Не расстраивайтесь, княжна

«Дорогая Лида! Письмо я твое получила вместе с конфетами и жареной курицей. Мадам Наке раскричалась поначалу, но потом вдруг почему-то утихла и презрительно поджала губы. Помещицей — так теперь меня зовут за глаза, да, впрочем, и в глаза иногда тоже. Меня это, правда, нисколько не смущает, напротив, веселит, ведь я, в сущности, никогда графской дочерью быть и не хотела. А курица твоя пришлась очень кстати, потому как хоть теперь мы и выпускные, однако кормят нас хуже прежнего, вчера дали такую пересоленую уху, что есть ее было невозможно. Младшие и средние, разумеется, подсмеиваются над нами, называют «вельможами» и говорят, что мы привыкли все крабов и лангустов есть, но ведь им даже и не объяснить, сколько солонины и сухомятки мы за все это время наелись. Катя особенно страдает из-за нашего выпуска и постоянно говорит о том, как сама хотела бы выпускаться вместе с нами. Я чувствую вину за то, что, дружив с этой милой девочкой я так и не смогла ее сблизить с кем-то из ее класса, ведь это жестоко по отношению к ней, теперь ее будет навещать только Сергей Михайлович и я, если меня пустят в эти стены обратно, разумеется, в чем я сомневаюсь. Платье твое мне очень понравилось, однако я так и не поняла твоего решения и почему ты переменилась вдруг и настаиваешь на моем собственном. Не спорю, мне в нем гораздо приятнее, однако в сравнение с творением мадам Бризак оно, конечно же, не идет. Все же я просила бы тебя объяснить, почему ты решила именно так, однако если ты этого не захочешь, что ж, пожалуйста, я надену свое. Экзамены прошли хорошо; первым мы сдавали Закон Божий, по нему не провалился никто, да и ведь стыдно провалиться, так хорошо к нам всегда относятся. Теперь пришла пора французскому, после него пойдет история и алгебра, и вот последней, Лида, я страшно боюсь, мне все кажется, что я обязательно что-то не так просчитаю или по своей невнимательности вместо цифры «восемь» напишу цифру «шесть», и ведь из-за этого весь балл снизится, а я пока что в классе иду первой по всем предметам. Лена тоже сдает экзамены, я с ней особенно усердно готовлюсь к диктовке, мы теперь так со всеми младшими занимаемся — берем каждая по две или три девочки из седьмых или шестых классов, а то и из пятого, и занимаемся грамматикой, чистописанием, арифметикой, всем-всем. У Лены все хорошо, одна напасть — как только все напишет, раз, перо с размаху на лист, и, вот, уже клякса на пол-листа. Стараюсь ее приучать к чистоте и опрятности, но она пока что от меня отмахивается и ворчит. Но ничего, ты меня тоже долго этому учила, я помню. Как мама? Как отец? Как Лев? Родители хоть иногда мне пишут, правда, письмами это с трудом можно назвать — так, короткие записки, и мне все кажется, что они меня не хотя волновать и не говорят всего, что думают, но и на том им спасибо, а ведь Лев и вовсе меня забыл. Где он хотя бы? Приедет ли он к выпуску, ведь его уже раз пять хотели ангажировать на польку и вальс, а я все отмахиваюсь и говорю, что он танцевать не любит. Пусть напишет мне сам, иначе напишу ему я, и весь его полк будет разбирать надушенное письмо в розовом конверте, перевязанным золотыми ленточками и его именем, выписанным вензелями: «Левушке». Я свое обещание сдержу, пусть так и знает. Что еще говорят в свете? Что за новости? Мы ведь в эти дни еще несвободнее, за нами следят пуще прежнего, мы совсем ничего не знаем. Что говорят о свадьбах, кто женится, кто выходит замуж? Мне это очень интересно, правда. У нас сейчас только о свадьбах и говорят, вот, Ладомирская только об этом и лопочет, все про своего жениха, про дом на Морской, даже противно становится. Получается, Сергей Михайлович и правда на ней женится, что даже странно, я не думала, что у него такой… Такой вкус. Впрочем, это не мое дело, мы в последнее время даже и не общаемся, что, правда, было ожидаемо, я так и знала, что Лиза просто этого не оставит, однако все равно признаюсь, что мне неприятно — он пошел на поводу ее слов и домыслов, и все наше общение вдруг так пропало… Очень неприятно. Но ему ты это, пожалуйста, не говори, я не хочу, чтобы он знал, будто мне неприятно. Да и неприятно мне вовсе, Лида! Мне все равно. Жаль только Катюшу, жить с такой ma tante — то еще удовольствие. Надо будет ее забрать к нам на первое время, родители будут только рады, я уверена в этом. На этом я с тобой прощаюсь, но совсем ненадолго. Скоро уже придет конец этой поре заточения, писем, и мы с тобой увидимся запросто. До свидания, родная, передавай мой «привет» всем и передай родителям, что я целую их сто раз.» Вера вздохнула и отложила письмо в сторону. Оно получилось куда больше, чем она думала. В эти часы все в саду готовились к французскому, а она сидела в пустом классе, и никто ее не трогал, думая, что и она усердно выписывала все склонения и окончания в дательном падеже. Нет, не до склонений и экзаменов теперь ей было дело. Она потянулась и рывком встала из-за стола; теперь, когда выпуск становился все ближе и ближе, учиться Вере становилось труднее. Странно было сидеть за книгами и зубрит ненавистную грамматику, когда за окном все цвело, зеленело, и сирень спускалась на широкие подоконники. Если бы она могла выбирать, она бы на всю жизнь осталась жить в институтском саду. Вере там было хоро; часто, подстелив передник, она лежала на траве, под кустами шиповника и представляла себе, будто не в городе она, а в поместье, далеко от Петербурга, от всех языков и сплетен. В такие минуты корсет ей становился особенно тесным, и она снова грустно вздыхала, думая, как хорошо было Марусе, которая уезжала подальше, в отцовскую губернию. В деревне жить, варить варенье, пироги печь, дышать воздухом, выходить в поле и бросаться, раскинув руки, в это глубокое, желтое море цветов, травы, дышать свободно, легко. Но потом голос разума брад над ней верх, и Вера вспоминала, что ей, в сущности, повезло больше, чем кому-либо, что семья ее жила в достатке, замуж выдавать за первого приличного человека, только чтобы скрыть недавний случай, не стремилась и в целом давала ей столько свободы, что даже было неприлично. Было бы стыдно посрамить в таком случае их имя, опозорить всю семью своими плохими баллами, и Вера вставала, отряхивая многострадальный передник, и снова зубрила, зубрила, пока в глазах уже черточки не начинали плясать. Сегодня из сада раздавалось монотонное бурчание — все учили длинные, похожие на свитки, тексты, которые раздавал еще в самом начале года месье Дютак. К его предмету он всегда требовал особого отношения, он вещал, что французский нужно учить только по его же земле, по его жизни, а потому бедные девочки разбирали и учили жизнеописание Наполеона, истории о покорении французской колонией Африки и снова зазубривали «Диалоги» Платона на французском. Вера, весьма неплохо подкованная в этом языке стараниями тетки Зинаиды Михайловна, все равно ворчала вместе со всеми — некоторые слова она с трудом выговаривала, а некоторые предложения и вовсе запомнить не могла. Настоящей легендой стал текст про Египет, где одно предложение заняло одну страницу, а ведь там была еще и вторая, и третья, и доходило аж до десяти. Конечно, месье Дютак спрашивал не все тексты, однако угадать, какие ему захочется услышать, не получалось ни у кого. Приходилось учить. И это еще не говоря о диктанте и грамматическом задании. Вера сама уже вместе с остальными и бледнела, и худела, хоть жизнеописания и повествования предусмотрительно начала разбирать еще в начале года, и то — работы ей хватало. Потому она и села за письмо — вспомнить хотя бы о своей семье, о Лене, отвлечься от постоянных la Grandeur de Napoléon était indéniable, lentement et progressivement, il se déplaçait dans toute l'Europe, subjuguant tous les pays jusqu'à ce qu'il envoie ses troupes à l'Empire Russe («Величие Наполеона было неоспоримо, медленно и постепенно он двигался по всей Европе, подчиняя все страны себе, пока не направил свои войска на Российскую Империю.») это уже для нее было счастьем. Весь институт пустел в эти дни, классные дамы сидели в кабинете Маман, обсуждая, кого из приличных семей можно было взять на новый год, преподаватели отдыхали в своих комнатах, готовясь суфлировать слабым ученицам или, наоборот, криво улыбаться и ставить подножки на каждом ответе, а пепиньерки бегали по всем этажам, помогая натирать до блеска Большой зал и готовя его к визитам высокопоставленных гостей. Вера была в классах одна, она с удовольствием прислушивалась к этой тишине, такой незнакомой, что сам институт казался ей чем-то новым, непонятным, будто она видела его в первый раз. С непонятной радостью она ходила осторожно по этажам, по чугунным ступеням, сидя в эркерах, стараясь увидеть шпили башен за кустистыми деревьями. Все было ново, необычно, все готовилось к особенной жизни, и весело было ей, и все равно грустно — чувство неприкаянности и ненужности появлялось каждый раз, стоило ей подумать о будущем. Бывшая предопределенность всей ее жизни исчезла, и теперь Вера не знала, куда податься. Раньше она готовилась стать женой; воспитанная решимостью дедушки, она не стеснялась рассказов Лиды о материнстве и детях, и сама часто раздумывала, какая мать из нее выйдет. Вера желала такую же семью, в которой росла и воспитывалась сама, хотела быть такой же доброй, как Анна Михайловна, и понимающей, как Дмитрий Алексеевич, желала иметь собственный дом, заниматься хозяйством; ради всего этого она даже думала навсегда попрощаться с прожектом школы, уверяла себя в том, что на всех детей ее могло и не хватить. Теперь же, когда все ее мечты отняли, Вера ничего не понимала. Всегда деятельная, собранная, она ходила по институту, будто тень, жадно глотая все учебники, все записи, забываясь. Ну-с, Екатерина Алексеевна, как ваши дела? Все хорошо, дяденька, французский выдержала на «отлично», а грамматику на «хорошо»! Поздравляю, душа моя. Осталось еще немного, и поедем мы с тобой в Петергоф, там уж мигом забудешь про все книги, записи. Еще чуть-чуть осталось потерпеть, и уж все, лето. Уж поскорей бы! Одна печаль — Веры не будет! Вера Дмитриевна чуть не зашла за портьеру, когда услышала знакомые голоса. Она дернулась на месте, отчего-то