Не расстраивайтесь, княжна

— А потом дядя сказал, что мы переедем на Морскую, и я уже там буду хозяйкой в своем доме, все будет по-моему… Правда, и тут, у дяди, я совсем, как хозяйка, он мне все-все доверяет. У меня и ключи от всех шкафов, и за работой всех я сама слежу, все-все делаю. — Так разве ты не устаешь? — Нет, Верочка, я сама этого хочу, мне так легче отвлекаться от всех мыслей. Они у меня бродят туда-сюда, иногда спасу от них никакого нет… А дядюшка будто все и без слов понимает. Иногда, представь себе, сяду у окна и смотрю на набережную, и такая тоска берет, что ужас просто. Это еще особенно, когда Сергей Михайлович в Министерство уезжает, а Владимир все в конюшни уходит. Так я одна дома и остаюсь. Тоска ужасная — платьев — ворох, а что делать с ними не знаю, по дому хожу, а прислуга все говорит: «Вам, барышня, ручки марать не надо». Я, правда, понимаю, почему они так говорят — один раз я вздумала варенье варить, так Пелагея всю кухню неделю терла, представляешь, Верочка! Хоть в саду еще и холодало по вечерам, и от деревьев показывались страшные, крючковатые тени на земле, все-таки марево лета уже чувствовалось в каждом утре, а по вечерам солнце садилось только к восьми вечера. Вера любила в такие часы сидеть на высоком подоконнике в спальне, когда все галдели в классах, разбирали посылки из дома — теперь их с каждым днем становилось все больше и больше, ведь близился выпуск, и каждый день бедный Федор бегал из швейцарской до классов с тюками и богатыми коробками, от которых пахло французской водой. И всюду были шелк, бархат, отрезные ленты, легкие, почти ничего не весившие, туфли, и все, разумеется, было не по размеру, недостаточно дорого отделано, не так изящно украшено, как того хотелось. Ася Федорова, к примеру, уже которую неделю отсылала письма родным, в которых подробно указывала, что платье ей готовое нужно непременно из ателье Иды Арден, а другим девочкам горделиво рассказывала, сколько перьев будет у нее прикреплено к шлейфу. Однако классные дамы подобного роскошества не любили, а потому и наказывали Федорову который день лишением завтрака и строгим выговором — ведь институткам никак нельзя было думать о внешней красоте, лишь о красоте души, да и выпускные туалеты принято было шить самим. — Ты в следующий раз не так много газа прибавляй, оно и тише будет вариться, вот и все. — А что же, если пенок будет меньше? Я ведь страсть как пенки люблю, такие вкусные! — Не будет, не переживай, даже вкуснее станут. Вера во всем этом участия не принимала. Платье у нее пылилось, переложенное бумагой в сундуке — сшила она его еще год назад, и как бы не любила она модные туалеты и ателье — в них всегда пахло чем-то интересным, веселым — розовой водой, английской карамелью и мелом, — та же тоска, что и у Кати мучала ее уже которую неделю. Тоска была сладкой, щемящей и волнительной. Она часто любила сидеть на этом подоконнике весной; принюхиваться к каждому аромату, смотреть на то, как снег уходит, неизбежно принося за собой весну с цветами, с солнцем, с куда более шумными вечерами, чем зимой — теперь снег уже не прятал за собой голоса извозчиков, паровых машин, смех дам и густых баритонов мужчин. Весь внешний мир неумолимо проникал в Павловский, увлекая за собой все страхи и опасения классных дам, отчего и запрещали они воспитанницам, которые жили в Северном крыле, сидеть у открытых окон. А Вера ничего не любила в институте больше этого, и каждый вечер в рекреации выскальзывала из классов и поднималась в спальню. Иногда она говорила, что у нее болит голова, иногда ее не спрашивали, но так или иначе она попадала в дортуар, открывала окно и садилась этак на четверть часа или же на пять минут — сколько ей давали, и вдыхала, вдыхала. — Как же я буду без тебя, Верочка? — Что значит «без тебя», Катя? После моего замужества ничего не поменяется, наоборот, еще веселее будет! Ты к нам совсем сможешь уехать, если захочешь, конечно. — Дай-то Бог… Правда, дядю я не оставлю с этой жабой! Иногда к ней присаживалась и Катя, и тогда они вместе смотрели на солнце, разворачивали тихо сладости, которыми каждый день ее снабжала Лидия Дмитриевна, и о чем-то тихо говорили, чем-то делились. К Кате Вера была привязана как к своей сестре, впрочем, она и была ее сестрой по всей душевной привязанности. На год младше, однако рано повзрослевшая без ласки матери и отца, Катя росла застенчивой, пугливой и очень трепетной. Только благодаря отеческой ласке Сергея Михайловича и радушию Тоцких она оттаивала и смеялась. Одно время ее даже хотели выдать за Льва Дмитриевича, да и сам Левушка, хоть и не был влюблен в Катю, однако любивший ее как сестру, не возражал против этого союза, однако в дело вмешались чувства, и оказалось, что Екатерина Алексеевна уже как год была влюблена в корнета армии Лихарева — тоже застенчивого, доброго молодого человека, хорошего друга Льва, за что и получил его собственное шутливое разрешение на брак. Катя любила Веру ужасно, была привязана к ней больше всех из всей семьи, и любая мысль о расставании в стенах института одно время вызывала столько слез, что даже классные дамы не справлялись с суровыми выговорами. Одно лишь спасение было — обязательство весь ее, Катеньки, выпускной класс следить за Леной, которое она серьезно приняла и клятвенно пообещала выполнить. — Так что же, — Вера выглянула в окно и чуть пошатнулась. — Что ты, убьешься! — Не волнуйся так, я крепко держусь. Так что же, — помолчав, снова спросила Вера. — Сергей Михайлович и в самом деле жениться на ней решил? — Ох, и не спрашивай, — горестно махнула рукой Катя и надулась. — Я совсем этого не понимаю и не представляю, как же так может быть! — А сам Сергей Михайлович разве тебе ничего об этом не рассказывал? — уклончиво спросила Вера; на западной стороне Петербурга небо