Amo te, ergo existo.

       Так некстати начавшийся несколькими часами ранее дождь теперь перешёл в напористый ливень, стучащий в стёкла с такой силой, будто всерьёз намереваясь выбить их. Джон вымок до нитки, но сейчас это его мало заботит. Он стоит, не шевелясь и подпирая гудящей от изнеможения спиной входную дверь их комнаты. Перед ним на полу лежит запачканный в земле роскошный гроб с богатыми убранствами. Разумеется, юный Ватсон не справился бы с этим в одиночку, пришлось прибегнуть к найму преступников, на профессиональном уровне промышляющих незаконным расхищением могил. В их распоряжении имелся личный экипаж, предусматривающий транспортировку подобного рода грузов. Всё прошло подозрительно гладко, даже не верилось, что всё это удалось реализовать настолько легко и беспрепятственно. Расхитители не задавали вопросов, для них в основе всего лежат лишь деньги, и Джон не поскупился вознаградить их труды. На сей раз они, сами того не зная, послужили благородной цели.       Комната изначально являла собой весьма просторное помещение, но из-за нагромождения крупногабаритной техники, мебели, а так же разнообразного и многочисленного инвентаря – она ныне кажется уже проходного коридора. На всех горизонтальных поверхностях скопился плотный слой пыли. Подошва липнет к полу, усеянному брызгами разлитого машинного масла и кофе, ставшему едва ли не единственным компонентом рациона Джона. Груды грязной одежды, которую некогда отнести в прачечную, разбросаны невпопад. Сдвинутые вместе две односпальные кровати уже давно не застилались, большая часть спального места завалена книгами и тетрадями. Воздух в комнате застоялый и пропитан табачным дымом. Джон прежде любил заниматься наведением порядка, но в последние несколько недель ему было совершенно не до этого.       Впервые он услышал о смертельном диагнозе не столь давно – три месяца одну неделю и четырнадцать дней назад - он точно запомнил тот момент и вряд ли когда-то сможет забыть о полученном потрясении, которое едва не подкосило и его самого.        «Я знаю, как собрать аналог аналитической машины, установить расширенный язык и двойной анализатор духовных элементов, нелегальные некро-схемы тоже можно достать, с этим не должно возникнуть проблем, - беззаботно заверял его друг, будто это не он в скором времени собирался покинуть мир живых и стать подопытным в противозаконном эксперименте, - мне лишь нужно быть уверенным в том, готов ли ты пойти на такой риск, ведь это преступление».        «Я сделаю всё, что от меня потребуется. Ради тебя» - без колебаний отвечал Джон.       Болезненный вид его любимого друга стал бросаться в глаза ещё раньше, но тот ссылался на переутомление и всякий раз поспешно менял тему. Теперь же он находится внутри заколоченного гроба. Церемония погребения состоялась сегодня в полдень, а сейчас на часах без четверти полночь. Джон не видел его чуть меньше двенадцати часов, и это время уже стало казаться ему вечностью.       Дождевая влага, пропитавшая ткань верхней одежды насквозь, стекает на пол, под ногами Джона уже успела образоваться приличных размеров лужа. Мокрые волосы липнут ко лбу, по ним вода стекает за ворот рубашки, он наверняка должен был продрогнуть до костей, но вовсе не ощущает какого-либо физического дискомфорта или же просто отвергает осознание такового. Ему ещё очень многое предстоит сделать этой ночью, он не имеет права на проявление слабости, только не сейчас.       Теперь Джон должен наречь его новым, временным именем, пока он сам не вспомнит данное ему при рождении. Сегодня четверг, а через пятнадцать минут уже наступит пятница – это первое, что приходит на ум. Именно в пятницу он вернётся к жизни. Это довольно символично, потому как это день недели всегда был его любимым. В четверг он прикладывал особенно много усилий к учёбе и прочим будничным обязанностям, выкладывался по максимуму, чтобы на пятницу и весь последующий уикенд уже не иметь неотложных дел и всё своё время уделить Джону. Это было обоюдным стремлением, и Ватсон очень скоро тоже полюбил пятницы, хотя раньше, до встречи с ним, ни дни недели, ни месяцы, ни годы не отличались друг от друга. Все яркие краски, неповторимые эмоции и широчайший спектр чувств появились в жизни Джона благодаря одному единственному человеку, который пока что всё ещё мёртв, но это поправимо, непременно, иначе и быть не может. Если бы Ватсон допустил хоть бы малейшие усомнения в верности своих действий, то, вероятно, и сам бы уже не находился в мире живых. На то у него не осталось бы достаточно веских причин.       Стоит отдать должное служащим похоронного бюро, они безупречно подготовили его тело к церемонии. Он всё так же прекрасен и будто бы лишь крепко спит. Так и есть – заверят себя Джон, отгоняя прочь тревогу, страх и скорбь. Это ещё можно исправить, главное – унять неуместное теперь волнение. Всё худшее уже случилось, теперь страшиться больше нечего, нужно предельно сконцентрироваться на всём том, чему удалось научиться, и выполнить данное обещание. Но дело, разумеется, вовсе не в нём. Джон осуществлял бы сейчас всё то же самое, даже без предварительно данной клятвы, по собственной воли и без малейших сомнений в праведности своего решения. Он и не попытался бы оспорить тот факт, что это, прежде всего, в его же собственных интересах.        С трепетом склоняясь над трупом, Джон нежно улыбается ему и кончиками озябших пальцев проводит по его бледной, впалой щеке. Стекающая с каштановых волос вода смешивается со слезами и капает на лицо мертвеца. _____________________________________       Преодолевать свои тягостные и тёмные желания день изо дня всё труднее. Так мучительно находиться рядом с ним и не иметь при этом возможности касаться его так, как хотелось бы. Джон вынужден сдерживать себя, ограничивая тактильные контакты лишь заученными движениями, которые регулярно приходится повторять в процессе технического обслуживания тела Пятницы. Собственные порочные мысли порой приводят Ватсона в ужас и вызывают омерзение, это подобно сумасшествию, ведь он прекрасно сознаёт истинность порядка вещей. Его любимый находится гораздо дальше, чем кажется. Ватсон порой ощущает почти физическую боль от невозможности прильнуть губами к его острому плечу, подняться выше, по шее до мочки уха…. Не имеет значения, сколь сильное наслаждение его ныне покойный друг испытывал от проявлений нежности Джона, ведь сейчас он не сможет почувствовать это, не сможет ответить приглушённым вздохом, не запрокинет голову, любезно предоставляя больше простора для ласк. Это будет подобно кощунству, оскорблению подлинной святыни, коей в болезненном восприятии Джона всегда являлся его прекрасный, ни с кем из живущих несравнимый друг.        