Не расстраивайтесь, княжна

В столовой было тихо и пусто. Мартовское солнце тускло светило сквозь толстые стекла окон, еще не припекая, но уже слабо грея; грачи весело разговаривали за воротами институтского парка, и все вспоминали, что совсем скоро их уже выпустят на прогулки по сухой траве и земли, появятся ягоды, и дышать станет совсем-совсем легко. Так они думали всегда, когда постепенно наступала весна, радовали первому зною и долгим вечерам, словом, всему, что сопровождало уход зимы, и по чему так долго тосковали ноябрьскими вечерами. Однако сейчас в столовой не было слышно ни смеха, ни жужжания, всегда перелетавшего со стола к столу, которое даже классные дамы не могли заглушить, не было удивленных воскликов и монотонного мычания тех, кто старался зазубрить невыученный текст. Даже пепиньерка не кричала изо всех сил: «Les filles, parlez français!» («Девушки, говорите на французском!») Нет, теперь тут была тишина, и только четверо девушек сидели за длинными и узкими скамьями, лениво водя ложками по тарелкам, ожидая конца завтрака. Таково было наказание мадам Наке. Она со спокойным бешенством встретила Тоцкую, даже слова не сказала на ее объявление о дозволении принять родных и подать завтрак. Она только хищно нахмурилась, передернула сухими платьями и быстро-быстро засеменила по коридору вниз. Она снова заготовила какую-то пакость — в этом сомневаться не приходилось, но вот, что именно, девушки узнали, только когда все понеслись по лестнице вниз, а им приказали сесть на свои места и ждать ровно сорок минут, пока не закончится время для завтрака. Месть была пустая и бессмысленная, впрочем, как и все преподавание мадам Наке. Подобная выходка как-то дошла до ушей Лиды, хотя Вера ничего и сказать не успела, и Маман раздраженно приказала всем выпускным сделать реверанс почтенным гостям и выйти к своим родным, но тут уже взыграло то, чего так боялись все. Их было четверо — самых принципиальных, самых справедливых, а от того в чем-то особенно жестоких, девочек. Чиркова, Чикунина, Запольская и Тоцкая — они остались сидеть на своих местах, выжидающе смотря на то, как драгоценные минуту постепенно уходили от долгожданного свидания. Вера была готова сорваться с места в любую минуту; она слышала знакомые голоса родителей, могла поклясться, что где-то неподалеку прогрохотал смех Льва, и ему вторил веселый голос Владимира Алексеевича, но ноги ее были приклеены к стулу, и она сидела, тупо смотря на огромные часы в углу столовой, гадая, увидит ли она хоть кого-то сегодня, кроме сестры. Были здесь они только одни вчетвером — все остальные бросили завтрак, услышав радостную новость. Маман даже чуть не свалили с ног, что в обычное время посчитали бы за дерзость, и всем приказали бы стоять без передника на обеде, однако сердце княгини было растрогано любовью «своих маленьких мартышек», и всем досталось лишь укоризненный взгляд и приказ на французском немедленно взять себя в руки и вести себя ровно так, как подобает девицам приличного воспитания. — Разве ты не понимаешь, Верочка, — горячо шептала Краснушка, болтая ложкой в овсянке. — Нас ведь купили, обыкновенным образом купили! — Думай, что говоришь, Запольская! — одернула ее Чиркова; ее тоже ждали родственники — она долго уже находилась на попечении дяди и тети, однако любила их как родителей. — Вера поручилась за тебя своей репутацией, как ты можешь так только рассуждать?! — Вот именно! — взвилась рыжая голова. — Вот именно! Они же знают, как руки выкрутить! — Тише, — одернула подругу Вера; около дверей показалась мрачная фигура Наке, и девушки спустили передники пониже и положили руки на колени. — Тише, прошу тебя. Болтать стоило тише — за дверями столовой то и дело проходили важные генералы под руку с Маман, мелькали попечительницы института, а мадам Наке как только могла старалась скрыть «ужасную четверку» от недреманного ока Маман. Классная дама, должно быть, и сама уже пожалела о своем поступке, как обычно девочки подловили ее и приготовили одну из своих ловушек, а княгиня и так была совсем не в настроении, и ужасно было подумать, какой скандал бы случился, увидь кто-то из попечителей четырех девушек в зеленых камлотовых платьях в столовой, когда время завтрака давным-давно закончилось. — Как же так можно, — не унималась Маша. — Они ведь прекрасно знают, что теперь мы все будем опасаться за Веру и придется молчать! А я не смолчу, это же несправедливо! — Вот и глупо, — беззлобно ответила Чикунина. — Веру из-за тебя накажут, где же тут справедливость? — Но это нечестно! Накешка теперь будет из нас веревки вить, а мы и знай, что помалкивай. — Ты будешь удивлена, Запольская, — встряла в разговор ниоткуда взявшаяся Ладомирская; она все никак не могла разгладить свой щегольский бант на переднике. — Но таковы правила, которым обязаны следовать все воспитанницы института благородных кровей. Впрочем, — презрительная гримаска несколько испортила вид фарфоровой куклы, и теперь казалось, будто по ее лицу прошла трещина. — Тебе ли об этом знать! — Пожалуй, и мне об этом тоже не приходится знать, — встала из-за стола Вера; досада неспеша превращалась в раздражение, а то могло перейти в гнев; Вера помнила, какими яркими были вспышки ярости у отца, а ведь она пошла характером в него. — А потому не смею задерживать столь благородную особу рядом с нами. — Comment ça s'est passé et stupide. («Как это пошло и глупо.») — жеманно протянула Ладомирская, а потом мечтательно улыбнулась чему-то своему. — Сергей Михайлович, вероятно, будет очень сильно сожалеть о несдержанности своей невестки. — Вера дернулась так, словно ее ударили хлыстом. — И неужели не могли Владимиру Алексеевичу подобрать партию лучше? — Не себя ли ты, голубушка, имеешь в виду? — в лицо ей рассмеялась Краснушка. — Уж тебе ли говорить про это! — Мой отец — генерал Его Величества, — надменно вытянулась Ладомирская. — Его происхождение широко известно, он ведет род от самого Джаваха, — но договорить она не успела. Много чего мог стерпеть граф Дмитрий Алексеевич Тоцкий, но чего не выносил, так барских замашек и высокомерного тона, и детей своих, и внуков, и племянников, пусть и самых дальних, воспитывал в любви к делу и уважении к труду. Все они были от сохи и от земли; одно время их предки к барскому дому подойти боялись, а то, что вольную первому Тоцкому дали в восемнадцатом веке, так то только его заслуга в этом и была — его крови и его пота. Анну Михайловну, пожалуй, поначалу смущал решительный тон своего супруга, однако в его слова она искренне верила, да и ее отец с радостью поддерживал своего названного сына — Михаил Андреевич и сам света не любил, не терпел его пошлости, а потому ни минуты не сомневался, когда за его дочь посватался самарский купец — молодой человек, серьезный и добрый. Так оно и повелось, что дети воспитывались в строгости купеческих правил, а титулу не верили — на балах не появлялись до шестнадцати лет, в платья одевались самые простые, но приличные, однако все, что касалось образования — о, тут граф был неумолим: детей нужно было учить, помогать познавать то, чего они еще не знали, а потому гувернанток и воспитателей дом был всегда полон. Он был счастлив смотреть за тем, как Вера и Ольга в три года уже разбирали азбуку и читали по складам, ведь сам он эту науку одолел только к двадцати. Вера отцу верила безгранично, верила его словам — нельзя было гордиться тем, что тебе не принадлежало. Казалось, она росла сама по себе, а титула и вовсе не замечала. Ей и в голову не приходило кичиться заводами отца, его фабриками и золотыми приисками, она никогда не