Не расстраивайтесь, княжна

Вере Дмитриевне было скучно. К ее несчастью, она успела вовремя на закрытие сезона, а то лишь означало, что одни визиты сменялись другими, поездки в Петергоф и Павловск сменяли друг друга так быстро, что все едва успевали опомниться от сладкого дурмана нового шампанского и манящих духов, которые сливались в одну единую какофонию, а закрытие балов длилось так долго, что Вера уже успела выучить все звучания вальсов Штрауса и возненавидеть их. Поначалу все это казалось удивительной сказкой, чарующей, немного пустой, но такой обворожительной, что она начинала понимать, почему Ольга так рвалась изо всех сил в этот самый свет. Теперь Вера оказалась очень важной особой, все хотели с ней познакомиться, поцеловать у нее руку, узнать, как она себя чувствует и нравится ли ей в Петербурге. Все смотрели на нее сквозь лорнеты, что-то обсуждали между собой, склонив голову, и она начинала чувствовать себя необъезженной лошадью на скачках. Внимание молодых людей тоже предназначалось ей, однако ее в восторг это не приводило — она сразу же дала понять родным, что не намерена выходить замуж, и те нисколько не протестовали — так повелось, что в больших семьях одна дочь, но должна была остаться старой девой. Вера не протестовала и с радостью взяла эту роль на себя. — Барышня, просыпайтесь, — совсем рядом раздался голос Маши; Вера поморщилась. — Просили же разбудить к девятому часу. — А сейчас сколько, Маша? — потянулась под одеялом Вера и зевнула: спать хотелось зверски, как даже в институте не было. — Половина десятого? — Так ровный полдень, барышня. — Вера резко дернулась — она же точно просила разбудить ее к утру. — Их сиятельство Дмитрий Алексеевич уже в Собрание уехали, а Анна Дмитриевна как час к Танеевым уехать изволили. — Так почему ты меня не разбудила, Маша? Смотреть на солнце было почему-то очень сложно, хотя Вера отлично помнила — ничего она вчера не пила, даже шампанского, которым ее так настойчиво угощали, так почему же голова трещала, будто в нее насыпали чего-то непонятного и трясли изо всех сил? Послышалось недовольное сопение. — Помилуйте, барышня, я вас будила, да только вы сами вставать не изволили, все ручкой махали и говорили: «Сейчас, сейчас!» Это было похоже на правду. С трудом свесив ноги с кровати, Вера с трудом открыла глазаа — вчера они приехали домой уже утром, когда солнце после светлой ночи сияло, как днем. Шесть утра — так рано или поздно Вера никогда по улицам не ездила, и она вспомнила, как ей было стыдно отчего-то смотреть на пустые тротуары, зеленые газоны, на которых блестела роса, будто она сама сделала что-то нехорошее и неприятное. Но она сама попросила об этом Лиду, а, значит, отступать было некуда — следовало жить так, как жила Ольга, а иначе эксперимент провалился бы. Правда, она не знала, сколько бы сил у нее хватило на этот эксперимент — с такой трещащей головой жить было очень сложно. Что же было вчера? С согласия родителей Лида взяла ее с собой на пикник в Павловск, на вечер Великого князя, но это только так называлось — «пикник», на деле это был тот же прием, только на траве. Все были в лучших туалетах от Пакена или Уорта, а у самой Веры не было даже готового гардероба — его все еще дошивали в ателье мадам Бризак, и тогда Лида нарядила ее в свое собственное. Платье из серого шелка очень шло к ее темно-каштановым волосам, а отделка из белых кружев, кажется, стоила как чья-то коляска, но Лида приказала ей об этом не думать и дышать свежим воздухом. Вера так и поступила. Правда, когда она заприметила легкий намек на ухаживание со стороны одного из офицеров, они сразу же оттуда уехали. Вера хотела было погулять в лесу, но было уже поздно, и они направились на музыкальный вечер около дач на Каменном острове. Всюду была музыка, светились оранжевым светом электрические фонари, все кружились, смеялись… Одним словом, прошло только две недели после ее выпуска, а она уже отчаянно прожигала жизнь. Как же все это не совпадало с ее школой, планами, идеями; все это обратилось в пыль, прах, а она старалась об этом думать каждый день, но потом все равно забывала. Вера неловко повернулась на кровати боком и поймала свой взгляд в зеркале — распущенные кудри придавали ее виду невольное сходство с овцой, как бы грустно ей не было это признавать, а от шелковой сорочки она и вовсе отвыкла. Нет, если внешне она и решила пожить как Ольга, но внутренне соответствовать ей было невозможно. — Хорошо, Маша, — она тряхнула головой и поморщилась — та все так же невыносимо гудела. — Будь добра, принеси мне, пожалуйста, чаю. — Да, барышня. Вера Дмитриевна, — послышался жалостливый голос горничной. — Так вас в гостиной ожидают. — Кто? — подпрыгнула на месте Вера; неожиданная мысль, что Сергей Михайлович решил навестить отца пришла внезапно. — Кто-то к отцу? — Нет, к вам ваша тетя, Зинаида Михайловна, баронесса Кройтен. — Теперь ее так не зовут, — машинально поправила ее Вера и подняла с пола чулки. — Хорошо, Маша, спасибо, скажи, что я подойду. Свою первую дочь Михаил Андреевич выдал против своей воли за английского баронета, но было это так давно, что про это почти никто не вспоминал, кроме, разумеется, петербургского света — там помнили всех и вся. Замужество было неудачным, и Михаил Андреевич предвидел это еще тогда, однако милая Зиночка своей железной волей смогла настоять на своем, и графу Михаилу Андреевичу Игнатьеву ничего другого не оставалось. Благословение он свое дал и, скрепя сердце, отпустил старшую дочь в далекую Англию. Прозорливость своего отца Зинаида Михайловна поняла почти сразу, однако виду никогда не подавала, то ли из-за гордости, то ли из-за того, что не хотела расстраивать своего родителя. Барон Эдвард Кройтен был человеком неглупым, но слишком простым и не умеющим ценить супружескую верность. Жену он свою обожал, однако только платонически, предпочитая отдавать всю свою страсть другим женщинам; про богатство говорить было и вовсе нечего — он мог промотать его до последнего цента. И тут, и там трагедии предотвращала Зинаида Михайловна — эта сильная женщина никогда своей боли никому не показывала, устраивала столько балов, сколько было необходимо, прохаживаясь по оранжереям под руку со своим баронетом, улыбаясь его поклонницам, а сама копила, складывала каждый свободный пенс в толстенькую кубышку, и когда роковой день нищеты появился на горизонте, она щедро поделила свои запасы между собой и своим супругом, однако со условием — каждый будет жить по отдельности, не мешая друг другу и не вмешиваясь в личную жизнь. Барон упал на колени, умолял Зинаиду Михайловну остаться, но та была неумолима. Так теперь последние десять лет они и жили. Не имея своих детей, Зинаида Михайловна с большим удовольствием участвовала в жизни детей своей сестры, во многом с ее легкой руки устроился брак между Лидой и Фредериком, она же присматривала за Верой в те дни, когда ее племянница жила в Крыму. Зачем теперь тетя появилась в Петербурге Вера не знала, но все же радовалась — ее кипучая энергия всегда поддерживала ее. — О, ты все-таки проснулась! Только одну вещь Зинаида Михайловна унаследовала у своего супруга — английский стиль в своих платьях. Она одевалась очень неброско, даже кто-то мог сказать, что скупо, но всегда с неизменным вкусом и едва заметной роскошью. Сама того не замечая, Вера переняла ее вкус, когда жила в Крыму, и теперь скептически смотрела на новое платье — то было из переливающегося атласа темно-синего цвета, отделанное тоненькими нитками мелкого покрашенного коралла, спускавшихся до самого подола — тетя таких излишеств не любила. Но на наряд своей племянницы не сказала ничего, только улыбнулась и кивнула. — Доброе утро, тетя. — Вера вбежала в залу, одергивая на себе юбку — та отчаянно топорщилась. — Хотя уже день. Извините, что заставила себя ждать. — Ничего страшного, мне было приятно посмотреть в окно и вспомнить, как нас вдоль этих окон водили на прогулки. Теперь по ним гуляла ты, как все меняется, не правда ли? — баронесса сидела в кресле с той особой величественностью, которая приходила к дамам после сорока, однако не ко всем. — Я думала, — помолчав, снова заговорила она. — Что никогда не соскучусь по этим улицам, но все же оказалась неправой. Ты слишком бледная, — Зинаида Михайловна приподняла Веру за подбородок и внимательно посмотрела на нее. — И французские белила тут ни при чём. — Я поздно уснула, тетя. Вы будете чай? Зинаида Михайловна ничего не говорила, а только пристально наблюдала за Верой — как она звонила в колокольчик, как улыбалась Маше, как сама принялась разливать чай; с самого детства, как только ее отправили в Крым, Вера чувствовала на себе этот наблюдающий взгляд, она привыкла к нему, привыкла, что тетя наперед знает ее мысли, и скрыть что-либо от нее было напрасной тратой времени. — Эта агония скоро закончится, Вера. — спокойно проговорила Зинаида Михайловна. — Скоро ты и совсем перестанешь думать о них. Чайник в руках Веры дрогнул, и она исподлобья взглянула на родственницу — та смотрела на нее, как спокойный гриф. Она могла начать врать, говорить, что просто устала за все эти вечера, наконец, оправдываться, но правда была такова, что Вера соглашалась на все эти прогулки только ради одного — нагнать призраков Владимира и Ольги, краем глаза увидеть их силуэты, схватить и добиться признания — где же они были вместе, где тайно встречались, где тайно скрывались от глаз? Вера все старалась поймать отголоски тяжелых духов Ольги, но пока что находила только свой тяжелый взгляд в отражениях зеркал. — И как скоро? — Подожди еще с месяц, — Вера вспыхнула, подавая чашку Зинаиде Михайловне. — И все в тебе успокоится, вот увидишь. — Вы думаете, я так мало его любила, чтобы забыть о нем через месяц? — Обман и предательство убьют любое чувство за минуту, — отрезала привычным тоном баронесса. — И это лишь твоя вина, что твои чувства никак не угомонятся — захотела бы, так к своему выпуску и думать забыла бы о Владимире Алексеевиче. Вера уязвленно замолчала. Зинаида Михайловна была права, впрочем, как и всегда. Она бы давно уже смогла разлюбить Владимира, позволь она себе признать ту правду, которую так стремилась избегать. Он предал ее, сбежал, нарушив все клятвы и обещания, Владимир соврал ей и обманул ее, а разве можно было себя вести так с тем человеком, которого уверял в своей любви? Вероятно, он никогда и не любил ее, только убеждал, что брак с Верой очень помог бы, упрочил его позиции в свете, а ведь тетя и Лида очень