стало совсем по-летнему малиновым, значит, завтрашний день должен был быть жарким. — Может быть, он влюблен в нее? — Что ты, — махнула рукой Катенька и скорчила гримасу. — Дядюшка кроме Дарьи Ивановны и не любил никого, он до сих пор ее портрет за сюртуком носит. Вере не хотелось признаваться, что ей никогда не нравилась эта женщина, и она только кивнула и аккуратно взяла Катю за руку — та всегда волновалась, когда разговор заходил о красавице-жене ее дядюшки, теперь смотревшей на всех только с портретов, будто бы удивляясь, что кто-то смеет ходить по ее комнатам и притрагиваться к ее вещам. Дарью Ивановну Вера видела, когда была еще ребенком, однако помнила ее хорошо. Красивая женщина, с иссиня-черными волосами и глазами восточными, но холодными, всегда шуршала платьем по длинным комнатам дома на Мойке, прохаживаясь мимо цветов и протягивая узкую руку для поцелуев. Она не любила племянников своего мужа, все Тоцкие видели это, она вообще не любила детей, однако Ольга, сестра Веры, относилась к ней со странной восторженностью и изо всех сил мечтала быть на нее похожей. Отец, и Вера это знала, не одобрял этот брак, он полагал, что Дарья Ивановна дурно влияет на Сергея Михайловича, он полагал, что она ни во что не ставит его товарища, и Анна Михайловна была с ним согласна в этом, однако Сергею Михайловичу об этом не говорили — он был счастлив, — а когда княгиня вдруг умерла в родах, он закрыл свой дом на две зимы и увез своих племянников в самый дальний угол Европы. А теперь он должен был жениться на другом подобии своей жены; может, он искал ее воплощения повсюду? Вера была склонна в это верить. — И почему он все-таки женится на ней, — она не желала этого говорить, не хотела показывать своего волнения, ведь, в сущности, ее это не касалось, но Сергей Михайлович — такой добрый, умный и чистый человек и вдруг Ладомирские?.. — Тут должно быть какая-то тайна. — Вот-вот, — подхватила Катя и придвинулась ближе к Вере. — И мне так кажется, — увлеченно заговорила она. — Ну не мог дядя просто так взять и жениться на этой лягушке! Не мог! А ты ведь знаешь, Верочка, какая ужасная тетка у Лизы! — с этим не согласиться было сложно. — Она же ужасная сплетница, вдруг она шантажом заставила его жениться на ней? — Может, — ей стоило бы сказать Кате, что все — глупые домыслы, и на самом деле Сергей Михайлович просто искренне влюбился в Лизу, но новая мысль так ухватила ее, что Вера позабыла обо всем разумном. — Вдруг она что-то специально придумала, — зашептала увлеченно Вера. — Чтобы специально выдать свою племянницу? Вдруг она ему угрожала? — Н-у-у-у, — протянула Катя с недоверием, но в глазах уже забегали беспокойные огоньки. — Дядя бы не поверил ей… — А, помнишь, говорили про Сталевского, будто все его неудачи — происки графини Ладомирской? — О, — только и смогла сказать Катя и испуганно схватилась за руку подруги. — Верочка, но как же тогда быть? Дядечка мне ничего не рассказывает, совсем ничего! Только улыбается и говорит, что так будет лучше для всех? — А может спросить у Володи? — и Вера тут же смущенно поправилась. — У Владимира Алексеевича? Он наверняка что-то знает, Сергей Михайлович мог же ему что-то рассказать? — Нет, — разочарованно махнула рукой Катя, а потом вдруг как-то сердито нахмурилась. — Володя точно мне ничего не скажет! — А мне? — аккуратно спросила Вера, но Катенька только дернула плечами и отвернулась к окну. — Он заболел? — Вот именно, что заболел! — запальчиво воскликнула ее подруга, и внутри что-то у Веры неприятно затянуло. — Гордыня уж больно непомерная теперь его взяла! — Как это? — любая мысль о недомогании Владимира пугала Веру, так как же можно было так шутить — она не понимала. — О чем ты говоришь, Катя, я не понимаю! — О том и говорю, — недовольно говорила Оболенская. — Они теперь такие важные стали, просто птица высокого полета! Раньше мне обо всем рассказывал, обо всем говорил, а теперь чего не спрошу, так получаю в ответ: «Не твоего ума, Катька, дело!» Раньше «Котенком» была, — сквозь резкие слова явственно прорывалась незаслуженная обида. — А теперь все «Катька», да «Катька»… Вера молчала. Она и сама, нехотя, стараясь отмахивать от странных, неприятных мыслей, давно уже замечала странности за Владимиром Алексеевичем. То было заметно только для особого зоркого глаза, который следил за Оболенским уже давно, с детства, как Вера или Катенька; на первый взгляд все было как раньше — Володя приносил гостинцы сестре в институт, неизменно показывался за забором сада, прохаживаясь в форме за воротами сада, не боясь грозных взглядов мадам Наке, улыбался Верочке и посылал через Катю письма, где все время говорил, как ждет и не может дождаться того времени, когда он назовет ее своей женой. Все так и было, и все же было по-другому. Что-то будто бы сломалось в Володе, теперь в нем что-то хромало, как у поломанного в детстве солдата Левушки, и Вера не могла понять, что же такого успело произойти. Он все так же неизменно бывал в институте по выходным, стоял бок о бок с Сергеем Михайловичем, говорил приятные слова Вере и Кате, но во всем нем появлялся время от времени странный холодок, слова звучали насмешливо, а от своего дяди он стоял как будто бы подальше, как стояли раньше с теми, кого не терпели в свете. А еще Владимир Алексеевич теперь все время озирался по сторонам, иногда даже дергался — от слова, от хлопнувшей двери; он — почти что офицер, готовый к службе. Сергею Михайловичу все это не нравилось, но он ничего не говорил, только пристальнее смотрел за племянником и немного виновато улыбался Вере. — Я поговорю с ним, — твердо сказала Тоцкая. — Так и спрошу, что это с ним происходит. — Не надо, Верочка, — снова замахала руками Катя. — Он только посмеется над тобой, скажет, что ты все себе придумала! — Пусть только