густо покраснела и одним движением оправила на себе пелерину. С Катей у них теперь были хорошие отношения, как и прежде, однако милая девочка всегда по-особому, жалостливо смотрела на Веру, отчего та начинала медленно закипать. Хуже всего она не терпела жалости; хоть ей и хотелось, чтобы кто-то спросил ее, как она себя чувствует, но участливых взглядов, как выяснилось, она не переносила. Да и Катя была как будто чем-то смущена, и всегда смотрела на нее как-то по-птичьи — через плечо, опустив голову, будто она натворила что-то такое, о чем ей было стыдно рассказать Вере. Вера понимала — сестра страдала из-за поступка своего брата, — но и ей было уже иногда так нестерпимо смотреть на это горе, что она едва сдерживала себя, чтобы ее не одернуть. Как поживает Вера Дмитриевна? Голос князя звучал глухо и как-то по-особому равнодушно. Странно теперь все было, очень странно; Вера сначала полагала, что Сергей Михайлович обиделся на нее за то, что она избегала разговоров, но после того, как она попросила Катю передать ему свои извинения, не последовало никакого ответа, кроме как суховатого уверения в напрасности ее волнений, Вера расстроилась. С князем ей меньше всего хотелось ссоры, она ценила и уважала его, ей было приятно, что и он с уважением относится к ее чудным замыслам, и этот разлад ее огорчал. Однако догадка подобного поведения нашлась сама, Лида только чуть сама ее подсказала — Лиза вовсю готовилась стать женой князя, а ему, вероятно, уже не было куда деваться. Причины брака были известны многим, однако Вера Лиду не выспрашивала. Сестра что-то знала, и иногда в ее глазах пробегало уже нечто знакомое Вере, то, что было в тот злополучный день, когда она забрала ее домой, но больше никаких тайн Вера знать не хотела, а потом и молчала. Всякое могло случиться в жизни, та была богата на неожиданности, но если раньше Вера могла бы спросить о случившемся о Володи, и она была уверена, что еще немного, и он рассказал бы ей о случившемся, то теперь она была одна, и как бы она не старалась об этом позабыть, ничего не выходило. Напрасно было полагать, что раненая гордость и раненное самолюбие могли бы залечиться раньше разбитого сердца, да и Вера сама бы не стала себя уважать, переживи она этот разрыв не так легко, без такой боли. Ведь тогда бы это означало, что чувства ее были не такими глубокими, не такими серьезными, и сама она была слигшком пустой. Нет, теперь она хранила эту боль в себе, она привыкала к ней так же, как привыкала быть в институте, среди неродных людей, и уже слабо представляла себе жизнь без этого. Конечно, после выпуска надо было эти чувства особенно прятать, Вера понимала, что родителям было даже сложнее, чем ей самой — выбирать между двумя любимыми дочерьми с трудом выдержало бы любое родительское сердце, — и та жертва, что она взяла и принесла на алтарь семьи, что казалась ей слишком тяжелой и трудной, теперь даже в какой-то мере утешала Веру. Ведь нелегко было ей отказаться от Владимира, «подарить» его Ольге; как сильно ей вдруг польстило в один вечер осознание, что он так и не смог быть счастливым без нее, что он жил и страдал, и что, самое главное, он не рассказал Ольге об этом письме, ведь, получалось, сестра была и в половину не так властна над ним, как сама Вера. Но мысли эти были нехорошими, недостойными, и она испугалась — раньше такого в голове у нее и не было. Но ведь раньше у нее самой и жизнь была совершенно другой. В ней не было места предательству и боли, разумеется, Вера знала о том, как несправедлив был мир, убеждалась в этом каждый раз, как выезжала на практику тайком с дедушкой, но ей казалось, что все эти ужасы были далеки от ее семьи и ее самой. Выходило так, что она ошибалась. — Теперь уж хорошо, дядечка, кажется, что совсем ожила! Правда, мне так стыдно, так стыдно, будто это я какую-то подлость сделала… — в голосе Кати послышались слезы, и Вера тихонько вздохнула. Ей было искренне жаль эту милую девочку, к которой она была так искренне привязана. Однако за эти дни Катя сильно переменилась, предательство брата будто накинуло на нее какую-то тень, и Катенька решила, что она непременно виновата в побеге Владимира. Напрасно Вера старалась ее уверить в том, что она нисколько на нее не обижается, напрасно она говорила ей, что Катенька к этому происшествию никакого отношения не имеет — все уверения не производили никакого должного эффекта, и Катя только кивала головой, тихо всхлипывала, и Вера, бывшая в эти дни, особенно уставшая, старавшаяся понять, как ей жить дальше, чувствовала, как все в ней против воли начинало тихо закипать. Катя еще приобрела странную привычку — всегда теперь, когда она с ней разговаривала, она смотрела на свою подругу как бы из-за плеча, словно стараясь предугадать любое изменение той в лице. Вера старалась держать себя в руках, говорила, что все это у Катеньки только из-за нервов, но сама, уже достаточно утомленная всеми событиями и экзаменами, едва держала себя в руках. — Ну это ты напрасно так думаешь, душа моя, — говорил спокойно князь, и Вера замерла на месте — она было хотела выйти из кабинета, но получилось бы так, что она подслушивала. — Я уверен, Вера Дмитриевна никакой обиды на тебя не имеет и все понимает, так что, не мучь себя. Теперь уж она была «Верой Дмитриевной», а не Верой, как прежде. Разумеется, и обычно Сергей Михайлович к ней обращался исключительно с уважением, но сама она слышала, как за глаза князь иногда сбивался на обычное ее имя без всякого отчества, конечно же, сразу себя поправляя. Сама его Вера никогда не возражала против этого, ей подобное обращение было приятно, но теперь, вероятно, уже все было по-другому. Нет, этого следовало ожидать, она и сама не раз себе об этом говорила, что стоит Сергею Михайловичу взять в жены Лизу, общению их пришел бы конец. Однако когда Вера об этом думала, у нее еще оставался ее Володя, и одиночество одиночеством и не казалось. Теперь же Вера сама для себя была неприкаянной, одной; она потеряла верного друга, которым всегда восхищалась, и боль от этой потери была куда сильнее, чем она могла себе представить. Все будто было предрешено судьбой, она оставалась одна в этом незнакомом городе, потерявшем все черты ее детства, и сама она была такой маленькой и незначительной, что тоска накатывала страшная. Вера впадала в декаданс, она и сама это знала, однако долго в нем пребывать тоже было неприлично, и когда мысли становились уж слишком мрачными, она шла в уборную, умывалась холодной водой — даже в теплую погоду вода в Неве была такой ледяной, что обжигало руки, — аккуратно била себя по щекам и разворачивала свои записи и планы школы. Теперь она не просто горевала о прошедшей дружбе, теперь она была обижена. И обижена серьезно и сердито. Раньше Вера о таком чувстве понятия не имела, но раньше ей и с подобным сталкиваться не приходилось. Разве она не поняла бы, объясни ей Сергей Михайлович сам все подробности его брака, его деликатного положения, разве она сама первая вежливо не отказалась бы от его дружбы, только не навлечь на его голову бесчестие и слухи? Но Сергей Михайлович поступил по-другому, и на место его привычной доброте и участию пришла сухая казенная вежливость и холодность. Поначалу Вера еще старалась добиться объяснения, и только когда Лида отвела ее в сторону и тихо рассказала, что своим поведением она может навлечь на себя нелицеприятные разговоры, Вера вдруг поняла, как сильно ее обидели. Да, теперь этот злой дух разбудил в ней и ее же холодность, и ее же собственное достоинство, и даже гордость, о которой сама Вера ничего и не знала, и она плыла на этих волнах с высоко поднятой головой. Ее дружбой пренебрегли, про нее забыли, так она же не потерпит с собой такого обращения, да еще и от другого члена этой семьи. Разговорам между князем и ею теперь тоже пришел конец; если раньше во время посещений он непременно останавливался, как бы между делом, чтобы поговорить с Верой о будущих ее планаха или справиться о здоровье Лены, то теперь он всегда держался в стороне, тихо ведя беседу с Катей о чем-то своем, а Вере всегда только учтиво кивал и изредка спрашивал, как поживают Дмитрий Алексеевич и Анна Михайловна. Она даже не могла понять, в чем дело поначалу, но когда увидела сияющее лицо Лизы, то все встало на свои места. Лида ее тоже об этом предупреждала, но Вера не слушала — в глубине души она почему-то думала, что помолвка обязательно расстроится, случится что-то ужасное, но не слишком, и все будет так, как прежде. Но дни шли, а разговоров о предстоящей свадьбе становилось только все больше и больше. — …Но только я совсем не понимаю, зачем тебе жениться на Лизе, она же совсем тебе не подходит, дядечка! Вера вздрогнула; она задумалась и не слышала ничего, такое с ней теперь часто бывало, временами она уходила своими мыслями далеко-далеко, исчезал и институт, и сад, и даже дом. Вера оставалась одна и не замечала вокруг себя ничего, она даже не слышала временами, как ее зовут, бродила по длинным коридорам или сидела одна, в кабинетах, когда все уже уходили гулять. О чем она думала, потом и сама уже не могла вспомнить, — Возможно, ты к ней немного несправедлива, Кити. Дай ей время, прошу тебя, уверен, вы еще сможете стать хорошими друзьями. — Ну это уж навряд ли, — недоверчиво тянула Катенька. Вера вспыхнула — ее Катя и друг этой противной мокрице? Никогда, никогда бы она не отпустила ее от себя! — Ты бы слышал, как она отзывалась о Верочке, дядя! И почему ты ее никогда не поправляешь? Действительно, почему? Вера понимала, что теперь князь был женихом Лизы, хотя в возможность этого она до сих пор верила с трудом, никак не могла себе представить картину, как стоят они в храме на венчании, или как они с Лидой наносят им визиты; как чужеродно смотрелся бы князь в той обстановке… Но все это Вера если не понимала, то старалась принять, однако почему князь не заступался за своего друга — этого Вера никак объяснить себе не могла. Лида старалась намекнуть Вере, что теперь их дружба приобретет некоторый характер особенной, но Вера с оскорбленным видом отвергла все ее попытки. Это было неприлично — так объяснять их хорошее общение, сложившееся еще до того, как Лиза появилась