постарались найти ему хорошее место после замужества их любимой Верочки. Но все это он бросил, всем этим пренебрег, только чтобы сбежать с Ольгой, прекрасно понимая, что его ждет после такого поступка. На подобное можно было решиться только от большой любви и следовало с этим смириться, а Вере перестать ждать, что откроется наконец дверь, и войдет Владимир. Ведь чего, в сущности, она хотела? Не того, чтобы он вернулся к ней, чтобы она приняла его — нет, о подобном унижении она и думать не могла. Она хотела только отвернуться от своего неудачливого жениха и указать ему на дверь. Она желала мести за свое уязвленное достоинство и предательство. А это желание было недостойным и нехорошим, значит, следовало с ним попрощаться. — Ну, не вздыхай, пожалуйста, — заворчала Зинаида Михайловна и, привстав из кресла, неуклюже погладила племянницу по голове — она не умела открыто выражать свою любовь, и об этом знали все. — Было бы о чем переживать. Понятное дело — поначалу тебя это сразило напрочь, но сейчас уже стоит прекращать себя закапывать в землю. — Вы правы, тетя, — стараясь унять дрожь в голосе, сказала Вера и постаралась улыбнуться. — Я веду себя очень глупо. — Фальшивых улыбок мне тоже не надо, — усмехнулась баронесса. — Прибереги это сокровище до приемов, вот там-то все и удивятся. Что мама? — резко перевела она тему. — Как себя чувствует? — Хорошо, — теперь Вера и себе разрешила сесть в кресло поглубже. — Как я дома, она все время улыбается. — Конечно, — удовлетворенно кивнула Зинаида Михайловна. — Она ведь так тосковала по тебе. Знаешь, моя дорогая, ты ведь совсем бы не была счастлива в этом браке, — Вера удивленно взглянула на тетю, но та только резко кивнула. — Поверь, я знаю, о чем говорю. Его натура все равно проявила бы себя, и тебе было бы еще больнее, случись подобное спустя годы брака, когда бы ты была уже уверена в его верности и любви. Вера аккуратно, делая вид, что берет чашку из руку Зинаиды Михайловны, коснулась ее руки. Все в свете считали баронессу холодной и тверже камня, некоторые даже полагали, что она была счастлива избавиться от внимания мужа, но Вера знала — то происшествие оставило серьезный след в жизни тети. Ее муж несколько раз приезжал в Крым, осыпал украшениями — он внезапно стал владельцем каких-то копий в жаркой Индии, — говорил, как любит и скучает по ней, упрашивал Веру поехать вместе с тетей в Лондон или на худой конец в Дербшир — там было их загородное поместье, — а тетя все это слушала, благосклонно кивала головой, но никогда не уезжала с Эдвардом. Она его очень любила, это правда, но больше не уважала, а брак без уважения было, наверное, самым страшным, что могло случиться. — Я знаю, тетя, но все равно неприятно и больно. — Ну чего уж тут приятного. — развела руками Зинаида Михайловна и на минуту призадумалась. — Однако, скажи мне, зачем тебе все эти выезды и праздники? В тебе внезапно проснулась любовь к свету? — Нет, — медленно покачала головой Вера и отставила чашку. — Я хочу понять… Хочу нащупать, когда, как… Хочу влезть в ее шкуру, — некрасиво вырвалось у нее, и она сама зажала себе рот рукой. Тетя усмехнулась. — Это ужасно, но это правда. — Все это знакомо, — улыбалась Зинаида Михайловна. — даже слишком. Ничего хорошего тебе это не принесет, говорю тебе сразу по своему собственному опыту, но и не повредит — меньше будет забот осенью, когда Анне нужно будет тебя представлять свету. И где же ты была? — На балах Дмитрия Павловича, в салоне Зинаиды Николаевны, потом молодой князь Юсупов устраивал скачки, — принялась перечислять Вера, но тетя только отмахнулась. — Твоя благородная натура отворачивает тебя от правильного ответа и все норовит послать туда, куда тебе хочется идти, а не туда, куда следует. Ну вот что, — она приосанилась. — скажи, была ли ты в «Медведе»? — Я даже не знаю, что это. — Ресторан. Общество там собирается самое разношерстное и роднит их только одно — богатство их кошельков. Или в «Кюбе»? — Была, когда Лида праздновала свою свадьбу. — Очень хорошо. — фыркнула баронесса. — Это был Бог знает когда. Теперь там все поменялось. А в яхт-клубе великого князя? — Мне туда нельзя, — простодушно развела руками Вера. — Там собирается только мужское общество. — Вот тебе и ответ на вопрос — почему Владимир выбрал Ольгу. — аккуратно ткнула ее в руку тетушка; Вера вздрогнула — к таким открытым разговорам она все еще с трудом привыкала. — И не сердись на меня, душа моя, ведь сама знаешь — это правда. Ее любовь к авантюрам увлекла и его, твою же ревность, которую ты хоть как не скрывай, а видно ее все равно, успокоит одно — надоедят ему скоро все эти авантюры, все поездки и погони и захочется ему дома, потрескивающего камина, а, значит, вернется он сюда, к тебе. — Он мне теперь совсем не нужен, — отрезала Вера. — И с его стороны это будет совсем отвратительно — бросить Ольгу и отречься от всех клятв. — А ты полагаешь, если он смог отречься от клятв, данных тебе, то он будет верным твоей сестре? Вот уж и правда удивительная наивность. Не твоя, — презрительно вскинула брови тетушка. — Ольги. Но да ладно, впрочем, их все равно еще не нашли? — Нет. — А что же Сергей Михайлович? Разве он не постарался облегчить их поиски? — Он говорил, что их видели в Тифлисе, но когда они туда приехали, следы затерялись, и пока что больше их не видели. По улицам ездили экипажи, каждую минуту выбегали из домов горничные и лакеи — в эти дни весь светский Петербург переезжал на дачи — точно такие же дворцы, ничуть не уступавшие своей роскошью городским салонам, но чуть затененными ветками жасмина и цветущими яблонями. Вера не хотела ехать туда же, ей бы отправиться в деревню, в старое поместье, о котором уже никто давно не вспоминал из их круга знакомых — слишком далеко было добираться до Самары, да и общества там особого не было, правильнее сказать, и вовсе никакого общества не было — за домом сразу начинался лес, а перед ним расстилалось широкое поле, за которым всходило солнце. — А что же твой брат, — голос Зинаиды Михайловны звучал немного глухо. — Разве он не стал их искать? — Лучше и не напоминайте, тетя, — нахмурилась Вера. — Этот балбес решил вызвать Владимира на дуэль и отстрелить ему нос. Его счастье, что они вовремя уехали, а иначе быть беде. — Какая прелесть, — недовольно откашлялась тетушка; в такие минуты она была очень похожа на Михаила Андреевича. — Лев Дмитриевич совсем отбился от рук, как я посмотрю. Что же, он в Петербурге, я полагаю? — Да, и знать не знает о том, что вы здесь, — усмехнулась Вера; Зинаиду Михайловну Левушка боялся больше Императора. — Иначе бы убежал от вас. — Не убежал бы, — безапелляционно отрезала баронесса. — Я прекрасно знаю все траты молодых офицеров, у него, как всегда, и денег, конечно, нет. А что это Сергей Михайлович к вам так давно не заезжает? У тетушки была удивительная способность сбивать людей с толка, и даже Вера не могла привыкнуть к такому резкому тону. И снова врать было бесполезно, в глазах Зинаиды Михайловны читалось все — и что она прекрасно осведомлена о причине, почему Сергей Михайлович не наносил визитов, и почему это вопрос так сердил Веру. — Расстаться вам следовало бы друзьями, моя дорогая, — опираясь на трость, встала из кресла Зинаида Михайловна; она была совсем здорова, и только одна напасть — английская болезнь ног с детства мучала ее. — Ведь самое плохое — оставить о себе плохую память. — Как расстаться? — Разумеется, расстаться, душа моя, а как иначе? Вера непонимающе было взглянула на тетю, а потом спохватилась — а ведь и правда — придется. Лиза не допустит подобного общения, да что тут говорить, будь она на месте Лизы, и сама бы не радовалась такой связи. Она на месте Лизы; Вера покраснела — странные мысли приходили ей в голову в последнее время. — Конечно, тетя, хоть и жаль понимать, что наше общение с ним прервется. — Ну, не стоит так грустно смотреть на это, Вера, — говорила тетя, увлекая ее за собой в комнаты. — Как только ты выйдешь замуж, вы снова сможете общаться без вреда для ваших имен. — Замуж? — резко дернулась Вера. — Я не собираюсь выходить замуж, и папа это знает. И мама тоже, — запальчиво добавила она, идя по коридорам. — Тогда придется тебе подождать лет пять, — примирительно улыбалась тетя, ведя ее за собой. — Все уже привыкнуть к тебе в роли старой девы, и никто не станет смотреть на тебя, как на невесту, вот тогда и сможете снова вести разговоры. А к тому времени кто знает, что случится — вдруг, он получит развод? — Сергей Михайлович не таких правил, — оскорбилась Вера. — Его жена обретет верного и добропорядочного человека рядом с собой, тетя! — Если ты думаешь, что я буду с тобой спорить, то ошибаешься, — отпарировала баронесса. — Я говорила не о князе, а о Лизе. Вера в нерешительности замерла. Она, конечно, не очень жаловала Ладомирскую, это правда, однако искренне полагала, что и она влюблена в Сергея Михайловича, это представлялось ей очень натуральным, да и как можно было не любить такого человека — честного, серьезного, праведного? При всей ее нелюбви Вера понимала, что Лиза не станет отказываться от такого счастья, потому как не такой уж и глупой она была. — Почему он женится на ней? Они снова были в Вериной комнате; залитая лучами солнца, она была очень милой. Только в эти дни Вера вдруг заметила, что в ее бывшей детской все поменялось — к ней добавили соседнюю комнату Лиды, и Анна Михайловна соорудила из двух спален нечто наподобие будуара и кабинета. Во вкусе Анне Михайловне отказать было нельзя, все было оформлено с большим достоинством и спокойствием, однако с такими милыми мелочами, что Вера была готова здесь находиться целыми днями — у пузатого диванчика, над которым были развешены китайские фонарики, туалетного стола, ничем не задрапированного, а даже в чем-то скупого — большое зеркало, окруженное свечами, широкая тумба и узкий пуф, — скромного брю и книг — все они были отобраны строгим вкусом самой Веры, а некоторые — Сергея Михайловича. Тетя молчала, и Вера решила, что та не слышала ее вопроса, когда вдруг Зинаида Михайловна повернулась к ней и взглянула на нее через лорнет — знакомый Вере взгляд. — Нет, пожалуй, тебе стоит подождать еще десять лет, прежде чем тебя сочтут недостаточно хорошей. Впрочем, — обошла она ее кругом. — Ты пошла в Анну, так что, и к тридцати у тебя будет хорошая фигура. Тебе нужен новый корсет, — о таких вещах тетя говорила вполне свободно, чем немало шокировала общество. — Новый, из Англии, тебе очень подойдет. — Спасибо, тетя. — Сергей