Чуть проще сдерживать себя удаётся в те ночи, когда очередную комнату, ставшую временным пристанищем на пути к очередной стране, приходится делить с Барноби и Николаем. Пятница не нуждается во сне и традиционном понятии отдыха, от которого зависимы тела живых. Джон подключает его к аккумулятору и оставляет сидящим на табурете возле своего спального места. Но даже тогда он беззвучно высовывает руку из-под одеяла, чтобы нащупать ледяную, безвольную ладонь Пятницы и трепетно сжать её в своей. Несколько раз Джон так и засыпал, что с его стороны было весьма опрометчивым поступком, ведь кто-то из его компаньонов мог проснуться раньше и застать его в таком положении. Это навело бы их на неоднозначные подозрения. И даже в этом случае Джон в первую очередь думал не о себе, а о своём обожаемом друге – немыслимый позор постиг бы семью Пятницы, если бы их вдруг раскрыли. Пусть даже и после его смерти. Страшно было даже вообразить скандальные заголовки газет, репортёры которых на расхват взялись бы за разоблачение этой грехоподобной и преступной новости… «Подающий большие надежды студент-медик выкрал с кладбища тело своего любовника и прибег к незаконному использованию технологий воскрешения, чтобы…». Ватсон невольно вздрагивает и морщится от этой гнетущей фантазии. Нет, он не смеет опорочить честь своего друга и его благородную фамилию из-за собственной ничтожной слабости. Сейчас думать надо вовсе не о том. Внимание должно быть полностью сконцентрировано на заметках Виктора, на надежде, которую они способны дать, и на будущем, которое Джон всё ещё может разделить с любимым. _____________________________________       Джон помнит, когда впервые увидел его, пусть это и произошло очень-очень давно. В ту пору они оба ещё были детьми дошкольного возраста, но уже тогда, очевидно, их пути раз и навсегда свела сама судьба, не иначе.        Он очень рано научился читать – и это стало его единственной насущной страстью. Его дедушка был великолепным хирургом, который справедливо заслужил свою славу и уважение коллег, потому медицинской литературы в доме более, чем хватало. Джон был буквально одержим желанием изучить человеческое тело вплоть до самых сокровенных мелочей, и мало что из земных вещей способно было отвлечь его от углубления познаний. Родители лишь поощряли его рвение, их вовсе не тревожило, что он полностью игнорировал общество сверстников, отдавая предпочтение абсолютному уединению. Все были довольны порядком вещей.       В хорошую погоду он выходил с книгой на просторный, открытый балкон, примыкающий к библиотеке в их доме. Оттуда он периодически следил за соседскими детьми, которые со звонким смехом придавались беспечным забавам, присущим их возрасту, но никогда не испытывал желания присоединиться к ним. Даже в ранние годы беспечная праздность казалась Джону напрасной тратой времени. Но однажды среди уже знакомых детей появился белокурый мальчик, которого Ватсон прежде не видел. Он был настолько хорошеньким, что его кукольную красоту не затмила бы ни одна девочка в округе. Но Джон не считал физиологическую привлекательность чем-то, что достойно восхищения, и не понимал, почему люди гордятся ей, ведь в этом нет их непосредственной заслуги, вопрос решила генетика и только.       И, тем не менее, незнакомец очаровал его. Он тоже заметил Джона и помахал ему рукой. Джон сконфузился, осознав, что уже долгое время не спускал с мальчика свой пристальный, изучающий взгляд и поспешно ретировался с балкона.        С течением времени белокурый мальчик стал постоянным объектом для тайного наблюдения. Джон успел многое о нём узнать, не прибегая при этом к непосредственному общению. Мальчик имел привычку подкармливать бродячих кошек, вынося им тайком от родителей объедки со стола. Ему нравилось мастерить замысловатые бумажные кораблики для себя и друзей, чтобы потом пустить их по устремляющимся вниз по улице ручьям дождевой воды. Ватсон знал, в какую школу его зачислили, с кем он чаще общается и какую девочку провожает до дома. Он защищал от старших задир малышей, пользуясь своим положением, хулиганы не решались затеивать драку с ним, потому что он, как и Джон, являлся потомком уважаемой династии медиков. Но даже они впоследствии не смогли спасти его вопреки всем своим усилиям.        А однажды объект слежки перешёл в нападение. Джон был отвлечён от чтения заданных на дом учебников стуком мелких камушков со стороны улицы в своё окно. Опасливо выглянув из-за занавески, Ватсон к своему величайшему удивлению обнаружил внизу того самого мальчика. Он лучезарно и приветливо улыбался ему. - Почему ты никогда не выходишь играть с нами? - Не хочу.       Джон усердно пытался изобразить пренебрежение, хотя в действительности был ужасно смущён. По хитрому прищуренному взгляду незнакомца легко можно было предположить, что Джона раскусили, причём без малейших усилий. - А зачем ты следишь за мной? - Это вовсе не так. - Как тебя зовут? - Мне некогда.       Заливающийся краской позора и смятения, Джон стремительно захлопнул окно и не решался подойти к нему ещё много дней после этого.        Но за белокурым мальчиком наблюдать не переставал.       После окончания школы с особым отличием и множественными рекомендательными письмами он был принят в медицинский институт, что и являлось фундаментальной целью его существования, его теоретические познания предмета изучения уже были совершенны, а там предоставлялся безграничный простор для практики.        