И ничто человеческое мне не чуждо

      В глубинах Академии Последствий работа не утихала даже по ночам. Но мало кто догадывался, и еще меньше было тех, кто знал о том, какого рода работа кипела в закрытом и самом охраняемом крыле комплекса. Об этом не подозревали даже подопытные, ведь они подписывались на опыты по обновлению «Коллектива» и улучшению условий жизни всех соотечественников, а не на то, чтобы на них тестировали военные разработки, доступные крайне ограниченному числу лиц. Никто из ученых не спешил просвещать подопытных в том, что шприцы в их руках заполнены отнюдь не нейрополимером, а нейролептиками.       При своей созвучности эти вещества имели друг с другом мало общего. Ведь если в опытах для совершенствования «Коллектива» было достаточно лишь инъекции, в разработке «Восхода» та была только первым этапом. Нужным лишь для того, чтобы человек не сопротивлялся, когда его будут привязывать к операционному столу. На всякий случай. Впрочем, в большинстве случаев к тому моменту, когда подопытные оказывались на нем, сознание уже покидало их на время действия наркоза. А после почти всегда наступала смерть. Рано или поздно. Мгновенно или мучительно. Но неизбежно. И сам этот факт тоже обладал способностью убивать, хоть и фигурально.       Дмитрий убивал этих людей опытами, а себя — неудачами вот уже последние полгода. Его всегда по обыкновению ровная спина была сейчас сгорблена, точно он был лет на тридцать старше своих лет, а идеально уложенная прическа истрепалась, отбрасывая пару каштановых прядей на напряженный лоб. Он уже не помнил, сколько сидел вот так, сгорбившись в три погибели над отчетом, перечитывая его раз за разом в поисках ответа на вопрос, где он мог ошибиться, но в какой-то момент текст, который на данном этапе он уже, кажется, мог пересказать наизусть, начал расплываться перед глазами не то от усталости, не то от чувства, которое он всеми силами гнал прочь. В какой-то момент Сеченов все-таки выпрямился, стойко игнорируя ноющую боль в «очнувшихся» мышцах спины, в раздражении захлопнул красную папку с отчетом, потер принявшие аналогичный оттенок после тринадцати часов непрерывной работы глаза ладонью и откинулся на спинку кресла в таком остервенении, что оно только чудом не опрокинулось на пол вместе с ним. Закрывать те оказалось опрометчивым решением.       Перед мысленным взором тут же, будто только этого и дожидаясь, возникла картина из отчета, в котором для академика даже не было нужды, так как он лично присутствовал во время описанных в том событий и видел все практически из первого ряда. Но если бы посещенный им «спектакль» и существовал в реальности, на него пускали бы только совершеннолетних граждан. Да и тех — с опаской и обязательным предоставлением справки об устойчивости психики. Потому что мало кто был бы способен выдержать зрелище того, как вмиг потерявший рассудок человек неустанно крича о том, как страшно чешется его мозг, выцарапывает себя глаза, и при этом не свихнуться самому. Если бы Дмитрий еще во времена войны не повидал в полевом госпитале всякого рода увечья, это событие точно бы оставило на нем неизгладимый след.       Но вспоминая о мужчине, корчащемся в луже собственной крови на полу, Сеченов не чувствовал ничего, кроме бесконечной усталости, а также глухой злобы на свое бессилие и даже немного на самого покойного за его бесполезность. Потому что смерть подопытного знаменовала очередной провал, отсрочивший возвращение его дорогого мальчика еще на несколько дней.       — Это четвертый мертвец за неделю…       Раздался вдруг снизу хорошо знакомый ему, подернутый электронной рябью голос. Но у Сеченова сейчас не было сил даже на то, чтобы открыть глаза, не то что посмотреть на свою левую руку, облаченную в полимерную перчатку.       — Хвалю за наблюдательность, Харитон, — ответил он вполголоса, уставившись в темное ничто под веками, тщетно пытаясь представить, как его старый друг стоит сейчас рядом с ним в своем прежнем виде и с неизменно сложенными на груди руками. — Вот только к чему ты это?       — Я? Да ни к чему. Просто хотел поздравить тебя с новым рекордом.       — Твоя язвительность неуместна.       — Не больше, чем твоя спешка, — парировал Захаров. Вытянувшиеся на всю возможную длину жгутики перчатки, в которой он теперь обитал, требовательно дернули за ворот рубашки, выглядывающей из-под пол распахнутого лабораторного халата, практически вынуждая ее хозяина обратить на себя должное внимание. И без того шаткая иллюзия его материальности развеялась, оставив лишь горькую действительность в изменчивой форме сгустка полимера, притаившегося под красной звездой и переплетением проводов. Дмитрий неохотно разлепил глаза и, хмурясь, чуть опустил голову, вперив в диоды на кончиках проводков недовольный взгляд: мол, да смотрю я, смотрю, теперь ты доволен? — Твой дражайший солдатик никуда от тебя не денется, если ты потратишь на доработку и опыты над полимерным расширителем чуть больше времени прежде, чем вживлять экспериментальный образец несчастным добровольцам в мозги. Состояние Сергея Алексеевича стабильно, Дима, может, тебе уже пора при…       — Стабильно нестабильное, ты хотел сказать, — перебил его Сеченов с нескрываемой горечью в голосе, откидывая голову обратно на спинку кресла и в который по счету раз за день зарываясь пальцами свободной руки в волосы, чтобы хоть как-то сбросить накопившуюся фрустрацию. Помогало мало.       