вдруг в роли жены князя. — Кити, ты знаешь, я всегда стараюсь править Елизавету Евгеньевну, когда она несправедливо отзывается о Вере Дмитриевне, — князь чуть запнулся, но продолжал. — Или о ком-то еще. Ты ведь знаешь, душа моя, все мы бываем порой несправедливы друг к другу. — Но про Веру такого говорить нельзя, — не унималась Катенька, и Вера против воли улыбнулась — защита ее верного друга оставалась ей в утешение. — Ведь ей даже не стыдно! — Вот как? — в голосе Сергея Михайловича слышалось утомление; ему в эти дни хватало забот не меньше остальных. — Что же такого она говорит, что тебя так расстраивает? — А ты, дядечка, будто бы и не знаешь! — Ты же знаешь, Кити, я не люблю всех этих разговоров. Да и потом, душа моя, — погодя, добавил князь. — Вдруг Вера Дмитриевна чем-то задела Елизавету Евгеньевну, чем-то обидела? — Кто? Вера? — Всякое может быть, душа моя. Впрочем, — теперь он говорил задумчиво, будт бы специально подбирал слова. — Я не могу себе представить, чтобы Вера Дмитриевна хоть кого-то могла бы обидеть. — Именно! Именно! — восклицала Катя; что-то зашуршало, и Вера осторожно подвинулась на месте. — А ведь знаешь, что про нее Лиза говорит? — князь даже ничего не успел ответить, а Катя уже продолжала. — Она все время говорит, что Вера — ненастоящая дворянка, и ей не место в институте, она называет ее крестьянкой и говорит, что если всех разбогатевших купцов пускать в приличные заведения, то ни одного приличного места в Петербурге не останется! Все это Вера слышала и раньше, эти речи ее не оскорбляли. Да, стоило признать, раньше ее это обижало, очень. Она и плакала, и родителям об этом писала, и просила Лиду забрать ее, а потом вдруг приехал дедушка, усадил ее к себе и пояснил, что ее происхождением надо гордиться, что титул графа, данный ее отцу, заработан его трудом и чистотой души, а это значило, что и дворянство его было и не по происхождению, а по его внутреннему содержанию, какое еще ни у всякого князя было, и что он, Михаил Андреевич, потомственный граф Никитин, никого, кроме самарского купца, честного и праведного, для своей дочери не видел. Тогда-то Вера и стала гордиться своим происхождением, и разговоры Ладомирской стали значить для нее все меньше и меньше. Это уже позже, когда Лидочка вдруг стала Лидией Дмитриевной фон Ветберг, все разговоры разом умолкли, и все стали ходить ровно-ровно и не могли надышаться на ее визиты, Вера стала понимать, что человеческая память коротка и скудна на искренние чувства; урок был неприятным, но она его запомнила. Однако не это ее расстраивало. Князь, он мог предположить, что она, Вера смогла чем-то задеть Лизу, она, которую он знал лучше кого-либо в свете, кому она рассказывала о всех своих размышлениях, пусть те и были порой фантастическими, кто видел ее в слезах, что не удавалось иногда даже родителям, кто знал ее, кому она позволила знать себя — он так говорил про нее и предпочитал сначала поверить Лизе, а не ей?.. Такого Вера ожидать не могла, это было настоящим предательством. — Это уж лишнее, — слышался неторопливый голос князя. — Всем известно, что титул графа дан Дмитрию Алексеевичу за заслуги, мало кто, как он сделал для России, — Вера тихонько фыркнула; ее папа не нуждался в защите, она и сама могла отвоевать его верное имя. — Не беспокойся, Кити, я скажу Елизавете Евгеньевне, чтобы она попридержала свои речи. — Нет, дядечка, подумай, — продолжала Катя. — Ну почему Лиза так говорит? Почему? — Откуда нам можно знать, что творится в человеческой душе, Кити? Ведь на то может быть сотня причин, и человек вовсе нам не обязан о них рассказывать. — Нет, это я понимаю, понимаю, но ведь, вот, в чем дело, дядя, — на минуту Катя замолчала, и Вера притаилась — каждый шорох мог ее выдать. Подслушивать было нехорошо, но как же она могла теперь поступить? Будь она уверена в прошлом расположении князя, она бы обязательно вышла и сейчас из своего укрытия, зная, что он бы только рассмеялся, а сейчас? Нет, он мог и холодно поглядеть, и откланяться, и увести Катю за собой. Приходилось сидеть тихо, как мышь. — Понимаешь, Вера всегда ей отвечает только одно — настоящее благородство не только в титулах, но и в душевном достоинстве и правильном поведении. — Что же, — помолчав, князь вздохнул. — И Вера Дмитриевна несомненно права, так оно и есть. — Да, так и есть, — Катя кивала головой в эти минуты, Вера была в этом уверена. — Но только вот Лиза никогда с ней не соглашается, только сильнее начинает злиться, даже ногами топает… Почему? — Ну, милая моя, откуда мне такое знать? — Она же станет твоей женой, кому же еще знать, как не тебе? Катя медленно, с с поистине генеральской тактикой ставила свои ловушки, и князь, верно, тоже это понял и не рассердился, потому как послышался его смех. — Браво, браво, Екатерина Алексеевна, отличный ход. — Я училась у тебя, дядечка! — Так, значит, сам себе я яму и вырыл, так? Но вот что, Кити, даже, порой, родственные люди могут иногда не понимать друг друга. — Ну а все же, — не отступала Катя. — Почему так? — Да ну откуда же я могу это знать, Катюша? — взмолился Сергей Михайлович; послышалось недовольное фырканье его племянницы. — Возможно, — чуть помолчав, князь продолжал. — Дело в том, что Елизавета Евгеньевна может в чем-то завидовать Вере Дмитриевне, все мы на такое способны. — Вот, — подтвердила Катя и продолжала. — Вот! Но только почему ей завидовать?! Положение у нее есть, родители живы, тетушка каждый день в институте бывает, все как у Веры! — Возможно, Елизавета Евгеньевна завидует твердому духу Веры Дмитриевны, — отчего-то князь теперь говорил не так торопливо, будто слова давались ему с трудом. — Ее характеру, доброте или красоте. Впрочем, — спохватился чему-то князь. — Это я тебе уже лишнее наговорил, мой друг. Всякое может быть, и мы этого знать не можем. Подобные лестные слова не льстили самолюбию Веры, они только сердили ее. Не комплименты ей были нужны, а пара честных, прежних слов, крепкое пожатие руки и объяснение всего случившегося! Но ничего из этого не было, оставалась казенная, в некотором роде даже пошлая учтивость, которая так и норовила в будущие годы превратиться в обычные приветствия, его заверения в здоровье всей ее семьи и ее же — что она непременно навестит Катю, как только сможет. Обидно, обидно было терять такую дорогую дружбу; еще обиднее было думать, будто дружба была дорогой только для нее самой. — Тогда, если Лиза так нехороша, почему ты женишься на ней, дядечка, — с поистине иезуитской находчивостью вывернула беседу Катя в свою сторону. — Зачем она тебе так нужна? — Елизавета Евгеньевна вовсе не так плоха, как вы все думаете, Кити, — теперь князь, наверное, встал; его шаги раздавались чуть дальше. — Она просто мало чего хорошего видела в своей жизни, мало праведного. Ведь посмотри на то, в каком обществе ей приходится вращаться, с какой теткой жить, ведь она жонглирует интригами, как акробат булавами! — в этом восклицании Вере послышалась былая искренность. — Она и не знает, что можно жить по-другому, ей просто следует это показать. — Как бы ты не ошибся, дядя, — с недоверием выговорила Катя. — Лиза ведь всего этого не поймет — ни твоих разговоров, ни твоих планов, для нее все это нудно. — Что же, Кити, ты хочешь сказать, что я — скучный собеседник? — князь улыбался, Вера это слышала. — И вовсе не хочу, это Лиза скучная до невозможности, ей все это неинтересно. Вот Вера — другое дело, — князь закашлялся, и у нее самой в горле запершило. — Она всегда тебя слушала с вниманием, никогда ничего мимо ушей не пропускала. А ведь правда, дядя, — с внезапным восторгом зашептала Катя, не давая опомниться Сергею Михайловичу. — Здесь какая-то тайна есть? Даже проклятие? — Какая тайна, Катя, о чем ты? — О твоей свадьбе, — как ни в чем не бывало поясняла Катя. — Ты ведь женишься на Лизе из-за какой-то тайны, да? — Что за глупые разговоры, Екатерина Алексеевна, вы затеваете, — рассердился Сергей Михайлович, но Катю это нисколько не смутило. — Я вас такому не учил. — И вовсе не глупые, — оскорбленным тоном заявила Катя. — И Вера тоже так думает! Она было хотела незаметно выйти из своего убежища и пройти мимо семьи, но теперь осталась стоять на месте, ухватившись за дверь и молясь, чтобы та не заскрипела. Князь молчал, и Вера тоже молчала. Что она могла сказать? Это была правда, она действительно была уверена, что по своей воле Сергей Михайлович жениться на такой, как Лиза не мог, не мог полюбить такую, как она. Ведь как такой честный, добрый, чистый человек мог внезапно влюбиться в светскую пустышку, ни слова не понимавшую в его разговорах, как он мог растрачивать себя, свои планы и идеи на разговоры с ней, размышлявшую только о том светском, от чего Сергей Михайлович всегда стремился уйти? Вера знала, что мысли были злыми и недостойными, но та волна, что несла ее все те дни, снова подняла ее и вела за собой. — Ты, верно, Кити, что-то напутала, — совсем тихо заговорил снова Сергей Михайлович; было что-то незнакомое в его голосе. — Невозможно, чтобы Вера Дмитриевна проявляла подобное участие к моей женитьбе. — И вовсе я не напутала! — обиженно воскликнула Катенька, и Вера постаралась потише сопеть. — Она всегда говорила, что ее расстраивает твоя скорая свадьба, и мы с ней соглашались, что просто так, по своей воле, ты жениться не мог! Когда шаги раздались рядом с дверью, Вера заметалась по кабинету, как испуганный таракан. Бог знает что мог подумать князь после таких слов своей племянницы. Он, поди чего, мог еще решить, что Вера вздумала… Вера покраснела, несомненно от злости и от выдуманных обвинений, и еще от того, что никак не могла выговорить это слово, хоть ничего непривычного в нем и не было. Будто бы она ревновала! Но ведь что здесь было такого плохого, можно было ревновать и своего друга, вот, например, Вера всегда ужасно переживала, когда Маруся отсаживалась от нее к кому-то еще, и Лиду она тоже поначалу ревновала ко всем остальным девочкам, так и князя — ей не нравилось, что все его внимание готовилось быть обращено к другому человеку, и особенно Вере не нравилось, что именно к Лизе. Шаги остановились совсем близко, и Вера постаралась замереть, перестала сопеть. — Душа моя, я все