Назначенной встрече с новоиспечёнными сокурсниками для знакомства в неформальной обстановке Джон предпочëл морг при институте, отведённый для образовательного процесса студентов. И именно там он был застигнут врасплох. В процессе изучения многочисленных ответвлений в поворотах коридора Ватсон немного заплутал. И в тот момент, когда он уже собирался найти кого-нибудь, кто мог бы провести ему полноценную экскурсию, кто-то вдруг подкрался к нему со спины и закрыл его глаза своими прохладными, как утро ранней весны, и такими же мягкими ладонями, пропитанными ненавязчивым ароматом сигарет и стерильности фармацевтических растворов. Джон застыл в полнейшем ошеломлении, не имея ни малейшего представления о том, кто мог позволить себя такую фамильярность по отношению к нему, да ещё и в подобной обстановке. Далее последовал приглушённый, мелодичный смешок, и незнакомец отступил. Всё ещё пребывающий в изумлении Джон медленно обернулся и округлившимися от удивления глазами смог лицезреть того самого белокурого юношу, жившего по соседству. - Прости. Ты испугался?       В ответ Джон лишь сердито нахмурился, вновь безуспешно пытаясь завуалировать свою неловкость при сложившихся обстоятельствах. Он порывисто разворачивается и хочет уйти, но его останавливают, схватив за запястье. - Ты не узнал меня? - Узнал. – безразлично отвечает Джон. - Что ж, видимо, нам всё же придётся, наконец, познакомиться, ведь мы теперь в одной группе. Ты видел список имён? Если исключить всех прочих, с кем я уже пообщался, то тебя зовут Джонатон Ватсон, верно?        И после этих слов, излучая всем своим существом некое манящее сияние, белокурый юноша протягивает Джону свою руку.       Их дружба зародилась столь непринуждённо и стремительно, будто они были знакомы с момента рождения, и день изо дня становилась всё крепче. На лекциях они всегда сидели бок о бок. Не было и дня, чтобы им не довелось провести хотя бы несколько часов наедине друг с другом и после занятий, например, за совместным изучением заданного на дом материала или же просто на прогулке. Ситуацию значительно облегчал тот факт, что их дома располагались буквально через дорогу, но даже при ином раскладе Джон был уверен, что преодолевал бы любые расстояния ради встречи с ним.       Ватсон не уставал поражаться интеллектуальным способностям своего товарища, он виртуозно находил решение самых сложных дилемм и умел объяснить их максимально доходчиво, что свидетельствовало о его чрезмерно развитой эрудиции. Помимо тем, связанных с учебным процессом, он мог великолепно поддержать и любую другую. Его аристократичные манеры, неисчерпаемое обаяния и толика харизматичной лукавости моментально располагали к себе каждого, кто пообщается с ним хотя бы пару минут. Всё в нём было безукоризненно и идеально, и так казалось не только Джону, все сокурсники искали повода заговорить с ним. Вопреки своей популярности он отнюдь не был высокомерен или заносчив и никому не отказывал в помощи, если таковая от него требовалась, но при этом не стремился сблизиться с кем-то ещё, кроме Джона. Когда его приглашали куда-то - он непринуждённо отвечал; «мы обсудим это» или «нам сегодня некогда, много учёбы». И Ватсон искренне не понимал, чем заслужил эту привилегированность, но был счастлив от её осознания. Никогда прежде для него не было столь важно и ценно внимание другого человека, к любым межличностным контактом он относился с безразличием и прибегал к ним исключительно по делу, когда это было неизбежно. - Я завтра переезжаю.        У Джона что-то неосязаемое ёкнуло внутри и оборвалось, когда он услышал эти слова. В голове закружился лихорадочный хоровод вопросов - куда, зачем, надолго ли, когда ты вернёшься. Но вместо того, чтобы озвучить хотя бы один из них – Ватсон лишь изумлённо вскинул брови и приоткрыл рот. Вероятно, гримаса на его лице приобрела в тот момент столь мученическое выражение, что всё стало ясно и без слов. Впрочем, его милый друг всегда разгадывал его так же легко и быстро, как самую элементарную математическую задачку. Он мягко ухмыльнулся, почти умилённо, получив подтверждение своим предположениям касательно реакции Джона на это известие. - Отец купил комнату в здании совсем рядом с институтом, чтобы мне было удобнее. Но я ещё никогда не жил один и боюсь, что мне будет одиноко, потому ищу соседа. - Неужели? – упаднически произносит Джон, чтобы сказать хоть что-то, а сам же в этот момент ощущает столь сильную тоску, которой не испытывал никогда прежде не при каких обстоятельствах. - У меня уже есть отличная кандидатура.       Джон не нашёл в себе сил уточнить, кто же этот человек, а его друг вдруг по-доброму рассмеялся. - Как же долго до тебя доходит. Я говорю о тебе. Скажи, окажешь ли ты мне такую честь?        Столь яркого восторга Джон никогда не испытывал тоже.        Все такие простые, обыденные чувства, доступные восприятию каждого человека, юный Ватсон начал открывать в себе исключительно благодаря его другу. Все они были исключительно положительными и такими насыщенными, что порою голова начинала кружиться от переполняющих эйфорических настроений. После переезда они и вовсе не расставались, они вместе завтракали перед занятиями, вместе учились, вместе засыпали на стоящих друг напротив друга кроватях. Высказываться, действовать и мыслить соседи стали настолько синхронно, будто делили на двоих не только жилплощадь, но и разум.        Но в один из дней Джон не без тревоги осознал, что его невинная платоническая любовь начала приобретать иные оттенки.        Его обворожительный товарищ был очень тактильным с самого начала. Сперва, не привыкший к подобному Джон возмущался, но очень скоро смирился и перестал обращать на них внимание, потом уже жаждал их, тайно, разумеется, и каждый раз получал от прикосновений удовольствие. Белокурое воплощение очарования каждый раз превосходил самого себя в этом плане, он то как бы невзначай накрывал ладонь Ватсона своей, то брал под руку во время прогулки, то опускал голову на его плечо, когда они - сонные и измученные – сидели за общим столом в своей комнате за учебниками до поздней ночи. Однажды, в процессе решения уравнений во время занятий, он положил руку на колено Джона, скрытое за высокой партой, и начал постукивать по нему пальцами, будто по столешнице. Ватсон застыл в оцепенении, но внешне постарался остаться невозмутимым. Он лишь тайком покосился на погружённого в мысли товарища, лицо его было сосредоточенным, брови чуть нахмурены, вторая рука подпирала подбородок, а локоть упирался в край парты. Он будто бы и сам не отдавал себе отчёта в своих действиях. В горле как-то вдруг пересохло и запершило, Джон неловко кашлянул и нервным движением ослабил галстук. По ногам стало разливаться приятное и мучительное одновременно онемение, низ живота напрягся. Тонкие пальцы перестали стучать по его колену и теперь лежали на нём спокойно. Не мог же он делать это специально, это глупость, зачем бы… Вопреки своей проницательности, сосед Джона вряд ли догадывался, что каждое его прикосновение остваляло на коже влюблённого Ватсона ожёг даже сквозь ткань. - Простите. – Джон резко вскакивает с места. – мне нужно выйти на минуту.        