Михайлович связан обещанием, — так же быстро перевела тему Зинаида Михайловна; Вера вся подобралась. — Он от всей своей души старается полюбить свою невесту, что, разумеется, делает ему честь, однако вряд ли он сможет совершить над собой такое усилие. — Каким обещанием? Вера понимала, что ведет себя неприлично — расспрашивая о чужой тайне, но ожидание этого так долго мучило ее, что терпеть было невозможно. — Всего я сказать тебе не могу, душа моя, — меланхолично говорила тетя, рассматривая ее наряды. — Все же тайна чужая, но скажу тебе так: поневоле Сергей Михайлович знает одну такую вещь, которая могла бы стоить всего положения Владимира и Катеньки, — Вера изумленно взглянула на нее. — Любой в свете может догадаться об этом, но сказать, конечно, не смеет, а любая сплетня чахнет без словесных распрей, а никто, разумеется, не скажет, пока Сергей Михайлович не даст на это разрешение. Но вот представь себе, Вера, — тетя присела к ней на диван и спокойно посмотрела на нее. — Что кто-то еще из света узнал бы об этом и решился бы таким путем на шантаж. — Так, значит, все это из-за того, что Лиза знает нечто особенное? — это в голове никак не могло уложиться. — Ну что ты, душа моя, конечно не Лиза, — отмахнулась баронесса. — Ее тетка. — Княгиня Барятинская?! — выдохнула Вера. — Эта ужасная женщина? — Она и правда ужасная, — кивнула Зинаида Михайловна. Вера лихорадочно думала. Что же такого могло быть страшного, чтобы иметь право так шантажировать? На ум ничего не приходило, только, пожалуй, нечто совсем водевильное — внебрачная связь, адюльтер, несчастные дети… Но кто мог в здравом уме решиться уйти от Сергея Михайловича? И ведь Дарья Андреевна хоть и была всегда так холодна и насмешлива с мужем, но все же любила его. Или же нет? По правде сказать, Вере она никогда не нравилась. Хотя теперь все как-то становилось на свои места — Владимир ей об этом не говорил, поскольку и сам, наверное, об этом знал, а Катенька при своей наивности и не догадывалась. Как он там называл себя в том письме: «Я — дитя порока, Вера,» Вероятно, это было его оправданием на все времена. Дитя порока. Какая глупость и пошлость; хуже пути для оправдания себя нельзя было найти. Дитя порока! Вера подскочила на месте, но тетя усадила ее обратно. — Неужели это правда? — Что — правда? — равнодушно посмотрела на нее тетя. Вера замолчала — сказать это вслух было труднее, чем она полагала. — Ну же, Вера, договаривай. — Владимир — внебрачный сын, — выговорила Вера и взглянула на баронессу — та сидела задумавшись. Потом она кашлянула и выпрямилась. — И чьим же внебрачным сыном он может быть? — Сергея Михайловича, — брякнула Вера. Зинаида Михайловна глухо рассмеялась. — Как же ты смело думаешь о бедном князе, — ее племянница сердито покраснела, но тетя тут же приняла свой невозмутимый вид. — Нет, не его. — Тогда его брата, — вся эта игра в сплетни причиняла Вере ужасное неудобство, было что-то отвратительно противное в том, чтобы так сидеть и перебирать гадость за гадостью. — Нет, хватит, — быстро она встала с дивана и хлопнула рукой по столу. — Давайте закончим этот разговор, невозможно. — Ужасно, правда, — улыбнулась баронесса. Вера кивнула. — Будто бы ты пачкаешься в чем-то липком, не так ли? — Вера мрачно кивнула. — А вот тетка Ладомирской, да и не только она, находят в этом истинное удовольствие. — Это отвратительно. — Это высший свет, моя дорогая, — энергично прошлась по комнате Зинаида Михайловна и одернула на себе жакет. — Точнее сказать, одна из его ипостасей, однако самая верная. Покажи-ка мне твои вечерние туалеты, — снова она переменила тему. Вера застыла в нерешительности. — У меня их нет. — Как нет? — Вот так, — развела она руками. — Мама сказала, что они слишком поздно заказали гардероб, и он еще дошивается. — В чем же ты тогда выходишь? — В платьях Лиды. — Какая прелесть, — пробормотала тетя. — Исключительно английская преемственность — там всегда одежду передают от старших — младшим. Однако я этого не люблю, хорошо, что все же привезла тебе подарок. Замок тетиного чемодана звякнул, и на свет появилось нечто в кипе рисовой бумаги. Нечто пахло лавандовой водой и чем-то сладким, напоминавшим французский ирис, который так любила Ольга; на рисовой бумаге отчетливо выделялась надпись — «Пакен». На минуту Вера застыла — к такому богатству она не привыкла. Она знала, что платья Лиды были дорогими, что ее платье на выпуск стоило приличных денег, но все это не воспринималось так серьезно. Наряды сестры так или иначе были уже не новыми, и Веру это примиряло с их тонкими кружевами и богатой отделкой, а платье на выпуск и вовсе было чем-то сказочным, а это сокровище — о, оно было чем-то особенным, билетом в новый свет, где она еще ни разу не было. Да к тому же оно было черным. А черного Вера еще не могла носить. — Тетя, это мило, — начала она, но Зинаида Михайловна ее перебила. — Я знаю, что за этим последует твое «но» и не желаю слушать никаких возражений. — Но, тетя, оно слишком дорогое, а я вчера только очень удачно порвала платье Лиды — не сшить совсем. — Это какое же? — поинтересовалась баронесса. — Не с красным «хвостом»? — так она называла длинные шлейфы по моде. — Оно самое. — Наконец-то! — крикнула Зинаида Михайловна так громко, что проходящий мимо лакей звякнул посудой. — Оно было таким ужасным, что я все надеялась — с ним что-то случится! Надевай. — беспрекословно приказала она. — Тетя, у меня есть белое с выпуска, — продолжала настойчиво Вера, не обращая внимания на фырканье тети. — По традиции я должна выходить в нем ее три месяца. — В таком случае мы сократим твой трехмесячный план до трех недель, а те уже прошли. — Но я не могу надеть черного, — воскликнула Вера. — Лида говорит, что это против правил, в Инженерном корпусе будет скандал! А Лида и так в расстроенных нервах в последние дни! — А ты полагаешь, что мы с тобой пойдем на бал в Инженерный корпус? — насмешливо посмотрела на нее Зинаида Михайловна. — Я уже ничего не полагаю, — обреченно сказала Вера. — А предполагаю некоторую авантюру. — Никаких авантюр, — просто пожала плечами баронесса. — Но в «Донон» нас с тобой в твоем белом платье просто не пустят. Вера осела в кресло. Как «Донон»? Как уже сегодня? Нет, она полагала, что и правда отправится в путешествие по местам Ольги, рассмотрит все ее следы особенно пристально, но не сегодня, пожалуй; в другой раз, пожалуй. Это Вера говорила себе уже вторую неделю, каждый раз сталкиваясь на улицах с пристальными взглядами тех, кому Ольга кивала во время их кратких встреч на прогулках. Те люди из общества Ольги были странными, непохожими на всех, кого Вера знала. Но ее не притягивала эта непохожесть, от нее несло той же бедностью, что и с Песков, только эта бедность была ненастоящей, выдуманной. Все эти люди играли в благородство, в отречение от всего святого, говорили, что их влекут непонятые остальными идеи, но на деле они лишь переворачивали ту роскошь стороной, которая была бы им удобна. В той нищете, в которую Веру водил Михаил Андреевич они не выдержали бы и часа, они бы сбежали из той грязи с дикими воплями и вернулись в свой благоухающий мир. Нет, Вера не любила такого общества, о чем и сказала Зинаиде Михайловне. — Прошу тебя, — поморщилась баронесса. — Я не настолько плоха, я не веду тебя в «Бродячую собаку». — Я бы и сама туда не пошла, — угрюмо отозвалась Вера. — Этих завывающих личностей я уже наслушалась в прошлые свои каникулы. Оля притащила всю эту компанию к нам на дачу, пока родители и Лида были в отъезде, так только Фредерик смог их оттуда выгнать. Зинаида Михайловна рассмеялась и коснулась веером щеки Веры. Веер был холодным, весь костяной — такой был только у баронессы. — Рада, что в тебе есть то, что обычно называют критическим умом. Нет, моя дорогая, я веду тебя не в такое ужасное место, не волнуйся. Я всего лишь хочу, чтобы ты наконец отпустила свою сестру и зажила своей жизнью. Ну и чтобы через несколько месяцев ты не робела, когда Лида поведет тебя туда на ужин. — Хорошо, — кивнула Вера. В конце концов, это не должно было быть так страшно, и Зинаида Михайловна должна была быть все это время с ней, а уж равных ей в охране своих племянников не было. — Вы ведь не оставите меня? — Нет, — похлопала ее по руке тетя. — И не стоит так волноваться. Ну же, примерь платье, я посмотрю, как оно на тебе сидит. Спорить с тетушкой было бессмысленно, тем более, платье было так хорошо, что не примерить его было невозможно, а Вера так редко чувствовала себя красивой, пусть Лида и уверяла ее в этом чуть ли не ежечасно. Какой от этого был толк, если в зеркале Вера все равно видела четырнадцатилетнюю девочку, которая бегала по берегу залива с теннисной ракеткой в руках, а за спиной у нее болталась шляпа на резинке. И ничего не поменялось бы, брак с Владимиром только усугубил бы это. Зинаида Михайловна позвонила в колокольчик, пришла Маша, и Вера не без труда влезла в платье — оно требовало куда более вольной шнуровки корсета, чем той, к которой Вера успела привыкнуть, и это смущало ее. — Что же, очень недурно, — вынесла свой вердикт тетя. — Тебе очень идет черный цвет, душа моя, к твоему оттенку кожи он очень хорош. — Спасибо, тетя. Вера с трудом всматривалась в себя в зеркало, но потом одним движением быстро дернула плечами и посмотрелась в отражение. Несколько незнамое лицо взирало на нее оттуда, но она полагала, что смогла привыкнуть к нему, если бы чаще смотрелась на себя. Правда, к такому туалету вечно растрепанная прическа не шла, сюда следовало добавить что-то иное… Стоило, пожалуй зачесать волосы наверх, очень-очень гладко; очень удачно она вспомнила о подарке отца — серебряном обруче, всего усыпанного бриллиантами — его следовало надевать на лоб, а длинные подвески, по моде, свисавшие до самой шеи, очень красиво переливались на свету. Закончив с приготовлениями, Вера повернулась к тете — Зинаида Михайловна смотрела на нее с одобрением, так редко бывавшее у нее на лице. — Вкус у тебя от Анны, — негромко сказала она, и Вера подалась к ней, обнимая. — Ну довольно, довольно чувств, ты же знаешь, я этого не люблю. — Знаю, потому и обнимаю. — улыбнулась Вера и покрепче прижалась к Зинаиде Михайловне; как часто тетя спасала ее в те дни от удушающего кашля — не сосчитать. — Спасибо вам. — Ну да будет, будет, — с притворной сердитостью замахала рукой баронесса, однако от объятий не отвернулась. — Ну, Маша, что скажете? — обратилась она к горничной, та застыла на месте. — Как вам барышня? — Очень