Воображение ни в какую не хотел отпускать беглый, ничего не соображающий взгляд мутных серых глаз, в которых еще совсем недавно сияло июльское небо. В ушах академика до сих пор звенели его крики раненого зверя, полные боли и отчаяния. Но когда они затихали, становилось только хуже, ведь им на смену тут же приходило бессвязное бормотание про Катюшу, что уже никогда не услышит адресованных ей слов. Серёжа почти всегда звал только ее. И это к лучшему, хоть поначалу и впивалось в сердце острыми когтями ревности. Ведь когда с искусанных губ в жалобной мольбе вдруг срывалось другое, уже его, Сеченова, собственное имя, но лишенное привычного налета официальности, почти что ласковое в своей неформальности, что-то в академике неизбежно умирало. Харитон сказал бы, что это крошится в пыль его хваленая эмпатия, которая и так теперь, казалось, распространялась только на Нечаева, но Дмитрий не спрашивал его мнения по этому вопросу.       Впрочем, не то чтобы Захарова это когда-либо останавливало от озвучивания оного:       — И все же он жив. Его здоровью ничто не угрожает, он находится под постоянным наблюдением двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю. А один из самых выдающихся умов всей планеты нянчится с ним, как с ребенком, разве что пылинки с него не сдувая! Дима, нет нужды так спешить, лишь умножая ошибки, ты и так имеешь все шансы его спасти. Но ты так не можешь, нет! Тебе обязательно надо переводить запасы добровольцев так, будто ты не жертвуешь здоровьем и жизнями своих соотечественников, а жуков в огороде травишь! Сколько еще раз я должен напомнить тебе о том, что это реальные живые люди, чтобы эта мысль отложилась в твоей голове? Сколько еще людей должно погибнуть по твоей эгоистичной прихоти?       — С каких это пор тебя так волнуют человеческие жизни? — Дмитрий удивленно изогнул бровь, и удивление это было скорее неприятным. Как-то поздновато Харитон начал изображать из себя само сострадание. — Не ты ли во время войны предложил использовать на нашем противнике страшное биологическое оружие, прекрасно зная, что жертвами станут миллионы людей, в том числе невинных? От наших с тобой действий пострадали все: и вражеские солдаты, и мирные жители, даже наши собственные соотечественники и союзники! Где твоя сердобольность была тогда?!       — Тогда на кону стояла судьба миллиардов! И даже зная о необходимости всех этих жертв, ты все равно мне всю плешь за них проел! — электронный голос зазвенел пуще прежнего от негодования. — Столько разговоров о гуманности, о человечестве, о важности жизни каждого индивида, даже если это враг и последний подонок, чтобы что в итоге? Не моргнув глазом променять все это на одного единственного человека, а остальное пусть хоть сгорит дотла?! Дима, которого я знаю, никогда бы…       Его снова перебили.       — Дима, которого ты знаешь, умер, когда в Болгарии разорвалась эта чертова бомба, — на грани слышимости произнес Сеченов практически одними губами, и в кои-то веки Захаров не нашел, что на это ответить. Приняв это за готовность слушать, Дмитрий продолжил, вперив в стену абсолютно пустой взгляд, словно тот действительно принадлежал покойнику. Особенно если принимать за оного человека с мертвой душой.       — На прошлой неделе Серёжа вырвался из пут. Оказалось, медбрат плохо закрепил один из ремней. И этого хватило, чтобы голыми руками порвать остальные. Одного незастегнутого ремня, понимаешь? До смешного маленькой ошибки. Знаешь, что мальчик сделал в первую же очередь, как освободился? Не напал на того, кто пришел его кормить, как можно было ожидать по его постоянным вспышкам агрессии. Нет. Он разбил тарелку и попытался перерезать себе горло, напугав бедного парня до смерти. К счастью, охрана подоспела вовремя. На шее осталась только царапина — неглубокая, полимерная кожа быстро срастется, и от нее даже следа не останется… — Сеченов тяжело вздохнул, прикрыв глаза. Будто боялся говорить дальше. Как если бы произнесенное в дальнейшем вслух могло тут же исполниться. — Но что, если в следующий раз охранники окажутся не такими расторопными? Им ведь приходится стоять снаружи за дверью, потому что Серёжа начинает сильно нервничать от большого скопления людей в его комнате. А в таких вещах каждая секунда может оказаться решающей! Что, если вместо холодного оружия он каким-то образом сможет заполучить огнестрельное и вышибет себе мозги?       — Ты уже один раз доставал его с того света. Сделаешь это снова, если понадобится.       — Счастливая случайность, не более, — отмахнулся Сеченов на так-то резонное замечание.       Жгутики перчатки резко качнулись в стороны, будто в неверии от услышанного. А после и вовсе вытянулись в струнку, ткнувшись мужчине в грудь в имитации пальца. Возмущению Харитона не было предела:       — Если положительный исход сложнейшей двадцатичасовой операции для тебя счастливая случайность, то ты еще более упрямый баран, чем мне всегда казалось!       — Случайность, — смахнув с груди свободной рукой проводки, с нажимом повторил Дмитрий, тем самым лишь подтверждая заключение друга о его упрямстве. — Удачная погрешность в череде полных провалов. Я не смог спасти Катю. Не смог спасти тебя. Если я потеряю еще и его…

Особенно его.

