Я с тобой

      Как-то так повелось, что он оживает в то время, когда Би решает, что неплохо было бы организовать обед или ужин, и начинает заниматься приготовлением вне зависимости от времени суток. Ему просто нравится. Наверное, он находит для себя в этом что-то почти медитативное, успокаивающее, хотя ни разу, ни в какой ситуации, никто и никогда не застал бы его взволнованным или нервничающим. Если сначала Тяню было абсолютно все равно, он скорее отсутствовал, сидя неподалеку от человека, что орудовал огромным ножом одинаково легко как ювелирно тонко нарезая какой-нибудь овощ, так и, если бы пришлось, устраняя им же нападавших, то теперь он с интересом следит за ловкостью рук своего опекуна. Не боясь попасться на этом, разглядывает медленно и пристально его фигуру, длинные сильные пальцы, умеющие, как и полагалось, много чего и даже больше, светлые до прозрачной белизны волосы, ровный нос, стальные, но не перекачанные до гипертрофии мышцы... Идеальный баланс. Тяню нравится. Он находит похожие детали, что напоминают ему о старшем брате, это неотъемлемо, так будет еще очень, очень много времени. Но его научили обязательно видеть различия, и он старается отмечать их, очень старается не проваливаться назад в горе, держаться тут, где можно воображать, что его отсутствие - временное. Ничего страшного, они могли не разговаривать неделями, когда Тяню приспичивало выебываться, либо он был наказан самым ненавистным из имеющихся способом, хуже блокировки его карты, - высокомерным поучительным молчанием. Очень хочется есть, но он предпочел бы что угодно другое, даже просто хлеб с инжиром, хоть от сладкого и тошнит. Потому что большого красивого ската ему очень жалко. Не голодные же годы, чтобы есть таких созданий. Не стал бы есть ни змею, ни летучую лисицу. Последнее он говорит уже вслух, не скрывая неприязненного выражения лица. - А что насчет акулы? - Нет, - Тянь кривится сильнее, его так и тянет съязвить, стравить беспричинное раздражение, как-нибудь тонко, но обозвать белобрысого рыбоеда. А еще стоит немедленно прекратить размышлять об отказе от животного белка, чтобы не прийти к закономерному выводу, что питаться ему следует только солнечным светом. - Это ты еще не пробовал хаукарль, - вскользь хмыкнув, мирно произносит Би, не подозревая о чужих мыслях. - Даже знать не хочу, что это, - мутить начинает от одного звучания этого слова. Оно мягкое и неразборчивое, как всегда иностранная речь, в то же время ощетинившееся звуками, как страшный тупой тесак зазубринами. Когда Би, будучи в благоприятном расположении духа, произносил что-нибудь на своем языке, все казалось рожденным от природных звуков, их отражением. Сказанное ощущалось однозначным и прямолинейным, грубым, ворочалось нехотя, как камни, другое же было нежным как легкий ветерок, как шелковая трава в прозрачном потоке ледникового ручья. Несколько лет назад, еще детским прихотям Тяня потакали, доводя до истеричного хохота бормотанием то в одно ухо, то в другое какую-нибудь зубодробительную скороговорку или шутливую песенку на своем, которая звучала скорее как сплошной поток ругательств древнего человека на заре рождения речи как таковой. Раскатистые сочные "р", придыхательные "ф", влажные "л" щекотали Тяню мозг, пока руки Би - как тебя зовут на самом деле? - щекотали его бока, а дыхание перехватывало, когда его, уже совсем не малыша, подкидывали вверх и ловили. Он уворачивался от стелющегося шепота и одновременно ему подставлялся, чтобы почувствовать снова как все тело осыпает мурашками. - Какой ты ханжа... - с легкой улыбкой произносит Би, тянется до блюда, стоящего около Тянева локтя, мимолетно погладив его руку тыльной стороной ладони. Этот жест лишен сексуального подтекста, так треплют по голове пса, рассеянно и мимолетно. Просто небольшая нежность, поддержка, когда быть может неловко или некстати говорить что-то ласковое вслух. Тянь понимает это, но от прикосновения с ним происходит столько всего, что он на секунду теряется, упуская, о чем идет речь. В паху сводит так, будто сжали резко и крепко, челюсть тяжелеет, а рот наполняется слюной. Он хочется вернуться в постель... И продолжить то, чем они в ней занимались. Внезапное желание настолько сильно, что он, сидя за столом не по этикету, едва сдерживает стон. Что сдерживает тебя разлечься при нас как курильщик опиума, Тянь, раз уж тебе наплевать на любые приличия? Вот значит как, господин Хэ решил напоминать с того света самые неожиданные вещи, являться к нерадивому сыну чаще обычного, потеряв эту возможность наяву по причине своей скоропостижной смерти. Недавно, еще только распахнув глаза, Тянь почувствовал не растерянность, не дезориентацию, а злость. Сердце колотилось из-за очередного кошмара, пальцы стискивали