думала о том, чтобы называть себя «графиней Тоцкой», но больно ударили по самолюбию девочки первые обидные слова и насмешки, стоило ей появиться на пороге института. «Крестьянка, купеческая дочка», — кричали ей вслед, а она шла, не смотря по сторонам, гордо выпрямившись, молча считая дни до выпуска. Не было нужды говорить этим девочкам, что мама ее была аристократкой, что ее дедушка — придворным лекарем и был представлен Александру-Освободителю; тетя Зина говорила так: «Глупо рассуждать о своих достоинствах с теми, кто видит в тебе одни недостатки». Вера плакала, обижалась, но слушала и прислушивалась. Постепенно все затихало, и Веру любили поровну и дворянки, и дочери купцов, и бедные девочки на казенном счету, но с принципами она не расставалась. — И как тебе не стыдно позорить его род, Ладомирская, — отрывисто произнесла Вера; в минуты гнева она приучила себя быть похожей на мать — та становилась заледеневшей скульптурой. — Разве можно хвастаться тем, что тебе не принадлежит? Лиза задыхалась от злости; щеки ее покраснели, руки рвали кружевной платок; назревала еще одна некрасивая ссора, после которой Ладомирская побежала бы жаловаться мадам Наке, а Вера слегла бы с мигренью в дортуаре. Подобное происходило из случая в случай, и каждый раз Вера удивлялась — как такой добрый и рассудительный Сергей Михайлович мог согласиться взять в жены кого-то из семьи Ладомирских. Тетка ее была известной сплетницей, и Бог знает, сколько счастливых союзов она разрушила одним своим длинным языком. Мать ее была под вечным гнетом своей деспотичной сестры, и почти не показывалась в столице, выезжая в общество только на водах, а отец — прославленный генерал, — обитал в своем поместье, однако так некрасиво обращался с крестьянами, что отец Веры, бывший одно время с ним в дружеских отношениях, в конце концов вдрызг рассорился с ним, и теперь только фыркал, когда разговор заходил о графе Ладомирском. Вера спрашивала одно время Владимира Алексеевича, как же так получилось, что вопрос помолвки Оболенского с Ладомирской стал решенным, но офицер только отшучивался и ничего не говорил. Спрашивать же самого князя было неудобно и неприлично. — Как ты смеешь так со мной говорить?! — взвизгнула Лиза и топнула ногой. Фыркнула хмуро Чиркова, несдержанно расхохоталась Краснушка, но Вера недовольно на них взглянула, и смех притих — травли она не терпела ни к кому. — Откуда тебе знать о благородстве, о голубой крови?! — Лиза, перестань кричать, — стараясь говорить тихо, сказала Тоцкая. Было бы очень неудобно, застань попечители этот скандал. — Тебя слышно даже в приемной. — Не смей мне указывать! — крик Запольской был ничто по сравнению с иерихонской трубой Лизы. — Крестьянка! Дочь пигмея! — Да как ты смеешь, — занялась Краснушка, но Чиркова усадила ее на место. И так было понятно, чего добивалась Ладомирская. Пример истеричной тетки, стравливающей две половины света и провоцирующей скандалы, был показательным для молодой наследницы славного рода Джаваха, а Краснушка — дочь бедного сельского учителя, — ничего не понимала в правилах света, а от того была Вере еще приятней, мало в ком она могла найти столько искренности и радушия. Однако рука у Краснушки была тяжелой, а характер — вспыльчивый; она судила так — если обижают ее друга, значит, обижают и ее. И Запольская рвалась в бой. А пощечину Маше, и так находившейся теперь на особом счету, не простили бы. Слова Ладомирской более не задевали Тоцкую, и она спокойно выслушала бы их еще раз, но не потеряла бы подругу. — Sie verhalten sich sehr dumm und niedergeschlagen, Gräfin von Ladomir. Ihr Verhalten ist schlimmer als auf der Straße. («Вы ведете себя очень глупо и низко, графиня Ладомирская. Ваше поведение хуже уличного.») — на немецком, зная, что Лиза не понимала в нем ни слова, проговорила Вера, отодвигая стул. Вот-вот должно было выйти время завтрака, и она надеялась хоть несколько минут поговорить с мамой. — Немецкий груб и глуп столь же, сколько вы. — чванливо вздернула подбородок Лиза и, взмахнув платьем, вышла за двери. — Вы — позор класса, медамс! — Иди уже, несчастная! — вдогонку крикнула Маша, и все втроем шикнули на нее. — На редкость ужасная гадость, — проворчала она. — И как только она сама не понимает своего ужасного поведения! Чикунина вздохнула и поправила Маше пелерину. Она тоже была очень милой и доброй — из Крыма, все семь лет страдавшая по своей теплой Родине; она относилась к своим подругам с особой нежностью — в институте кроме них она ни с кем не говорила от своей застенчивости, а Вера не требовала от нее ни участия в беседах, ни громкого смеха. Девочки любили ее, и она отвечала им тем же. — Ты мало знаешь о свете, Маша, — нервно улыбнулась Вера и поморщилась — мигрень начинала сжимать лоб тугим обручем. — Ладомирская ведет себя по всем законам блестящего общества. — И как только князь Оболенский мог предложить ей руку, — снова вздохнула Чикунина и тоскливо посмотрела в окно. — Такой добрый и душевный человек и… Лиза, — обескураженно развела она руками. — Любовь бывает странной, — задумчиво откликнулась Вера. — Может быть, он видит в ней то, чего не видим мы. — Прошу тебя, — зло усмехнулась Чиркова; она Ладомирскую не терпела так же, как и Тоцкая. — Здесь нет и разговора о любви. Просто sa tante («ее тетя») считает этот брак выгодным вложением, а откажи Оболенский сейчас, так та выдумает какую-то небылицу про него. — Какая гадость, — с отвращением сморщилась Маша. — И на что нужен такой свет! Куда уж лучше в деревне, — голос у нее смягчился, и в глазах показалось что-то мечтательное: девушка думала о родном доме. — Ох, душки, вы бы знали, как хорошо у нас в нашей Артемьевке! Домов там немного, как выйдешь, так сразу лес, а за ним поле, желтое-прежелтое! Иногда выбежишь и сразу в траву, как в мягкое море! А какая там вода… Чуть-чуть от леса отойдёшь в сторону, и сразу у мостков ручей, голубой, холодный… Маша замолчала; она уже была не в чужом институте, в неудобном платье, скованная по рукам нелепыми правилами и казенном своеволии классных дам с их нелепым деспотизмом; нет, она была далеко, она была дома. И все девочки это понимали, а потому не мешали ее мечтам. Все хотели к себе, хотело вырваться и убежать, и первый раз Вера вдруг задумалась — а будет ли ее замужество таким убежищем? Еще одна золотая клетка, хоть и не такая тяжелая, да и хозяин обещал быть добрым и милым. И все же ей не нравилось, что приходилось думать о себе, как о вещи. Мечта тайная, никому не раскрытая — стать классной дамой и остаться тут, в институте, только чтобы не расставаться с девочками, которые и так сильно страдали от тиранства мадам Наке, постоянно терзала ее, ведь кто бы дал Вере право остаться тут. Отец бы согласился, но по всем законам света она выходила из-под его опеки и попадала под крыло мужа. А Владимир никогда не слушал ее рассказы про филантропический фонд. Он считал, что все это лишь будет нервировать ее. Разумеется, она могла бы стать патронессой по примеру Лиды, но это все было бы не тем. Да и Лиде повезло с мужем особенно — простодушный барон хоть и женился на купеческой дочке, но слова на русском не понимал, и все, что говорила Лида, он угадывал по улыбке или по поднятым бровям. Стоило отдать должное старшей сестре, мужа она любила безгранично, однако своей воли не убирала, а Владимир хоть и был истинным совершенством, однако властные ноты в голосе все равно, да прорывались. Подумала Вера и одернула себя — Владимира Алексеевича она знала с самого детства, они были неразлучны с трех лет, играли вместе в кольца, дрессировали собаку