же настаиваю на том, что ты перепутала или что-то не так поняла, — теперь они куда-то уходили, голоса звучали все тише и тише. — Наверняка Вера Дмитриевна просто из-за чего-то волновалась, а ты переиначила это, вот и все… — Но, дядя, я… Когда голоса были почти уже не слышны, Вера выдохнула — теперь их, готовя к выпускному балу, затягивали сильнее прежнего, и ни один день не проходил без того, чтобы кто-то не упал в обморок. Из окон был виден все тот же цветущий сад; пришла пора распускаться сирени, и все дни и ночи дортуар и кабинеты были обвязаны этим запахом, как букеты ленточками. Ни одни цветы в салонах не пахли так, как институтская сирень, почему-то особенно свободная и от этого сладкая, даже в городских садах та так не благоухала. А что, если все это было только игрой ее воспаленного воображения, мелькнула вдруг мысль, и Вера выпрямилась над столом. Что, если никакого «нового» отношения князя к ней и не было, а она себе все это только выдумала? Ведь она была сама не своя в последние дни, видела то, чего не было, даже обижалась на пустяки, которых бы раньше и не заметила. Вот и Леву в письме отругала, что он ей не писал, хотя знала, как сложно ему приходится на службе. Нет, действительно, вдруг она раздула целое событие из бессмыслицы, а теперь Сергей Михайлович не знал, как ему поступить? На место обиды пришло чувство вины, и Вера махнула рукой, ругая себя. Это следовало бы проверить, но и средство у нее было — письмо. Сергей Михайлович еще как только Лида пошла в институт, сделался верным почтальоном, передавая письма, которые классные дамы после прочтения не приняли бы. Так и завелось — все девочки и девушки писали приличные, сухие послания близким, сдавали мадам Наке на проверку, а настоящие отправляли вместе с Верой, которая отдавала либо князю, либо Лиде. К счастью, их шаги все еще были слышны, когда Вера выбежала в коридор. Оболенские медленно спускались по лестнице, ведя ту же тихую беседу, и она нагнала их на последних ступенях, невольно остановившись и залюбовавшись семейной картиной. Оболенские были красивы, Вера заметила это только теперь. Катя и всегда была очень симпатичной, но теперь хорошела день ото дня, и Вера улыбнулась, подумав, что настанет день, когда и ей придется держать венок флердоранджа над головой своей подруги. Сергей Михайлович тоже был красив; не замечая, Вера не знала об этом, она привыкала видеть его чуть ли не каждый день на каникулах в поместье или в Крыму и каждые выходные в институте, его лицо примелькалось среди всех остальных, она приучила себя к нему, теперь же открытие, что этот сорока лет мужчина, отлично сложенный, по-особому, даже не считая особой родовитой тонкости, был красив, почему-то смутило ее, как смущало все новое. Но Вера только помотала головой, ей было не до этих мыслей. — Верочка! Она все еще улыбалась, протягивая ему руку, как делала всегда, когда Сергей Михайлович вдруг по-странному приосанился и только низко кивнул, в ответ руки не приняв. Вера вспыхнула, как спичка. Это была пощечина. Может быть, увидь она прежде, заметь она его непонятное смущение, когда он взглянул на нее из-за того, что его застали за семейной сценой или по другой причине, Вера не была бы так определённа в своем решении, однако она не видела ни его поначалу немного сконфуженной улыбки, ни минутной робости, и потому такая холодность оскорбила ее. По манере Лиды Вера напустила на себя ледяной вид, присела в глубоком реверансе, который обычно их заставляли приберегать для особ отличительных заслуг и званий, и стала похожей на замороженную рыбу, которая всегда болталась на тарелках в Елисеевском доме; Катенька было хотела что-то сказать, но ей Вера быстро улыбнулась с привычной сердечностью, и бедная девочка просияла в ответ. — Катюша, ты писем еще сегодня не писала? — Писала, несколько штук! — Так отдай их мне, я все равно буду с Любой посылать, а некоторые Лиде отдам. — Ой, как хорошо! — воскликнула Катенька; она ничего и не заметила в переменившейся обстановке. — Мне как раз Люда отдала письма брату и Тата тоже… Я сейчас принесу, — и камлотовые юбки взметнулись вверх по лестнице. — Право, вы могли бы отдать письма мне, — с недоумением проговорил князь, но Вера едва взглянула на него. Она стояла, выпрямившись и уставившись в пол; нехотя вспоминались сами собой дни, когда они с привычной душевностью беседовали друг с другом, казалось, что разговор не кончится никогда. Однако, как же могло все поменяться. — Благодарю вас, Ваше Сиятельство, — теперь пора вздрагивать пришла князю; давно Вера не говорила, да и говорила ли с ним она хоть когда-то так равнодушно. — Однако мадам Наке строго требует, чтобы мы передавали письма только через пепиньерок. — Вот как? — послышался такой же равнодушный вопрос. Вера кивнула. Если бы она взглянула на него, если бы хоть на чуть повернулась к нему, она бы увидела и прежний удивленный взгляд, вовсе не светский, взгляд старого друга, который не понимал, почему его дружбой так пренебрегают. А потом могла заметить, как догадка проявилась на его лице, и то все остекленело. Тогда бы Вера наверняка и посочувствовала бы ему, и пожалела Сергея Михайловича, попавшего в подобное положение, но ненамного — он был не барышней, он мог, как никто другой, разорвать ненужную ему помолвку, и никто слова бы не рассказал, — но он этого не делал, значит, зачем-то та ему была нужна, и он не рассказывал. Возможно, он и правда был влюблен, и почему нет — Лиза была, если позабыть о личном отношении, весьма симпатична, правда, не на вкус Веры. Но и не ей же следовало с ней жить. И Вера не смотрела. — Ваша сестра, Лидия Дмитриевна, говорила, что вы идете на шифр, это так? — Да, Ваше Сиятельство. Как это было нечестно с его стороны — после разрешения приходить к нему со всеми тревогами, со всеми страхами, теперь вести такие же сухие, пустые беседы, которые велись между едва знакомыми людьми. Вера обрывками слышала, как Лида так же разговаривала с теми, кого на дух не переносила, и те отвечали ей тем же. Так как же все успело так перемениться, как она не смогла заметить этого, не смогла предугадать? Разве что он только мог обидеться на то ее молчание, но ведь и за него Вера извинилась и сейчас протянула ему руку, а он молчал. — Я поздравляю вас, Вера Дмитриевна. — Благодарю вас, Ваше Сиятельство, но, боюсь, что пока что рано — еще не все экзамены прошли, я могу оступиться по любому предмету. — Ну, моя племянница говорила, что вы — первая в классе, разве не так? И об ее успехах он всегда знал первым. Порой, не до Дмитрия Алексеевича и Анны Михайловны сперва доходили сведения, как Сергей Михайлович уже знал, что Вера снова была с отличным табелем, и имя ее красовалось первым в списке отличия. Теперь же он спрашивал ее только ради того, чтобы спросить, поддержать пустой разговор. Разве ей это было нужно? Ее это только оскорбляло. — Именно так, Ваше Сиятельство. — И обогнать вас может только Елизавета Евгеньевна, если я правильно понимаю… Сергей Михайлович как-то смутно улыбался, но кровь ударила Вере в голову; она решила, что он смеется над ней, и привычная выдержанность изменила ей. — Елизавете Евгеньевне досталась обувь не по размеру, не обгонит. — отрезала она, и только позже увидела изумленный взгляд Сергея Михайловича. Такой он ее никогда не видел, подобный характер Вера всегда прятала. Устыдившись своей вспышки, она снова склонила голову. — Прошу прощения, Ваше Сиятельство, я не желала обидеть вашу невесту. — Не беспокойтесь, — в его голосе, казалось, был слышен смех, но Вере было не до веселья. Первый раз она вышла из себя, а прежде такого не было. — я не стану передавать ей ваши слова. — Вы можете передать, так будет честнее. — Вера Дмитриевна, — хотел сказать что-то князь, но в коридоре послышался шум, и Вера быстро обернулась. — Князь, — и тут же себя поправила. — Ваше Сиятельство, я хотела попросить вас об одном. — Пожалуйста, о чем же? В сущности Вера хотела об этом говорить с Сергеем Михайловичем и раньше, она даже написала Лиде об этом в письме, как о деле уже давно решенном, но теперь она только задумалась, вдруг князь станет возражать и не согласится? Подобная мысль Вере в голову не приходила, и она стояла обескураженная, не зная, что сможет ответить на отказ. И все же стоило приступать тут же к делу. — Как только вы женитесь, — вздохнув побольше воздуха, Вера ринулась в атаку. — И Елизавета Евгеньевна переедет в ваш дом, Екатерина Алексеевна уедет к нам. — не ожидая его ответа, она продолжала; тщетно князь старался что-то сказать в ответ. — Мы занимаем отдельный особняк, как вы знаете, места хватит, и ей там будет хорошо. — Но, позвольте, Вера Дмитриевна, — наконец Оболенский уловил момент вставить свое слово. — Вы же не просите, вы ставите меня перед событием, — совсем по-прежнему улыбнулся князь, но Вера не ответила ему тем же. — Вы правы, ставлю. — Почему? — Потому что я знаю, как тяжело придется Кате в одном доме с Лизой, они не выносят друг друга. Но если Катя, — подождав и не дождавшись ответа князя, Вера продолжала. — Всегда старается быть вежливой и учтивой, то Лиза не снисходит даже до этого. Ей будет там плохо и сложно, я знаю это и не хочу, чтобы она страдала. — Меня трогает ваша забота о Кате, — помолчав, сказал Сергей Михайлович. — Вы знаете это сами, без вашей ласки и участия она вряд ли бы была такой, какая сейчас, я ценю это, однако, я полагаю, вы слишком сурово относитесь к Елизавете Евгеньевне. — Вот как? — резко повернулась к нему Вера; она сама не верила тому, что говорил Сергей Михайлович. — Да. Возможно, что разлад, бывший между вами, влияет на ваши суждения… — Вы обвиняете меня в пристрастности? — возмутилась Вера. Князь только развел руками. — Ни в коем случае. — Вы не знаете Лизу так, как знаю ее я. — отрезала она. — Но и ведь и вы не знаете Елизавету Евгеньевну с той стороны, с какой ее я знаю. — мягко улыбнулся князь, но Веру это только сильнее обидело. — Я могу предположить, что Елизавета Евгеньевна старалась всегда показать себя с лучшей стороны, чем какой являлась на самом деле. — Вера Дмитриевна, — снова начал Сергей Михайлович, но она уже не выдержала этого светского паноптикума, так отличного от их привычного