красивая, — робко ответила та и всплеснула руками. — Как с картинки! — Самое важное одобрение получено, а, значит, вечером ты поедешь в нем! И вот что еще, — хотела что-то добавить тетя, пока Вера расстегивала крючки, когда в дверь тихо постучали, и на пороге оказался извечно собранный Степан — слуга Дмитрия Алексеевича и, поклонившись, из-за двери проговорил: — Их Сиятельство князь Сергей Михайлович Оболенский просят принять. Вера вздрогнула. И чуть было не заметалась по комнате, когда Зинаида Михайловна твердо остановила ее, придержав за подол сорочки. — Ты не одета, — непреклонно заявила Зинаида Михайловна. — И не суетись, пожалуйста, это все равно будет видно. Я приму его. Маша, будьте добры, помогите Вере Дмитриевне с платьем. И не волнуйся, душа моя, — улыбнулась она ей из-за двери. — Ты все услышишь. Предоставив Маше помогать ей с платьем, Вера подкралась к двери; и правда, слышно все было очень хорошо, хоть фигуру князя она и не видела. Зато вот тень тетки разливалась по всей лестнице. — Мой друг, — приветствовала она его по-английски. — Давно я не видела вас. Но вы нисколько не поменялись, вы хорошо выглядите. — Спасибо, Зинаида Михайловна, — в голосе Сергея Михайловича слышалась неподдельная душевность. — Рад вас видеть, вы все так же хороши. — Обойдемся без лести, — оборвала его тетя, и Вера услышала, как Маша тихо фыркнула. — Вы к моему деверю, я правильно вас понимаю? — Будучи обиженным на вас за вашу резкость, скажу, что нет, — оба они рассмеялись. — Но да, мне хотелось переговорить с Дмитрием Алексеевичем, его разве нет? — Нет, он в Собрании, а потом, вероятно, будет в Думе. — Ах вот как, что ж, благодарю, благодарю, — князь о чем-то, видимо, задумался, но после спохватился. — Так пусто, разве все уже на даче? — Пока что еще нет. Анна хлопочет по своим делам, Лида, вероятно, еще в своем доме, Лена у подруг, — Зинаида Михайловна нарочно не говорила о Вере, вынуждая его спросить, и сама Вера только качала головой — как это так смело выходило у ее тети она и не понимала. — А… — начал князь и запнулся. — А Вера Дмитриевна? Вера замерла. Громко звякнули крючки на платье, и Маша затаилась около нее. — Ездит по делам школы, — не моргнув глазом соврала баронесса. Стало стыдно — за эти дни Вера ничего толкового не смогла придумать, одни праздники и вечера. — Теперь это все на ее плечах, она одна, — подчеркнула тоном тетя. — Занимается теперь этим. — Я виноват перед Верой Дмитриевной, — начал тихо Сергей Михайлович, но тетя его прервала. — Прошу вас, не стоит, Вера все прекрасно понимает. Теперь ли вам заниматься школой, у вас самого своя школа — новой жизни, брака и семьи, до другого ли вам? — Но я обещал. — Думаю, Вера уже знает, что цена обещаниям не всегда высока. — Позвольте, Зинаида Михайловна, — запальчиво воскликнул Оболенский, и тетя рассмеялась. — Вот я и поддела вас, князь. — Не понимаю только, зачем вам это. — О, это лишь мелкое удовольствие, которое я, как гран-дама, могу себе позволить. Не обижайтесь на меня, князь, — Вера слышала, что тетя улыбалась, но по тону она могла судить — улыбка была холодной. — Как ваша помолвка? Верно, почти уж все слажено? — Слажено-то слажено, еще бы и душу заставить сладить, — помолчав, сказал князь, и Вера выпрямилась. Это становилось дурной привычкой — постоянно подслушивать. Потом, конечно, ей станет стыдно, она не сможет на него смотреть, еще и покраснеет, не дай Бог, а краснеть она не любила, сразу чувствовала себя особенно глупо. Но и остановиться слушать тоже не могла, да и ведь тетя сама разрешила. — Что уж, — понизив голос, заметила Зинаида Михайловна. — Неужели так уж сложно? — Сергей Михайлович молчал. — Говорят, невеста больно на Дарью Андреевну похожа? — Оставьте, баронесса, — рассерженно прервал ее князь; такого его тона Вера раньше не слышала. — Сами знаете, что трогаете больное место и все равно говорите! Разве вам будет приятно, если я заговорю про вашего любезного Неда? — А что про него говорить? Исключительно обаятельный балбес. — Вот то-то и оно. — Но про Вашу милую Долли я такого никогда не могла сказать, — тетя взялась за самую запретную тему, и даже Вера это понимала. — Она же никогда вас не любила, а вы тратили ее на себя. — Что же вы приказали бы мне делать? — Завели бы даму сердца, — легко бросила Зинаида Михайловна; она, вероятно, уже и позабыла о том, что разговор их слушала ее племянница. Сергей Михайлович негодующе фыркнул. — Вы не так стары, вам едва исполнилось сорок, а тоггда вам и тридцати пяти еще не было. Что тут скрывать — вы всегда были красивы, так за чем же дело стало? — Изменой на измену отвечать изволите предложить? — почти пророкотал Сергей Михайлович. — Но сами вы не решились?! — Не решилась, только потому, что до сих пор люблю этого балбеса, — с сожалением сказала баронесса. — Да и женскую измену общество порицает куда сильне, чем вашу, мужскую. У вас, так, развлечение от скуки. — А как перед самим собой ответ прикажете держать? — с усилием выговорил князь. — И в зеркало на себя глядеть? — А, так вы человек совестливый, Сергей Михайлович. — Я обещание давал не только Дарье Андреевне, а Богу, — без колебаний отразил удар Сергей Михайлович. — И принципов своих менять не намерен. Разве она могла не восхищаться этим человеком, разве могла она спокойно думать о том, что должно было настать время, когда ей придется попрощаться с ним, наверное, навсегда — Лиза была уж слишком изворотливой, чтобы задержаться в этом браке надолго, — чтобы больше никогда с ним не общаться! Господи, она отдала все из своей новой жизни, только он остался бы ее другом. — Я знаю это, князь, — с неожиданной теплотой произнесла Зинаида Михайловна. — Все это знаю не хуже вас, и вы простите меня за подобную резкость, но я беспокоюсь. — О чем же? — Как бы вы не дали снова обещания, которое грузом ляжет на ваши плечи. — Оболенский вздохнул, и Вера услышала легкое постукивание его трости по полу. — Невеста ваша, уж позвольте сказать, не таких серьезных взглядов, что и ваши. Далекий мир крылся за всеми этими переживаниями, разговорами, далекий, потому что был взрослым, и Вера со всеми своими идеями, задумками и школами не могла войти в него. Стало неприятно, когда она взглянула на себя со стороны Сергея Михайловича — не в меру экзальтированная девушка, размышлявшая о вещах, таких далеких от настоящей жизни, с ее правдивыми печалями и горестями. Но ведь для нее все это было так важно; выходит, какой ужасно незрелой она для всех них была. Открытие нельзя было назвать приятным, однако отрезвляющим так точно; вероятно, она и не смогла бы стать старше для него, для всех них, покуда не стала бы взрослее по годам, хотя Сергей Михайлович и уверял ее всегда, что общение его с ней было самым лечебным из всего их круга; что же это было — лесть или правда? Для лести он был слишком хорошо воспитан, и содержание его было таким же, для правды — теперь Вера думала, что все они и сами не понимали, где здесь правда, а где вымысел. Одно она знала точно — отец и дедушка ее школой гордились, мама поддерживала, а Лида со своей неуемной энергией ринулась подыскивать ей меценатов, а, значит, дело она все-таки какое-то делала, оставалась самая малость — начать работать. А там гляди, все могло и поменяться. — Что поделать, Зинаида Михайловна, — князь снова заговорил, и Вера остановила Машу посередине комнаты, скрипнули половицы. — Я человек слова. — Верно, тяжело держать слово, когда на сердце у вас другая, не так ли? Вместе с Верой притаилась и Маша. Это вот было новостью, о которой даже Лида не знала, а уж она почти что все знала. Другая? Князь кого-то любил? Любил так же, как любил Дарью Андреевну? Или даже больше? Вера плохо помнила те приемы, когда ей было не больше восьми лет, ее саму плохо помнили, но взгляд искреннего восхищения, которым Сергей Михайлович смотрел на свою жену она помнила очень хорошо, она еще тогда представила, как было бы хорошо, если Володя так однажды на нее посмотрел, и тот постарался так сделать, однако это было не то, так умел смотреть только Сергей Михайлович. И теперь «другая»? Кто? Кто была эта женщина, о которой никто не знал? — От вас, дорогая Зина, ничего утаить нельзя. — Спасибо, что хотя бы не называете меня «Зизи», — мрачно рассмеялась тетушка. — Так, значит, опять страдать? — Кто знает, баронесса. — Я слышала, ваш друг снова в городе, вы, вероятно, потворствуете ей? Половицы скрипнули громче; Вера едва удержалась на высоких каблуках шелковых туфель. А мир вне институтской ограды становился все занимательнее и занимательнее, надо было сказать. О друге князя она не слышала ни слова от него самого, ни от Катеньки, и даже Володя хранил молчание. Один раз он, правда, усмехнулся, когда она сказала, как был благороден Сергей Михайлович, храня верность Дарье Андреевне, но тогда Вера отругала его за несправедливое отношение к его дяде. Так что же теперь выходило? — Разве нельзя не помогать такому таланту, Зинаида Михайловна. Разве у вас есть кто-то наверху? Тетушка с минуту молчала, а потом откашлялась — она и правда совсем забыла о Вере. Маша лихорадочно подпрыгнула, но Вера махнула рукой — теперь снова надо было думать о путях отступления. Но разговор, разговор только становился интереснее. — Нет, это горничные пакуют чемодан Веры. — Веры Дмитриевны? А разве она куда-то уезжает? — чуть погодя спросил Сергей Михайлович. — Да, в деревню, — тетя не врала, она читала ее мысли! — А после ко мне в Крым, она снова начала кашлять. — Как, опять так же сильно? — странно, но ей было почти что приятно слушать его взволнованный голос. — Она снова задыхается? Но я не замечал… — Успокойтесь, князь, — насмешливо прервала его Зинаида Михайловна. — И постарайтесь расстаться со своей очаровательной заботой о моей племяннице до вашей женитьбы. В других условиях это будет неприлично. Вера удовлетворенно кивнула — сама она ничего сказать князю не могла, но тетя с этой задачей справлялась как никто другой. — Вы снова стараетесь обидеть меня, Зинаида Михайловна, — в голосе князя слышался упрек. — Моя забота о Вере Дмитриевне абсолютно искренна, в ней нет никаких тайных умыслов. — Это вы знаете, и я знаю, но ваша невеста может так не полагать. — Оставьте этот разговор, пожалуйста. — Я всего лишь говорю правду. Молчание князя тянулось вечно, прежде чем он снова заговорил. — Так Вера Дмитриевна скоро уезжает? И надолго? — Скоро, скоро, князь. И надолго, во всяком случае, до октября. — Почему же? — Таким было желание самой Веры, и