покойной жены князя Тоцкого, делили вместе конфеты, а про Сергея Михайловича и говорить было нечего — с ним у нее установилось удивительное взаимопонимание, временами даже тоньше, чем с Владимиром. Одно ее огорчало — стань Ладомирская хозяйкой дома, дорога Веры была бы туда закрыта. — И ты к отцу в деревню поедешь? — слышался издалека голос Чирковой. — Насовсем? — Насовсем, — протяжно отзывалась Маша. — Учительницей там буду работать; знаете, сколько там сельских ребятишек? И ведь все учиться хотят, не то что я — несчастная дурочка. — с непонятной горечью заключила она. — Вот и позаботься о себе, пожалуйста, — встрепенулась Вера; пора была идти к родным. Вероятно, благородство Маман было удивительным — шел уже час приема родных, а голоса все не стихали. — Постарайся сдерживать себя, прошу. Не вступай в споры с мадам Наке, не доходи до Маман. — Да разве я сама этого не знаю, Верочка, — прильнула к ней Маша. — Я все-все понимаю. — Ну раз понимаешь, так, будь добра, исполняй, — энергично кивнула Чикунина. — Ей ведь от твоих страданий толку нет, она только Маман и боится. А к Маман нас за такое поведение не пустят. — Ну поняла я, поняла, — уже с досадой соглашалась Запольская. — Только ведь с Накешкой сладу нет! Всюду что-то вынюхивает, выпытывает! Иногда просто сил уже нет… — Тише! — воскликнула Вера и, одернув платье, повернулась к двери спиной. — Тише. В отголосках смеха, а оттого в еще более тихом коридоре раздавались неспешные, свистящие шаги. Прюнелевые ботинки всегда скользили, когда Наке шла, а оттого некоторые звали ее «Змеей». Вера прозвищ не любила, однако в случае с мадам Наке нередко ей приходилось заставлять себя не называть классную даму этим метким именем — так оно ей подходило. Глаза — маленькие, блестящие, видящие любую провинность издалека. — и правда были змеиными; трудно было соврать, когда глядела в них, те словно заставляли говорить то, что нужно было самой мадам Наке. Вера, правда, не говорила, держалась прямо и равнодушно, отчего классная дама и ненавидела ее тихо, но сильнее всех остальных. Все девушки притихли, степенно сложив руки на коленях, и уставились на портрет императрицы; даже Запольская состроила такое постное выражение лица, что Чикунина не удержалась и фыркнула. Мадам Наке проскользнула в столовую тихо, и, не найдя ничего, за что можно было бы лишить последней радости, поджала губы и неодобрительно помотала головой: — Vous devriez avoir honte, medams, de la lenteur avec laquelle vous mangez votre petit-déjeuner. («Вам должно быть стыдно, медамс, как медленно вы едите свой завтрак.») — Вера побледнела и сжала руки в кулаки под передником — в эти минуты, казалось, нельзя было ненавидеть эту бездушную женщину сильнее. — Eh bien, votre temps est écoulé, ne retenez pas vos proches. («Что ж, ваше время вышло, не задерживайте своих родных.») — величественно махнув рукой, она отворила вторую створку дверей, что делалось в крайне торжественных случаях, и встала истуканом. Девушки присели ровно, как не приседали даже при посещениях августейших особ, и с выражением крайнего участия на лице прошли мимо классной дамы. Вера видела, как неприятно скривилась мадам Наке при виде Запольской, будто на ее рукав положили какое-то насекомое, и от этой неприкрытой нелюбви к своим воспитанницам, Тоцкой стало нехорошо. Два месяца теперь казались еще душнее, теперь, когда выпуск был совсем близко. И как же получалось, что терпеть ее три года было легче, чем шестьдесят дней? — Тоцкая, — мадам Наке остановила Веру, когда та поравнялась с ней; классная дама выжидающе посмотрела на ее подруг, без слов намекая, что им лучше бы уйти, но те и с места не тронулись. Тяжело вздохнув, мадам Наке откинула голову назад, прикрыла глаза, и Вера почему-то вспомнила, как на даче прошлым летом видела лягушку под крыльцом дома — сходство было удивительным. — Ваша сестра, Ее сиятельство просила Маман дозволить вам увидеться с родным дольше положенного. — классная дама выдержала паузу и с явным недовольством продолжила. — Ее сиятельство, княгиня, согласилась. Однако я не намерена больше потакать вашим неумеренным дерзостям. — Quod licet Jovi, non licet bovi. («Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку.») — негромко проговорила Вера и быстро поклонилась на злой взгляд. Мадам Наке не знала латинского, Вера и сама начинала его только-только разбирать — Лев помогал ей в этом, — однако пословица вспомнилась как нельзя вовремя. — Ne courez pas dans le couloir! («Не вздумайте бежать по коридору!») — донеслось им вслед, когда, взявшись за руки, они понеслись по парадной лестнице. Та была совсем пустой, иногда на широких ступенях валялись обрывки лент и шпагата, да где-то виделись страусовые перья от Гиндус — Лида как-то рассказывала, как дамы из света оставляли в ателье Анны Григорьевны бешеные деньги — сто тысяч на два наряда, и ведь больше их никуда надеть было невозможно! Эта жизнь должна была стать вскоре и жизнью Веры, и как бы она не старалась убеждать себя в том, что, кроме хорошего пианино и светлой комнаты ей ничего не нужно, желание шелковых туалетов и бархатных шуб кружило голову не меньше. Они вбежали в зал четверкой, поравнявшись с белокурой Норой Берг — русской немкой, так и не сумевшей прижиться в холодном Петербурге. Нора обвела весь зал дикими глазами, а потом, не сдержав восклика: «Мама!», бросилась наперерез всем классным дамам и пепиньеркам, застывших в ужасе. К счастью, попечителей уже не было, а то мог произойти форменный скандал, и Нора уже не вошла бы в стены института больше никогда. Хотя, кто же знал, чего хотели больше всего эти девушки — получить шифр из рук императрицы или добраться до родных. Потом улыбнулась Анна; ее дядя и тетя стояли около высокого окна и постоянно озирались по сторонам, ища свою племянницу, заменившую им дочь. Вера знала, что они жили в далекой Швеции из-за службы дяди Анны, и она видела их совсем нечасто. Улыбнувшись, Тоцкая слегка подтолкнула Чиркову, и та, несмело просияв, тихо пронеслась по всей зале и укрылась в объятиях родных. За ней последовала и Чикунина, наспех кивнув своим подругам, она неспешным шагом подошла к каменным сводам в самом начале зала и аккуратно обняла мать — обедневшую дворянскую семью в свете знали хорошо, но мало кто их удостаивал своим общением, однако семья Веры относилась к меньшинству тех, кто всегда был рад видеть графиню и ее дочь в своем доме. После Нины Чикуниной радостно вспыхнула Маша — ее отец все-таки смог приехать из далекой деревни и теперь общался с графом Тоцким. Беседа, вероятно, шла оживленна: Запольский что-то отчаянно рассказывал Дмитрию Алексеевичу, а тот с интересом слушал его и что-то в ответ возражал. Маша тенью бросилась к отцу так быстро, что даже пепиньерки ничего не успели возразить и заметить. Да, Вера хорошо знала это чувство страшной тоски по своей семье, но кто де мог дать им право на это? «Учитесь владеть собой, медамс! Никто не должен видеть ваших чувств!» — звучал в голове голос мадам Наке, когда Вера нетвердой походкой шла к своей семье. Вот мама — как всегда нарядная и красивая, немного осунувшаяся и с тревогой в глазах, но такая же радостная и ласковая; вот отец — суровый только с виду, на деле сгорающий от нетерпения увидеть свою дочь, а вот и красавец-брат Лев Дмитриевич, отпросившийся из полка на несколько часов для свидания с любимой сестрой; улыбающийся и с какой-то штукой за спиной — он всегда приносил ей глупые подарки, которые Вера с такой любовью хранила в прикроватной тумбочке. Как во сне она видела фигуры и лица своих родных, как во сне шла она на