общения. — Прошу вас, князь! Вы ведь и сами знаете, что я говорю правду, вы сами не раз были свидетелями ее несправедливых слов, обвинений, ее высокомерности! Вы знаете, как Лиза не любит меня и мое окружение, а Катя — самое дорогое, что есть в нем! и вы знаете, что она зачахнет в вашем доме, где Елизавета Евгеньевна станет полноправной хозяйкой! Вы все это знаете и так говорите, как же вы так можете?! Сергей Михайлович в изумлении смотрел на нее, и в этом взгляде было что-то от их прежних бесед, когда они, не скрывая, говорили друг другу все, что считали нужным сказать, однако теперь это был пережиток прошлого, с которым следовало расстаться. Почувствовав, что в глазах защипало, Вера низко присела в реверансе и тяжелой поступью пошла к саду. *** Экзамены пронеслись, как один непонятный ей сон. Вера помнила, что все что-то повторяли, носились из угла в угол, прятали длинные бумаги в передники и манжеты, а она сидела с книгой в саду, не видя ни одной строчки. Теперь временами воспоминания о Владимире заставали ее в самое неприятное и нужное время — когда она ложилась спать, или когда их водили парами, повторяя прием в Зимнем дворце перед награждением шифрами. Лида всерьез настаивала на том, чтобы Вера уже думала, какому двору она пойдет служить фрейлиной — Большому, у Ее Величества Александры Федоровны или Малому, где вовсю властвовала вдовствующая императрица Мария Федоровна. Вера из этого ничего не понимала, имена и звания кружили у нее над головой, как надоевшие осенние мухи, и своего ответа Лиде она так и не сказала. Ее куда больше волновало, что она чуть не слетела по успеваемости и чуть не получила «хорошо», вместо привычного «отлично» по французскому языку; ей было неприятно, что на этот раз эмоции взяли над ней верх, заставив позабыть обо всем, что было раньше. А раньше Вера превосходно справлялась с экзаменами, всегда сохраняла холодную голову, никогда не волновалась, наоборот, ее даже охватывал особенный азарт перед тем, как подойти к столу с билетами и вытащить ей нужный. Она всегда была уверена в своих силах и не думала ни о чем, только шептала привычную молитву. В этот же раз все было по-другому. В руки Вере попалось одно из писем Владимира, ранних, которые он слал ей еще с Катей; вероятно, оно как-то смогло заваляться в ее институтских вещах, потому как в доме она ото всех подобных экземпляров успела избавиться. Сначала Вера чуть ли не поседела, успев придумать себе, что это письмо нашел кто-то из классных дам, и теперь ей объявят строжайший выговор, назовут «позором института» и выгонят без всяких церемоний. Вера уже видела грозную Маман, ехидно усмехающуюся мадам Наке, а еще грустную Лиду, которая мотала головой и говорила одно и то же: «Верочка, я же предупреждала». Осознание, что письмо выпало у нее из кармана под передником, облегчения не прибавило; Вера вдруг поняла, как сильно она рисковала все те дни, когда носила его, так ненадежно спрятав, ослепленная своими чувствами. Потом Вера решила его сжечь, уже сунула его в печку и даже достала спички, спрятанные Марусей за кровать, однако и тут ужасная картина того, как мадам Наке внезапно нагрянет и застанет ее за сжиганием любовного послания, не оставила Веру в покое, и она заметалась по дортуару. Оставалось одно решение — спрятать пока что письмо в личную шкатулку, а по приезде домой уже его разорвать и сжечь. Решение было принято и одобрено, но вот несколько слов, пока Вера его убирала, были все же увидены. «Вера, без вас я не могу представить себе ни единого дня, я засыпаю с вашим именем и просыпаюсь с ним же…» Вера так хлопнула крышкой шкатулки, что попала себе по руке. Тихо всхлипнув, она закрыла глаза, сжимая голову — воспоминания закружили перед ней, стирая и дортуар, и стены; теперь она снова была в прошлом лете, непозволительно счастливая, и мир виделся ей бесконечно добрым и справедливым. Тогда она быстро оправилась от этого минутного припадка, разгладила на себе передник и отправилась в перевязочную — рука болела, но этой боли Вера была даже рада: она отвлекала ее от ненужных мыслей, и все шло своим чередом, но вот в ней словно что-то надломили, и от прежней собранности не осталось и следа. Каждый раз, стоило ей сесть за учебники, строчки письма ложились на правила грамматики, жизнеописание Владимира Мономаха и основы педагогики. Это было одно из тех писем, что, к несчастью, Вера знала наизусть. Такое было не со всеми посланиями Владимира, но со многими — когда его письма опаздывали, Вера так часто перечитывала последние, что те сами запоминались. То было самым нежным и ласковым из всех остальных, она его любила класть себе под подушку и засыпать, думая, что Владимир совсем рядом. Вера выходила учиться в сад, и в гомоне голосов отчетливо слышала Владимира Алексеевича; закрывала глаза так, что начинали плясать разноцветные пятна, и из них складывалось его лицо; читала вслух, громко, почти что криком, и ей казалось, будто он ее зовет. То, что должно было случиться, случилось на ее самом страшном сне — экзамене алгебры. Вера считалась первой ученицей не зря, она прилежно училась, сидела над непонятными темами до тех пор, пока не нащупывала ту нитку, которая приводила ее к основе самого клубка, но все-таки математика не была ее наукой, давалась ей с большим трудом, чем все остальные, хоть Вера и старалась этого не признавать. Куда легче у нее шли иностранные языки, словесность и остальные гуманитарные науки, но Лиза была чуть ли не первой в математике, а потому Вера настойчиво учила и алгебру, и геометрию до ночи, только чтобы обогнать Ладомирскую. Та тем же самым пыталась ответить сопернице во французском и литературе, однако это были пустые попытки — Вера только поначалу чувствовала усталость, слабость, а потом, подобравшись, тащила на себе весь этот снежный ком уже до самого конца учебного года, не ощущая напряжения. После, разумеется, она могла и страдать от последствий своей неуемной гордости, но страдала уже дома, где чужие ее не видели. Успешно заставляя себя позабыть о письме, Вера прошла сквозь языки, литературу и педагогику, оставив только математику и историю. Несколько дней она даже пребывала в уверенности, что прежние чувства окончательно оставили ее — Владимир ей больше не снился, и голоса его она не слышала, — но вот накануне экзамена по математике, Вера и вздрогнула. — Очень хорошо, — проговорил один из членов комиссии; имени его Вера не помнила. — Решено все верно, почерк славный, твердый, значит, в решении своем не сомневались? — Вера кивнула. — Очень хорошо. Тогда вот что, мы вам зададим еще один вопрос, и вас отпустим. Вы не возражаете, княгиня? Маман поглядела на попечителей, улыбнулась, но помотала головой. — Вы знаете, что против вашего мнения я ничего не скажу, однако, мне кажется, что m-lle Тоцкая слишком бледна, не лучше ли ее отпустить? — Тогда я спрошу саму m-lle Тоцкую, — приосанился экзаменатор и посмотрел из-под очков на Веру. Ей отказываться было нельзя. — Вы не возражаете, если я вам задам вопрос? — Нет, господин Сундуков, — она все-таки смогла вспомнить его имя. — Вот и славно. Тогда напомните нам, пожалуйста, теорему о трех перпендикулярах. И вот тут-то и грянул гром. Вера не знала ответа. То есть, где-то в голове у нее, конечно, был, она понимала, что хочет от нее услышать господин Сундуков, она даже смутно помнила формулировку, но суть, суть была потеряна. Все цифры, буквы, доказательства теорем весело скакали по белому листку, оставляя за собой одни кляксы и черные следы, а вдалеке как-то по-особому насмешливо сверкал шифр. Знак отличия; нечего говорить, по-особому Вера отличилась. Перед ней плыли лица экзаменаторов, инспектора Гущина, она видела, как встревоженно смотрит на нее Маман, но ничего поделать с собой не могла. Там точно должна была быть прямая, чему-то перпендикулярная. Но чему? Белый лист, перед ней был один белый лист, и она сама была в этом виновата, что не так хорошо готовилась, что не так была внимательна, как должна была, что растравливала себя, погружаясь в неправильные мысли и чувства, забывая о том, что предстояло ей. Прав был дедушка, когда говорил — упадничество ни до чего хорошего не доводит. Какой прок от того, что она правильно решила задачи, если доказать вот так, легко, свои знания она не может? Ведь они могут подумать, причем небезосновательно, что она все это списала. Будут обвинения, а если не будет обвинений, то ей поставят балл авансом, ведь она шла на шифр. А авансов, как и жалости Вера не терпела. Когда в лице инспектора Гущина она прочитала сожаление, сочувствие, ее это больно укололо. Капитуляция; Вера видела и недоуменные взгляды своих подруг, и ехидную улыбку Ладомирской… Она, конечно же, все рассказала бы Сергею Михайловичу, в красках рассказала, как Вера Дмитриевна, всегда такая примерная, такая способная, стояла у экзаменаторского стола и не могла слова сказать, потому что у Веры Дмитриевны все заволокло белым туманом, сжимавшемся все сильнее и сильнее. Когда в глазах начали плясать знакомые звездочки, Вера не обрадовалась им как прежде, финальным завершением этого позора мог стать только обморок, как обычно показывали в синематографе — она упала бы, и все стали кудахтать над ней, просить капель, нашатыря; Вере хватило и одного такого представления. В отблеске этих звезд вдруг показались цифры и буквы, и Вера уцепилась за них из последних сил. Надо было только преодолеть этот припадок, справиться с нервами, и тогда она смогла бы сложить все слова в правила. — Прямая, проведённая в плоскости через основание наклонной, перпендикулярная к её проекции на эту плоскость, перпендикулярна и самой наклонной. — наконец через силу сказала она и увидела, как на лице Маман проступило облегчение. — Очень хорошо, можете садиться, — чуть суше прежнего сказал экзаменатор, и Вера немного побледнела. — Пожалуйста, спросите меня что-то еще, — инспектор удивленно взглянул на нее, но она не планировала отступать. — Я все учила, готовилась, я знаю все по курсу. Пожалуйста, спросите меня что-то еще. Экзаменаторы и попечители переглянулись; только сейчас Вера заметила, что Лиды не было в числе присутствующих. Наверное, все боялись, как бы она не завысила