Его друг всё же отвлёкся от формул и уравнений, чтобы проводить поспешно покидающего аудиторию Джона растерянным взглядом.        Впредь оставаться с ним тет-а-тет стало тягостным испытанием. Джон начал замыкаться в себе, уклонялся от тянущихся к нему рук, избегал зрительного контакта, всё более односложно отвечал на вопросы. На попытки его друга докопаться до сути произошедших в его поведении изменений Ватсон раздражительно отвечал, что всё в порядке. Он даже начал думать о том, что бы вернуться домой, потому что его жизнь в их общей комнате превратилась в сущую пытку. От невозможности смириться и принять зародившееся в нём вожделение по отношению к другу Джон в буквальном смысле сходил с ума. По ночам, убеждаясь, что его сосед крепко спит, Ватсон отворачивался к стене и занимался вопиющими, совершенно непристойными вещами, и ненавидел себя за это, но не мог остановиться. Каждый раз в такие моменты он думал о том, кто находился в паре метров от него, но оставался недосягаемым. Если бы объект его порочной страсти узнал об этом, то Джон, наверняка, покончил бы с собой, не перенеся такого стыда.        В начале июля, когда закончилась учебная практика, Джон на две недели уехал из города с семейным визитом к дальней родственнице, проживающей более, чем за тысячу километров. Ватсон надеялся, что его больная одержимость хотя бы немного ослабнет, если исчезнет возможность беспрестанного наблюдения за тем, кого он так жаждал в своих греховных, навязчивых фантазиях. Но эта теория не подтвердилась. Он думал о своём возлюбленном каждый день, ничто не могло затмить эти мысли и отвлечь Джона. Ему с величайшим трудом удалось пережить этот срок, разлука оказалась ещё невыносимее, чем регулярное пребывание рядом без возможности делать всё, чего так хотелось. Ватсон был готов выть от терзающих его чувств, но выдать их приравнивалось к верной гибели.        По лестнице Джон поднимается бегом. Ключи дребезжат в трясущейся руке, попасть в замочную скважину удаётся лишь с третьего раза. Поезд прибыл ранним утром, даже солнце ещё не взошло. Небрежно бросив чемодан в угол прихожей и не разуваясь, Джон бросился в спальню. Дыхание его сбилось от перевозбуждение. Он так сильно истосковался, что тоска эта приобрела физиологическую симптоматику и вполне реальные болевые ощущения.        Его сосед мирно спит. Джон так и застывает, будто вкопанный, возле его кровати. Просто видеть его - уже высшая степень наслаждения. Белокурые волосы растрепались, спутанные пряди чёлки закрывают часть прекрасного, расслабленного лица, губы чуть разомкнуты. Он лежит на боку обнажённый по пояс, сгруженное одеяло частично уронено на пол, одна рука подложена под голову, вторая – свисает с края кровати. Грудь его размеренно движется в такт ровному дыханию. Сам же Джон боится вздохнуть, лишь бы не потревожить спящего и не разрушить очарование этого волшебного момента. Он и прежде каждое утро любовался сей дивной картиной, прекраснее неё был лишь блеск в глазах его бодрствующего друга. И как только Ватсон смел осквернить - пусть даже лишь в помыслах своих - столь нежный и совершенный образ. Но сколь бы сильно он не упрекал себя в этом – собственное тело отказывалось сдерживать естественные реакции. Голова гудит от обуявшей похоти, ноги становятся будто ватными.       Первые солнечные лучи крадутся по подушке к лицу и достигают закрытых глаз. Он сонно щурит их, зевает, но когда замечает стоящего рядом Джона, то мгновенно ободряется. - Наконец-то! – счастливо восклицает он, отбрасывая с ног одеяло и спуская их вниз.       Пойманный с поличным Джон непроизвольно отступает назад, чтобы сохранить ничтожные остатки самообладания, но его товарищ оказывается слишком молниеносным и не даёт возможности увернуться. Он кидается Джону на шею с такой пылкостью, что едва не сбивает его с ног. - Ты даже не представляешь, как сильно я скучал по тебе, Джонатон Ватсон! Если бы ты не…        Вдруг он резко замолкает, но хватка его при этом не слабеет. Джон не сразу соображает, в чём дело. Осознание становится подобно мощному удару током. Для его соседа, стоящего теперь буквально вплотную, не остаётся незамеченным происходящее между ног Ватсона. Его возлюбленный чуть отстраняется, но рук с плеч Джона не убирает. Он смотрит на него очень внимательно и серьёзно, а Джон в этот момент мечтает лишь об одном – провалиться сквозь землю, быть бесследно стёртым с лица земли, иначе говоря – прекратить своё существование. Он порывисто хватает товарища за локти, пытаясь отодвинуть от себя, но тот не поддаётся. - Прошу! Прости меня! Чёрт, я не!... Прости! Это… я не могу объяснить это, у меня нет оправданий. Я так виноват перед тобой! Нет! Не прощай! Я не заслуживаю этого! Мне лучше уйти, прошу, отпусти меня, и я больше никогда тебя не побеспокою! Прости! Прости меня!        Джон готов ко всему – к ненависти, к унижению, к гневным проклятиям, ведь он действительно заслуживает этого. Он болен, такому нет места среди благородных и великих людей, и тем более нет места рядом с этим великолепным созданием, как он только смел?!        