Сергей никогда не был знатоком или хотя бы любителем искусства. Так что в театр он собирается без особого энтузиазма. Отказался бы даже, предложив альтернативу по душе простому вояке, да расстраивать Дмитрия Сергеевича не хочется все-таки больше, чем смотреть на бездушных робобалерин. Тот в кои-то веки вырвался из рабочей рутины и теперь ходит весь чуть ли не светится — ну как тут отказать, если Нечаев и при обычных-то обстоятельствах на это не способен?
Не ворчать беспрестанно, правда, уже не получается. Благо, это его Волшебник воспринимает с добрым весельем, нисколько не обижаясь. Так что при майоре остается лишь отдушина ворчливых слов и матерных выражений, произнесенных под нос одними губами, пока он изо всех сил старается завязать галстук, а не порвать к ебени матери ни в чем не повинный кусок ткани в как будто резко переставших слушаться его протезах рук.
Они явно были созданы не для этого — даже странно, что славящийся своей педантичностью шеф такое не предусмотрел. Вырубить Вовчика одним ударом левой? Да пожалуйста! Разобрать и заново собрать автомат Калашникова меньше, чем за тридцать секунд? Раз плюнуть! Вдвое быстрее расправиться с застежкой ремня Дмитрия Сергеевича пусть даже одной рукой? Так,
а вот об этом лучше не думать, пока в собственных брюках не стало тесно…
Нормально же завязать галстук? Ну нахуй.
Если бы недовольный взгляд умел испепелять, зеркало перед ним бы уже оплавилось. На помощь, конечно, как всегда приходит главная причина его сегодняшних страданий. Шеф одет как всегда с иголочки, и на нем лакированные туфли, строгие брюки, кипенно-белая рубашка с длинными рукавами и серый жилет смотрятся так, будто он был создан для такой одежды. Или скорее
она была создана
для него.
Нечаев так и замирает с «проклятой удавкой» в руках, во все глаза смотря на чинно приближающегося к нему Сеченова. Жилет выгодно подчеркивает его стройную фигуру, и Сергею невольно думается, что талия у шефа столь ладная, что даже удивительно, что нельзя соприкоснуться пальцами при обхвате ее двумя руками. Он сглатывает не то от этой мысли, не то от того, насколько близко к нему оказывается Дмитрий, и говорит первое, что приходит на ум, просто чтобы отвлечься от неуместных сейчас фантазий:
— Вы же знаете, что я не большой любитель таких сборищ, — ревнивое уточнение вырывается как-то само по себе.— Театра, в общем-то, тоже. В отличие от Штока.
— Михаэль видел все эти постановки неоднократно, — улыбаясь одними уголками губ, отвечает Сеченов и мягко размыкает его пальцы на несчастном галстуке, чтобы самому взяться за его края. — К тому же я иду туда не ради них, а чтобы приятно провести столь редкое свободное время с очень дорогим мне человеком. И вряд ли я ошибусь, если предположу, что этот самый человек дулся бы на меня потом еще целую неделю, если бы я решил провести это время не с ним, а со своим заместителем, с которым я и так каждый день вижусь на работе.
Сергей пристыжен и не знает, что на такое ответить. Потому он молча опускает взгляд и отвлеченно думает, что ему бы сейчас наоборот расправить ворот, а не стягивать его галстуком. Рубашка будто немного жмет в груди, сковывая движения в угоду подчеркивания мускулов, а пуговицы вообще держатся почти на честном слове. Да неприлично как-то с расстегнутыми в такое заведение идти, не говоря уже о том, что на его шее и ключицах все еще свежи следы кое-чьей несдержанности.
Дмитрий не выглядит хоть сколько-то виноватым по этому поводу и все так же улыбается каким-то своим мыслям. Рубашку, кстати, выбирал он. Галстук, впрочем, тоже. Казалось бы, повод задуматься. Но все, о чем Нечаев сейчас может думать, — это импровизированная удавка в руках Дмитрия Сергеевича. Шефу ничего не стоит сейчас затянуть ее туго, чтобы прямо до треска ткани и спертого дыхания. Даже если она начнет натурально душить, сам он, скорее всего, все равно так и продолжит покорно стоять, держа руки по швам, не то что не пытаясь — даже не думая о том, чтобы отбиться. Вот так просто позволит человеку перед ним отнять у себя жизнь, что взял у него взаймы на операционном столе два года назад. И осознание этого Нечаева не пугает.
Но прикосновения Сеченова ласковые, как улыбка, с которой он неотрывно смотрит Сергею в глаза все то время, которое его пальцы порхают возле мощной шеи, подобно деликатным крыльям бабочки. В местах мимолетного соприкосновения кончиков пальцев с оголенной кожей растекается тепло, и вниз по телу бегут приятные мурашки. Задней мыслью едва не разомлевший в процессе П-3 отмечает, что шеф, черт возьми, даже ни разу не взглянул на этот гребаный галстук, а все равно завязал его безупречно.
Напоследок тот разглаживает ладонями складочки рубашки на широких плечах, посылая новую волну мурашек по телу майора, отходит, критически осматривая результаты своих трудов с головы до пят (а судя по томному взгляду, речь теперь явно идет не только о галстуке). И улыбается чуть шире, еще теплее, хотя, казалось бы, куда уже.
— Ты выглядишь чудесно, мой мальчик, — в итоге заключает Дмитрий с каким-то придыханием, будто и в самом деле восхищен. А после вновь подходит близко-близко и приподнимается на носочках, чтобы запечатлеть на тронутых кривоватой полуулыбкой губах легкий поцелуй.