одеяло так сильно, будто ему нужно удержаться над пропастью. Теперь он еще сильнее ненавидит просыпаться, это время суток. Через пару минут стало ясно, что ненавидит он вечер, а не утро, ведь уснул почти моментально, как был, только Би вытер с него сперму. Перевернулся на живот, уплывая в головокружении и отголосках оргазма, и тут же оказался в мешанине из всех страхов, мучивших его несколько лет. Еще бы он здесь соблюдал этикет. Да он мог бы сесть прямо на этот стол - у Би все без церемоний. У Би можно быть собой. С Би можно даже не идти ни в какую постель, остаться здесь. Если Тянь захочет, его трахнут прям тут... Нагретое за день гладкое дерево будет отдавать свое тепло спине или груди и локтям, пока он будет без памяти отдаваться так, как велят. - Говорили, моя мать могла видеть их, - совсем не то, что он слышал сейчас в своей голове. - Кого? - Тянь переспрашивает, хотя прекрасно понял, о чем речь. Ему всегда странно и тревожно от этих рассказов. - Скрытый народ. - Тоска, должно быть, смертная была там, где ты жил. Только и развлечений, что высматривать эльфов на лавовых полях. - Так и есть, - усмехается Би, переворачивая над углем ската. - Эй, Цю, слушай. Прости, что перебиваю, - на самом деле у Хэ ни грамма раскаяния. Он облизывает пересохшие губы, безрезультатно зачесывает пряди со лба, - но, кажется, я пиздец как сильно хочу тебя. - Это был секрет? Он качает головой и чтобы как-нибудь отвлечься, отщипывает от воздушного хлеба маленькие кусочки, ломает хрустящую корочку. - Ты доволен моим честным признанием? - его легкая улыбка может предшествовать как новому припадку слепой истощающей злости, так и обмороку из-за сосудистого коллапса: Тянь бледнее молочного полотна. - Вполне. Но это и так было очевидно, - Би чутко отмечает любые изменения состояния своего подопечного, прозрачные глаза видят насквозь. - Что очевидно? - Тянь всем своим нынешним доходяжным существом ощущает, как вновь с размаху влипает в словесную игру, леденеющим лицом в чужую небрежно раскинутую паутину. - Ты опять за свое... Около него уже целая хлебная гора. Теперь кусочки удобно кидать в оливковое масло, а затем, перепачканными в масле пальцами залезть в пиалу с солью, чтобы густо посыпать ею хлебное крошево. Тяню вкусно как никогда. Он съедает все, не дожидаясь, пока ему предложат горячее, допивает вино из обоих бокалов. Укладывая кружащуюся голову на сгиб локтя, он мокро облизывает соленые пальцы и ветерок тут же высушивает с них влагу. - Очевидно, что проигрываешь. И что хочешь, - Би никогда не теряет нити разговора. Держать начало запутанного в куделю клубка или развязывать невообразимый морской узел одним движением фокусника - всегда его прерогатива. Однажды Тянь разглядывал муху прилипшую к нити идеальной паутины, зачем-то тронул ее пальцем... И с оглушительным визгом отшатнулся от пожаловавшего за новой добычей паука. Господин Паук, сидевший до поры в укрытии, был размером с его детский кулак. Впечатавшись в стоящего позади Чэна, он тут же развернулся и вжался в его грудь, не желая наблюдать за трапезой в мире насекомых. - Что, больше не интересно тебе, юный натуралист? - Чэн погладил его по голове, и в кольце крепких рук Тянь только заныл в ткань толстовки брата, пахнущей пленительно и неповторимо. Ему было двенадцать, и он отлично осознавая только физическую составляющую происходящего с ним. К четырнадцати открытие, чьи именно он хочет руки и на чьих коленях хочет оказаться, не стало для него шоком, но еще через год стало мучением, обернулось агрессией еще через время. Вспышки ярости устраивали адреналиновую встряску лучше хорошей драки, оставляя его после ослабевшим, пустым и почти умиротворенным. В надежде прекратить все это, хотелось перестать видеться с братом, перестать тянуться к нему, взрастить к себе отвращение. Он так сильно старался отторгать свое желание и чувства, и ненадолго это даже получалось... После того как кончал с трудом сдерживая стоны в ванной или своей комнате. Очень хотелось кричать. Хотелось в голос звать его по имени, когда он растягивал удовольствие, представляя их долгие, утомительные ласки. Чэн не просто механически выебет его, нет. Это будет медленно, жарко и мокро, так думал Тянь, собирая пальцами смазку, тянущуюся с головки своего члена на живот. Тягучие прозрачные капли текли и текли, тогда он подключал вторую руку, пока правой почти бездумно тянулся ниже, трогая себя впервые с намерением проникновения. Не знал, как это будет, но был готов пробовать и экспериментировать, дать себе хоть частичку того кайфа, который мог быть, обязательно был бы с Чэном, даже если бы брат только смотрел на него не прикасаясь.       