я его понимаю. — заговорила тетя своим обычным тоном. — Она устала об общего внимания, от всех этих глупых ухаживаний, от кадетов и молодых князей, которые все так и норовят ей в чем-то признаться. — Вот как? — послышалось снизу. — Что же вы заладили, Сергей Михайлович с вашими вопросами? — и снова насмехалась над ним тетя. — Вы же прекрасно осведомлены о том, что Вере положено теперь выходить в свет, а учитывая, что помолвка ее так и не состоялась, все смотрят на нее, как на хорошую партию. Да и как не смотреть, — рассуждала тетя. — Она ведь очень хороша собой, с каждым днем только хорошеет, и есть в ней что-то особенное, оригинальное, что отличает от всех остальных. — Если вы ждете, что я буду спорить с вами, то напрасно. А что же Вера Дмитриевна? — голос князя она слышала, но тона разобрать не могла. — Что же Вера? Мысли у нее совершенно о другом, она всецело занята только своими книгами, школой, трактатами, о замужестве пока что не размышляет. Всему свое время, князь. — Я, кажется, видел Веру Дмитриевну несколько дней тому назад, — как бы нехотя начал князь. — У приеме на Ильинских, она танцевала с одним корнетом. — И что же следует из вашего наблюдения, кроме того, что у вас прекрасное зрение, князь? — Я и сам не знаю, Зинаида Михайловна, — со смехом заключил Сергей Михайлович. — Просто видел и все. Вера Дмитриевна теперь редко со мной общается, боюсь, что я расстроил ее чем-то, но сам не знаю чем. — Прекрасно знаете. Однако я облегчу вашу долю — Вере совсем не до вас, ее занимает только ее школа. — Я обязательно похлопочу об ее деле, пожалуйста, передайте ей, — затрещал паркет; Оболенский, наверное, собрался уходить. — Но мне пора, если я не застану Дмитрия Алексеевича, пожалуйста, передайте ему, что я заходил. — Конечно, Сергей Михайлович. И вы куда-то уезжаете? — Сегодня вечерним в Кострому, — скрипнули его ботинки; через щель двери Вера почувствовала знакомый пряный запах — так всегда о себе заявлял одеколон Сергея Михайловича. — Следует подправить кое-что до, — на секунду он запнулся.- До свадьбы. — В таком случае, хорошего пути, — тетя наверняка пожала ему руку. — И помните, нравится нам это или нет, но в наши годы ошибки исправлять куда сложнее. Послышались шаги, сбивчивое прощание, наконец, дверь закрылась. Вера думала, что тетя и правда позабыла о ней, когда вдруг Зинаида Михайловна внезапно повернулась к ней и крикнула: — Довольна, душа моя? Вера промолчала. *** По вечерам Вера редко выходила в город, обычно окольными путями они выезжали через вокзал к лесу, и оттуда уже ехали в Петергоф или Павловск, а в этот раз они с тетей выехали на оживленный Невский проспект, однако окна баронесса закрыла и всю дорогу, пока они ехали по проспекту, сидела с недовольным видом. Вера ничего не спрашивала, из разговора с сестрой и обрывочному ворчанию отца она уже успела понять, каким местом становился блестящий Невский проспект по вечерам — сновали непонятные личности, женщины и мужчины занимались недостойными занятиями и, чего уж тут скрывать, Вера просто боялась узнать в этой толпе знакомое лицо — кого-то из товарищей по корпусу брата или того, с кем раскланивалась на званых обдеха и ужинах. Однако скоро экипаж выехал к памятнику Николая I, за деревьями показалось чудо Монферрана — Исаакиевский собор, и Большая Морская показалась совсем рядом. Белое кремовое здание, похожее на огромный торт появилось перед Верой неожиданно; столько раз она проходила мимо него, когда Лида или Анна Михайловна отправлялись с ней на прогулку, но никогда она не спрашивала, что там, а спутницы ее тактично молчали. Теперь, залитый неяркими огнями, дом смотрел на нее подозрительно, и Вера попятилась было назад, но наткнулась на зонтик тети. — Рано, Вера, мы еще даже не зашли. Впереди них показалась знакомая фигура, когда медротель повел их путем через огромный сад; белый китель, сверкающие сапоги и раскатистый смех — Лев Дмитриевич Тоцкий предстал перед ними собственной персоной, и едва успел прижать руку к своей фуражке, как осознание проступило на его лице, и на минуту из залихватистого офицера он превратился в замороженную статую — стоит упомянуть еще раз, что свою тетушку по материнской линии Лев Дмитриевич боялся больше всего на свете. Зинаида Михайловна ничего не говорила, только выжидающе посматривала на племянника, и Вера уловила в ее взгляде что-то общее с совой. — Ma tante, — завопил Лев и бросился к сестре, теперь Вера была живой преградой между ним и баронессой. — Какой сюрприз! Какая встреча! — Да, да, говори мне больше, — на лесть тетушка не была падка. — Теперь уж от меня не уйдешь, мой дорогой. — Как можно! Я ведь только рад, тетя! — Значит, много дел в полку? — Зинаида Михайловна подступала к нему все ближе, и Левушка юрко спрятался за сестрой. — Так много, что даже на телеграмму не ответил? — Тетушка, право слово, так голова болела, что встать не мог! Вот, даю слово, трещала, что ужас просто, хоть разбей! — И не стыдно такому офицеру, сыну своего отца так пить? — А я не пил, тетушка, клянусь, это они — проклятые, — кивнул он куда-то в сторону кустов; там образовывались чьи-то тени, похожие на его товарищей по корпусу. — Все они! — А как же иначе, у тебя ведь своей собственной головы на плечах нет, и ты следуешь за каждым, как покорная овца. Оставь, наконец, свою сестру в покое, Лев! Замечание пришлось очень вовремя, потому что Вера уже с трудом сдерживалась от того, чтобы не расхохотаться во весь голос, отчего тихо похрюкивала в оборку платья, однако когда же Лев Дмитриевич в изумлении отпустил ее, сил сдерживаться не нашлось, и Вера рассмеялась от всей души, так, как Лида всегда ей запрещала, а Оля только надменно поводила плечами и говорила, что это смех извозчиков. — И… Вера, — наконец понимание происходившего пришло и к нему, и он отступила на несколько шагов, будто и не она была перед ним. — Что ты здесь делаешь? И вы, тетушка… Вы, что же, — подбоченился он. — Пришли меня инспектировать? — А хоть бы и так, — ударила его по плечу Вера, и он поморщился. — Посмотри на себя — китель съехал, галстук торчит, а уши! Ты хоть умывался утром? Из-за кустов раздался сдавленный гогот. Лев Дмитриевич смущенно поправил свой мундир и вскинул голову. — Только две недели, как барышней стали, а меня уже поучать решили, да, Ваше Сиятельство? — Да я когда и не барышней была, и то тебя поучала, — отмахнулась Вера. — Выглядишь, как чучело садовое, Лев! — Вера, — заговорчески зашептал молодой офицер. — Ну, заканчивай с этими лекциями, ведь со стыда сгорю перед товарищами, ну что же ты, честное слово! — Ладно, так уж и быть. А то весь уже сморщился, покраснел, того глядя и в обморок упадет. — Лев Дмитриевич, вы никогда нам не говорили, что у вас такая прекрасная сестра, — несколько от кустов двинулись ей навстречу, и Вера отошла к баронессе; подобных знакомств она не любила. — Прошу, удостойте чести, представьте нас. — Еще бы вас, идиотов, и представлять, — буркнул Лев и взял Веру под руку. — Но ладно, так уж и быть, отрекомендую по порядку. Князь Ларионов и князь Джаваха — офицеры Преображенского полка, граф Бурчинов офицер Измайловского полка, господин Бартынов — офицер Гвардейского флотского экипажа! — на одном духу выпалил Лев и грозно глянул на своих сослуживцев. — Теперь лапу подайте, но только не в перчатках, Бога ради, вы ведь меня только опозорите! Все четверо офицеров, как по линии, вытянулись перед Верой и Зинаидой Михайловной и одновременно приложили руки к кокардам, хотели еще, правда, и поцеловать Вере руку, но подобное представление окончательно смутило ее, и она только сердито кивнула в ответ. — Очень приятно. — А как нам приятно! — громыхнул кто-то из компании, но под взглядом Зинаиды Михайловны тут же стушевался. — Pardon, мы не хотели вас обидеть, Ваше Сиятельство! — Ну, довольно, — сурово прервал их Лев и подтолкнул к дверям. — Идите, я скоро буду. — Твои надежды очень милы, мой дорогой племянник, но сбыться им, увы, не суждено, — язвительно протянула Зинаида Михайловна, и, подтянув его к себе за локоть, кивнула офицерам. — Идите, господа, возможно, в конце вечера он вас отыщет. Глаз с тебя не спущу, Лев, и что хочешь, то и делай. — Ну что вы, тетушка, я только рад, только рад! Я вас так давно не видел, так соскучился по вам! — И заливаешься же ты соловьем, милый мой; признавайся, сколько долгов уже скопил? — Помилуйте, тетушка! Вера чуть поотстала от них перед дверями — подол платья запутался в каменистой дороге, — и когда она вошла, баронесса и Лев растворились где-то в легком тумане из дыма сигар, опалового света из-под кружевных абажуров и румынского оркестра, который выводил какую-то душераздирающий романс на манеру мелодии из последней картины Веры Холодной, только вот слов она разобрать не могла — пели то ли на венгерском, то ли на немецком, а все сливалось воедино в хор, который заунывно страдал по «geliebten Herzen» («любимому сердцу»). Темные коридоры то и дело прерывались небольшими аренами, на которых располагались круглые столики, за которыми и одному человеку было тесно, а двоим уместиться и вовсе было непосильной задачей, однако сидели за такими столами и по двое, и по трое, и даже по четверо; сидели дамы в широких шляпах, надвинутых низко-низко на лоб, в соболиных шарфах и жемчугах, сидели молчаливые мужчины, рядом с этими дамами, обязательно курили и пристально наблюдали за своими спутницами, сидели смешливые офицеры и томные барышни, и никого из них Вера не знала в лицо. Чуть дальше была освещенная сцена, обложенная по кругу и по потолку мелкими фонариками и заставленная цветами, отчего казалось, что она парила в воздухе. — Эфир, чистый эфир, не так ли, господа? — Теперь становится понятно, почему Левушка так прятал ее за собой всегда! — И дурак же Вольдемар, что не женился на ней! — Зато у нас есть шансы, господа. Сначала она не поверила своим ушам, потом решила, что обозналась, и говорили не товарищи Льва, потом она взмолилась, чтобы говорили не о ней, однако были это все те же офицеры, и беседа увлеченная шла о ее персоне. Анна Михайловна не раз предупреждала Веру о подобных разговорах за ее спиной, говорила, что все это — неизбежная участь девицы с ее наружностью, именем и воспитанием, просила, чтобы Вера относилась к этому с презрением и внимания не обращала, однако армейский нрав Михаила Андреевича напрочь сгладил все беседы, и Вера решила, что терпеть подобную пошлость — возмутительно. — Нет, господа, шансов у вас нет, — гаркнула Вера, и компания вздрогнула