Вдруг удивлённое выражение лица его возлюбленного меняется. Глаза его сощуриваются, и огоньки в них загораются новые, более яркие, доселе неизвестные Джону, взгляд становится каким-то масленым, преисполненным ехидности. Плотно сжатые до этого губы растягиваются в коварной ухмылке. При виде этого Ватсон вовсе теряет дар речи, пульс его так участился, что по всем законам он вот-вот должен упасть без сознания. А в следующее мгновение его непостижимый друг рьяно и жадно целует ошарашенного Джона. Он льнёт к нему ещё теснее, пальцами обеих рук зарываясь в лохматые волосы Ватсона и тем самым не оставляя ему шанса увернуться, даже если бы тот попытался. Но Джон и не пытается. Первые несколько секунд он попросту не верит в реальность происходящего, он не при каком раскладе не допускал вероятности того, что это безумное влечение может быть обоюдно. Его возлюбленный мог бы выбрать любую девушку, и каждая была бы счастлива находиться рядом с ним, но интереса к противоположному полу он никогда не проявлял. Джон без задней мысли ссылался на то, что они оба просто очень заняты для этого. - Джон, прости меня, но ты идиот, – насмешливо шепчет его сосед и целует Ватсона снова, уже мягче, без напора, - ты действительно ничего не замечал или думал, что я веду себя так со всеми? Это странно, ведь ты сам каждый день мог видеть существенную разницу.        Джон всё ещё не может прийти в себя, но теперь место паники занимает рассеянное проведение анализа всех слов, улыбок, прикосновений, объятий и двусмысленных взглядов в его сторону...       Любой другой на его месте вздохнул бы с облегчением и преисполненный счастьем отдался великолепию момента признания. Ватсон же пребывал в состоянии эмоционального паралича. - Ты очень нравишься мне, Джон, но не так, как может нравится даже самый близкий друг... Сперва я даже боялся и не понимал, что делать с этим. Я много раз представлял себе всякое, о чëм стыдно говорить. Мне было страшно, что ты оттолкнëшь меня, если всë поймëшь. Что же ты теперь скажешь? – он берёт лицо Джона в свои ладони и улыбается ему так ласково, что сердце щемить начинает. - Ты слушаешь? Взгляните на меня.        Тут не выдерживает Джон. Он - на диву самому себе - осмеливается-таки заключить своё сокровище в объятия и на этот раз, отринув робость, неистово целует первым. Податливое тело в его руках жмётся ещё ближе, тонкое колено проникает промеж его ног, соприкасаясь с затвердевшей плотью сквозь тонкую ткань брюк, и от этого искры пляшут перед закрытыми глазами. - Полагаю, это свидетельствует о взаимности моих чувств... - проворные руки белокурого юноши опускаются к ширинке Джона и начинают суетливо расстёгивать его ремень. - Нет! Мы не должны…        Джон вновь пугается, но его сопротивления быстро и безоговорочно пресекают риторическим вопросом. - Почему? - Но, мы же ведь… ты не обязан... - Джона перебивает собственный несдержанный стон, вызванный прикосновением нежных рук к его возбуждённой плоти, и он, сражëнный, беспомощно утыкается носом в шею своего настойчивого возлюбленного. - Ты точно хорошо расслышал всë, о чëм я говорил? Это вовсе не одолжение, я хочу этого не меньше. Просто позволь помочь тебе… _____________________________________ - Что ж, пора спать. Пятница, следуй за мной.        Джон поднимается из-за стола, на котором женой хозяина постоялого двора был накрыт сытный ужин. Неловко покачнувшись, сидящий всё это время рядом с ним Пятница поднимается со скамьи, продолжая при этом фиксировать полученные команды и движения своего «хозяина» в записной книжке.        Они остановились здесь лишь несколько часов назад и были измучены долгой, тяжёлой дорогой, время близилось к полуночи. Засиживаться Джону не хотелось, он был совершенно вымотан и с блаженством предвкушал предстоящую ночь в мягкой кровати. Барноби, откупоривший вторую бутылку вина, издевательски усмехается: - Небось, счастлив, что наконец-то можешь запереться со своим дружком в отдельной комнате.        Джон останавливается, будто парализованный, и переводит ошарашенный взгляд на Фредерика. Больших усилий стоит Ватсону сыграть дурака, имитируя в голосе недоумение и искреннее непонимание. - Что вы имеете ввиду?       А ведь и в самом деле – впервые за очень долгое время Джону предстоит провести ночь наедине с Пятницей, на постоялом дворе оказалось много свободных комнат, и каждый из членов экспедиции на этот раз предпочёл индивидуальные апартаменты. Джон мельком косится на Красоткина, который увлечён книгой и словно не замечает кого-либо другого из присутствующих за столом. Барноби лукаво щурит глаза и вновь ухмыляется: - Слушай, доктор, вокруг тебя не сплошные идиоты. Мне-то дела до вас нет – и это ваше счастье - но ты всё же будь поаккуратнее. Я просто хочу как можно скорее разобраться со всем этим дерьмом, мне ни к чему дополнительные проблемы из-за мальчишки, который… - «Который» что? – с вызовом и нотками внезапно вспыхнувшего гнева в голосе резко переспрашивает Джон запнувшегося вдруг на полуслове Барноби. - Ты уверен, что мне стоит говорить об этом в слух? - Простите, что вмешиваюсь, - с беспечной ухмылкой произносит Красотки, не закрывая книгу и даже не отрывая от неё глаз, - Барноби, при всём моём уважении, поправь меня, если я ошибаюсь, но мне кажется, что тебя наняли охранять этого человека, а не пытаться наставить его на путь истинный. Его личные дела никаким образом не должны тебя касаться.       Фредерик пренебрежительно хмыкает и вновь прикладывается к бутылке, не отводя при этом почти брезгливый взгляд с Джона. И Ватсон готов выдержать этот взгляд, свой он тоже не отводит, прикладывая колоссальные усилия, чтобы не выглядеть напуганным или застигнутым врасплох. - Пошли, Пятница. _____________________________________       Если бы Джон не познал это на собственном эмпирическом опыте, не пропустил через себя все эти совершенно неправдоподобные и не поддающиеся трактовке ни на одном из существующих человеческих языков чувства, то вряд ли смог бы поверить в реальность чего-то подобного. Сугубо технический склад ума был, в своём роде, его проклятьем с малых лет. Даже ребёнком он поражал окружающих внимательностью, сосредоточенностью и рациональностью, которые были развиты настолько блистательно, что далеко не каждый почтенный джентльмен мог бы похвастаться хоть отдалённо схожим интеллектом. Сокурсники и даже учителя видели в Ватсоне лишь хладнокровие и преданность своему делу. Непоколебимая невозмутимость, полная изоляция от человеческих слабостей и беспристрастный ум всё ещё сопутствовали Джону в учёбе. Но одному единственному человеку раз за разом удаётся молниеносно сокрушать все эти титанические барьеры одной лишь своей улыбкой.        