едва сгибающихся ногах, но когда мама вдруг что-то прошептала отцу на ухо и вынула платок из ридикюля, выдержка изменила Вере, и, подобрав юбки, она бросилась со всех ног через зал. — Папа! — Вера, Верушка! — закружил ее Дмитрий Алексеевич; в отцовских объятиях было хорошо. — Похудела больно сильно, — он озабоченно сдвинул брови и покачал головой. — И чем вас тут только кормят! Надо будет пожаловаться Оболенскому, а то ведь совсем голодом заморят. — Нашел время говорить о еде, Димитрий, — перебила его Анна Михайловна, прижимая дочь к себе. — Ангел ты мой ненаглядный, как же давно я не видела тебя, — дворянской холодности в обращении с детьми Анна Михайловна не приемлила никоим образом, и все дети по мнению света были у нее «залюбленными». А Вера только посильнее жалась к матери, вдыхая знакомый до сердечной боли запах лимонного мирта, которым были пропитаны все платья графини. — Нет, правда, Димитрий, — Анна Михайловна вдруг отстранила ее от себя и взволнованно оглядела дочь. — Как похудела, как побледнела, — мягкая рука коснулась щеки Веры, будто та все еще была ребенком и расстраивала мисс Боттон тем, что совсем не ела супа. — Как же так возможно мучать детей? — Не волнуйтесь, маменька, — раздался веселый голос, и Вера резко обернулась; Лев Дмитриевич широким шагом, как и подобало офицеру, шел к ней. — Теперь, говорят, бледность в моде. Здравствуй, Ласточка! Не смущаясь пристальных взглядов графини Ладомирской и пары-других светских ястребов и классных дам, Лев так крепко обнял сестру, что по залу понесся смех одобрения. Многое говорили про Льва Дмитриевича, и что он уж больно в хорошей рубашке родился, и что место в полку он занимал не свое, да и не в полу бы ему лучше быть, а ехать и рязанской усадьбой управлять, а еще лучше шампанское в трактире пить, а Лев только усмехался на это, а потом взял и записался в запасной полк авангарда. Войны не было, но волнения матери от этого не уменьшилось. — Как Ласточка моя поживает? — А как мой Воробей живет? — Пока что еще не стрелянный! — И не дай Бог. — вмиг посерьезнев, сказала Вера. — Неужели тебя еще из полка не выгнали? — снова повеселела она. — А тебя из института? — Нет! — И меня нет! Не было никогда превосходства в семье, не было насмешек и презрительных мин, все любили друг друга одинаково, а потому и тосковали еще сильнее. Весь институтский зал был теперь живым, радостным, все в нем пело, говорило о скором расставании и скорых встречах; о последних мечтали, по первому совсем не скучали. Вера всегда скучала по брату. Еще когда она жила в Крыму, он всегда приезжал первым и привозил горы шоколада и несколько книг, которые не так любили в благородном обществе. Так, Вера начала читать Руссо и Мольера, а потом ждала брата, который без усталости отвечал на все вопросы и никогда не отворачивался от нее в насмешке. — Погоди, Верочка, — говорил он, усаживаясь в кресло. — Дай только дух перевести. Вера тяжело переживала разлуку с братом; ее Дуся всегда так был заботлив, так нежен, впрочем, как и со всеми сестрами. Не терпел он, пожалуй, только жеманства и пустого кокетства, оттого стычки с Ольгой, которая с упоением кружилась на волнах всего этого в свете, стычки происходили все чаще и чаще. Веру это расстраивало, однако Ольга была теперь от нее так далека, что до нее и достать было невозможно. Вот и сегодня ее не было, хотя в последнем письме она клятвенно обещала приехать ровно в двенадцать. Вера оглядывалась еще и потому, что старалась увидеть — не мелькнул ли где белый китель, и не слышно ли заливистого смеха Катеньки Оболенской, но в жужжании толпы не было ни лязганья шпор, ни веселого приветствия. — А что же, — начала она, но осеклась под лукавым взглядом. Любовь — о, тут Лев Дмитриевич был неутомим и изводил сестру шутками о предстоящем замужестве с исполнительной точностью. — Пуговицы у тебя стали слишком тусклыми, Лева, — откашлявшись, Вера немного порозовела. — Ой ли, — заломил бровь Лев и поймал руки сестры. — Врете, моя дорогая барышня. О, — оборвал он сам себя и с чувством собственной значимости поднял руку вверх. — Без пяти минут невеста! — Лев! — сердито нахмурилась Вера, но тот только весело рассмеялся. — Лева, ну что за шутки, — вмешалась Анна Михайловна. — Перестань, будь так добр. — офицер склонился над рукой матери и успел дернуть сестру за бант в волосах. — Лучше скажи, где же Владимир Алексеевич? — Так ведь не знаю, маменька, они мне о своих прогулках не докладывают. — И Ольга что-то запаздывает, — мрачно отозвался отец, посматривая на часы. — Знал, что не нужно давать ей отдельный экипаж, что за вольности! — А где же наша егоза? — оглянулась Анна Михайловна, и в ту же минуту раздался совсем еще детский крик. — Мама! Они оглянулись — по залу, в пример своей старшей сестре, со всех ног неслась младшая всего семейства — Леночка. Длинное платье путалось под ногами, но она в нем не падала и бежала так же быстро, как в старом бешмете отца, из которого ее невозможно было вытащить в доме. Длинная коса била по спине, щеки краснели, и вся она была живой картиной здоровья и сил. Вышедшие внезапно попечители вдруг остановились и, не скрывая улыбки, смотрели за тем, как девочка исчезла вдруг в складках платья матери, и та, не ругая ее и не браня, любовно гладила ее по голове. Улыбалась даже Маман, а когда классная дама решила что-то возразить, князь Оболенский что-то прошептал, и та покорно кивнула. Лидия Дмитриевна теперь уж снова была Лидочкой и с привычным воркованием она в два шага очутилась у своей семьи; она расцеловалась с Львом, сунула в руку Лены сладость и о чем-то увлеченно заговорила с матерью и отцом, не выпуская руки Веры из своей. Прекрасная картина семейного счастья была представлена всем, и все было неправильно по законам света, но Тоцким было все равно. Вера радостно улыбнулась, когда Сергей Михайлович радушно поклонился им и снова задумалась, как же он мог жениться на Ладомирской. — Лида, я домой хочу, — заявляла Лена, успевая и пряник жевать, и обнимать сестру. — Ведь там Кадуа, — так звали ее кошку на квартире. — Совсем без меня плохо! — Знаю, моя радость, но еще немного нужно подождать, а с Кадуа все хорошо, я сама ее кормлю свежей рыбой! — Да? Правда? — заглядывала в глаза Леночка. — Кошка питается лучше, чем все мы, Ваше сиятельство, — шутя журил свою дочь отец. — Каждый день мы ей открываем новые сардины. — Вот что, Верочка, — говорил Лев. — А что, если нам эту кошку в институт притащить? — Вот было бы здорово! — Лев! — в один голос воскликнули родители. — Было бы очень хорошо, тогда мадам Наке припадок хватил. — Вера! — А что же, князь, — вдруг повернулась в другую сторону Лида, где Сергей Михайлович говорил с Катенькой. — Где же ваш племянник? — Я и сам задаюсь этим вопросом, Лидия Дмитриевна. В последнее время он так часто куда-то исчезает, что я и не успеваю приглядывать за ним. Детей у Сергея Михайловича не было, а потому вся любовь оставалась у него для племянников. Вдовец; он и так заслуживал особенного чуткого одобрения и внимания со стороны дам, а уж за внимание к детям покойного брата его и вовсе возвели в высший ранг. Сам князь только хмурился в ответ на эти разговоры — его любовь к племянникам не имела ничего общего с правилами света. Владимир воспитывался в строгих правилах, князь не раз говорил, что не желает видеть сына своего брата изнеженным мальчиков, почивающим на мягкой перине своего титула, а потом Владимир Алексеевич с ранних лет был отдан в служение Его Величеству. Однако отдан он был в Пажеский корпус, и все прочили ему блестящую карьеру. Да и любовь дяди к