и повернулась к ней. — И стоит еще спросить вашего командира гарнизона, почему на службу допускаются офицеры, которые не видят дальше своего носа. — Вера Дмитриевна, позвольте… — Поверьте, вы не так нас поняли!.. — Ваша красота — вот, что стало нашим дурманом и извратило рассудок! И этим Ольга восторгалась! И к этому она стремилась! По правде сказать, прежняя нелюбовь к сестра стала постепенно исчезать, уступая место жалости и недоумению — каких еще поступок вот нее следовало ожидать, если ей льстили подобные комплименты? Вероятно, на лице у нее все это было написано, потому что офицеры вдруг замолчали и сконфуженно подняли бокалы — как будто бы в ее честь. На счастье, подошел метрдотель: — Ваше Сиятельство, Вера Дмитриевна, ваша тетушка ищут вас. — Благодарю. Ее вели за собой через все залы, все оборачивались и смотрели ей вслед — на лице у нее не было вуали, ее не скрывали ни шляпа, ни накидки, и она чувствовала себя странно; знакомое чувство, будто она на скачках снова вернулось к ней. Блики электрического света, свечей играли на ее лице, отражались в бриллиантовых подвесках, иногда по своей близорукости она прищуривалась; Вера отвернулась, когда за двумя столами подряд заметила старых приятельниц Анны Михайловны, однако вместо мужей, они сидели с молодыми кавалерами, и те внимательно глядели на нее. Напустив самое мрачное и суровое выражение, она маршировала вслед за метрдотелем; нет, после этого вечера никаких выездов, одна школа и больше ничего. Гадко; все это было гадко и таинственно одновременно. Она почти видела тетушку с Левушкой, они сидели в самом конце зала и махали ей рукой, когда ее туфля запнулась о ножку стола, и она чуть не упала. Чья-то рука чуть поддержала ее, но Вера успела отклониться от помощи и уперлась носком в паркет. — Attention, Mademoiselle. C'est comme ça que vous pouvez tomber. («Прошу вас, осторожно, мадемуазель. Так можно и упасть.») — Благодарю, — машинально ответила Вера и через секунду повернулась на голос. Он был слишком знакомым даже в этом румынском гаме. И запах, той же пряной мяты и табака; определенно, он был ей знаком. Но человека уже не было видно, он растворился в другой толпе, а его спутница беззастенчиво рассматривала ее. Делая вид, что она мешкается в толпе, Вера задержалась у стола — лицо еще молодой женщины, старше самой Веры лет на десять, ей было знакомо, но вспомнить его отчетливо она никак не могла. Красивая, но красивая той броской, яркой, даже вульгарной привлекательностью, что всегда намекала о роде занятия женщины, она сидела на высоком венском стуле, и одной рукой держалась за спинку стула, а другой размахивала ниткой жемчуга. Жемчуг тоже был откуда-то знаком Вере, но этого она тоже не помнила. Женщина вдруг потянулась, зевнула, а потом улыбнулась Вере. Та вспыхнула — она наверняка неприлично уставилась на нее. — Вера Дмитриевна, прошу вас, простите нас, идиотов, — послышался голос рядом с ней, она рассеянно повернулась и узнала рядом с собой друга Льва — князя Джаваха, верного друга одного из Юсуповых. — Хоть к дамскому обществу мы и привыкли, но к подобно вашему — нет. Вы ведь и правда чистый эфир, будто сделаны из хрусталя, Лев нам и на версту к вам приблизиться запретит! Вера с трудом понимала, о чем говорит этот молодой князь, всем ее вниманием завладел тот столик и та женщина за ним. Аромат одеколона был ей знаком хорошо, даже слишком хорошо, но ведь не один Сергей Михайлович мог душиться подобным, да и потом его не было в городе, он же уезжал в Кострому. И сама фигура князя казалась в этом месте просто абсурдной, он сам всегда говорил, что таких мест не любит, да и потом его трогательная верность Дарье Андреевне не подвергалась сомнениям. — Что вы говорите, — сказала Вера, когда они с князем медленно шли к столу баронессы. — Я вас не слышала, простите. — Я говорю, что вы — исключительное создание чистоты, Вера Дмитриевна, — говорил какую-то чепуху князь. — По странной судьбе затерявшееся здесь. За тем столом появилась мужская фигура, но фрак был таким же черным, как и у всех остальных, а лица, затененного абажуром, Вера не видела. Но непонятное сомнение Веру никак не оставляло. — Скажите, — не поворачиваясь к князю, сказала она; он весь обратился в ожидание. — Как я могу к вам обращаться? — Георгий Романович, — расшаркался он. — Но все мои друзья зовут меня Жоржем. — Георгий Романович, может быть, вы знаете, что это за женщина? — Какая женщина? — вытянул голову князь. — Где, графиня? — Вот за тем столом, — аккуратно указала Вера. С минуту князь искал ее взглядом, а после ухмыльнулся. Вера почувствовала что-то неладное. — О, эта женщина особого сорта, если вы позволите так выразиться. — Очень некрасиво с вашей стороны так выражаться. — Что поделать, — развел руками Джаваха. — Это горькая правда. — Так кто она? — Певица, — брякнул Георгий Романович. — Оперная певица. Но оперы особого содержания, — хотел он было зашептать ей на ухо, но Вера досадливо тряхнула головой. — Сделайте милость, не шепчите. — Пардон, виноват. — Что значит «особого содержания». — То и значит, графиня. Как вам сказать, — замялся он, видя непонимание на ее лице. — Вам, такой чистой, безукоризненной, будет это трудно понять… Но, впрочем, я рискну. Понимаете, происхождение ее весьма туманно, а род деятельности хоть и непочитаем, однако очень востребованн. — Она — падшая женщина? — без обиняков спросила Вера; князь смутился. — Именно так, Вера Дмитриевна. Однако так было до некоторого времени. — Что было потом? Веру начинало злить, что приходилось каждое слово вытаскивать из князя клещами, к тому же утреннее ощущение отвращения от самой себя снова появилось, и совесть начинала ее тихо подгрызать. — Потом, говорят, вмешался один из ее ранних покровителей, который был связан с ней исключительно рыцарскими узами любви и уважения, составил ей имя, да, — замолчал на секунду князь и усмехнулся. — Нашел ей мужа — итальянского аристократа, — а потом сама эта женщина открыла в себе талант к опере. Теперь она снова в городе, мадам де Конте, и покровитель ее тут же. — Просто авантюрный роман, — все это с трудом укладывалось в голове у Веры; все тот же утренний разговор теперь был у нее в голове. Талант в городе, покровительство. Ранее незнакомое чувство какого-то удивительного собственничества проснулось в ней. — А как же зовут ее покровителя? — Это, увы, Вера Дмитриевна, я вам сказать не могу, — развел руками князь. — По правилам места все, кто приходят сюда, остаются неузнанными. Расспрашивать дальше не имело смысла, Вера хорошо знала о подобных законах, знала, что больше она ни слова от него не добьется. Она кивнула ему и через минуту стояла около баронессы. Их стол был на небольшой сцене, отдельный от всех остальных, чуть пришторенный тяжелой гардиной — они могли видеть всех, но их, при желании, не мог видеть никто. Вера рассеянно представила князя баронессе, тот раскланялся и после короткого перемигивания с свирепым Левушкой, он сел вместе с ними за стол. — Шампанского? — галантно осведомился он у всех. — Моя сестра не пьет, князь, — надменно отрезал Лев. — Не позорь меня, Жорж. — Пожалуй, стоит поужинать, — заметила Зинаида Михайловна, и Вера с ней согласилась. — Время уже позднее, я не хотела бы, чтобы моя племянница осталась голодной. Вера согласилась. Заказали ужин, пока его ждали, оркестр заиграл новое танго, «Цыган», теперь оно было у всех на слуху, все танцевали только под него, но Вере оно нравилось — томное, мелодичное, красивое. Она даже подумывала, не купить ли ей пластинку, тем более, что Анна Михайловна подарила ей прекрасный граммофон. После подали ужин, но Вера с трудом понимала, что ест, весь интерес был прикован только к тому столу, и неясное беспокойство с непонятным чувством заглушали все остальное. Вероятно, Георгий Романович хотел пригласить ее на танец, но Лев не разрешил и этого, и он, вздохнув, извинился и отправился в глубины зала. После к Зинаиде Михайловне, как бы она не старалась скрыться за гардиной, подскочила ее приятельница, вереща о том, что они не виделись с самого выпуска из Смольного института. И когда они оказались вдвоем, а Левы был занят поеданием второй порции цыпленка, Вера приступила к распросу, неприятному для нее самой. — Левушка, — начала она. — Что, Ласточка? — отозвался брат, усиленно жуя. — Что случилось? — А кто сидит за столом с той женщиной? — С мадам Конте? — прищурился по ее же моде Лев. — Да. — А с чего вдруг мы так заинтересовались жизнью театров? Не терпится уже войти в свет, а, Верочка? — Перестань нести околесицу! — вспылила Вера. — Ты ответишь или нет? — Не отвечу, — с мрачным видом заявил Лев. — Даже не мечтай. — Это еще почему? — опешила Вера. — Потому что ты расстроишься. А потом нервы, горячка, и все, видел я свою сестру только на водах в Баден-Бадене! — Лев! — Ты права, таково мое имя. — Лев, немедленно отвечай! — Опять к угрозам перешли, — уныло вздохнул офицер. — А я так ждал теплого, семейного ужина… Еще и тетушка куда-то подевалась, кстати, — он завертелся на месте. — Где она? Ай, больно, Вера! — он притворно вскрикнул, когда она пихнула его в бок. — Еще и благородная дама! — Говори, а то замучаю до смерти! — Если ты так хочешь, то, пожалуйста, — насупился бравый офицер. — но я предупреждал тебя, учти. С ней собственной персоной наш хороший друг князь Оболенский Сергей Михайлович. Внутри у нее будто что-то упало. Этого быть не могло, это было невозможно. Чтобы Сергей Михайлович и быть связанным с такой женщиной, покровительствовать ей… Может быть, друг?.. Вера фыркнула; времена, когда барышни выходили в свет совсем ничего не знающие о той стороне света, прошли, теперь они, к сожалению, наученные опытом своих братьев или сестер, прекрасно понимали и представляли, что означало ужасное слово «адюльтер». Но Сергей Михайлович, он? Нет, он единственный мог дружить с такими дамами, он не мог врать ей, Вере. — Это неправда, ты спутал его. Этого не может быть. — Ты, выходит, все лучше меня знаешь, Ласточка? — сардонически улыбнулся брат. — А ну-ка, признавайтесь, графиня, — гробовым тоном зашуршал Лев. — кто ваши осведомители? Вера только толкнула его в бок. Непонятное чувство вязало из нее веревки. Эта женщина улыбнулась, потом рассмеялась, значит, князь рассказал ей что-то забавное, а Вера знала, какие замечательные шутки он мог рассказывать, она сама смеялась каждый раз над его историями. А князь чужого смеха невозмутимо никогда не выносил, сам начинал смеяться со своими собеседниками, и