попробует, — вскинула голову Вера Дмитриевна; нет слов, как она любила Владимира, но обижать Катюшу она позволить не могла. Ведь за нее, за родную кровь, за неимением отца и матери следовало держаться еще крепче! — Я — его невеста, скоро стану его женой, и он должен понимать, что такого я не люблю — Вы поссоритесь, — грустно заключила Катя и заерзала на месте. — Вы поссоритесь, и ты меня возненавидишь! — Ну-ка перестань, Катерина, — отцовское купечество играло в Вере гораздо чаще материнской тонкости. — Перестань думать о всякой ерунде! Из-за чего нам ссориться, скажи мне? Только из-за того, что я скажу: «Не нравится мне, Владимир Алексеевич, как вы со своей сестрой общаетесь?» Ну так это глупости, — решительно кивнула головой Вера и топнула ногой. — На такое Владимир ни за что не обидится, он ведь сам не говорил, если что я увижу в нем такого плохого, что мне не понравится, обязательно сказать ему. Тогда слова Владимира, говорившего это с особой ласковостью и душевностью, казались Вере Дмитриевне чем-то ужасно странным, фантазийным, ведь такого быть не могло, будто во Владимире, ее давнем товарище по играм и пряткам в кладовой, ее тайном возлюбленном, было что-то нехорошее, неприятное. У Владимира была широкая душа, за которую Вера его и любила — всех животных, раненых и брошенных, он привечал с самого детства, лечил и выхаживал, Сергей Михайлович же, человек не менее сердобольный, даже и не ворчал, что дом их превращается в псарню, а только качал головой и разрешал оставить всех кутят и котят у себя. Никогда Владимир не был груб со слугами — его дядя всегда говорил, что дворянство — лишь дозволение фатума, и повези им чуть меньше, были бы они положением не выше рядового полицмейстера, — был нежен с сестрой и приветливо с товарищами. К Вере же его и вовсе отличало особое, трепетное отношение, над которым Левушка потешался, но домашние смотрели на это приятной улыбкой — свадьба Владимира и Веры было делом давно решенным. И все же почему-то он не нравился Лиде, а Ольга так и вовсе каждый раз недовольно фыркала, стоило ей услышать имя названного брата. — Нет, я обещаю поговорить с ним, — уверенно сказала Вера и обняла Катю. Та в последние дни ходила по рекреации грустная, без подруг и все как-то жалобно смотрела по сторонам. — Не расстраивайся, Катюша, это у него нервы расстроились, вот и все. Наверняка волнуется из-за чего-то важного, серьезного. Против воли Вера улыбнулась, и неприятная тяжесть на сердце стала исчезать — какие же глупые мысли успели ее измучить, чтобы она начала думать против Владимира. Он же просто волновался. Конечно же, надо было раньше догадаться! Ведь это только так говорили, будто из-за свадебных приготовлений в горячку впадают только дамы, но ведь это была неправда. Дедушка рассказывал, что когда он женился на бабушке, он так переживал, что чуть не уронил свечу на венчании, а сам Дмитрий Иванович и вовсе онемел, когда следовало говорить клятвы. Только вот почему Владимир ей об этом не сказал, Вера не понимала. Разве не клялись они друг другу, что будут приходить друг к другу и с радостями и с сомнениями? Но на сердце у Веры стало спокойнее, и она потянулась к подруге, такой, какой Катя всегда видела ее — спокойной и рассудительной. — Не переживай, Катя, это и правда у него от волнения. — Может быть, и так, — протянула та недоверчиво. А потом вдруг повеселела и привычным тоном зашептала. — Верочка, а какое платье у тебя будет для выпуска? Говорят, Ладомирская заказала себе настоящее платье в салоне мадам де Круне, а тут будет шить только так, чтобы никто к ней не приставал! А ты сама будешь шить? А фасоном каким, — уже совсем позабыв о прошлых несчастьях, Катя увлеченно фантазировала о своем выпуске. — Вот когда я буду выпускаться, вот тогда у меня все платье будет шелковое! И еще муслиновое! — Так ведь не разрешат, — смеялась Вера, радуясь веселью Кати. — Сама ведь знаешь, что позволено только самое простое, самое невычурное. — Ну-у-у, — свистнула Катя, а потом тихо рассмеялась. — Ой, это я что-то забылась. Ну еще! Тоже мне придумаешь — самое простое! Зря я, что ли, здесь семь лет, как в темнице сидела, чтобы потом на себя мешок из-под муки надеть? — Никто и не заставляет носить тебя рогожу, — сказала Вера, которой в голосе Кати послышался тон Ольги. — Но ведь так даже красивее, когда все просто и без излишеств. — Это кому как, матушка, — скорчила гримасу Катя, и Тоцкая рассмеялась. — А мне бы побольше жемчуга, дядя обещал целый гарнитур мне подарить, когда восемнадцать лет исполнится… Вера слушала, кивала, а что-то тяжелое снова наползало на нее, и она никак не могла отделаться от ощущения, будто что-то нехорошее обязательно должно было случиться и совсем скоро. Такое настроение обычно накатывало на нее, когда она еще жила в Крыму, тогда тетя Зина строго говорила, что вера в фатум — это глупость и удел истеричных барышень, однако эти мысли с приступами серой меланхолии все равно временами наступали на нее, и тогда Вера сама не знала, куда деваться. Для семьи она была певчим жаворонком, всегда неунывающая, энергичного склада характера, но ведь беда была в том, что и Дмитрий Иванович, и Анна Михайловна видели дочь совсем ничтожно мало, а потому обо всем, что творилось у нее на душе, знать не могли. Пожалуй, только дедушка в свои появление удивительно точно угадывал состояние внучки, и тогда Вера отправлялась с ним на долгие прогулки, освобождалась от корсета и становилась совсем прежней, но сейчас она была одна, в холодном институте, и даже цветущий апрель не помогал перестать думать, будто что-то должно случиться. Ее словно кто-то звал, откуда-то издалека, но Вера смотрела вниз, в раскрытое окно и едва удерживала себя от того, чтобы закрыть уши. Сейчас было бы хорошо лечь в постель, закрыться одеялом с головой и ничего не