племяннику скрыть было нельзя — в ободряющем рукопожатии, улыбке и гордых рассказах всегда проскальзывало что-то неказенное, свойственное только родителям, а дежурные похвалы дядей и тетей у Сергея Михайловича и вовсе не было. О Кате и говорить было нечего — князь ее обожал и относился так, как, наверное, к родной дочери не относился бы. Ранняя смерть матери и отца не успела их сразить, но первое горе ощущалось не менее остро. Казалось, больше всех страдала Катя. Разумеется, и ее брату да была нужна материнское участие и мягкая улыбка, но Владимир постепенно забывался в кругу своих товарищей и своего дяди, а Сергей Михайлович как бы не старался дать материнской ласки, такой нужной для совсем юной девочки, не мог. Тогда-то и появилась семья Тоцких. Лида и Анна Михайловна отогревали день ото дня отчего-то запуганную девочку, а подруги ближе Веры у Кати и вовсе не было; так шло время, и Сергей Михайлович не мог отблагодарить семью своего давнего товарища за искренний смех своей племянницы и радостный блеск в глазах Владимира. — Что же, вы совсем за ним не следите, князь? — в притворной обиде покачала головой Лида, и Вера легко толкнула ее в бок. — Верочка, оставь! Я знаю, о чем я говорю. — Вы меня обижаете, Лидия Дмитриевна, — светло улыбаясь, возразил князь. Казалось, он никогда ни на кого из Тоцких не мог обидеться. Вера знала — с другими Сергей Михайлович мог быть и суровым, и холодным, но с ними? О, нет, никогда. — Владимир уж совсем взрослый, мужчина, — он мельком взглянул на Веру, и та снова почувствовала, как коварный румянец показался на щеках. В зале было слишком душно. — Более того, муж и отец семейства. — Уже? — рассмеялась Лида, и Вера сердито фыркнула. — Как много мы узнаем о Владимире Алексеевиче, слышишь, Верочка? Ну, не злись, не злись, пожалуйста, — залепетала она, когда ее сестра помрачнела, забыв о всех манерах. — Прости меня и не сердись. — В этом вы можете быть покойны, Лидия Дмитриевна, — обращаясь деликатно к баронессе, а не к смущенной Вере, отвечал князь. — Переменчивость чувства совсем не про Владимира. Он, пожалуй, бывает слишком рассеянным и не спорь со мной, Катюша, — мягко остановил он племянницу; Катя любила брата не меньше, чем Вера любила Льва. — Ты ведь и сама знаешь, что это так. — Вы несправедливы, князь, — не сомневаясь, возразила Вера. — Рассеянность говорит о творческой и тонкой натуре человека. Сергей Михайлович почему-то не сразу ответил ей и так пристально посмотрел на Веру, что будь кто другой на его месте, такой взгляд могли бы счесть неприличным. Однако это был Сергей Михайлович, и ничем он не мог скомпрометировать ни Веру, ни любую другую даму. Настоящий английский джентльмен, теперь так говорили про него; кто-то судачил о невероятной верности покойной супруги, а сам князь только пожимал плечами и спокойно отвечал, что в дамские угодники никогда не записывался, а позорить женщину — это последнее занятие не только для дворянина, но и для мужчины в целом. Сергей Михайлович долго смотрел на нее, и в глазах у него была какая-то тень не то сомнения, не то упрека; Вера так и не смогла ее разгадать, однако взгляда не отвела. — Иногда я забываю, — медленно проговорил Сергей Михайлович. — Что подобная привязанность еще существует. Благодарю вас, Вера Дмитриевна, что доказываете обратное уставшему цинику. Хотя, — усмехнулся он. — Не могу не отметить, что для моего племянника это уж слишком большая роскошь. — Для Владимира Алексеевича не может быть ничего «слишком». — выпалила Вера, прежде чем вспомнила о всех приличиях. — Вера! — Вера, как же можно! — Ну, Ласточка, ты и удружила! — Пойдем-ка, Вера, — Лида прихватила ее за руку и повела за собой. — Пройдешься со мной. Благодарю вас, князь, — она тепло улыбнулась ему и Кате. — Надеюсь, еще свидимся с вами. — Мне, главное, вас не побеспокоить, — развел руками Сергей Михайлович и поправил бант племяннице. — Незваный гость, сами знаете… — А вот эти церемонии, пожалуйста, оставьте, — отрезала Лида. — Мы — купцы, и обращение с нами хоть и уважительное, но самое простое. Али негоже вам к нам ездить, князь? — даже прищурившись, Лида выглядела прекрасно. Сергей Михайлович рассмеялся и кивнул. — Правильно говоришь, Лидочка, — вступил в разговор Тоцкий. — Нам этот церемониал оставьте для чужаков, а старых друзей рады видеть мы всегда. — Буду, сегодня же буду! — Вот и хорошо, — снова улыбнулась Лида и повела Веру за собой. — Хороший он, ужасно хороший и так одинок! — Ты говоришь, как светская дама, — улыбнулась Вера. Из душного приемного зала выйти в прохладную рекреацию было настоящей благодатью. Вера могла только представить, как душно было Лиде в тяжелом бархатном наряде, но та двигалась в нем так легко и непринужденно, что можно было подумать — она ходит в легкой тунике на греческий манер. Почему-то вспомнилось, как в усадьбе, когда к ним никто не ездил, Лида бегала в простом сарафане, без корсета, а вместо туфель носила настоящие лапти. Как же разительно отличалась та Лидочка от блестящей Лидией Дмитриевной. Неужели и она сама, Вера, могла стать такой же — холодной и прекрасной, как греческая статуя, образец чистой красоты? Словно прочитав ее мысли, Лида обернулась и в два шага подвела ее к зеркалу. Стоя за спиной, Вера смотрела и не понимала, как же они могут быть так различны и так похожи. С Ольгой внешне они были не так отличны друг от друга, но в характерах сходства у них было меньше. — Какая же ты, красавица, Верочка, — мечтательно прошептала Лида, приобнимая ее за плечи. — Будто с картинки. — Лубочной, — фыркнула Вера и извернулась в руках сестры. — Провинциальная красавица смотрит в окно и скучает, мечтая о хорошем женихе; помнишь ту картинку в «Ниве»? — О, брось свои шутки! — А я и не шучу, — уперто продолжала Вера. — Я — ужасная провинциалка и, заметь, горжусь этим! Эх, Лидочка, — вздохнула она, гладя сестру по руке. — Предрекаю, пойдут прахом все твои мечты о петербургском обществе для меня. — Как же, пойдут! — язвительная улыбка исказила тонкие черты лица старшей сестры, но красота от того стала лишь еще заметнее. — Разве ты думаешь, что Владимир согласится уехать в Нижний Новгород или в Самару? Как же, держи кафтан открытым! — Он обещал мне, что последует за мной, куда бы я не просила. — Как же, — повторила Лида, и сестра дернулась в ее руках. — Откажется он от света и белого кителя! — Лида, — серьезно поглядела на нее Вера. — разве ты не понимаешь, что обижая его, ты обижаешь меня? — Не понимаю! Ведь если я напраслину возводила, так, да, обижала, а то ведь я правду говорю. — Ты несправедлива к нему, — высвободилась из объятий Вера и разгладила платье. Такие разговоры повторялись каждый визит сестры и были единственным темным пятнышком на всех долгожданных встречах. Антипатия Лиды к Владимиру была сильна и необъяснима и очень ранила Веру. — Ты так его не любишь и никогда не говоришь — почему. Это нехорошо. — Потому что я вижу того, чего не видишь ты, счастье мое. — Это неправда! — Он слишком любит лоск этого света, он не может жить без него. В провинции он сразу загрустит. Другое дело — князь. — вдруг брякнула Лида и взглянула в зеркало. Вера глупо уставилась на нее. Временами ей чудилось, что сестра начинала сходить с ума — другого объяснения ее словам она не находила. — Какой князь? — Сергей Михайлович, — будто Вера спросила у нее самую простую истину — светит ли солнце по утрам, ответила Лида. — Кто же еще? — Лида! — Я положительно не понимаю, что ты так кричишь? Да, — с уверенностью продолжала баронесса, не обращая внимания на недовольное сопение сестры. — Князь понял бы