смех у него был замечательным, в тон его голоса — бархатистого, глубокого. Сергей Михайлович смеялся вместе с ней, вместе с этой женщиной! Но как же Кострома, он говорил, что сегодня уезжает в Кострому, а поезда ходили туда в последнее время только до семи часов, а сейчас было уже около одиннадцати, так что, получается, соврал? — Оставь, перестань. Это неправда, говорю тебе, Сергей Михайлович не может быть с ней, он в Костроме. — Ну, во-первых, он только собирается ехать в Кострому, а если даже я его и спутал, чему быть невозможно, то всем и так известно, что покровительствует ей именно он. Они старые, — тут Лев тоже замялся по примеру своего друга и, совершив непонятное движение ножом, нашел нужные слова. — Amis de l'amour («Друзья по любви»). — Неправда. — Правда-правда, — усиленно жуя отбивную, пробормотал Лев. — Все в Петербурге об этом знают. Вере показалось, что весь зал от нее медленно уходит. Ведь если выходило, что эта женщина была у князя на покровительстве, значит, получается… Выходило, что… В необъяснимой ярости Вера смяла платок — она даже произнести про себя это не могла. Получается, между ними были отношения, о которых обычно умалчивали, о которых никто не говорил, о которых даже Лида стеснялась говорить, всегда краснела. Значит, князь жил с ней, жил так, как жили все остальные в его кругу, в его обществе. А эта женщина, она могла иметь право на него, могла бросать на него взгляды, особенные, расцененные одним образом, не стесняясь никого, могла смеяться с ним, могла обращаться к нему на «ты», могла… Могла… Она все могла. И это осознание так разозлило Веру, так рассердило, что она едва могла что-то сказать. — Как же это может так быть, — сама не понимая, что говорит, Вера барабанила ножом по бокалу. — Он говорил, что никогда и ни с кем… — Боже мой, Вера Дмитриевна, — отложил салфетку и изумленно посмотрел на нее Лев. — У вас и подобного толка были разговоры? В таком случае мне нужно вызвать его на дуэль! — Отстань, Лев, ты все опошлишь. Сергей Михайлович всегда утверждал, что никогда не женится, балбес! — А кто говорит о женитьбе, о женитьбе ни слова. — усмехнулся Лев и подул на разгоряченное лицо сестры. — Вера, в самом деле, что ты из этого пишешь трагический роман в трех актах? — У романов актов нет, они бывают только в пьесе, — половину не слыша, поправила его Вера. — Матушка, ну ты-то что так расстраиваешься, — скорчил забавную рожу Лев и примирительно обнял ее. — Не тебе же за него замуж выходить, а Лизоньке, и ей беседы об этой женщине вести. Да и потом отношения эти у князя нашего самые что ни нас есть безобидные, встречаются раз в полгода, он снимает ей квартиру на Мойке, потом начинается ее сезон, она, конечно, ему ложу дарит, а потом она уезжает в Италию. Да и странно было бы это, Ласточка, если князь никаких отношений не имел, он все-таки и вдовец, но мужчина. Хотя и Лиза твоя тоже не без греха, поручик Ливинский да-а-авно по ней все вздыхает, и она ему отвечает взаимностью. — Откуда ты об этом знаешь? — посмотрела на него Вера; в эту минуту лицо брата было для нее незнакомым. — Откуда ты про это, — выделила она это слово особенно. — знаешь? Лев ничего не ответил, только сконфуженно завертел в руках бокал. Вера глядела и не узнавала в нем того мальчика, с которым они вместе скакали по полю на их пони, с которым лазали по деревьям, срывали яблоки; не узнавала того мальчика, который плакал, по-настоящему плакал, когда ее отвозили в Крым. Теперь это был взрослый человек, без пяти минут мужчина, как о нем шутливо отзывался отец, и была у него та сторона жизни, которая для, как для сестры, осталась бы навсегда закрытой. Но на Льва она еще могла бы повлиять, могла бы помочь, а князь — да и разве нужна была ему ее помощь? — Вера, в этом ничего плохого нет, — лепетал Лев; Вера мимоходом пригладила его растрепанные волосы. — Я, правда, одинок, но у моих товарищей почти что у всех есть, — тут он снова запнулся и зачем-то ударил ложкой по столу. — Дамы сердца. А Сергею Михайловичу и так давно пора! Мужчина он видный, сама знаешь, дворянин, герой войн, как же он может быть один, Верочка? Она больше не могла этого слушать. Квартиры, тайные выезды, встречи, эти рестораны, все это было будто бы не про него, про другого князя, но вот же он — сидел за тем столом, изредка его темная фигура двигалась над белой скатертью, а потом рука мадам Конте исчезла в его, и это стало последней каплей. Ей было больно — вот, что она чувствовала, будто в сердце всадили иголку, и там отчаянно ее проворачивали, и пусть Вера и пробовала говорить себе, что ее это волновать не должно было, все одно — уговоры не помогали. — Хватит, перестань, — встала с места Вера. — перестань говорить об этом, это гадко. — А я предупреждал, — назидательно покрутил у нее перед носом ножом Лев и чему-то задумчиво усмехнулся. — Какие страсти творятся, правда, Верочка? — Мне нехорошо, — проговорила она. Как в детстве кашель возвращался к ней в самые трудные минуты, в минуты, когда она волновалась; все злило ее и настораживало — то, что князь ей соврал, что он был таким же, от кого всегда держался в стороне, что ее это так сердило и не давало смотреть в его сторону. Уютная квартира с едва освещенными окнами, чья-то фигура в плюшевом халате; Вера снова покраснела и быстро вышла из-за стола. Она хотела уйти, но перед ней вырос какой-то молодой человек в черном фраке. — Лев Дмитриевич, позвольте пригласить вашу сестру на этот тур. — Вера Дмитриевна не танцует, — угрюмо отрапортовал Лев, — Петр Сергеевич. Но Вера почему-то согласилась. — Что? Я не танцую? Отчего же. — Благодарю, — просиял молодой человек, и Лев едва успел шепнуть его имя — Растаминский Петр Сергеевич; смутно Вера вспомнила, что в институте, кажется, училась его сестра, тоже княжна, Растаминская Настасья. Не Анастасия, а Настасья, их отец был большим любителем всего старорусского. Зазвучал все тот же «Цыган», и Вера вспомнила о том, что в сущности и не знает, как танцевать, когда ее взяли уже за руку. Стоило отдать должное молодому человеку — танцевал он очень застенчиво, едва придерживая ее рукой за пояс от платья, постоянно смотря в сторону и напевая про себя мотив танго. Они поравнялись со столом офицеров, тех, что были товарищами Льва. Они дружно встали и поклонились Вере; в другую минуту ее бы это рассмешило, на крайний случай рассердило бы, но сейчас она смотрела только на тот стол. Да, это был Сергей Михайлович. Совсем другой Сергей Михайлович, светский, чуть холодный, с другой улыбкой, если же он так улыбался Лизе — вспомнилась та ерунда про Ладомирскую и поручика, которую ей нашептывал Лев, — то та была совсем глупа отказываться от такого счастья и менять его на какого-то поручика. Если бы хоть кто-то раз так улыбнулся Вере, то она несомненно была бы оскорблена — улыбка эта была тайного характера, особенно пленительная, и обращенная к чужой даме особенно неприличная. Но если бы хоть раз, то тогда бы все было по-другому. Что же было по-другому она не знала, ей хотелось отвернуться и не видеть всего происходившего, но отвернуться она не могла. Они о чем-то доверительно разговаривали, как Вера отметила с болью, неожиданно взявшейся, так же доверительно, как обычно Сергей Михайлович всегда говорил с ней самой. Дама улыбнулась, он что-то прошептал ей — для этого не стоило наклоняться, они сидели достаточно близко; мадам Конте рассмеялась и положила руку ему на плечо, а князь, как ни в чем не бывало, снял аккуратно перчатку и прижал руку к губам. Спазм подступил к груди и обнял Веру не хуже корсета. Они уже собирались уходить; Сергей Михайлович особенно небрежным жестом накинул на плечи дамы бархатную накидку, и они почти поравнялись. По несчастью, ее кавалера окликнули, и дама Сергея Михайловича взглянула на них, он же взглянул на нее. Он как будто бы и не узнал ее, в его глазах не было привычной теплоты, он нахмуренно смотрел на нее, но в глазах была явная попытка интереса разгадать знакомое лицо, несмотря на то, что его дама аккуратно тронула его за рукав фрака. Когда же догадка все-таки появилась, Вере показалось, что там мелькнуло недозволенное восхищение, но ей могло в действительности только показаться — глаза у нее видели не так хорошо. — Вера Дмитриевна, что с вами?! Молю вас, скажите, что случилось! Я не прощу себе ваших мук! По несчастью, Вера закашлялась. Она надеялась, что приступ отгонит от нее всех и даже несчастного Растаминского, но на ее беду в моде снова были бледные барышни, глухо кашлявшие и хватавшиеся за грудь, а молодой князь и вовсе был тайным поэтом, воспевавшим в своих балладах несчастных леди Шалот, а потому и неким горе в семье, и все были очарованы этой романтической героиней из его творений, уходившей в неясный туман. Теперь же эта героиня возникла перед ними, восстала из зыбкой дымкивсего декаданса и чуть ли не умирала на глазах — разве это могло оставить кого-то равнодушным? Вера подобного не любила, дедушка все это высмеивал, и Вера с ним была согласна. Жадного желания быть похожей на умирающего лебедя в исполнении Павловой она не преследовала, к кашлю своему относилась к явлению больше нервическому, чем болезненному и все попытки помочь ей отвергала. Она не желала, чтобы все видели ее такой, не желала, чтобы ее видел в таком состоянии князь. Раньше; раньше она подошла бы к нему первому, попросила о помощи, но теперь он стал для нее мужчиной, а не бестелесной фигурой, что всегда приходила для спасения, и Веру это злило и пугало. Она вышла поначалу на веранду, но сырой, теплый воздух Петербурга только сильнее растравливал ее, заставлял кашлять все сильнее. Раньше уже такое было — Крым, вечер, она одна, далеко от дома, от родных. Как же она хотела быть тогда, как Оля — такой же крепко стоящей на ногах, здоровой, сильной и веселой. Следовало подавить в себе этот приступ и найти тетушку с братом — им наверняка уже передали о случившемся, и теперь они волновались за нее, а Зинаида Михайловна, хоть и скрывала, всегда сильно переживала за своих племянниц. Платок нашелся за воротом платья, хоть Вера и помнила, что сама его туда не положила и вышла наугад в темный коридор; у дверей стоял Сергей Михайлович. Вера желала бы его обойти, но от взгляда, теперь незнакомого, серьезного, укрыться было сложно. Преступником она не была, рассудила Вера, бояться было нечего, и ничто ее не пугало, только, разве предательская дрожь, которой раньше никогда при встречах с Сергеем Михайловичем она не замечала. Князь молчал; равнодушно