      — То хотя бы перестанешь использовать людей в качестве расходного материала, — жестко закончил за него Харитон, безразличный к тому, как голос его друга дрогнул на последних словах. Он уже сыт чужими страданиями по горло, а ведь у него его даже нет!       — Эти люди дали свое согласие, — чуть не рыкнул Дмитрий. Раздражение понемногу теснило тоску, вскормленное настойчивостью упреков. — Они пошли на опыты добровольно. Да, на опыты с нейрополимерами для обновления «Коллектива», но ведь «Восход» тоже работает на их основе! Так что это не обман.       Однако Захаров и не думал останавливаться. Наоборот: подобная реакция на его слова лишь больше его распаляла; слишком долго Дима пребывал в своем отрицании. Надо его оттуда вытаскивать, пока не стало поздно. Потому ХРАЗ принялся ехидно перечислять, загибая жгутик за жгутиком, подобно пальцам на руке:       — Доброволец номер девятнадцать: кровоизлияние в мозг.       — Что ты…       — Доброволец номер сорок шесть: не выдержало сердце.       — Харитон…       — Доброволец номер пятьдесят один: полная потеря обоняния, слуха и зрения.       Голос академика стал тверже, его тон — приказным:       — Прекрати. Сейчас же.       — Доброволец номер семьдесят два: болезнь Альцгеймера в двадцать два года.       — Чего ты добиваешься, я понять не могу?! — Дмитрий мстительно сжал левую ладонь в кулак, но тонким проводкам перчатки не составило труда просочиться между пальцами как ни в чем не бывало. Теперь настал черед Харитона его игнорировать:       — Доброволец номер сто шестнадцать: до сих пор не выходит из лимбо, введен в искусственную кому.       Сдавшись, Дмитрий вяло махнул рукой и больше не пытался ни остановить, ни дозваться до того, и теперь просто с мрачным видом ждал, пока Харитону надоест ковыряться в его сердце ножом.       — И наконец доброволец номер сто тридцать пять, наша сегодняшняя звезда: смерть от кровопотери, вызванной попыткой обезумевшего от фантомного зуда бедняги самостоятельно выковырять из головы полимерный расширитель через глазницы. Браво! — жгутики быстро разошлись в стороны и снова сошлись, повторив эти действия еще несколько раз в пародии на аплодисменты. — Сто тридцать пять загубленных жизней, почти половина которых и вовсе оборваны навсегда, против одной, которой просто повезло оказаться важной для человека с ресурсами, влиянием и возможностями спасти ее, пока цену будут платить другие. Ты правда все еще не видишь в этом проблемы?       — Ждешь, что я сейчас упаду на колени и примусь разбивать чело об пол, умоляя мертвецов простить меня? — своими действиями Захаров добился лишь мрачной усмешки. И это покоробило его до самой глубины ныне электронной души. — Вынужден отказать тебе в этом удовольствии. Тебе меня не переубедить, Харитон. И ты прекрасно это знаешь.       А все-таки Сеченов не соврал: Дима, которого Харитон знал, действительно может быть уже давно мертв. И если оно так, то лучше бы в таком случае бедному Сергею никогда не приходить в себя, чем столкнуться с этим чудовищем в обличье их доброго Волшебника. Но глядя на него такого, ХРАЗ не мог не задаваться вопросом: интересно, осознаешь ли ты сам, что уже давно разучился любить, и теперь принимаешь за любовь обыкновенную одержимость?       — Знаю, — вместо этого так по-человечески вздохнул он из глубины красной звезды, не решившись озвучивать свой вопрос вслух. — Но попытаться все равно стоило.       «Ради Серёжи» — так же предусмотрительно осталось невысказанным.