видеть. — Вера… Вера… Верочка! Верочка, что с тобой?! — из далекой глубины раздавался голос Катеньки, и, сделав усилие, Вера качнула головой и снова улыбнулась подруге. Что-то должно было случиться. — Вера, ты пугаешь меня, — со страхом проговорила Катя, жась к подруге, и Тоцкая аккуратно ее обняла. — Не волнуйся, Катюша, я просто устала в последние дни. — А может тебе в лазарет? — с готовностью отозвалась Оболенская. — Ты совсем бледная стала! — Не надо мне ни в какой лазарет, — проворчала Вера; от дедушки ей передалось отвращение ко всем надуманным болезням. — Просто я устала, вот и все, так что, перестань себе надумывать страшные вещи. О, слышишь, — она вдруг выпрямилась и спрыгнула с подоконника. — Кто-то идет! Катя замерла на месте, а Вера быстро-быстро оправила покрывала на кровати и расправила передник у Оболенской — у той всегда ужасно мялись пелерина и передники. В самом деле раздавались в коридоре чьи-то шаги, неторопливые, небыстрые, тяжелые; так иногда ходил Федор, но из-за английской болезни так прихрамывала и мадам Наке. В такие дни, когда болезнь обострялась, лучше ей на глаза было не попадаться, и без того злая классная дама становилась сущей фурией, бешено сверкавшей глазами из-под белой наколки. Сегодня был не ее день дежурства, однако и раньше это не мешало ее устраивать настоящие обыски наивных девочек, решивших пронести в ее отсутствие пеклеванник или банку меда из кухни. Страшно было подумать, какое наказание могла придумать Наке, увидь она девушек в дортуаре. И ладно Вера, она уже была выпускной, ее бы не наказали, но Катя — на ней бы Наке отвела всю душу. Лихорадочно думая, Вера пыталась найти любой предлог, и, смирившись с тем, что в крайнем случае она прибегнет к ненавистному ей обмороку, она сжала зубы и вытянулась жердью; Катя стояла не дыша. Но это была не мадам Наке. Все тот же Федор, старательно припадавший на левую ногу, шел по коридору, пытаясь не шуметь. Красная ливрея показалась в незакрашенных окнах дортуара, и Вера шумно выдохнула: наказания им не грозило. И в следующую секунду побледнела — обычаем маман было посылать Федора, чтобы он привел воспитанницу к ней в кабинет для сообщения важных новостей. Обычно нвости эти были печальные — о смерти или разорении, и Тоцкую бросило в жар: вот, оно что-то плохое, чего она так боялась и чего так не желала. Когда Федор вошел в спальню и поклонился, Веру, как бы она себя не отчитывала, уже почти что трясло — вовремя вспомнились слезы Жени Карцевой; она плакала так сухо, так тихо, но с таким надрывом, что сердце рвалось у всех. Но их-то можно было залатать любовью и лаской родителей, и все это понимали и помочь ничем не могли. Кажется, тогда они из детей и превратились во взрослых девушек — когда слова отступили перед первым серьезным горем. — Вера Дмитриевна, — неспеша вошел в дортуар Федор; сердце у Веры билось как у кролика. — Пожалуйте в приемную, Ее Сиятельство, баронесса изволят вас видеть. — Лида? — от сердца не отлегло, напротив, стало еще тяжелее. Неужели что-то с родителями или с Ольгой? Или со Львом — он всегда таким лихачом гарцевал на лошади. — Да, Вера Дмитриевна, баронесса фон Ветберг, Лидия Дмитриевна. Наспех поблагодарив, Вера выбежала из дортуара и понеслась по пустым залам. Пусть даже несколько Наке встретилось бы ей сейчас на пути, ей было бы все равно, только бы добежать и узнать, что все хорошо. Катя бежала за ней, не поспевая за почти лошадиными скачками своей подруги, но Вера не могла заставить себя остановиться. Три этажа показались ей тремя ступеньками, когда растрепанная и со съехавшим набок передником, она показалась перед сестрой. Внутри затянуло еще сильнее, и она с трудом заставила себя подойти к Лиде. та стояла в весеннем наряде, какого Вера еще не видела на ней, свежая, красивая и такая холодная, что Вера почти что ее не узнавала. Сестра не видела ее, она смотрела на портрет Императора, но мысли ее были далеки от двора и института. Вере пришлось дернуть ее за рукав, чтобы та наконец взглянула на нее. — Что-то случилось? — выпалила она, не переводя дыхания. — Что-то с родителями? Или со Львом? Он упал с лошади? Лида рассеянно смотрела на нее, будто видя в первый раз, а потом странная боль показалась в ее глазах — так иногда болело не за себя, а за близких, и Вере стало еще страшнее. Она хотела крикнуть, чтобы сестра не мучала ее, но та машинально провела рукой по ее платью и слегка повернула подбородок против солнца. Такой жестокой Лида давно не была. — Ты страшно похудела за этот месяц, — глуховато произнесла Лида. — Венчальное платье, пожалуй, тебе совсем не впору будет. — Лида, имей же совесть! — не выдержала Вера, и баронесса непонимающе взглянула на нее, будто видя в первый раз. — Что-то с дедушкой? Отвечай, пожалуйста, а не молчи, так еще хуже! — Ты это о чем, — замотала головой Лида, а потом нахмурилась и шумно выдохнула. — Ох, ну конечно же нет! Дома все в порядке, и с родителями, и с дедушкой, и с неугомонным Львом. — Так зачем ты приехала? — Как? — улыбнулась Лида. — Разве ты меня не рада видеть? — Очень рада, — от уверений сестры волнения не убавилось. — Но ты ведь сама знаешь, что о тебе пошел докладывать Федор, а его посылают лишь в крайних случаях. — Ах, да, — протянула баронесса, и вид у нее снова стал рассеянный. — Но, правда, случай действительно крайний, — проговорила она, но не успела Вера спросить, как Лида первой задала вопрос. — А что же, к тебе Ольга не заезжала? — Нет, с чего бы ей приехать? — Ну как же, проведать свою сестру. Разве это не важное дело? — Лида, — Вера нахмурилась — все знали, какими неровными были отношения между сестрами. — Ты же знаешь, как она не любит институт. — А Владимир Алексеевич, — в тон себе продолжала баронесса. — Он к сестре не наведывался? Вера оглянулась — Кати рядом не