кивнув ему, она хотела войти в анфиладу кабинетов, когда голос остановил ее. — Вера Дмитриевна, что вы здесь делаете? Вера остановилась. Следовало держать себя спокойно, даже холодно, ведь тон от прошлого разговора у Сергея Михайловича не изменился, напротив, даже, кажется, стал прохладнее, так как бы смешна была Вера, если вдруг она тепло заговорила. — Ваше Сиятельство, — она кивнула ему и сжала в руке платок. — Вы задаете странные вопросы. Вероятно, то же, что и все. Раньше она рассказала бы ему, что пришла сюда, только ради того, чтобы наблюдать за всеми теми, с кем была так хорошо знакома Ольга, чтобы понять, какой мир так прельстил Владимира, что он все бросил и забывался тут всеми днями и ночами. Она бы все рассказала князю, и они наверняка смогли посмеяться над ее глупой затеей, но теперь Вера так бы не поступила, не после того, как увидела Сергея Михайловича здесь так же ясно, как Владимира. — Вам здесь не место. — мягко заметил он, но Вера как ужаленная повернулась к нему. — Позвольте узнать — где же мне место? В деревне, может быть? — слова вылетали у нее с жестокой резкостью, она сама удивлялась, каким ледяным у нее был тон. — В отдаленном поместье? Сергей Михайлович сам того не ожидал. На время он застыл, всматриваясь в ее лицо, как было это часто еще в институте, но тогда он ответы всегда находил, теперь же на его лицо легла тень; он стал говорить в тон ей. — Полагаю, даже самая далекая деревушка была бы уместнее для вас, чем это место. — Ваша забота очень мила, благодарю вас. — мрачно отозвалась Вера. — Но тогда и я вас спрошу: почему вы здесь? Сергей Михайлович замолчал; Вера смотрела на него так же пристально, как и он на нее, уже он глядел в прозрачные дали петербургских ночей и ничего не говорил. Как-то по-прежнему, по-домашнему улыбнулся, но улыбка быстро исчезла с его лица, уступая незнакомой сухости. — Меня здесь держат дела. — Вот как? Папа всегда говорил, что дела решаются в Думе или в Английском клубе, но никак не под абажурами и под сопровождение скрипок. — Дела бывают разными, Вера Дмитриевна. -усмехнулся князь и развел руками. — Мои требуют такого места. — Мои дела требуют того же. — Вера Дмитриевна, прошу вас! Скажу вам прямо, — Сергей Михайлович нетерпеливо принялся ходить по темному коридору, сапоги его так же скрипели, как и утром. — ваша компания, та, в которой пребывает ваш брат, куда по ошибке попали вы, она слишком нехороша. — Чем же она нехороша? — начала медленно закипать Вера. — Отчего вы так их ругаете? — Эти люди, эти офицеры… — в пустоте повел рукой князь, а потом из кармана вытащил вдруг трубку, но не закурил. — Они пустые и ищут только развлечения. Они вам не подходят. Пусть Вера придерживалась такого же мнения, и в другой вечер она согдасилась бы с Сергеем Михайловичем, но в этот чувство острой несправедливости захватило ее и выместило все другие чувства — как он, бывший в компании ничуть не лучше ее, мог порицать других? — Про бедного князя Растаминского вы такого не скажете? — раздраженно спросила его Вера. Сергей Михайлович круто повернулся, в его глазах была усмешка, но не прежняя, другая. — Бедный мальчик будет очарован вами и напишет вам стихи. Никогда не замечал за вами подобной склонности к нервным субъектам, гоняющимися за призраками. Или же я ошибался? — Вы желаете посмеяться надо мной, Сергей Михайлович. Усталость внезапно накатила на Веру, и щемящая боль в груди никак не хотела униматься; она сильно тосковала по прежним их разговорам, по целительной силе, всегда появлявшуюся в ней после них; все было иначе, по-другому. — Я только не понимаю, почему вы здесь. — Потому что моя пустая натура ищет одобрения и восхищения моей красотой за годы заточения в институте и сотни лживых слов от Владимира Алексеевича и остальных. — в бессильной ярости сказала Вера и отвернулась от него. — Мои слова вы посчитаете тоже лживыми, Вера Дмитриевна? — Да. Последовало молчание. Сергей Михайлович вздохнул, на его лице появилась знакомая улыбка — печальная, светлая, так шедшая этому человеку. — Как жаль. Я как раз хотел сказать, что вы особенно прекрасны сегодня, Вера Дмитриевна. Я вас поначалу даже и не узнал, подумал, что это какой-то морок, не вы и вовсе. Как было приятно наверняка говорить комплименты ей, глупой барышне, выросшей на романах Ричардстона, ничего не понимавшей в жизни, тешившей себя надеждами, что есть кто-то, кто ее понимает. Как было приятно говорить это и уходить из того мира, в котором он всегда жил, от которого бежал, как всем говорил, но в котором жил. Какой глупой она была для него, ожесточенно думала Вера, щипая платок нитку за ниткой, почти задыхаясь в бестолковой тоске. — А вы? Почему же вы окружены странными людьми, дамой, о которой в обществе говорить не смеют, которой руки не подают?! — Вера Дмитриевна, — выпрямился Сергей Михайлович. — вы не имеете права так говорить о ней. Вера едва верила тому, что сама слышала. Она обошла колонны, разделявшие их, и посмотрела на князя — тот глядел на нее невидяще, так, как смотрел на всех; это был конец. — Так, следует понимать, что это правда, — пораженно прошептала она. — Все то, что говорили — это правда? — Вы привыкли верить слухам, Вера Дмитриевна? Не ожидал подобного от вас. — Я верю своим глазам, — твердо сказала она; не хватало только еще расплакаться здесь. — Она ваш друг? — Вера Дмитриевна, — повернулся к ней Оболенский, прежнего доверия в лице как и не было никогда. — Я не смогу объяснить вам всего того, что связывает меня с этим человеком, это много больше, чем просто слух. — Раньше вы говорили, что вы всегда предельно искренни со мной, — голос отчаянно дрожал, Вера глотала комок за комком в горле. — Вы говорили, — но он ее прервал. — Многое поменялось, Вера Дмитриевна, и мое внимание к вам может быть истолковано совсем иначе, я не хотел бы опорочить вас. — А общение с этой женщиной не порочит Лизу? — голос ее был тихим, словно доносился до нее из колодца. — Или вы так мало ее любите, что вам и вовсе все равно? Сергей Михайлович вздрогнул. — Вы правы, я не люблю ее, а Елизавета Евгеньевна не любит меня, я же изо всех сил стараюсь забыть ту, без которой жизни своей представить не могу, любовь к которой, пожалуй, признай я ее сейчас, свела бы меня Бог знает куда, и держит меня только одно слово, вы подобной искренности желали? — Сергей Михайлович говорил так резко, так сердито, что можно было подумать — Вера была причиной всей его ярости. Но на этом месте была ужасная женщина; кашлять хотелось еще сильнее. Наверное, Сергей Михайлович заметил перемену в ее лице; он смягчился. — Вера Дмитриевна, простите меня за эти слова, я не имел права говорить их. Вы можете не разбираться в некоторых вещах, и ваша невежественность, которая такова только в силу вашего возраста, не дает вам права… — А вы не имели права быть здесь, — сухой спазм заставил ее судорожно схватиться за колонну рукой; на глазах выступили слезы. — Вы не могли. — Что с вами, Вера, — вся прежняя сухость слетела с него, когда он услышал ее надрывный кашель. — Прошу вас, я помогу вам, — но она отшатнулась от него. — Оставьте меня. Вы не могли, вы не имели права быть здесь, разговаривать с ней, с той, что… — кашель заставил ее прерваться, но, вот, снова она дышала, снова говорила, и такого гнева она не чувствовала в себе давно. — После того, как заставили меня поверить в то, что лучше вас я человека никогда не найду, что лучше вас никого в жизни нет, вы бываете здесь и ведете себя, как все! Вы говорили, что мои разговоры, мои идеи всегда так новы для вас, что лучше этого быть ничего не может, и я верила вам, верила в то, что вы самый чистый, самый лучший из всех, кого я знала, и кого мне нужно было узнавать! Даже когда еще был Владимир, даже тогда я всегда чувствовала, что вы стояли над ним, как бы я не старалась его возвысить, вы всегда были над ним! Вы говорили, что чище моего общества вы не знали, а тем временем!.. — Я никогда не врал вам, — он склонился над ней, когда новый приступ кашля заставил ее согнуться, но и тогда она отвернулась от него. — Когда говорил так, я считал и считаю, что никого лучше вас не знал и никогда не узнаю, но говорить подобное вам я не имел права, вряд ли Владимир оценил бы мой порыв. Вы слишком хороши были для него, для общества, в котором вам следовало жить, для меня, — совсем неслышно добавил он, но Вера перебила его. — Вам осталось только уподобиться остальным и назвать меня «эфиром»! — теперь все эти слова звучали, как слова остальных; в другое время, возможно, они могли бы и перевернуть в ней что-то, заставили подумать о том, о чем не задумывалась никогда, но сейчас был для нее только один обман. — Прошу вас, перестаньте! Конечно, и как бы не были приятны эти беседы после подобного пребывания здесь! Как приятно поговорить с бедной девочкой, которая так оторвана от здешних нравов, от всей это порочности, но только вас, князь, я тоже считала оторванным от этого порока! Я считала вас другим, я ставила вас выше всех, вы были первым после папы, кем я так восхищалась, я любила вас, а вы! — Вера, — но она его не слушала. — Если так рассуждать, то мой отказ от помолвки с Владимиром был и вовсе несуразен, ведь выходило все так удобно! С одной сестрой он мог думать о высоком, а с другой!.. Теперь я понимаю, почему все так много говорят о наследственности! Вот, что он мог взять от вас, а я ошибалась, но в нем, а в вас! Князь побледнел и отшатнулся от нее, как будто она его ударила. Вера и сама была бледнее его, дыхание ее было рваным, сухим, и ей казалось, что она задыхалась. Все родственники и сама она позабыли о строгом навете дедушки перед тем, как выпустить ее в новый свет — никаких волнений, ровным счетом никаких. Платье плотно било ее по ногам, когда она шла по этим ужасным коридорам на звуки все того же румынского оркестра, по несчастью, Сергей Михайлович шел за ней, молча, но она слышала его шаги. И вдруг вспышка, яркий свет, чьи-то голоса; она наверняка бы натолкнулась на раскидистую пальму в горшке, если бы не ровное движение князя — один поворот, и пальмы не было на ее пути. — Вера Дмитриевна, Ваше Сиятельство, прошу вас, один момент! Человек с громоздким фотографическим аппаратом появился около них, и Вера едва успела прикрыть глаза от пронзительной вспышки. — Ваша первая фотография, Вера Дмитриевна, — негромко заметил князь. — И с таким ужасным человеком, как я. Вам не повезло. Она негодующе повернулась на звук его голоса, и тут же послышался громкий окрик: — Снимаю!