тебя, послушал, может быть, даже оставил бы свет. — Я люблю Владимира. — Так то еще хуже! — воскликнула Лида. — Замуж надо выходить с холодным рассудком, с чистой головой, не робея! — Как ты? — поддразнила ее Вера; все знали, что она была влюблена в своего мужа так, что об этом даже судачили в свете. — Отчего же сама не вышла замуж за Сергея Михайловича? — О, я плохой пример, — отмахнулась Лида. — Обречена на вечную любовь к своему барону. Вот, Ольга, — со странной усмешкой продолжала она. — Да, пожалуй, она одна из нас выйдет так, как следует. — Он ведь очень любил свою жену, — почему-то тихо произнесла Вера. Надежды Аркадьевны не было уже десять лет, но князь все так же хранил верность. Вера не могла не восхищаться подобным чувством, потревожить покой князя казалось ей чем-то кощунственным. — А сейчас женится на Лизе Ладомирской. — Да, ведь он хорош собой, — со спокойствием сказала Лида; в нем было что-то чужое. — И не так немолод. Отчего же ему не жениться? — Но Лиза… — А-а-а, — рассмеялась Лида и обняла сестру. — Ревнуете, ваше сиятельство? — Не глупите, баронесса, — отбивалась Вера. — Только ведь сама подумай, мы же теперь с ней породнимся! Владимир ее будет «тетушкой» называть, а я в реверансах раскланиваться. — Так ведь и я о том же тебе говорю, меняешь один титул на ровно такой же. Могла бы быть княгиней, выше не добраться, только сам Император! — Да ну тебя. — А я все-таки тебе говорю, — с оживлением начала Лида, когда в передней раздался звонок. «Владимир!» — пронеслась в голове сумасшедшая мысль и, позабыв про всех классных дам и пепиньерок, Вера понеслась к дверям, Лида только едва успевала за ней. Увидеть его только, поговорить, сказать хоть пару слов, заметить на себе этот мягкий, добрый взгляд, и она была бы счастлива! — Федор, неужели не слышишь, что звонят! — Простите, барышня! — Да не барышня, а Ваше Сиятельство! Вера остановилась. Даже остолбенела. Это была Ольга. Но какая! Серое шелковое платье ладно сидело на ее стройной фигуре, темно-каштановые волосы короной лежали на голове, а страусовое манто так и трепетало на воздухе. Бархатная шубка болталась на покатых плечах, того гляди и упадет, а бедный Федор все старался подгадать этот момент — когда же, когда? Сестры переглянулись, и Вера заметила, как Лида подбоченилась, и на переносице у нее пролегла тонкая складочка — такая появлялась всегда, когда она решала поучить уму-разуму младших. Ольга нарушала самое святое правило в семье — не задирать носа перед прислугой. За такое дома можно было отхватить и гневный взгляд, и напоминание, от какого «благородного» рода они все вышли. — И долго же мне ждать, Федор? — со скучающим видом застыла Ольга в дверях. — Нет, право слово, ты стал еще медленнее! Федора Вера любила. Сколько раз, рискуя своим собственным положением, он передавал письма от Владимира к Вере, сколько леденцов и пряников проносил с истопником, как беспокоился за своих детей, когда кто-то из институток заболевал; для Веры он был воплощением дедушки здесь, и сам Михаил Андреевич, посещая внучек, всегда останавливался с ним поговорить. И тут такое! Нет, Вере и самой хотелось поважничать, она признавалась в этом, хотелось побыть графиней, но перед Федором?! — Так кто же примет? — Не извольте беспокоиться, — сорвалась с места Вера, не беспокоясь о насмешке в своем голосе. — Позвольте мне, Ваше Сиятельство! — Нет, — рванула за ней Лида, говоря в тон. — Доверьте мне эту честь, сиятельная графиня. Средняя сестра застыла в смущении, будто ее, как преступника, застали на месте с уликами полных карманов. Она часто конфузилась в обществе сестер; в сущности, очень милая и добрая, она не могла прожить без упоминания о новом положении и наслаждалась тем влиянием, которым только-только начала пользоваться. Ольга выходила в свет, блистала на балах и вместе с этим принимала участие в модных поэтических вечерах; она любила баллады про рыцарей и не забывала упомянуть о начинающейся борьбе женщин за права. Она даже пробовала курить, но за такую выходку получила такую головомойку от Анны Михайловны, что о подобной причуде пришлось забыть. Однако Лида, сама старающаяся вывести сестер в свет, поступков Ольги не одобряла; да и в целом стала относиться к ней строже, как только имя Ольги Дмитриевны стало появляться в светском приложении к «Ниве». — О, вы уже пришли, — стараясь оправиться, улыбнулась Ольга, но улыбка потухла под свирепым оком баронессы. — Ну что ты смотришь на меня так, Лида? Разве я в чем-то не права? Это же Федор, — она попыталась небрежно кивнуть, но шубка упала ей под ноги. Федор было бросился подбирать, но Вера остановила его. — Не надо, Федор, я подберу, — с излишней вежливостью она встряхнула песцовый воротник и разгладила так, что шерсть заблестела. — Помнится, наши предки занимались тем же, разве не так, баронесса? — Именно так, — холодно согласилась Лида. — Откуда в тебе это, Ольга? — Прошу тебя, Лида! — с гримасой скривилась Ольга. — Неужели всю жизнь нам жить с этим вечным напоминанием? — Да, если желаешь знать, — с непривычной жесткостью ответила старшая. — Отец был прав, говоря, что не мы этот титул заработали, значит, не нам им гордиться. — Но ты же гордишься, что ты — баронесса, — Ольга изящно повернулась у зеркала так, что боа на мгновение ожило. — А ведь титул этот, — она обернулась и загадочно улыбнулась. — Твоего мужа. — Так вот и ты, — не вытерпела Вера. — Выйди замуж для начала за человека достойного, любящего и гордись этим, сколько хочешь, потому что будешь иметь на это право. — О, — снисхождение показалось в улыбке Ольги. — Слышу знакомые речи институтки. Ты как всегда наивна, Верочка. — Что на тебя нашло? — А на тебя, Верочка? — Перестань звать меня так! — Как изволите, Ваше Сиятельство! — Ну, Оля!.. — Довольно! Громовой голос баронессы раздался по всей рекреации, и сестры отступили в угол. Теперь перед ними была не Лидочка, а ледяная дама из салона, перед которой робели даже посланники заморских стран. В бархатном платье она была настоящей Немезидой, и сестры начинали понимать, почему австрийский дипломат искренне побаивался своей прелестной жены. В такие минуты ссор, случавшиеся слишком часто Лида не делала различия между своими сестрами и девушками, представленными ко Двору и которые были отправлены ей на воспитание. Она говорила ровно и тихо, но это пугало больше, чем визгливый тон мадам Наке. Тут Вера тоже наперед знала, что Лида скажет им; в отличие от классных дам баронесса всегда говорила о том, как важно помнить, что все они — одна семья и не допускать ни единого разлада, ведь кто же будет стоять друг за друга, если все отвернутся? И Вера соглашалась с ней всегда, но не сейчас. Она терпеть не могла, когда Ольга брала эти отвратительные ноты Ладомирской и так унижающе глядела на тех, кто был ниже ее самой. Богатство их было наживным, и как пришло, так и могло уйти — отец никогда этого не скрывал и призывал воспитывать детей в скоромности, и Вера, сначала противившаяся этому, с легким сердцем жила в институте, зная, что ничто не будет разделять ее с девочками. — Ольга, Вера, довольно! Разгалделись, как сороки, — неторопливо натягивала перчатки Лида. Сейчас она была очень похожа на свою бабушку, жену Михаила Андреевича, которую дети видели только на потрете в парадной гостиной. С высокого портрета на них смотрела красивое, строгое лицо, и Вера в детстве его ужасно боялась. — Ольга, тебе пора давно понять, что в нашей семье такие речи не приветствуются. — Глупо, — уже сердито пожала плечами Оля. — И чего такого ужасного я сказала? Je ne comprends pas. («Не понимаю.») — Ты