балл своей сестре. Забавно, Вера была уверена, что Лида, напротив, с куда большим пристрастием спрашивала ее, чем всех остальных. — Ну хорошо, — подал голос инспектор. — Я нахожу возможным спросить вас еще, госпожа Тоцкая. Мы все понимаем, что играет роль волнение, — экзаменаторы снова переглянулись; Гущину что-то прошептали на ухо. — Расскажите нам о скрещивающихся прямых. Вера кивнула и подошла к доске. Теперь, несмотря на слабость, в голове у нее был полный порядок. Страница из учебника раскрылась во всю свою длину, и Вера как будто бы читала и писала с нее. Быстро взяв в руки мел, она начертила четыре прямых, расставила точки и заключила их в бесформенную фигуру. Поймав одобрительный взгляд Маман, ей стало чуть легче, хоть она и чувствовала подступавшую мигрень. — Если угол альфа между скрещивающимися прямыми, определяется как угол между одной из этих прямых, — спокойно начала она, но всю теорему и доказательство ей договорить не дали; публика одобрительно закивала, и в ведомости появилось тонкое «двенадцать». От сердца отлегло. — Очень хорошо. Ваше учение выдержки, княгиня, — обратился к Маман Сундуков, — Поистине можно называть легендарным. — Иногда мне очень везет с ученицами, — улыбнулась торжественно княгиня, а потом повернулась к Вере и ласково проговорила. — Очень хорошо, Вера, можешь передать сестре, что мы очень тобой гордимся. Едва чувствуя под собой паркет, Вера кивнула, присела в реверансе и вышла из кабинета, с трудом найдя перед собой дверь. Теперь она ненавидела Владимира уже по-настоящему. Одно дело — страдать из-за покинутой любви дома, в уютной комнате, на пузатом диванчике, где ее никто не трогал, и она никому не была нужна, и совсем другое — быть подвергнутой позору на глазах у всех. Вере повезло, но она понимала, что такой случай был исключительно единичным, и в другой раз все могло закончиться куда плачевнее. Ей следовало браться за ум, и чем быстрее, тем лучше. С трезвой головой Вера положила медальон с посланием в ту же шкатулку, где лежало злополучное письмо, оставив в нагрудном кармане только фотографический портрет родителей. Последующие экзамены прошли хорошо, даже бойко; она задала себе тот же гимнастический ритм, что всегда отсчитывал шаги метроном в танцевальном классе и теперь уже не сбивалась. На истории она заслужила особенную похвалу от надворного министра за интересный подход к науке — когда ее спросили о хронологии правления Ланкастеров, она взяла и нарисовала яблоню на доске, а на каждой ветке по яблоку; в корни она пустила Джона Гонта и его сыновей, а на яблоках разместила имена их последователей. На этом экзамене присутствовал и Сергей Михайлович, Вера видела, как он был заинтересован в ее ответах, однако после похвалы Маман на него не посмотрела, она все еще была обижена и теплеть в своем расположении к нему не собиралась. — Очень хорошая девушка, — услышала она как-то после последнего экзамена; это был немецкий. — Умная, с талантом, Дмитрию Алексеевичу очень повезло с ней, венец воспитания их семьи. — Да, достойная девушка, — послышался чуть позже голос Сергея Михайловича. — Тоцкие, верно, могут ей гордиться. И ни капли душевности в голосе, намека, что он — друг их семьи. Нет, Оболенский констатировал удобную ему истину, даже не пытаясь ее оспорить, а Вера бы куда с большим удовольствием выслушала отповедь о ее взбалмошном поведении и неуажительном отношении к науке, тогда бы она еще могла предполагать, будто в отношении князя оставалось что-то личное. Но нет, тот казенный тон теперь стал для них привычным. Из-за своей колонны Вера вздохнула и выскользнула, когда остальные пошли к кабинету Маман. Однако горевать долго не приходилось, времени совсем не оставалось. Их, шедших на шифр, было не так много, но чуть больше, чем в прошлых годах. Она, Чиркова, Чикунина, Самарская и Горчакова — их рекомендовали к приставлению высшей награды и представлению Ее Императорскому Величеству, и все пять девушек чуть ли не с ума сходили перед важнейшим событием. Вера поначалу не волновалась, отец с ее ранних лет был приставлен ко двору, дедушка говорил, что его шахты грели всю Россию, весь Петербург; Вера привыкла слышать разговоры об императорской чете и не волноваться. Но тут то ли общее волнение сыграло свою роль, то ли сама Вера была вымотана всеми событиями, но она с каждым днем чувствовала ужас куда более леденящий, чем когда она представляла себе изгнание из института. Сначала ей казалось, что шлейф у ее платья слишком длинный, она непременно в нем запутается и упадет. Шлейф укоротили, но потом приехала Лида, ужаснулась несуразности всего платья, и шлейф пришлось пришить обратно. Худо-бедно Вера смирилась со своим «хвостом» и даже научилась поворачиваться так, чтобы он не застревал между туфлями, но на этом страхи не закончились. Следом за этим она обнаружила, что начинала путаться в именах и званиях, когда волновалась, и внезапно открыла для себя — а ведь она может преспокойно назвать Его Величество званием Великого князя и даже не заметить своей оплошности, а если даже она и заметит, до будет уже поздно, ее ошибку заметят, и никто не возьмет ее во фрейлины и не простят. Она до конца жизни рода опозорит всех и вся и запрется в поместье, в глуши, вдалеке от всех глаз и голосов. — Вера, ты уже совсем сходишь с ума, — проворчала Лида, когда сестра все это ей выложила, сидя на кровати и пусто смотря на стену. — Нельзя так волноваться из-за обычного представления ко двору. — Обычного? Вот уж, действительно, нельзя сказать лучше. Тебе легко говорить, сколько лет ты в этом обществе, давно уже привыкла. — Спасибо, дорогая, за очередное напоминание, как я стара, — шутливо обижалась Лида, но Вера только отмахивалась. — Лида, там же будет вся царская семья, все будут глядеть на меня, ждать от меня проступка! — Двор не состоит из одной твоей Ладомирской, — недовольно пробурчала баронесса, подтягивая сестре платье. — Никто не ждет, что ты оступишься, наоборот, все будут рады увидеть тебя. — Откуда ты это знаешь? — с трагическим подвыванием спросила Вера, и Лиды спокойно отрапортовала. — Потому что я сама о тебе рассказывала, причем, исключительно лучшее. — Ты — что? — подскочила на месте Вера. — Ты прекрасно слышала, что я сказала, — отрезала баронесса и строго шикнула. — И не кричи так громко, это признак дурного тона. Чему тебя только учили все эти годы в институте? — Нет, надо было уезжать сразу в деревню, — качала головой Вера, стоя у зеркала, пока на платье поправляли воланы. — Жила бы там себе спокойно, не волновалась, так нет же, представление ко двору. Лида, — повернулась она к сестре, та даже вздрогнула от неожиданности. — Можно я откажусь? Лида застыла в молчании, только удивленно глядя на Веру. Что же с ней такого происходило; ведь не могло одно то расставание так расстроить ее нервы, что она себе места не находила? А Вера и сама не могла ответить себе, что с ней такое происходило. дедушка наверняка бы сказал, что она очень устала, и ей был нужен покой и отдых, но сама она усесться на одно место и смотреть на потолок не могла. Все внутри будто бы дрожало, дребезжало, и она бежала изо всех сил, только чтобы наконец избавиться от постоянного подергивания где-то за сердцем. Глупо было так переживать из-за того, к чему ее, в сущности, готовили всю ее жизнь, к чему она так осознанно шла, однако однако места себе от волнения Вера не находила. Она даже не думала себе думать о том, что всегда представляла себе этот день непременно рядом с Владимиром; он неизменно стоял впереди и ласково улыбался ей, их ждало светлое будущее; Вера ждала, как все в ней будет согрето мягким светом, и она лучилась этим ожиданием. Надо сказать, что трезвый ум ей вернуло только понимание того, что ей стало неприятно от ощущения, будто от Владимира зависело все ее счастье. Ей хотелось видеть себя саму хозяйкой своего если не будущего, то хотя бы настроения, и постоянное мелькание тени бывшего возлюбленного ей начало надоедать. — У тебя жар, — Лида коснулась губами ее лба и нахмурилась. — Нельзя так переживать, Вера. Люба, — кивнула она пепиньерке, и та ринулась к ней. — принесите барышне воды. Прекратить твои волнения я не смогу, Верочка, — повернула она сестру лицом к себе; Вера тяжело дышала в новом корсете. — Но пообещаю, что буду рядом и обязательно помогу. Волноваться меньше Вера не стала, но от понимания, что сестра будет рядом, становилось легче. Лида редко когда врала ради ее блага, не считая последней истории, и если она говорила, что в приеме не было ничего такого страшного, значит, бояться было особенно нечего; все это только нервы. Вера так и решила и с большим усердием принялась за бальное платье. Потом приехал Левушка. Приехал пыльным, уставшим, сердитым; он даже не заехал домой, сразу направился к углу Аничкового моста — через дворец Марии Федоровны проходили всегда прогулки старших. Вера сразу же приметила знакомую коляску и фигуру, беспокойно ходившую туда-сюда и улыбнулась; значит, все-таки ее послание дошло до него, и страх быть ангажированным на все вальсы напугал сильнее всего бравого офицера. Когда мадам Наке вдруг показалось, что в окнах промелькнула платье вдовствующей императрицы, и все присели в низком реверансе, Вера незаметно отошла в сторону и со всех ног бросилась к брату. Он вздрогнул от неожиданности, когда она обняла его со спины и поцеловала в щеку. За месяцы разлуки Лев изменился, стал старше, мужественнее, Вере показалось, что он даже постарел, но так было только от его измученного вида — костюм весь был его в пыли, белый китель посерел, и сам он весь был каким-то серым, неприбранным. — Как ты узнал, что нас сюда водят гулять? — она быстро стирала платком с его лица грязь; теперь по всему Петербургу ходили настоящие автомобили, и Лев умудрялся, только стоя рядом с этим чудовищем, измазаться в чем-то липком и черном; и сегодня было так же. — Я же не писала тебе об этом. — Подкупил вашего сторожа, пустяки. — О, — улыбнулась Вера, но Лев как был хмурым, таким и оставался. — Федор, оказывается, ненадежный хранитель тайн. — Лев ничего не ответил, только криво улыбнулся в ответ. — Ну что случилось? — не выдержала Вера. — Что такого произошло, что у тебя такой