С тех пор у него есть кое-что, что не облегчало и не помогало, лишь усиливало масштабы его личного бедствия. Документ на незапароленном ноутбуке или телефоне - неважно, когда это стало необходимой привычкой, как курение, - неважно тоже. Но это все, чем он мог довольствоваться. Стал описывать каждую деталь своих фантазий, как будто рассказывая это самому Чэну. Так подробно, чтобы мочь в любое время воспроизвести отдельные моменты и погрузиться в них с головой, отдаваясь грязным желаниям. Он так пристрастился делать записи, живя в одиночестве, напрочь потеряв из-за этого бдительность, что и не заметил, когда уходя оставил открытыми свои похабные излияния. Ничего такого, Чэну просто была нужна флешка, которую Тянь забыл. Он не думал, что умеет краснеть не от возбуждения, что умеет испытывать стыд и бесконечный ужас. Но, метнувшись назад в комнату и увидев склонившегося к экрану Чэна, броситься в нападение, в ругань, по-детски отвлекая от произошедшего, не представлялось даже возможным. Внутри все окаменело и одновременно загорелось адским огнем, ничто не могло его спасти. Чэн, медленно повернул голову в его сторону, ослабляя галстук, медленно выпрямился. Теперь он все знал. И смотрел на него так, будто перед ним не его дурной младший брат, а кто-то посторонний. Холодный острый взгляд прошелся по нему, пришпиливая к месту. Но Тянь и не собирался двигаться куда-либо больше никогда. Он хотел развоплотиться, исчезнуть, не существовать больше там, где теперь достоин только пренебрежения, бесконечно умирая от стыда. Чэн подошел близко. - Значит, говоришь, хочешь, чтобы я трахнул тебя в рот? - спрашивает ровно, вкрадчиво, но слова оглушают и обжигают. Тянь, как и стоял не шелохнувшись, понимает, что легкие его горят, - буквально, - он не дышал с того момента, как влетел в двери. - Значит... Хочешь открывать рот шире, принимая мои глубокие движения, - Чэн осторожно берет за подбородок, приподнимая его пылающее лицо, - вылизывать мой член, сосать так, чтобы болели щеки... - ставшие как железная руда черными глаза недоверчиво и испытующе прищуриваются. - В самом деле? - Да, - вырывается само собой, хоть губы и едва шевелятся на онемевшем лице. Он не думал, не принимал решения отвечать или нет. - Да, я хочу. - И давно? - безэмоционально и сухо, будто врач, спрашивающий пациента о симптомах. Пальцы мягко соскальзывают с подбородка на щеки, слегка нажимают с обеих сторон, заставляя расслабить челюсть. Тянь чуть кивает, жест выходит болезненным, будто каждый его сустав заржавел и от любого движения голова его просто отломится и покатится, весь он развалится, ссыпется грудой костей к Чэновым ногам, где хотел бы быть живым и здравствующим, получающим и дарящим поцелуи, о которых мечтал. - Да, - снова выдыхает, готовый отвечать согласием на все, что ни скажет ему брат. Терять ему нечего, самое страшное уже случилось, теперь он пожинает плоды своего безумия. Тянь смотрит, запоминая, ловя скупые жесты и мимику. Лицо Чэна строгое, весь он олицетворяет строгость, дозированное внимание, незаинтересованность, внутренне напряжение, - изъясняетесь четче, быстрее, - это для других. Выбившаяся прядь, подвернутые рукава рубашки и ослабленный узел галстука - лишь крошечные детали, позволяющие бояться его чуть меньше. Но таким, каким кроме своих никто его не знает, таким, спустившимся в высот приобретенной как навык надменности, сменившим гнев на милость он гладит своего младшего по нежной щеке. - Хорошо, - говорит он, и Тянь закрывает глаза, ему кажется, что он летит прямиком в бездну. - Только не бойся. Все хорошо... - мягкие, родные, но незнакомые еще губы сцеловывают влагу с его ресниц.

***

- Расскажи что-нибудь еще про свою Исландию, чтобы я уснул от скуки, или лучше выеби меня уже наконец, пожалуйста, я больше не могу, - прямолинейность помогает решать проблеме проще, чем какой либо другой способ. - Только если ты будешь послушным мальчиком, ну и повторишь мне свою просьбу еще пару раз. Такие мои условия, - Би ставит локти на стол, держа вилку зубцами вверх, некультурно, так же некультурно и вызывающе улыбаясь, жуя с открытым ртом. - Ешь, - он пододвигает тарелку к Тяню. - Я подумаю. Они договариваются о сексе как о дружеском матче на заброшенной площадке с корзиной без сетки... Тянь не против, он повторит сколько потребуется, попросит трахнуть себя здесь, на столе. Чтобы блюститель этикета из загробного мира узнал, что еще можно творить, отвергая все приличия, нормы и правила. Соблюдай координацию. Не так себя ведут с подчиненными! Но был ли когда-нибудь Би по настоящему подчиненным, не имеющим права ни на что, кроме услужения? Может так давно, что никто этого уже не помнит. И больше некому напоминать об этом каждый раз. Это его семья. Самые близкие родные люди. Кого, спрашивается, ему еще любить и хотеть? Только Рыжего.