И ничто человеческое мне не чуждо

      Обычно у Дмитрия Сергеевича не бывало проблем со сном — единственной возможной проблемой являлся только недостаток этого самого сна из-за задержек на работе. Трудоголизм Сеченова родился раньше его, как любил пошутить один подающий надежды молодой оперативник из Аргентума. И только сам академик знал, как тот на самом деле относится к его переработкам. Как забавно недовольно ворчит по вечерам, подкараулив его у входа в кабинет, чтобы сложить руки на груди в демонстрации недовольства и личного протеста против отсутствия Дмитрия в столь поздний час в кровати. Как неохотно выпускает из объятий по утрам, утыкаясь носом в затылок, точно слепой котенок. И где именно его нужно погладить, поцеловать и приласкать, чтобы перестал дуться.       Но сегодня Дмитрий не мог уснуть совсем по другой причине. Ни тепло тела любимого под боком, ни накопившееся за день утомление не могли сморить его, бессильного перед упрямством беспокойного разума. Мысли ворочались в патоке тревоги, неустанно подкидывая ему новые сценарии вероятной трагедии. Она грохотала пугающе натуральными взрывами, стрекотала автоматной очередью, кричала ругательствами на английском и родном языках (родными голосами). И шумела фонтаном крови.       Но хуже всего становилось, когда она начинала демонстрировать ему тела, независимо оттого, были его веки закрыты или нет. Раскуроченные, обугленные, разобранные по частям, словно куклы со съемными конечностями. Если бы, конечно, вместо конечностей у них были ошметки плоти в лоскутах кожи, кое-как держащиеся на обломанных сухими ветвями костях, а головы представляли из себя переспелые лопнувшие арбузы. Его нельзя было назвать человеком впечатлительным. Подобные картины были Дмитрию привычны — все-таки он знал войну и смерть, словно те были его близкими подругами. Для этого даже не нужно было выступать на передовой. Просто он уже давно сбился со счета душ, спасенных им из их цепких лап.       Терзающие его разум кровавые сценарии не должны были настолько его волновать. «Грош цена тому медику, что боится крови» — так любил говорить Захаров. И рациональная часть Сеченова была с ним совершенно согласна. Но оставалась еще одна, другая — ее идеологическая противница. Та, из-за которой он не мог теперь забыться сном. Отвечающая за чувства, эмоции, привязанности. Та, что несла ответственность за все его мечты и стремления. Что некогда подтолкнула его на долгий и тернистый путь науки, а спустя десяток лет вдруг по-матерински нежным жестом коснулась его щеки, прося ненадолго сбавить ход в бесконечной гонке за прогрессом. Та самая, что ласково повернула его голову в сторону одного солнечного мальчишки. И все это, чтобы намекнуть: мечты исполняются слаще, когда тебе есть, с кем разделить свой триумф. Некто близкий и незаменимый. Некто любимый.       Но она не предупредила его — из коварства ли или по банальному незнанию —, что горе будет ощущаться в десять раз сильнее любого счастья. И что беззаботная радость неотделима от страха. Да, тот показывает себя так редко, что порой ты забываешь, что он вообще существует, но когда он все-таки решает о себе напомнить, ничто не способно его затмить. Ни жар объятий, ни сладость поцелуев, ни даже нега удовольствия после страстной ночи, подобной сегодняшней…       — Ты сегодня какой-то отстраненный, — сонно пробормотал Сергей ему в ключицу и споро добавил, — если ты собираешься ответить, что думал о работе, лучше промолчи. Не хочу обзавестись комплексами уже в тридцатник.       Сеченов слабо улыбнулся. В этом весь его Серёжа — никогда не унывает и все что угодно способен обернуть в шутку. Хотелось бы Дмитрию перенять хотя бы часть его неиссякаемого оптимизма. Сейчас бы он ему совсем не помешал. Может, хоть так Сеченов смог бы, перестав сверлить усталым взглядом черную макушку на своей груди, последовать примеру возлюбленного и тоже наконец сомкнуть глаза. Подобная безмятежность не могла его не поражать. Ведь из них двоих именно Плутонию предстояло завтра отправиться на крайне опасную миссию, а не мог уснуть почему-то только Сеченов.       — Уж лучше бы я действительно думал о работе, — вздохнув, признался он, не отказав себе в удовольствии прогнать маячившие перед глазами мягкие локоны сквозь пальцы. Уже предвкушая, как завтра будет заплетать их своему мальчику перед вылетом. Но долго наслаждаться ощущением ему не дал сам хозяин шевелюры, приподняв голову, чтобы с беспокойством заглянуть Дмитрию в глаза.       Сонно и совершенно очаровательно проморгавшись, чтобы сбросить сонливость, Сергей спросил уже серьезно:       — В чем дело, Дим?       — Не хочу я отправлять тебя на это задание, Серёж, — признание получилось хриплым, полным нескрываемой печали. — У меня от этого весь день сердце не на месте, понимаешь? Ты точно не хочешь передумать? Одно твое слово — и я обо всем распоряжусь, — он говорил совершенно спокойно, но даже полумрак комнаты не мог скрыть за собой мольбу в глубине карих глаз.       Сергей только вздохнул.       — Мы ведь уже тысячу раз об этом говорили.       Не глядя, он нашарил рукой ладонь Дмитрия и несильно сжал ее в своей, пытаясь передать излишне переживающему за него возлюбленному хоть немного собственной уверенности.       — Как я потом ребятам в глаза смотреть буду, если в последний момент соскочу? Или тем более подведу Катюшу после того, как она мне в тот раз жизнь спасла?       Сеченов выглядел не слишком убежденным его словами, как, впрочем, во все предыдущие разы, стоило им вновь затеять этот бессмысленный спор. Как его непосредственное начальство, Дмитрий имел полное право отстранить Плутония от участия в операции без объяснения причин. Но поступить так равносильно предательству. По крайней мере, так это точно воспринял бы Сергей. И разочаровать любимого на основе одной лишь паранойи Сеченову не хотелось в той же степени, что и отправлять его в эту проклятую Болгарию. Туда, где по данным разведки засела одна из самых опасных террористических групп в мире...       Будто прочитав его мысли, не дождавшийся ответа Нечаев продолжил:       — Я справлюсь, Дим. Все будет хорошо. Да и не один же я туда еду. Аргентум ведь для того и был тобой создан, чтобы стоять на защите нашей родины, борясь с подонками вроде этих террористов!       — Да, но…       Возражение утонуло в нежном поцелуе — прием запрещенный, но донельзя эффективный. Дмитрий замолк сразу, вглядываясь в серебро глаз напротив с усталым смирением. Когда нужно, Серёжа был даже упрямее его самого. А такого уровня еще надо постараться добиться.       — Я вернусь к тебе, обещаю, — не сдержавшись, Нечаев украл у академика еще один краткий поцелуй и теперь улыбался. Впрочем, он всегда это делал. Просто с Дмитрием по-особому — нежно, как никому и никогда прежде и вряд ли впредь. — Всегда возвращался. Может, не всегда целым, это правда, но возвращался же, — серые глаза блеснули задором в ответ на легкую укоризну взгляда напротив, но заразительная улыбка Серёжи, его истовая вера в него, Сеченова, не могла не подкупить его. Нечаев об этом прекрасно знал и не стеснялся этим знанием не просто пользоваться, а порой даже злоупотреблять. Вот и сейчас, хитро сощурившись, он без зазрений совести произвел контрольный «выстрел»:       — Ты, кстати, знаешь, что про тебя говорят ребята в отряде? И с чем я, между прочим, совершенно согласен!       Сеченов выгнул бровь.       — Удиви меня.       — «Нет такого ранения, что не смог бы залечить наш всемогущий Волшебник!» — торжественно, с выражением, будто читая один из пафосных советских лозунгов с плакатов, процитировал Сергей и тихо засмеялся, щекоча горячим дыханием местечко под челюстью возлюбленного. И вскоре безмятежно уснул, убаюканный теплом объятий. А следом за ним наконец и Дмитрий. Ведь тогда он еще не знал, что держит вот так Серёжу в последний раз, и что ребята из еще не поредевшего «Аргентума» были правы: нет такого ранения, что не смог бы залечить всемогущий Волшебник.

Даже если этих ранений много, и ни одно из них не совместимо с жизнью.