было. Вероятно, ее кто-то позвал, или она вернулась обратно в класс, но за спиной не маячило длинной косы, и Вера, подавшись вперед, зашептала. — Нет, не было. И, знаешь, Лида, — та подошла поближе. — Катя говорит, будто Владимир совсем другой стал. — Вот как? — Да. Совсем другой. — И каким же стал Владимир Алексеевич? — Вера ожидала скучающего тона, но Лида смотрела перед собой так напряженно, что прежнее волнение разыгралось с большей силой. — Как же он смог так перемениться? — Катя говорит, что он стал слишком груб с ней, — помолчав, сказала Вера. Она уже сама была не рада своим словам — Лида была бы не на стороне ее жениха. — Говорит, что он стал слишком нервным, резким. Лида молчала, поводя каблуком по каменному полу, и желание встать на защиту Владимира снова взыграло в Вере. Ведь кто знал, что творилось в его жизни — Лев рассказывал, как часто его товарищи играли на скачках или за зелеными столами и проигрывали целые состояния. Племянник Оболенского за таким замечен не был, но кто знал, вдруг он мог поддаться на уговоры офицеров и пуститься в кутеж? А потом ведь ему было бы наверняка стыдно и перед своими родными, и перед самим собой, в особенности. — И с чем же ты связываешь эту перемену? — медленно выговорила Лида, все так же не смотря на нее. — Что же ты думаешь об этом, Вера? Лида всегда к ней обращалась только «Верочка», и незнакомое «Вера» так непривычно отозвалось ей, что она вздрогнула. Что-то действительно происходило, что-то, чего Вера не знала, а Лида не только знала, но и не собиралась ее в это посвящать. Это было какое-то истязание, но за что, Вера понять никак не могла. Она поглубже вздохнула и постаралась спокойно сказать: — Я думаю, это все из-за перемены его положения. — Лида непонимающе нахмурилась, и Вера смущенно улыбнулась. — Я говорю о помолвке, Лида. — Ах, да, — спохватилась баронесса, и какая-то непонятная ласка мелькнула в ее лице, и она вдруг быстро притянула сестру к себе. — Ты стала совсем взрослая, Вера. Совсем переменилась, стала красавицей. Вера не любила этих разговоров, а потому из объятий она вывернулась. Еще сильнее ей не нравилось чувство, будто ее начинали обманывать. — Лида, — она строго взглянула на сестру. — Ты что-то знаешь. Ты что-то знаешь обо мне, а мне самой не говоришь. Это нехорошо. — Знаю, знаю, — чуть слышно напевала баронесса куплеты из известной оперетты. — Знаю, знаю, скоро будет встреча, но тебя на ней не будет… — Какая пошлость. — Слышала бы, как эту пошлость пел Кузмин вчера… — Лида хотела добавить что-то еще, но со двора раздался шум кареты, и она тоже, как и Вера несколько минут назад, вся вытянулась, стала сама Ожиданием. — Я забираю тебя, Верочка, — прощебетала она, но в птичьем ворковании послышалась непонятная угроза. Кому — непонятно. — Соскучилась по тебе ужасно, без тебя дома слишком пусто. — Но я не могу, — забормотала сбитая с толку Вера. — Кате без меня совсем грустно, она не может остаться здесь одна. — Она не будет одна, — шаги во дворе становились торопливыми, и Лида прислушивалась к ним, как к последнему вальсу. — Князь хотел забрать ее. — Сергей Михайлович будет здесь? — оживилась Вера. — Как хорошо! Мне как раз нужно было с ним переговорить. — О чем? — О школе, как же ты не помнишь! Он хотел в этом принимать участие, ведь он сам, Лида, — Вера снова тронула ее за рукав; сестра напряженно всматривалась в окно. — Подумай сам! содержит свой пансион для мальчиков, учит их, дает места. Это ведь очень хорошо! — Хорошо, хорошо, — машинально говорила баронесса, все не отрывая взгляда от окна, а потом вдруг выпрямилась и с мрачной торжественностью оправила на Вере фартук. — Пойдем, ma chere, я предупредила княгиню, она все знает и нисколько не возражает. — да и разве можно было возразить жене австрийского посланника. — Оставь Катюше письмо и поедем. — Но в чем такая срочность, — упиралась Вера. — Я сбегаю к Кате и все ей объясню. — На это нет времени, — почти что тащила ее за собой баронесса. — Приедем пораньше домой, я обещала родителям доставить тебя к обеду. — Нет, Лида, постой, — в Вере снова взыграла ослиное упрямство, и она остановилась. — Я не сдвинусь с места, пока ты мне все не объяснишь. Что происходит? — А что же происходит? — простодушно спросила Лидия Дмитриевна, а потом холодная маска упала ей на лицо. Послышался шум в передней, и знакомый голос что-то произнес по-французски. — О, как вовремя! Владимир Алексеевич! Вера замерла. — Quel froid! Tu ne peux pas aller plus vite? («Какой холод! Разве нельзя быстрее?») — говорил он, стоя в приемном зале уже в летнем пальто. Какая странность. — Владимир, — забыв про все приличия, ринулась к нему Вера, и тут же ее остановила твердая рука сестры. — Лида, зачем ты?.. Вероятно, он не сразу их увидел. А когда же заметил, то странная перемена произошла в его лице. Да, это был Владимир Алексеевич, но какой он был, да и откуда ему было взяться здесь в этот невизитный день! Что-то птичье, воробьиное было в его движениях, он снова озирался, как вор, которого поймали тут же на месте, и не было привычного ласкового взгляда, всегда прибереженного для Веры, только для нее. Теперь он глядел на нее непонимающе, словно и вовсе ее не узнавал. И снова волна тревоги, еще более неприятной, накинулась на Веру, и она отчего-то вздрогнула. Немая сцена из того синематографа из Сада — вот, что напоминала их встреча. Было нечто патетическое в том, как сверкала молча глазами Лида, смотря на Владимира Алексеевича, а в его ответном молчании и вовсе крылось что-то нехорошее. Хотя, казалось бы, совсем недавно Лида спрашивала, не приехал ли Владимир проведать сестру, так вот же он — стоял перед ней, а все равно чувство тоски не оставляло ее. — Comme vous avez des voix similaires entre eux. («Как у вас похожи голоса между собой.») — наконец улыбнулся