убитый вид? Умер кто-то? — Не догнал я паршивца, убежал от меня, — сквозь зубы процедил Лев, и Вера недоуменно взглянула на него — неужели новая ссора и чуть ли не новая дуэль? Она не понимала, про кого говорил ее брат. — Подлец. — выплюнул он. — Да про кого ты говоришь? — Как про кого? Про Владимира Алексеевича и сестру нашу с тобой! — Я надеюсь, ты ничего страшного не натворил? — Страшное? — закричал Лев, и Вера зашикала на него; если бы мадам Наке увидела ее в компании даже брата, скандал мог стать действительно le grand. — Я? Это они страшное натворили, да еще какое страшное! Тебя расстроили, родителей чуть ли не до припадка довели, ты в обмороке была! — Пожалуйста, — ворчливо забормотала Вера. — будь так добр, обойдись без напоминаний, приятного в этом мало. — Вот! — закивал Лев. — Вот, пожалуйста! Но ладно Ольга, она всегда пустой кокеткой была, хотя с нее тоже еще взыщется, но Владимир! Мой друг и боевой товарищ!.. — Вы пока ни на одной войне не воевали. — И не приведи Господь! Попадется он мне на пути, так я уже незаконченное доведу до конца. — отрезал Тоцкий. — Так оскорбить мою сестру! И ведь, главное, сбежал подлец! Прихватил Ольгу и сбежал как раз аккурат после того, как я ему в письме написал, что кидаю перчатку! Трус! Вера медленно смотрела то на платок, то на Льва; белоснежный китель был теперь таким светлым, ярким. Как же чудовищно на нем смотрелась бы кровь. В горле стало как-то сухо, когда она представила Льва, лежащим где-то далеко от дома, во всем красном, а сам он был таким же белым, под стать своей одежде. За страхом пришло негодование, а за ним — гнев. Изо всех сил Вера толкнула Льва в бок, и тот возмущенно забурчал. Глупый мальчишка, что он мог наделать?! — В уме ли ты, Лев?! — Дуэли не запрещены, милая моя! Имею полное право отстрелить ему нос. — Да ты хоть понимаешь, что началось бы после этого? — Вера уже сама почти что кричала. — Без дыма огня не бывает, тогда бы уж точно начали говорить, что все дело нечисто! — И пусть говорили бы, так оно и есть! — горячился ее брат. — Да, и пусть моя честь, честь нашей семьи страдает, только бы тебе пострелять на дуэли! Глупо, Лев, очень глупо. — Глупо? — возмутился Лев. — Я ради тебя был готов пойти на смерть! — А родители? — Вера возмущалась не меньше. — Ты представляешь, что было бы с ними, если бы Владимир, не дай Бог, отстрелил бы нос тебе? Как бы я это пережила бы? Как Лида? — У него не бы не вышло, — надулся Лев Дмитриевич. — У него рука кривая и трясется. — И вовсе не кривая, — по старой памяти было начала защищать Владимира Вера, но осеклась. Лев тут же изобразил на лице что-то отдаленно похожее на гримасу. — И перестань паясничать! — Какая прелесть, — тоненьким голосом пропел он; Вера фыркнула. — Твоему милосердию следовало бы петь оды, Верочка. Так защищать предателя может только человек исключительной доброты. Правда, иногда доброта может еще граничить и с глупостью, и тогда эта история из достойной драмы превращается в гротеск. — Лев, если ты сейчас же не угомонишься, я тебя столкну в воду. — Подумаешь, напугала. — Ах, ты хочешь испытать судьбу, да? — Очень патетично! Вера уже приготовилась отойти на пару шагов и как следует разбежаться, как Лев отчего-то вытянулся, а потом улыбнулся. Предположить, кто стоял за ее спиной было невозможно — там мог быть и товарищ Льва, и сам князь Дмитрий Павлович — с ним Тоцкий водил крепкую дружбу, их обоих связывала любовь к автомобилям и техническому прогрессу, и пару раз Вера даже сама видела князя; Лев успел ей шепнуть, что тот находил ее очень красивой, но она только отмахнулась — сочетаться браком с особами близко приближенными ко двору она побаивалась, к тому же Дмитрий Павлович водил дружбу еще и с семейством Юсуповых, а их недолюбливал Дмитрий Алексеевич, хотя те к нему относились весьма располагающе. Вера думала, что все это было из-за поведения сына Зинаиды Николаевны, чье поведение наделало много шума, и чьему плохому влиянию старший Тоцкий приписывал поменявшееся поведение Ольги. К тому же у Веры тогда был Владимир, и ни о ком другом она и думать не могла. Однако это был не Дмитрий Павлович. Сергей Михайлович пожимал руку Льву, искренне улыбался, совсем так, как прежде улыбался ей, Вере. По новой привычке она присела в том же реверансе, что был приготовлен для Дмитрия Павловича, и от нее не ускользнули удивленные взгляды — князь, вероятно, все понимал, однако ничего возразить против ее поведения не мог, а вот Лев, привыкший слышать между ними увлеченные разговоры, теперь не понимал ничего. Однако ничего же и не спросил. Завелась ровная беседа, к Вере никакого отношения не имевшая, когда ее вдруг окликнули. — А вас, Вера Дмитриевна, скоро будет разыскивать ваша классная дама, — проговорил Оболенский все с той же учтивостью; он пытался поймать ее взгляд, но она упорно смотрела на кусты шиповника. — Я слышал, как она всех созывала. — Голос, как Иерихонская труба, — пробурчал Лев; Оболенский усмехнулся. — А вас же какими судьбами мы встретили? — Призван на службу, — махнул рукой князь к окнам. — Требуют, чего уже давно не было. Как ваша служба, Лев? — Служим на благо Его Величеству и Родине, — отрапортовал с таким пылом брат, что Вера невольно улыбнулась. Приятно было видеть его снова улыбающимся. — Похвально, — похлопал его по плечу Сергей Михайлович; зазвонил его брегет. — Впрочем, мы с вами еще успеем поговорить, я сегодня буду у вас, а вы, вероятно, доставите удовольствие родителям и Лидии Дмитриевне и не сразу же отправитесь в полк, а хоть чуть, но задержитесь? — Лев кивнул, и Вера почувствовала, как сильно она, оказывается, тосковала по дому. Несколько дней, оставшихся в институте, теперь казались годами. — А вас, Вера Дмитриевна, — она от неожиданности взглянула на него; странно, но в глазах прежнего холода не было. — Снова предупреждаю о надвигающейся буре. — Благодарю вас. Прощай, Левушка, — она быстро поцеловала его в щеку и поправила несколько криво застегнутых пуговиц на кителе. — Совсем скоро увидимся. Сергей Михайлович был прав. Вера едва успела нарвать несколько цветков шиповника, когда из-за кустов показалось красное лицо мадам Наке; она с подозрением взирала на Веру и на цветы в ее руках, но ничего сказать не могла. Оставалось только считать часы, когда эта пытка должна была окончиться навсегда. Пришел наконец день награждения. К дверям института подъехали парадные коляски, и пятерых девушек торжественно усадили на бархатные подушки. Вера чувствовала, как внутри нее все заходилось, но вида она не подавала, шутила, смеялась и развлекала остальных четверых — вот им и правда было плохо, Чирковой чуть даже стало нехорошо по пути, но тогда как раз пригодились леденцы из эвкалипта, которые Вере все навязывала Лида. Медленно потряхиваясь в коляске, они ехали по широким улицам, и с детским восторгом Вера постепенно узнавала в них те, по которым в детстве гугяла иногда с Анной Михайловной, иногда с отцом. Проехали мимо Летнего сада, следом коляска завернула в сумрачные даже летом улицы, где высились особняки, и в одном из них Вера узнала свой дом. Спокойно стало ей, когда она подумала, что родные ее были так близки, так рядом. Торжественно их ввели в Тронный зал, где от блеска паркета кружилась голова. Помнила Вера, как серьезно было лицо отца, года он шёл неспешным, особенным шагом по тому же самому полу, помнила, как тиха была Лида, шедшая под руку со своим бароном, как блестели ее глаза, а мама была так встревожена, так обеспокоена, что даже не находила в себе сил радоваться. И теперь сама Вера шла по этому же залу, где все было тихим, хрустальным, и сердце у нее как будто бы и вовсе не билось под шёлковым воротником. — Девицу Тоцкую, дочь графа и графини Тоцких! Вера боялась, что она будет ступать, как в тумане, и голова будет кружиться, как волчок, но ее шаги были на удивление твёрдыми, и в голове все прояснилось, стоило ей увидеть блестящую, отсвечивающую сотни свежей, дорого к трону. Она видела лица Его и Ее Величества, слышала чьи-то голова с зале, легко перешёптыванием, но все это уходило куда-то далеко, когда она с гордостью шла и видела шифр — знак ее отличия, знако победы над собой и над Владимиром. Вера знала, что потом, когда вся радость немного осядет, придёт и пустотою, и усталость — ведь та игрушка, которая так была нужна ей, теперь висела у ее ворота платья, так чего же еще желать, за что бороться, но все это было бы после, а пока что спокойная гордость не покидала ее. Вот и приблизилось платье императрицы, серебряное, расшитое все мелкими бриллиантами, увидела Вера изящный кокошник на медных волосах, и мелькнула едва заметная улыбка: — Очень хорошо, — нежный голос говорил с приятным акцентом. — Можете передать Лидии Дмитриевне и вашим родителям, что мы гордимся вами. Вера едва успела присесть в реверансе, когда Его Величество прохлопал ее по плечу и ободряюще улыбнулся. Нежный, ласковый взгляд. Как же носить эту тяжёлую корону с таким взглядом, пронеслось в голове у Веры, и она покраснела — узнай кто о ее мыслях, просить передать похвальные слова не стали бы. И наконец настал выпуск. Все дни напролёт девушки только что и делал, что носились с этажа на этаж, пугали мадам наре своими дикими криками и не переставали обнимать Маман. Вера в эти дни много сидела с Катенькой — повзрослевшей и похудевшей. Она очень обрадовалась ее предложению провести лето у них и сказала, что обязательно упросит «дядечку отпустить меня к вам, ведь Сергей Михайлович возражать не станет!» Вера такой уверенностью не обладала, в эти дни6 после вручения шифра, они и вовсе даже парой слов не смогли обменяться. Князь только учтиво кивнул, поздравил ее и ушёл в кабинеты Маман. Вера была обижена на него, ужасно обижена, и за то, что ей так его не хватало, обижалась еще сильнее. — Вера, душа моя, обещай, что потанцуешь с моим кузеном! Он уже второй год меня упрашивает тебя ангажировать! — Вера, не слушай ее! Ее кузен все ноги тебе отдавит! — Кто? Миша? Как тебе не стыдно клеветать?! Он лучше всех вальсы танцует! — Так что, Верочка, согласна? Вера кивала, соглашалась, сама не зная толком, на что именно и всюду ходила вместе с Катей. Та отказалась уезжать на ту самую квартиру