Скулы моментально заливаются краской — Сергей не только чувствует это, но и видит в своем донельзя смущенном отражении. Он тут же хмурится. Да что ж с ним такое? Откуда только взялся этот унизительный рефлекс на маломальскую похвалу и комплименты?! А с другой стороны, как тут сохранять хладнокровие, когда такой человек, как Дмитрий Сергеевич, смотрит на него с той эмоцией, которую, по скромному мнению Нечаева, достоин лицезреть в глазах всякого советского гражданина сам академик, а не его цепной злобный пес, что даже улыбаться по-человечески не способен после крайнего ранения. Все его улыбки до одной напоминают херовую попытку сдержать звериный оскал.
— Спасибо, наверное… — он неловко потирает ладонью бритый затылок, слишком смущенный для более красноречивых слов благодарности. Но судя по теплому взгляду Дмитрия Сергеевича в ответ, ему достаточно и этого.
***
В театре на него косятся с любопытством и некоей опаской. Он не слышит вороватые перешептывания, но почти читает мысли некоторых присутствующих по выражению их лиц: смотрите-ка, хозяин вывел своего боевого пса погулять, так еще и без намордника! Хотя сделать лицо попроще у Нечаева в самом деле как-то не получается: на нем слишком неудобная и непривычная одежда, вокруг слишком много незнакомых людей и еще больше производимого ими раздражающего шума. В конце концов, слишком часто у него на глазах
неправильно заинтересованные взгляды останавливаются на
его Волшебнике.
Впрочем, если игнорировать обуявшие сердце пламенные язычки ревности, в этом нет ничего удивительного. Дмитрий Сергеевич шествует по коридорам театра так, как и подобает человеку, владеющему здесь всем. Он есть само воплощение гордости и уверенности в себе. Из-за чего даже Сергей чувствует себя не столько его спутником, а скорее ценным трофеем, а следовательно еще одним поводом для гордости. Не то чтобы он возражает. Тем временем Сеченов пожимает знакомым руки и сыплет вежливыми улыбками, холод которых ощущает, кажется, лишь Нечаев, борясь с желанием поежиться. Возможно, остальные не замечают их фальшивости из-за того, что то и дело косят взоры в сторону его сегодняшнего телохранителя.
В какой-то момент П-3 даже начинает казаться, что на близняшек Сеченова окружающие реагируют и то спокойнее. Ну еще бы! Те хотя бы не могут, если что, грозно зыркнуть в ответ, когда на самом деле хочется еще и клацнуть зубами. Очень не хватает прикосновения любимых ласковых рук, что как всегда легко подавили бы внеочередную вспышку неконтролируемой агрессии.
Да он, может быть, и не завелся бы так, если бы подкарауливший их чуть ли не на входе ушлый Ласточкин не выел ему до этого весь мозг своим заискиванием перед Сеченовым! Нечаев почти чувствовал в тот момент, как фантомно чешутся его искусственные кулаки, пока директор театра как бы невзначай, но при этом донельзя настойчиво пытался пригласить его шефа в некое таинственное «закулисье». Улыбка этого ебаного театрала так и просила профилактической встречи с кулаком уже хотя бы за то, что под конец его раболепного блеяния этим его манерным голоском у Сергея едва окончательно не завяли уши. Сам Нечаев для Степана (Сергей даже мысленно не собирался называть его сценическим именем, а то больно много чести) при этом был все равно что одна из близняшек — молчаливое, бездушное дополнение к их общему хозяину.
А впрочем, оно и к лучшему. Пусть его и дальше воспринимают за телохранителя и ручного агента, чем распускают более близкие к реальности слухи.
Когда Сеченов вежливо отказывается, в том же тоне прося бледнеющего прямо на глазах Ласточкина
больше никогда не подходить к нему с этим предложением, Сергей и не думает сдерживать гаденькую ухмылку. Чуть погодя на недоуменный вопрос о сущности таинственного «закулисья» он получает в ответ только еще более загадочную улыбку и ощущение горячей ладони на пояснице, за которую Дмитрий ведет его к их местам, убедившись, что никто не заметит этот жест.
Нечаев осекается, в последний момент ловя себя на том, что чуть только что по привычке не сел в кресло полубоком, вальяжно закинув руку на спинку соседнего, чем вызывает у Дмитрия веселую ухмылку краешком губ. Этот неловкий инцидент только укрепляет его уверенность в том, что шеф пришел сюда смотреть не на балерин, а конкретно на него. Будто затеял какой-то очередной эксперимент под черновым названием «наблюдение за личными майорами вне естественной среды их обитания».
Но эта в чем-то даже забавная мысль в итоге забывается Сергеем так же, как и большая часть выступления балерин, потому что как-то сложно сосредоточиться, когда рука хозяина в собственническом жесте ложится тебе на бедро почти впритык к паху и так и лежит там до конца постановки, якобы невзначай задевая мизинцем самое чувствительное место.
Уже вечером, когда театр и любопытные взгляды остаются далеко позади, а дурацкая рубашка и трижды проклятый галстук валяются где-то на полу у кровати, Сергей хрипло шепчет, зарываясь всей пятерней в мягкие волосы Дмитрия:
— В следующий раз пойдем на хоккей…
От неожиданности предложения Сеченов смеется куда-то ему в ключицу, которую еще мгновение назад выцеловывал в извинении за очередной оставленный укус, отвечая с улыбкой:
— Как тебе будет угодно.
И только ради того, чтобы слышать ее в любимом голосе снова и снова, Сергей согласен ходить в театр хоть каждый день вплоть до конца своей жизни. Особенно если все они будут заканчиваться так же: в объятиях его Волшебника.