Его тонкие, изящные пальцы впиваются в поясницу Джона, скользят по лопаткам, повторяя их очертания, путаются в каштановых волосах. Он выдыхает сладкий до изнеможения стон в висок Ватсона, слишком близко к уху, и от этого электрические импульсы с новой силой разносятся по всему телу, которое и без того доведено до столь болезненной истомы, что грань наслаждения пересекается, переходя едва ли не в агонию. Его позвоночник сильнее прогибается навстречу Джону, а тот ещё крепче прижимает к себе с остервенением, и ему жаль, что быть ближе уже невозможно, это кажется несправедливым. Ритм движений выходит из-под контроля. Джону хотелось бы делать это дольше, гораздо дольше, потому как окончание всегда подобно смерти, но сохранять присущее ему самообладание невозможно, в подобные моменты он не чувствует контроль ни над ситуацией, ни над самим собой. - Джон…       Когда он так протяжно, так вымученно и томно произносит его имя между приглушёнными вздохами и шире раздвигает бёдра – Ватсон покорно принимает неминуемое поражение.       Пытаясь отдышаться, они ещё долго не разрывают объятий, жмутся друг к другу лишь плотнее и переплетают ноги, будто отстраниться хотя бы чуть-чуть сулит обоим невообразимыми муками. Его сердце стучит часто-часто, и Джон не может наслушаться, прижимая ухо к вздымающейся груди своего котегорически совершенного возлюбленного.        Его жажда, кажется, вовсе неутолима. Джону всегда и всего мало. Раз за разом он доводит своё тело до такого истощения, что ноги ещё минимум час будут отказываться подчиняться, а покалывающие вибрации продолжат разливаться по всем конечностям. В таком состоянии он и пера бы не смог удержать в руке. Но он никогда не настаивает. Ватсон терпеливо и с почтением ожидает приглашения, пристально ловя каждый лукавый взгляд, манящую ухмылку, кокетливое слово. Но когда приглашение получено – он словно срывается с цепи. Джону кажется… нет, он уверен, что одного лишь приказа было бы довольно, чтобы он отрёкся от учёбы, от медицины, от всего мира и от самого себя в том числе, если бы того пожелал его возлюбленный. И тот это прекрасно понимает. До встречи с ним Джон и вообразить бы не мог, что по собственному желанию станет безвольной марионеткой в руках другого человека. И будет счастлив от этого до помрачения рассудка. Так же им обоим известно, что эти руки никогда не причинят Джону боли, не воспользуются им во вред ему или кому-либо другому, не оттолкнут. Эти руки способны дарить неземную, не имеющую аналогов ни с чем ныне существующим на земле нежность. И дарят её одному лишь Джону. Но даже без этого блаженного осознания Ватсон, вопреки здравому смыслу, отдал бы всего себя в эти руки. Он держит в своей чуть дрожащей ладони чужое тонкое запястье так аккуратно, будто оно сделано из хрусталя, и целует его до онемения в губах. Джон всегда аккуратен, невзирая на бушующую в нём, испепеляющую нутро страсть. Он чуток к каждому звуку, вырывающемуся из груди своего слишком прекрасного, слишком хрупкого возлюбленного, к малейшему его движению, которое способен уловить только юный Ватсон. - Чёрт возьми, Джон, я так сильно тебя люблю…        Ватсон замирает. Он слышит это не впервые, но каждый раз эти простые слова возносят его куда-то за пределы человеческого восприятия мироздания. Джон хочет до хруста его и своих костей сжать это немыслимое человеческое создание в объятиях, хочет сшить их тела медицинскими нитками, как зашивают трупы после вскрытия, чтобы им уже никогда больше не довелось расстаться ни на мгновение. Порою ему вдруг начинает казаться, что он вовсе не достоин обладать столь изысканной драгоценностью, что он вдруг может окончательно и бесповоротно лишиться этой священной привилегии. Тогда его мир на веке померкнет, и ничто иное уже не способно будет придать смысл его жизни. Эта нездоровая одержимость острее скальпеля, она распарывает рассудок Ватсона, но и она же являет собой незыблемую и нетленную несущую конструкцию его самоосознания. - Но не сильнее, чем я тебя, потому что это невозможно.       В обществе он всегда выглядит безупречно. Его умение соблюдать безукоризненную опрятность и элегантность во внешнем облике не может не удивлять, учитывая крайне ограниченное количество свободного времени в связи с большой учебной и практической нагрузкой. Джон же считает, что особенно обворожительно его любимый выглядит в те вечера, когда с расслабленной грацией в одном нижнем белье и расстёгнутой на все пуговице мятой рубашке кружится с Ватсоном в медленном вальсе под звуки старой, похрипывающей пластинки по уютному пространству их совместного жилища. Эта комната стала для них собственным уединённым мирком, недосягаемым для кого-либо другого, где не стоит опасаться посторонних взглядов, где можно позволить себе любые, самые возмутительные действия, где можно беззаботно наслаждаться обществом друг друга, отринув напускные правила приличия, и хотя бы ненадолго позабыть о том, что по общепринятым нормам их светлые чувства являются преступлением против нравственности...       Его белокурые волосы небрежно взлохмачены, в ставших насыщенно-алыми от выпитого красного вина губах зажата тлеющая сигарета. Джон наслаждается каждым мгновением. Одному только Ватсону на целом свете дозволено видеть его таким, и это, несомненно, вызывает гордость за самого себя. Разумеется, ему дозволяется и гораздо большее, стоит ли уточнять, что полностью обнажённым он предстаёт также лишь перед Джоном. Впрочем, Ватсон восхищается абсолютно любой его ипостасей.        