Владимир Алексеевич и было хотел поцеловать руку у Лиды, но та отшатнулась, и Вера мучительно покраснела. Это будет ужасно, заставь они ее выбирать в будущем между ним и сестрами. — Bien sûr, nous sommes sœurs. («Разумеется, ведь мы сестры.») — с незнакомым вызовом сказала Лида, и Владимир, вымученно усмехнувшись, повернулся к Вере. — Si facile à confondre. («Так легко спутать.») — он наклонился, чтобы поцеловать руку, и Вера было улыбнулась в ответ, как снова раздался голос Лиды. — Qui? Voix ou sœurs? («Кого? Голоса или сестер?») На секунду Владимир застыл. Мука, чистая мука пробежала по его лицу, когда Вера гневно обернулась к Лиде. Зачем так было тыкать его каждый раз, а теперь еще сильнее, болезненнее, будто для этого был повод! А Владимир ничего в ответ не говорил, безропотно принимая эти даже не шпильки, а настоящие кинжалы, только снова усмехаясь и качая головой. Между ними всеми был какой-то секрет, который Вере был неизвестен, и от всего этого непонимания начинала кружиться голова. И почему они упорно говорили на французском?! — В конце концов, это неприлично, — тихо сказала Вера. Лида только дернула плечами, и какая-то тень легла на ее лицо. — Ну что же, Вера, — одной рукой Лида взяла ее под локоть, а вторую предложила Владимиру. Она будто бы боялась, что тот куда-то убежит. — И вы, Владимир Алексеевич, пойдемте. — Но Владимир хотел навестить Катю, — попыталась выпутаться из кольца мундиров и бархата Вера, но ее попытки напоминали барахтанье цыпленка. Один раз, в детстве, она видела, как тот со сломанными крыльями пытался подскочить на месте. Кажется, с ней тогда случился припадок от слез, а дедушка впервые на нее накричал. Потом-то она уже понимала, что сделал так Михаил Андреевич только из-за волнения, но она как сейчас помнила его большие глаза и громкий голос: «Не смей плакать! Не смей плакать по пустякам!» — Пустяки, — нервно пожал плечами Владимир, и Вера едва удержалась от резкости. Нет, пожалуй, это был не Владимир — такой странный, с лицом, похожим на мел, и дергающийся, как забавный человечек на шарнирах. — Она наверняка и не вспомнит обо мне. — Но вы не правы! — воскликнула Вера, когда Лида тащила ее за собой по длинным коридорам. — Катя так часто вспоминает о вас, ее так задевает ваша грубость, — Владимир удивленно взглянул на нее, и что-то живое показалось в его глазах.- Да, задевает! — с пущим жаром заговорила Вера. — Вы ведь ее брат, самое дорогое, что у нее есть, а так резко ведете себя с ней. Это нехорошо, — уже тише добавила она. — Это вам сама Катерина Алексеевна сказала? — с плохо скрытым раздражением проговорил Владимир. Он никогда так не позволял себе говорить с ней. — Нет, — не задумываясь, холодно соврала Вера. — К счастью, у меня есть уши и голос, и я могу понять, что творится. Офицер ничего не сказал, только мрачно встал в сторону, пропуская дам. Резная дверь тяжело открылась, и теплый ветер приятно заворошил ленты на туфлях. И Вера, всегда так радующаяся апрелю, весне, всегда подставлявшая лицо первому солнцу, отдававшем уже зною, она стояла на месте и не могла сойти с крыльца. Обычно это неприятное ощущение фатума, чужой руки, ведущей за собой в темное место, пропадало, стоило ей силой заставить себя подумать о чем-то другом. Иногда в этом ей помогали люди, она отвлекалась на их заботы и радости, и то чувство проходило, но теперь оно стало походить на влажный платок, постепенно сжимавшийся на горле, и у у нее не было никаких сил, чтобы его снять. Она избегала взгляда Лиды, потому что понимала — там она найдет только подтверждение своим волнениям. Старшая сестра сама было собиралась сказать ей что-то, Вера видела это по ее лицу — совсем прежнему, милому, со следами искреннего переживания, но как как тень на появлялась и уходила, так и привычная светская холодность снова показалась в ее глазах. Вере даже не хотелось смотреть в сторону. Откуда-то повеяло запахом сирени, и она рассеянно подумала, что для ее цветения слишком рано, следом раздался звонкий перелив смеха, а после удушающее чувство родило подсказку — Ольга. Только она позволяла себе носить тот же одеколон Ралле, что и фрейлины Ее Величества. Ольга была похожа на цветущую яблоню — вся в пене из белых кружев, в белой шляпе, с белым шлейфом, так жалобно тянущимся за ней по серым плитам; она стояла рядом с Сергеем Михайловичем и что-то радостно ему рассказывала, а князь стоял, улыбался и слушал. Что-то неприятно толкнулось в груди, когда Вера заметила, что Оболенский слушал Ольгу почти с той же почтительностью и вниманием, что и ее. Она уж больше не удивлялась, откуда взялись все эти люди, что им здесь нужно, она взялась за ту руку, которая ее вела, и шла за ней. На нее накатилась страшная усталость, и Вера едва смогла расстроиться тому, что рядом с сестрами, пожалуй, выглядела совсем смешно в своем институтском пальто и шляпе. — Ой, Верочка, — раскинув руки для объятий, проворковала Ольга. Вера нехотя шагнула в них. — Какая ты смешная в этом платье! Будто бы и не у тебя скоро выпуск, правда, князь? Вера устало хотела поклониться Оболенскому, но тот вовремя поймал ее за руку и аккуратно пожал ее. Сергей Михайлович всегда смотрел уверенно, спокойно, но и у него сегодня Вера видела что-то взолнованное, непривычное. Однако, как и раньше, в его пожатии крылась сила, и Вера ухватилась за нее. — Вы, Ольга Дмитриевна, — улыбнулся он средней, но улыбка вышла ненастоящей. — И сами, пожалуй, недавно закончили институт, не так ли? Так не обижайте же невесту моего племянника. — Уж не хотите ли вы сказать о моем возрасте, князь? А дело свадьбы еще пока что нерешенное… — кокетливо улыбнулась Ольга, и терпение Веры лопнуло. Ей казалось, что она смотрит ужасное представление, и то все никак не могло завершиться. — Довольно, — вдруг сказала она, и Ольга в