все прекрасно понимаешь, — в голосе Лиды послышался металл. — И, будь добра, со мной говори на русском. — Ну и ладно, — буркнула Ольга. — Какими важными мы стали, подумать только. — Не «мы», а я. Теперь ты, Вера, — строгое выражение не пропало, когда она обратилась к младшей. — Я понимаю твои искренние порывы, но устраивать крик на весь институт — непозволительно. — Но, Лида, — вспыхнула та, однако баронесса, не желая слушать, мотнула головой. — Не желаю слушать! — она хотела что-то еще добавить, но в коридоре раздались шаги, и Лида незаметно поправила развившийся локон у Ольги и подтянула передник у Веры. — Ну, что же вы застыли? — она насмешливо улыбнулась и ущипнула среднюю и младшую за нос. — Всем сестрам я раздала по серьгам, можете быть спокойны. — Лидия Дмитриевна, Вера Дмитриевна, — раздался голос Тоцкого, и сердце под накрахмаленным передником застучало быстро-быстро. Значит, приехал! Смог! Вера дернулась, и только рука старшей сестры смогла ее остановить. — О, вот вы где, прошу прощения, если помешал, — остановился на пороге Сергей Михайлович и поклонился. — Ольга Дмитриевна, рад вас видеть. Вера Дмитриевна, мой племянник, вероятно, не сможет с легким сердцем уехать из института, пока не пожелает вам доброго дня, — с улыбкой закончил он. Вера могла ничего не говорить, улыбка на ее лице все сообщала за нее. Все стоило перетерпеть, решительно все — и ссору с Наке, и пустые угрозы, и голод, все это становилось таким мелким, незначительным, ведь Он был здесь! Как можно было думать о пустом, неважном, как можно было беспокоиться о каше и невкусном чае, когда один взгляд и добрая улыбка могли заменить ей на свете все! Наспех поклонившись, Вера выпуталась из шлейфа Лиды и стрелой понеслась по коридорам. Ничего не пугало теперь ее — ни выговоры «синявок», ни наказания, только бы заметить белый китель и слушать знакомый голос. Она выбежала в уже прохладный приемный зал, и… О, но где же? Скамейки были пусты, на полу валялись обертки и прутья из плетеных корзин, и никого, совсем никого не был вокруг. Неужели злая шутка? Но от кого? Разве Сергей Михайлович был способен на подобное? Вера растерянно оглянулась, но все так же пустые портреты смотрели на нее осуждающе — все они были свидетелями ее несдержанности, а ей было все равно! Да, тряхнула головой Вера, все равно! — Не меня ли вы ищете, Вера Дмитриевна? — тихо раздалось из-за ее спины, и она вздрогнула. Что-то задрожало внутри; не найдя сил повернуться, она только улыбнулась портретам. — Здравствуйте, Владимир Алексеевич. Ваш дядя говорил, что вы еще не уехали… А я Леночку искала! — Елена Дмитриевна изволили пойти пряники кушать. — Владимир состроил такую забавную гримасу, что Вера не удержалась и рассмеялась. Последнее смущение отпало, и они весело пожимали друг другу руки. — Ну вот и замечательно, а то поначалу вы на меня как на призрака глядели. — Простите, Владимир Алексеевич. — Вам не за что извиняться, Верочка. Здоровы ли вы? — Со мной все хорошо. А как вы? Вас не было две недели, я боялась, не случилось что-то. Его и правда не было очень долго. Иногда Вера улучала минуты свиданий Владимира с Катей; временами ей хватало одного взгляда или улыбки, чтобы со спокойным сердцем ждать следующего визита. Но в этот раз от него не было вестей почти месяц, и сама Катя, ждавшая брата всегда с таким нетерпением, жаловалась Вере, что он совсем позабыл про них. Вера слушала Катю и утешала, говоря, что у него, вероятно, много дел по службе, а сама надеялась, что жив он и здоров. Владимир смущенно улыбнулся и развел руками. — Каюсь, простудился. — Как? — не удержалась Вера. Лида говорила, что ей следовало быть сдержанной, но как это было возможно, если все худшие опасения сбывались. — Разве так серьезно? Отчего же не сказали, наш дедушка в миг бы вас на ноги поставил. — Да, разумеется, но я не желал затруднять его, обычный кашель. — как-то смешался Владимир и вдруг взял Веру за руку. Это было откровенной вольностью, но она не отняла руки. — Я очень счастлив, что вы станете моей женой Верочка. — Я даже иногда не верю в это, — задумчиво призналась она. — Иногда просыпаюсь тут, утром, в дортуаре и думаю, неужели это счастье будет наконец-то и у меня в руках? Думаю и никак не могу представить, что все это случится. Иногда даже становится страшно. — Отчего? — Вдруг не сбудется. С минуту он вглядывался в нее так же, как ранее вглядывался Сергей Михайлович; но если последний нашел в ее лице подтверждение чему-то своему, то Владимир — нет. В глазах у него показалось что-то беспокойное, словно все, что он желал ей сказать так долго, теперь начало прорываться сквозь все устои и обещания. Вера вдруг вспомнила о своих сомнениях и подумала, не размышлял ли об этом же Владимир? Он резко повернулся и зашагал по зале, звеня шпорами. — Вера, я не достоин такого счастья. — отрывисто выговорил он. — Не достоин. — Владимир, — начала она, не понимая его, но он махнул рукой и с выражением отчаяния на лице повернулся к ней. — Не перебивайте меня, это правда. Вы такая добрая, чистая, а я… Вера слышала о приступах черной меланхолии, которыми страдали его отец и мать, и которые, собственно, и привели их к ранней кончине. Но все это, была уверена Вера, было из-за того, что не было рядом надежного плеча и уверенной похвалы. Владимир же при своем сиротстве не был одинок — князь опекал его как родного сына, да и сама Вера надеялась стать для него надежной опорой. — А вы — замечательный и благородный человек. — аккуратно она положила ему руку на плечо. — Вы очень напоминаете Сергея Михайловича. — О, нет, — как-то зло усмехнулся Владимир. — На дядюшку я совсем не похож. — Вы давали мне несколько книг, помните? — стараясь переменить тему, заговорила Вера. — Руссо и Мольера, помните? — Разве? — рассеянно отозвался Владимир. — Впрочем, да, припоминаю. Но тут вам стоит благодарить вкус моего дяди, это он выбрал их. — Разве? Это очень мило с его стороны. Володя, — Вера впервые так назвала его, и он в изумлении взглянул на нее. — Вам не за что корить себя, вы ни в чем не виноваты. А если даже и так, — прервала она его, готового возразить. — Ваша совесть и так достаточно уже наказала вас. Перестаньте терзать себя. — Вы — ангел, — проговорил он, целуя ей руку. — Вы — добрый ангел, не подозревающий, как бывают ужасны люди. Как иногда засасывает странная, необъяснимая пучина, из которой не выбраться по своей воле. Но давайте поговорим о чем-нибудь другом. — резко оборвал себя и криво улыбнулся он; Вере это не понравилось, но она не стала настаивать. — Вы обещали мне рассказать свою сокровенную мечту, помните? — Конечно, помню. Вы знаете, нас недавно водили на прогулку, а я под предлогом визита к сестре сбежала. — Верочка! — Да, именно так. Сбежала на Пески. — Верочка! — Не перебивайте меня, пожалуйста. — мягко улыбнулась она. — Вы бы видели, сколько там детей, Володя. Сколько там юношей и девушек, и все они живут в ужасной нищете, а ведь могли бы получить место, если бы владели хоть каким-то делом. — Но зачем вы туда вообще поехали? — недоуменно посмотрел на нее Владимир. — Надело жить в стеклянном замке, — улыбнулась Вера. — Это ведь не жизнь, это одно подобие. Балы, вечера, общества, потом снова балы, снова вечера, и так до конца жизни. Парник, теплица. А кто же может обещать, что так будет всегда? Вы помните историю князя Шитковского, помните, как он пошел по миру? Кто же может обещать, что с нами такого не случится? А если все мы — парниковые цветы, то что случится с нами, вытащи нас под суровое солнце? Она, признаться, боялась говорить ему все это. Она