Джон всегда позволяет ему вести. Он сам часто путается в движениях, что полностью компенсирует его великолепный партнёр, задавая нужный такт и ненавязчиво направляя. Ватсон довольно быстро учится. Или же слишком хорошо чувствует того, чья ладонь лежит на его пояснице. Джону нравится быть ведомым им. Блестящий взгляд с неотъемлемой хитринкой не сводится с очарованного Ватсона, который и сам, не моргая, любуется им с всеобъемлющим обожанием. И это автономное тепло, генерирующееся от одного лишь переплетения пальцев, способно было согреть их обоих самыми холодными зимними ночами, оно заполняло всю комнату, окружало их лёгким и мягким коконом, в котором им хотелось бы остаться навсегда. _____________________________________        Джон тревожно вздрагивает и оттого просыпается. Он задремал прямо за столом, уронив голову на скрещенные руки. Книга, которую он решил повторно пролистать в безнадёжном поиске ответов, небрежно сброшена на пол. По его щекам текут слёзы. Ватсон чувствует соль на прикушенных в бессознательном состоянии до крови губах. Снизу доносится отдалённый и нечленораздельный гогот постояльцев, которые всё ещё не покинули помещение бара. Тесную комнату наполняет тихий электрический треск кабелей, которые сейчас подключены к спинному мозгу Пятницу, дабы восполнить израсходованную за день энергию. Его сутулый силуэт отчётливо прорисован в ночном сумраке благодаря падающему из незашторенного окна лунному свету. В комнате напротив друг друга расположены две одинаковые кровати. Джон был очень рад мысли, что Пятница сможет провести эту ночь, лёжа под одеялом, пусть ему это и не требовалось. Хотелось бы чаще создавать для него наиболее комфортные условия, но в пути далеко не всегда предоставлялась возможность удобно расположиться на ночь даже самому. Разумеется, от внимания Барноби не ускользнуло то, с какой трепетной заботой Джон буквально сдувает пылинки с Пятницы и нервничает каждый раз, когда кто-то посторонний умышленно или по неосторожности прикасается к нему. Ватсон не должен был огрызаться на Фредерика, ведь, по сути, он лишь констатировал очевидный факт. В действительности Джону стоит быть благодарным и ему, и Красоткину за их лояльность.        Джон растирает слёзы по щекам и морщится от боли в суставах, расправляя онемевшие плечи. Он фокусирует печальный взгляд на Пятнице. В его застывших пальцах покоится записная книжка и ручка, Джон забыл отдать ему команду приостановить ведение документации происходящего. Затуманенный взгляд – пустой и абсолютно отрешённый – устремлён в пол, голова и плечи безвольно опущены. С одного из них почти по локоть сполз рукав расстёгнутой рубашки, обнажая острые углы выступающих сквозь кожу костей. Буквально каждую можно не то, чтобы прощупать, а увидеть невооружённым взглядом. В одежде на Пятницу ещё терпимо смотреть без колющей боли в сердце, без неё же – невыносимо. Плоти на костях почти не осталось. Он всегда был худым, даже слишком, но худоба его выглядела приемлемо. Онкология за считанные недели сожгла незначительную мышечную массу, оставив лишь скелет, обтянутый кожей, которая в серебряном лунном свете кажется прозрачной.        Пятница не реагирует на движение Джона, когда тот крадучись, будто боясь спугнуть его, пересаживается из-за стоящего меж кроватей стола к нему.        «Джон уснул» - гласит последняя запись в очередной, исписанной почти уже до конца книге. Его почерк остался прежним, Джон не спутал бы его ни с чьим иным. Характерная утончённая и безукоризненно выправленная пропись ни единожды заслуживала похвалы даже самых требовательных профессоров. Но это ничего не значит. Почерк относится к механической памяти. - Пятница. – хриплым спросонок голосом произносит Джон.        Он не смеет подвинуться ещё ближе и не позволяет их плечам соприкоснуться, лишь чуть склоняется к опущенной голове белокурого мертвеца. Тот реагирует, как и прежде, с незначительным запозданием. Лицо Пятницы очень медленно, с короткими задержками координации, обращается к Джону, пальцы его, дрогнув, возобновляют письмо.        «Джон сидит рядом, обращаясь к…», - на этом моменте рука Пятницы с подрагиванием останавливает запись. Джон задумчиво хмурится и бегло осматривает предшествующие описания происходящего, вдруг обратив внимание, что страницы содержат лишь пересказ действий, совершаемых другими людьми, но нет ни единого упоминания местоимений, таких, как «я», «мне» и так далее. - «Обращаясь ко мне», - терпеливо подсказывает Джон, - запиши. Я обращаюсь к тебе, Пятница.        «Джон обращается ко мне».        Ватсон внезапно воодушевляется новым открытием. Он изначально задал не вполне точные настройки. Было велено фиксировать всё, что увидишь и услышишь, но не уточнялось, что собственные взаимодействия с внешними факторами имеют гораздо большую ценность. Возможно, если придать немного конкретики – это положительно скажется на получаемых Пятницей впечатлениях. - Записывай всё, что сейчас происходит с тобой.        Джон колеблется несколько секунд, но всё же находит в себе смелось подвинуться к Пятнице вплотную. Через тонкую ткань рубашки он ощущает его ледяное предплечье. Мурашки вполне ожидаемо разбегаются по всему телу, но вовсе не от холода.       «Джон касается моего плеча».        Ватсон бережно берёт его ладонь, придерживающую записную книжку на тощих коленях, и переплетает их пальцы. Джон делает это так же осторожно и нежно, как в те дни, когда Пятница был живым, он и сейчас жив для него, просто всё чуть сложнее, чем прежде.        «Джон взял меня за руку».        Это лишь в целях эксперимента, дабы установить степень его осознания происходящего – уверяет себя Джон и не сомневается в этом, а сам тревожно, словно вторгшийся на чужую территорию вор, косится на дверной замок, удостоверяясь, что тот заперт. Ватсон тяжело сглатывает подступивший к горлу комок от охватившего волнения. И смущения. Будто бы он никогда прежде не делал ничего подобного. Джон знает наизусть каждый изгиб тела Пятницы и мог бы с закрытыми глазами составить самый достоверный его атлас без единого упущения. Он касается губами заострённого, ледяного плеча, белого, будто снег, обескровленного, неживого, и невесомыми, целомудренными поцелуями поднимается выше, к тонкой шее.        «Джон целует мою шею».        Вдруг тело Пятницы почти неуловимо вздрагивает, а голова его чуть наклоняется в противоположную от Джона сторону, словно преднамеренно отдаваясь ласке. Этот жест был так привычен ему, так естественен. Прищурив блестящие от возбуждения глаза, он запрокидывал голову с игривой и мягкой усмешкой, целиком и полностью отдаваясь бесконечным поцелуям Джона. Сейчас же это более походило на условный рефлекс. И тем не менее. Ошарашенный Джон отстраняется, с замиранием сердца сосредотачивая взгляд на выражении лица Пятницы, которое осталось без изменений. Забывшись, Ватсон так крепко сжал в своей ладони его тонкие пальцы, что их кончики начали неестественно дрожать из-за перенапряжения в сухожилиях. - О, нет! Прости.        