на Морской, пока Вера не уедет из института, и Сергею Михайловичу пришлось только развести руками. Он хотел было что-то спросить у Веры, но та только отвернулась. Ко всем теперь приезжали родные — отцы, матери, дяди, тети, — и все были укутаны в бархат, шелка и муслин. Теперь в нарядах никто не стеснялся, все стремились пошить своим дочерям лучшие туалеты, и силуэт портних постоянно мелькали в тёмных коридорах института. Приезжали и к Вере; Анна Михайловна, правда, туалетами занималась меньше всего, она только обнимала дочь и иногда прикладывала платок к глазам, оттого все заботы о платье перешли в руки Дмитрия Алексеевича и Лиды. Отец с сестрой весьма внимательно смотрели все ткани, выбирали те, что получше, однако если терпения Дмитрия Алексеевича хватало не так много, и все равно он уходил к Сергею Михайловичу, то Лида с удивительной скрупулезностью отсматривала каждый аршин шелка. отчего-то Лида снова решила поменять платье Веры на платье мадам Бризак, но зачем — Вера не спрашивала, все это было для нее неважно. Волей-неволей она все равно вспоминала про Владимира, про его просьбы отдать все вальсы на балу ему одному, да и кому же именно в этот июньски день семьи Оболенских и Тоцких хотели сообщить о помолвке. Теперь же все поменялось, и Вера сама уже не понимала — приснилось ли ей это обещание, или, правда, оно было. Лида все понимала, но ничего не говорила, только тихо вздыхала и качала головой, а Вера ничего не отвечала — таким их был угор. Не было больше Владимира в ее жизни, и она напоминалась об этом каждый день. Он передал ей, изменил, а по предателю и изменщику нечего было и скучать. — Чудо, как хороша! — выдохнула Лида и торжествующе посмотрела в зеркало. Вера мельком взглянула на своё отражение и нахмурилась — зеркальная Вера Дмитриевна Троцкая мало чему была похожа на нее саму. — Ну, Верочка, нравится тебе? — Я и сама не знаю, Лида, — искренне ответила Вера, зная, что Лида не обидится. Так и случилось. Баронесса только беспечно пожала плечами. — Ну, еще успеешь понять! Платье действительно было красивым. Хоть от выпускниц и требовали, чтобы все платья шили сами, но многие все равно тайком отдавали кипу тканей родителям, а те уже — модисткам. Правда, от последних требовался особый труд — сшить так, чтобы никто не догадался, будто шила не сама выпускница, а потому все наряды были удивительно простыми, безыскусными и перещеголять друг друга можно было только в дорогом муслине и золотых нитках. Верино платье очень хорошо сидела на ней, Лида по секрету шепнула ей, что то было почти полной копией платья вдовствующей императрицы в ее юные годы; Вера понимала, куда клонит баронесса, и какому двору она хочет, чтобы ее сестра служила, но сама была удивительно равнодушна ко всему этому. Платье было красивым, тут спорить не приходилось — белое? Из тяжёлого австрийского шелка, оно спадаю до пола аккуратными складками, а со спины те преобразовывались в аккуратный шлейф; лиф был чуть молочнее, весь расшитый серебряными уморам, а посередине аккуратно блестел турмалин, вышитый осторожно в тонкую газовую ткань так, чтобы та не порвалась. Одеяние было фантастическим, даже Ольга согласилась бы надеть подобное, но платье было для Веры, и ни с кем она не собиралась с ним делиться. По традиции она потом еще несколько раз смогла бы в нем выходить в своих первых появлениях при дворе, но сама она думала, что несколько раз слишком мало для такой красоты и уже раздумывала, как бы повернуть дело так, чтобы незаметно для глаз Лиды надевать его еще до зимы восемнадцатого года — как раз пять лет и прошло бы. А кому времени она, может быть, и вовсе перестала бы выходить в свет. Вот наконец настал бал. Актовый зал, всегда такой холодный, строгий, сегодня глядел на всех так приветливо и грустно, что многие в порыве плакали и говорили, что отдали все платья и туфли, только чтобы еще раз очутиться в выпускном классе. Вера не плакала, но и у нее в груди как-то щемило, и даже на мадам Нике, всем улыбавшуюся, смотрела без прежнего недовольства. Носились вокруг белые кители, шумел оркестр, сверкали свечи; для кого-то это была только репетиция всех вечеров, на которых им следовало самим заблистать, для кого-то — прощание с той иллюзией пусть и суровой, но все же барской жизнью, что стала бы так непохожа на долгие, тёмные дни в далёких губерниях, в казённых домах с чужими людьми. Но все же и те, и те радовались, кружились самозабвенно в вальсах и мазурках и не думали ни о чем, кроме только, как хороши они были в этот вечер. Вера же, напротив, почти не танцевала, а только поглядывала на танцующих; вот, мимо нее пронёсся Левушка, что-то говоривший на ухо Вареньке, в другом углу танцевала Запольская под руку с великим и ужасным Гущиным, где-то мелькала фигура Ладомирской, но, кажется, не с князем — он не танцевал на балах со смерти Дарьи Андреевны, и об этом знали все. Оттанцевав два вальса со Львом и несколько мазурок с обещанными кузенами, она стояла поодаль, слушая старый вальс, он был любим в кругах, еще когда она была совсем маленькой, однако «Воспоминания» своей известности не терял, и Вера нехотя, но вспоминала, как кружилась под него вместе с Владимиром и представляла — продет еще несколько лет, и она станет его женой, и будет ее ждать удивительная, особенная сказка. Когда она увидела приближающуюся долговязую фигуру кадета, Вера попятилась назад, невзирая на все правила светского тона. Неожиданно вспомнились слова Лиды про то, что теперь она была «завидной невестой», и непривычное чувство отвращения в ней поднялось сильнее прежнего. Вот еще причина нелюбви к Владимиру — своим уходом он выставил ее на торги, как обыкновенного жеребца, хотя см клялся в вечной любви. От бессилия Вера ткнула булавкой в руку и прошипела — боль все же отрезвляла ее. Она и сама не заметила, как вышла к Зимнему саду: по обыкновению сюда их пускали крайне редко — боялись неожиданных встреч и тайных свиданий, а еще, что девочки, особенно интересовавшийся природой, сорвут лист единственной в своём роде пальмы. Здесь было единственное место в институте, где не было белой краски на окнах, и за стеклом был весь Петербург. Кажется, у нее начиналась головная боль; Вера прислонилась лбом к прохладному стеклу. В эти часы весь Петербург был будто бы освещён, в лужах отражалось небо, немного жуткое в своей светлоте, а за крышами особняков золотилась игла Адмиралтейства. Вера любила этот город с тех пор, как прочла Пушкина; любила и боялась. И теперь она была бы в нем сама, не сдерживаемая форменным платьем и белым передником, теперь весь город расстилался перед ней новой свободой, только вот что делать с этой свободой Вера ума приложить не могла… Она вздрогнула, когда на пороге послышались шаги; вдруг мадам Наке отругает ее и оставить без завтрака?.. — Бога ради, Вера Дмитриевна, простите меня! — послышался хорошо знакомый голос, и Вера застыла в нерешительности. — Я не хотел вас напугать! — Вы не напугали меня, Ваше Сиятельство. Я просто не ожидала вашего прихода. Кто знал, когда бы пришёл конец этому общению, такому теперь незнакомому, непонятному; Вера не осмеливалась дать ответ, и Сергей Михайлович поддерживал ее в этом. В полумраке сверкали серебряные пуговицы на его мундире; как странно, мельком подумала Вера, она раньше ни разу не видела его в парадном. А вот Ладомирская, верно, уже успела. Разговора не было, оба они молчали, и только иногда Вера подумывала — как бы ей выйти из сада так, чтобы ее никто не заметил? Ранее подобного смущения она не помнила, не помнила и странной, непонятной неловкости, однако они были, на удивление спокойно уживаясь все с тем же спокойствием, которое неизменно сопровождало их разговоры. — Вы сегодня совсем не танцуете, Вера Дмитриевна. Впрочем, я допустил бестактность, прошу меня простить. Вероятно, и он ждал ее слов, однако Вера молчала. Где-то был слышен голос Ладомиирскй, и Вера могла поверить теперь в лизины слова — и правда, как могли понять их общение сейчас, увидь их кто в среди веток и витражей, где воздух был душным от апельсина и гвоздики — Маман обожала цветы так же, как своих воспитанниц. Нужно было возвращаться в зал, пока ее не хватились, и не произошло скандала раньше, чем она еще вышла бы в свет. Однако ее окликнули. — Вера Дмитриевна, — голос Сергея Михайловича звучал почти привычно — так же мягко и ласково. — Позвольте мне загладить вину своего племянника, — она непонимающе взглянула на него, в отсвете проезжающего автомобиля его улыбка была непривычной. — Он задолжал вам вальс, а по своей глупости и неуклюжести так и не исполнил своего обещания. Князь Оболенский не танцует со смерти своей жены. Князь Оболенский в вечном трауре. Князь Оболенский женится, однако мазурок и валов не приемлет. Все это Вера хорошо слышал, помнила, даже особенно уважала его за такую верность, хотя и полагал, что его жена такого не заслуживала, и тут подобное… Нет, вероятно, только жест долга, но ведь с Лизой он был связан куда более крепкими цепями, а в вальсе не кружился. — Благодарю вас, Ваше Сиятельство, но, боюсь, что я слишком устала и не буду вам равным партнёром. лучше пригласите Лизу, — в голосе нечаянно появилось что-то ядовитое, насмешливое, и Вера торопливо откашлялась. Что же это такое с ней происходило. — Простите меня, — вырвалось у нее с прошлой душевностью; Сергей Михайлович вздрогнул. — Прошу вас, Вера Дмитриевна, это я виноват перед вами. — Вы ни в чем передо мной не виноваты, — отрезала она; всему Викой была усталость, только она. Как же она устала за эти годы в институте. — Попрощайтесь, пожалуйста, за меня с Катенькой, я не успею переговорить с ней. Передайте, пожалуйста, что я буду ждать ее завтра. — Конечно. Пожалуй, вы были правы, Вера Дмитриевна, — после молчания догнали ее слова. — Катюше было бы гораздо лучше у вас, чем в доме. — казалось, голос его чуть дрогнул. — Если вы позволите, мы воспользуемся вашим гостеприимством. Значит, действительно женился!.. И Лиза, а не кто-то другой, станет совсем скоро быть хозяйкой в его доме, называться княгиней Оболенской, ходить с Сергеем Михайловичем под руку… Все ей, ей одной. Разве она заслуживала этого? — Конечно. — ответила Вера и вышла вон.