часто думала об этом; с тех пор, как в позапрошлое лето поехала с дедушкой на практику в самые бедные дворы Нижнего Новгорода. Михаил Андреевич один раз отказал ей, но на второй быстро окинул ее взглядом и приказал собираться; ломаться было не в его привычке. Боже, сколько бедности и нищеты, ужасной, глубокой нищеты увидела там тогда Вера. Не было в ней тогда ни отвращения к этим людям, ни презрительно снисхождения; только осознание того, что, будь у них хоть малая возможность получить где-то место, все бы стало по-другому. — Верочка, вы оригинально говорите. — на этот раз улыбка у Владимира Алексеевича была мягкой. — Но вам не стоит бояться этого, поверьте. — Отчего же? Разве все мы защищены от бедности? — Со мной вы защищены от всего. — Благодарю вас. — просияла Вера. — Но вы меня спрашивали, зачем я ездила на Пески, так вот, я хотела открыть там свою школу. — Школу? — Да. Для детей и для взрослых. Языков и уроков изящных манер там не будет, а вот рукоделие и счет, и азбука, и чтение — да. Ведь поймите, Володя, — с воодушевлением продолжала она. — Это же настоящий билет в жизнь, рука помои для тех, кто уже совсем отчаялся. — Интересно, — хмыкнул Владимир Алексеевич. — Чем же они будут платить? — Разумеется, ничем. — Филантропия? — лукаво взглянул на нее граф. — Я — дочь своей матери. — О, это безусловно. А что же, это очень хорошая мысль, — оживился Владимир. — Только, пожалуй, управляющего вам нужно будет найти толкового. — Какого управляющего? — Как же какого? Который там будет на вашем месте. — Но там буду я. — На Песках? Вы с ума сошли, Верочка. — Но, Владимир… — Нет, послушайте меня, Вера Дмитриевна, это невозможно. Вы же испачкаетесь, замараетесь, вы знаете, как там грязно? А что скажут на это… Владимир желал ей возразить, а Вера желала что-то ему ответить; запальчивость еще брала верх над болезненным осознанием правоты слов Лидии. И все же он не мог так говорить, он просто еще не понимал, что же она имела в виду, а если она расскажет, так он сразу поймет ее и переменит это мнение. Это же Владимир, которого она знала тысячу лет, с которым они неразрывно были связаны с самого ее рождения, разве мог он так говорить? Вера решительно встала, когда в рекреации раздался шум, и, шурша платьем, вышла Ольга. О ее антипатии к Владимиру Алексеевичу знали все в свете, и о взаимности этого чувства тоже. — Ольга Дмитриевна, — раскланялся он. — Владимир Дмитриевич, — едва ответив на поклон, сквозь зубы проговорила Ольга и исчезла в проеме, даже не улыбнувшись Вере. — Как же высокомерна ваша сестра, — медленно проговорил он. — Не обижайтесь, Володя. — тихо сказала Вера. — Она очень устала после поездки. — Нет, — мило перебил ее он. — Это вы меня простите. Так я говорил, что… — Владимир, нам пора ехать, — прервал его Оболенский, войдя в двери залы. — Будь добр, попрощайся с сестрой и жди меня в карете. — Вы изволите ехать со мной, дядюшка? — вежливый тон совсем не совпадал со злой усмешкой. — Да, проверю вашего надзирателя. Вера Дмитриевна, — князь поклонился ей, и Вера присела в реверансе. — Прощайте, Верочка, — Владимир ей спешно поцеловал руку и прошептал. — Мы еще с вами обязательно договорим. — Прошу меня простить, Вера Дмитриевна, — остановился около нее Оболенский. — Что так рано забираю его, но мы и так нарушили все ваши приличия. — Не наши, князь, — улыбнулась Вера. — Мадам Наке. — Да, она, вероятно, уже давно лежит без чувств. — Такое с ней происходит по пять раз на дню. — Как вы жестоки, — с притворным укором помотал головой Сергей Михайлович. — Как же вы можете изводить эту добрейшую из добрейших? — Вера уже открыто хохотала. — Прошу меня простить, я снова это скажу, но я слышал, как вы с Владимиром говорили о школе. — Да, — живо отозвалась Вера. — Я подслушал нечаянно, клянусь, — прижал руку к сердцу князь. — Однако ваши мысли мне очень понравились, — они медленно шли к парадным дверям. — Я рад, что кто-то заглядывает на Пески, кто-то думает о том, что творится за этим, как вы сказали, «парником». — Оболенский нахмурился, как делал всегда, когда говорил чисто и откровенно. — Там и правда много искалеченных судеб, которых можно было спасти одним образованием и местом. — Сергей Михайлович! — Правда, и вы должны понимать, что и бездельников там тоже хватает, — серьезно выпалил он. — Впрочем, как и везде. Поверьте, я знаю, о чем я говорю, в моем училище не так много людей, но, к счастью, их все множится и множится. — В вашем училище?! — не поверила своим ушам Вера. Князь будто бы только в эту минуту осознал, что сказал, и Вера могла поклясться, что увидела, как он покраснел. — Сергей Михайлович, что же у вас за училище? А где? — Тише, тише, Вера Дмитриевна, — зашептал князь, отходя от дверей в приемную. — От того и молчу, что не желаю делать свой поступок общественным достоянием. И так до смерти надоели все эти прозвища, «милосердный ангел», — князь поморщился как от полыни. — Фу, гадость. — А разве это не так? — весело улыбнулась Вера, но князь махнул рукой. — Даже не начинайте, прошу вас. — Клянусь, — Вера торжественно прижала руку к груди. — хранить вашу тайну. А что же у вас за училище? — нетерпеливо воскликнула она. Кто же знал, что князь и… Нет, положительно невозможно было не любить Сергея Михайловича. — Для юношей. Арифметика, бухгалтерское дело, расчеты, труд, одним словом. Еще вот думал о том, чтобы мастера по столярному делу найти, о том и хочу с вашим отцом поговорить. — О, папа найдет, поверьте. Как же это хорошо, Сергей Михайлович! — радушно пожала она ему руку, и Оболенский улыбнулся. — Рад служить. Улыбка очень красила этого человека. — А я бы учила кройке, шитью, педагогике — все пригодится для выпускниц. Может быть, даже в гувернантки бы можно было отправить. — Но чтобы детей учить, рекомендация нужна. — Главной рекомендацией будет мое имя. — твердо сказала Вера. — Тут уж нет греха сказать свою фамилию. — Согласен. — Да вот только Владимир не согласится, а мне ведь там самой нужно будет бывать, понимаете? Не могу я переложить это на другого! — Понимаю, да ведь только управляющий вам все равно будет нужен, за всем вы сами углядите только на первых порах, а уж дальше без него никак. — А если воровать начнет? — И все-то вы знаете, Вера Дмитриевна. — рассмеялся по-доброму Сергей Михайлович. — Я вам найду такого, что не начнет, будьте покойны. — Сергей Михайлович! — А о Владимире не беспокойтесь, — мягко прервал он ее. — Он еще сам напрашиваться с вами туда ездить станет. — брегет пробил ровно два часа дня, и князь вытащил перчатки из кармана. Как назло, прощаться нужно было, только когда беседа стала интересной. — А вот насчет управляющего даже затягивать не стоит, на днях у меня будет очень хороший знакомый товарищ из Собрания, он — известный филантроп, так вот он вам все и расскажет. — Как же расскажет, если я в четырех стенах? — развела руками Вера. — А вас Лидия Дмитриевна заберет к себе. Только, — он прижал палец к губам. — Я этого не говорил, а то не избежать мне гнева на голову. — Лидочка может, — улыбаясь, кивнула Вера. Господи, неужели домой, к родным, в знакомые стены! С души у нее будто сняли камень, и Вера вздохнула свободно. — Она только с виду ангел, а на деле — ураган. — О, поверьте, знаю, как никто другой. — отмахнулся князь и снова протянул ей руку. — Что же, прощайте, Вера Дмитриевна. — Прощайте, Сергей Михайлович. — с душой ответила Вера на рукопожатие и только на пороге вспомнила о словах Владимира. — И благодарю вас за книги! Ответом была все та же радушная улыбка. Странно, подумала Вера, как по-разному улыбались дядя и племянник.