изумлении взглянула на нее. — Если ты желала меня отвезти домой, Лида, я согласна. Только побыстрее, пожалуйста. Я очень устала. — Господи, вы вся побелели, — подался первым князь — на лице Лиды теперь было написано непонятное раскаяние. — Владимир, — строго он окликнул племянника, тот сомнамбулически смотрел на свою невесту. — Возьмите мою коляску, в ней меньше трясет. Владимир коротко кивнул и предложил руку Вере, та через силу приняла ее. К ним же села Ольга. С тоской Вера смотрела, как Лида садилась в родной экипаж и думала, как было бы хорошо сейчас ехать рядом с Сергеем Михайловичем, слышать ровный голос, от которого бы ей стало легче, и все плохие мысли бы исчезли. Но тут Владимир сел рядом с ней, аккуратно взял за руку, и виноватая улыбка его заставила Веру улыбнуться в ответ. Верно, он тоже переживал, и не меньше ее самой. Коляска тронулась, покатилась п ровному спуску, и Вера выглянула в окно. Перед ней мелькал Литейный проспект с его шумными дорогами и нечистыми домами, следом за ним показался Невский, с его пышными, будто собранными из муслина, колоннами, и где-то неподалеку должна была быть и Миллионная. — Не беспокойтесь, Верочка, — тихо говорил Владимир. — Я обязательно поговорю с Катей. Я и правда стал слишком резок, слишком груб, и сам порой этого не замечаю. Вы мне открыли глаза, я благодарен вам за это. — Вы ведь сами знаете, как она привязана к вам. — Да, да, разумеется! — пылко сказал он и осмелился поцеловать ей руку. Вера покраснела, и с сиденья напротив раздался смешок. Ольга сидела прямо, как с иллюстрации Журдена, и нельзя было найти никого красивее ее, но руки ее беспокойно мяли платок, и по лицу изредка пробегала нервная судорога. И она тоже что-то знала, пронеслось в голове у Веры, знала и не говорила. — Почему это вы усмехаетесь, Ольга Дмитриевна, — с вызовом спросил Владимир Алексеевич. Вера только устало подперла голову рукой и облокотилась на оконную рамку. — Разве я сказал что-то смешное? — Все уверения офицеров смешны, — презрительно повела плечом Ольга. — И ваши не составляют исключения. — Я отказываюсь вас понимать. — Моя бедная сестра, — рассмеялась звонко Ольга, и Вера поморщилась — у нее начиналась головная боль. — И она верит вам! Верочка, — она затормошила ее. — Неужели ты ему веришь? — Ольга, оставь. — Нет, отчего же, Вера, — загорелся Владимир. — Пусть ваша сестра говорит! — Я буду говорить и без вашего разрешения, — язвительно улыбнулась Ольга. — Вы слишком хорошего мнения о самом себе. — Полагаю, как и вы сами о себе, Ольга Дмитриевна. — И вы еще называете себя офицером? Разве такие офицеры бывают, или же теперь мода такая? — Полагаю, такая же мода, как и на дам. — Ну, знаете, — взвилась Ольга, и Вера, как дедушка, хлопнула рукой по стене кареты. — Довольно! Хватит! — они не смотрели на нее. — Пора вам уже принять, что люблю я вас обоих и выбирать между вами не намерена, — от корсета ей было трудно дышать. — А ваше поведение только расстраивает меня, так почему вам так нравится меня мучать? Вера повернулась к ним, медленно переводя взгляд с одного на другую; как горели их глаза от ненависти, от общей неприязни, как оба они раскраснелись и сидели так, будто были готовы протянуть друг другу чашки с ядом. Нечто фальшивое показалось ей в этой ненависти, словно она все так же продолжала смотреть представление, но вот-вот маски должны были быть сброшены неосторожной рукой. Вере стало нехорошо, когда она поймала взгляд Владимира — столько вины и горечи не могло быть там просто так. Значит, о том, что происходило, об этом знал и он. Коляска плавно остановилась, и она слегка покачнулась. — Меня тошнит, — легко сказала Ольга, и пока коляска стояла, вдруг открыла дверь и выпрыгнула наружу. — Я дойду сама. — Ольга, ты можешь потеряться, — крикнула Вера, но фигура сестры уже белой тенью шла к Мойке. Там, в ателье Эсдерса, Ольга проводила часы. — Ваша сестра — сущее пламя, Вера Дмитриевна, — криво улыбнулся Владимир Алексеевич, когда коляска снова тронулась. — Ольга всегда была живая для этого света. Если вас что-то мучает, — медленно подняв голову, произнесла Вера. — Расскажите мне, я смогу понять вас. — Нет, не сможете, — с неожиданной яростью ответил Владимир. — Вам не понять, как это, когда стоишь у края пропасти, зная, что еще шаг, и все былое пропадет, но ведь знаешь, что шагнешь… И шагаешь, шагаешь… Потому что иначе не получается поступить, — с мукой закончил он. — Вы знаете, Вера, как это, когда какая-то сила ведет вас за собой, и вы не можете ей сопротивляться? — Знаю, — кратко ответила она. Он мягко улыбнулся. — Откуда вам знать, сущий ангел. Вы — такая чистая, такая добрая, вы и не знаете о всех мыслях, что роятся в головах у других. О порочных, страшных вещах… Вы знаете, что такое порок, хотите мне сказать? — Я знаю, что такое смерть, — не вытерпела Вера. Все эти литературные рассуждения в тон светским романам стали ей надоедать. — Я знаю это с десяти лет, как дедушка взял меня с собой на свои осмотры. Я знаю, как люди умирают, и этого знания мне хватает. Если для вас я слишком неграмотна и воспитана не так по-светски, — она не закончила. — Дядя говорит, что я не ценю того счастья в лице вас, — медленно проговорил он. — Он говорит, будто я теряю свое счастье. — Сергей Михайлович просто строг к вам, он любит вас, но старается скрыть это. — Не-е-е-т, — нараспев протянул Владимир, в тоне послышалась издевка. — Дядюшка не всегда прав, но в этот раз он не ошибся. — она молчала; в эти минуты в карете она совсем перестала его понимать. — Вера, прости меня, — когда карета остановилась, он вдруг обратился к ней на «ты», чего не делал никогда. Вера Дмитриевна застыла. — За что ты просишь прощения? — За то, чего не сделать не могу. Быстро потянувшись к ней, он бережно прикоснулся к ее щеке губами — подобную дерзость Лида никогда бы не оставила без своего всевидящего взора, — но поцелуй, который должен был быть первым, взволнованным, горячим, остался холодным. За окном слышалось щебетание Лиды, спокойный глубокий голос Сергея Михайловича, а Вера никак не могла заставить себя выйти из экипажа, даже когда Владимир открыл дверь. Ей казалось, что она начинала заболевать, так же, как и перед своей поездкой в Крым, но если тогда ей пришел на помощь дедушка, теперь она была одна. Владимир пожал ей руку на прощание и соскочил со ступенек. Что-то весело сказал Лиде, глухо — князю, и Вера осталась одна. Странное оцепенение полностью владело ей, она не могла пошевелиться, и желание заснуть прямо здесь, в этой карете, стало таким непреодолимым, что она заставила себя тряхнуть головой. Из открытой двери кареты веяло свежим ветром, и за стеклом был виден рукав легкого пальто — такое носил Сергей Михайлович. Вера с минуту непонятливо смотрела перед собой, а потом в раз подтянулась на сиденьях и вышла на воздух. — Как неудобно, — постаралась она улыбнуться, но потом оставила это — перед Сергеем Михайловичем не было нужды притворяться. — Вы давно меня ждете. — Пустяки, — отмахнулся князь. — Я уже давно не позволял себе эту роскошь — постоять и подышать свежим воздухом. Как вы себя чувствуете, — он предложил ей свою руку, и Вера не отказалась. — Вы были слишком бледной, когда я увидел вас. — Разве вы не слышали, что бледность в моде, — отшутилась Вера, но князь только покачал головой. — Некоторые даже мажутся свинцом, чтобы быть белокожими. — Ну, некоторые и в колодцы бросаются, — проворчал он. — От неразделенной любви. Вы же девушка серьезная, умная, от вас таких глупостей ждать не приходится. — Это вам только так показалось по сравнению с Ольгой, — вздохнула Вера, она и правда слишком устала. — Она расцветает на глазах, и все рядом с ней кажутся ужасно некрасивыми. — Ольга Дмитриевна и правда, возможно, расцветает, однако напрасно вы на себя наговариваете, — мягко возразил ей Сергей Михайлович. — Вы что в бальном платье хороши, что в форменном. А что ваша бледность, так я вашему дедушке напишу, — с комичной сердитостью заключил Оболенский. — Скажу, что его надежда и опора вдруг чахнуть решила. Вера улыбнулась. — Напишите, может, так он вспомнит и обо мне, а не только о своем пациенте. После свадьбы мы сразу уедем, — зачем-то выпалила она. — Я устала от Петербурга и хотела бы пожить немного в Самаре. Вы думаете, Владимир станет возражать? Потом мы, конечно, вернемся сюда, здесь же его служба. — Я уговорю его, — мягко улыбнулся Сергей Михайлович. — Положитесь на меня. — Хотите сказать, что поставите его перед событием, не так ли? Князь рассмеялся, а потом посерьезнел. — Владимиру нужен отдых от города. Я чувствую, тут он может наделать много безумств. Они уже подошли к двери, когда Вера резко обернулась и посмотрела прямо на князя. — Вам тоже кажется, что сегодня происходит что-то странное? Будто что-то, чего не должно быть? Она ожидала, что Сергей Михайлович улыбнется, скажет, что все это лишь глупые пустяки, о которых ей не стоило размышлять, но все та же мрачная серьезность появилась на его лице, и Вера почувствовала, как дрожь прошла по ее спине. — Да, Вера Дмитриевна, определенно, да. — Будьте у нас сегодня, — сама не ожидая от себя этих слов, сказала Вера. — Отец будет рад видеть вас, и Лида тоже. Все будут рады. — Я постараюсь, — сердечно пожимая ей руку, ответил князь. — Однако я должен навестить свою племянницу, и Бог знает, какой долгой будет наша встреча. — Тогда сначала езжайте к Кате, она ужасно тоскует по вам. — Будет исполнено, — шутливо поклонился Сергей Михайлович и повернулся к коляске. — Прощайте, Вера Дмитриевна. Она кивнула ему в ответ, и чувство страшного одиночества снова взяло ее за грудь. Она бы не хотела, чтобы князь уезжал. С Сергеем Михайловичем всегда было как-то хорошо и спокойно, он вселял уверенность в завтрашнем дней своей фигурой, и в этот непонятный день его отсутствие должно было ощущать еще сильнее. Когда Вера шла по парадной лестнице дома, ей навстречу пробежала Лида — уже домашняя, веселая. — Что же ты так долго не идешь, Верочка? — Лида, — остановила ее Вера и внимательно посмотрела на нее. — Если ты что-то задумала, — старшая сестра в удивлении взглянула на нее. — Пожалуйста, пожалей меня. --- Ближе к вечеру приехали родители — счастливые, что дочь рядом с ними, они даже не стали задавать лишних вопросов, однако все то же беспокойство, что у всех было на лицах, было и у них. Вера даже не стала спрашивать, что происходило. Вечером пили чай, ждали Ольгу, потом перешли в Малую Гостиную, ставили пластинки, смотрели, как извозчики ездили под окнами за бархатными шторами, и снова ждали Ольгу. В такие вечера она часто уходила на собрания «Бродячей собаки», а потому сильно никто не волновался. Когда в передней прозвенел колокольчик, и все те же тяжелые аги стали слышны в коридоре, Вера уронила вязание. Вот она, рука фатума, была совсем рядом с ее платьем. Показался слуга. — Письмо, Ваше Сиятельство. — Я прочту, — вскочила Лида. — Спасибо, голубчик. Она медленно водила взглядом по бумаге, и когда уж Вере стало совсем плохо, плечи ее дернулись, и она глухо рассмеялась. Вера переглянулась с родителями; ей показалось, что кто-то притушил свет в газовых рожках. — Ну что там? — нервно спросила Анна Михайловна. — Лида, не томи. — Боже мой, — тихо смеялась баронесса. — Я же знала, что так будет, я же знала!.. — Лида! — воскликнул отец. — Прекрати эту истерику! Что там? Вера ждала ответа как осужденный. Странно, но в глубине души она догадывалась, что там могло быть. — Ольга Дмитриевна, — неестественно высоким голосом произнесла сестра. — И Владимир Алексеевич сегодня вечером сбежали в Новгородскую губернию и тайно обвенчались.