Опомнившись, Джон так пугается, как будто действительно мог сломать эту невыносимо тонкую кисть. Впрочем, Пятница даже тогда ничего не почувствовал бы. Джон целует тыльную сторону его ладони, надолго задерживая губы на одном месте и вовсе не желая отрывать их.        «Джон целует мою руку». - Пятница, посмотри на меня.        Движения его подобны работе плохо слаженного механизма. Бессознательные, не видящие глаза обращаются к лицу Джона. Чуть приоткрытые тонкие губы неподвижны.       Джон в любой момент, когда становится совсем уже невыносимо, имеет возможность коснуться пусть уже и безжизненного тела Пятницы. Тела, которого он так любил. И любит по сей день. Это не способно обеспечить полного спокойствия, но может привнести хотя бы крошечную толику утешения болезненному рассудку юного Ватсона, потому что его возлюбленный по-прежнему здесь, рядом с ним, у них ещё есть шанс. Но как же сильно он скучает по его голосу… Если бы Джон мог услышать из его уст хотя бы пару слов – это сделало бы его сильнее и несокрушимее всех на свете, никакие преграды были бы более не страшны и не значимы. Но мёртвые обречены хранить вечное молчание.       В такие моменты, как теперь, когда Пятница так близко, и всеобъемлющая пустота в его глазах видна как никогда отчётливо, Джону кажется, что он и сам вот-вот умрёт от отчаянной тоски.        Ватсон отпускает ладонь Пятницы, но та остаётся на весу в прежнем положении. Рассудок расщепляется так же стремительно, как плесень под раствором хлорки. Джон бесцеремонно, с несвойственной ему резкостью вдруг обеими руками обхватывает скулы Пятницы, записная книжка от столь резкого движения падает с колен на пол, Джон целует его губы требовательно и грубо, будто напористость может как-то поспособствовать пробуждению. Но это не приносит желанного эффекта. Краткосрочное помутнение рассудка плавно отступает, до разума Джона доходит страшное осознание. Он целует лишь труп, пустую оболочку, не способную не возразить ему, не ответить взаимностью. Джон мог бы сейчас воплотить все свои тёмные фантазии, оторваться от реальности и получить хотя бы краткосрочную разрядку. Но как бы сильно ему того не хотелось – всё это теряло всякий смысл при условии, что его любимый не получил бы в процессе равносильного удовольствия. Ватсон отстраняется. С прежней благоговейной нежностью он кончиками своих пальцев обводит очертание выступающих скул Пятницы, его впалых щёк, острого подбородка. В его облике всё по-прежнему совершенно. - Прости меня, – шепчет Джон, глотая слёзы, - прости, я не должен был… прости… Хватит записей на сегодня. Давай я помогу тебе лечь.       Ватсон с присущей ему деликатностью и осторожностью отсоединяет Пятницу от блока питания и выключает приборы. После чего неспешно разувается, помогает замеревшему в одной позе Пятнице сделать то же самое, сам залазит на тесную кровать, двигается ближе к стене и тянет покорного мертвеца за собой. Укрыв их обоих одеялом, Джон обнимает его, прижимая к себе так близко, насколько это возможно. Уткнувшись лбом в грудь Пятницы, Ватсон беззвучно плачет. - Пятница, обними меня, - Джон сдавленно всхлипывает, - пожалуйста, прошу, обними меня.       Программа, заменяющая сейчас сознание Пятницы, обрабатывает полученный запрос в течение нескольких секунд, затем руки смыкаются на спине Джона. Тело Ватсона сотрясается от рыданий. Разумеется, это отнюдь не похоже на объятия, это лишь выполненный приказ, нехитрый алгоритм действий, воссозданный в опорно-двигательной системе после полученной голосовой команды. - Я так скучаю по тебе, это невыносимо... _____________________________________       Он бесшумно подкрадывается к сидящему за столом над хаотичными стопами книг, конспектов и обрывочных черновых записей Джону, обнимает за талию и льнёт щекой к его плечу. Погрузившись в работу, Ватсон вздрагивает от неожиданности. Он накрывает скрещенные на своём животе холодные бледные ладони своей и с тревогой в голосе обращается к любимому: - Тебе нужно поспать. - Тебе тоже. - Пожалуйста, ложись обратно. - Нет, только с тобой. - Прошу… - Продолжая в том же темпе - ты и себя очень скоро загонишь в могилу. Кто же в таком случае вытащит меня из моей? - Возможно, так будет лучше, – нехотя, боясь своих собственных предположений, отвечает Джон, - я не уверен, что смогу найти ответ… а что, если так и не найду? - Что ж, в таком случае при тебе останется бесплатный и безвольный слуга. - Это вовсе не смешно... Окажись ты на моëм месте... - Я буду знать, что ты сделал всё для этого. Ты продолжишь жить, а я навсегда останусь с тобой, в твоей душе. А ты – в моей, где бы она не оказалась. - Пожалуйста, поспи. Тебе это действительно нужно.       Джон подносит его ладонь к своим губам и целует в тысячный раз. Пальцы пахнут табаком и технически маслом, потому что уже несколько дней подряд они вместе собирают воедино сложные механизмы машины воскрешения. - Сон мне уже не поможет, и тебе об этом известно. А вот у тебя это прекрасно получится, - он утыкается холодным носом в шею Джона, - пожалуйста, пойдём в кровать. Я так хочу, чтобы ты меня обнял. Тогда, может быть, я и усну. Ты же мне не откажешь?       Джон никогда и ни в чём не мог ему отказать. _____________________________________       Заметки Виктора, найденные в Японии, могли стать недостающими фрагментами паззла, но после того, как Пятница пропустил данные через себя – ситуация лишь усугубилась, причём радикально. Казалось бы, Джон должен был погрузиться в пучины безнадёжного отчаянья, но энтузиазм его, напротив, лишь возрос. Все возложенные надежды на заметки не оправдали себя, но не всё потеряно, просто придётся приложить ещё больше усилий для расшифровки вирусного кода.       Джон замечает на себе пристальный взгляд Хадали. - Это поправимо, - оправдывается он скорее перед самим собой.        Пятница сейчас обездвижен инъекцией и находится в состоянии летаргии. Теперь лишь на таких условиях безопасно находиться рядом с ним. Ватсон в заключении приведения его внешнего вида в порядок бережно причёсывает белокурые волосы. - Я не уверена, что это в действительности так и есть, возможно, мне только кажется, но я испытываю то, что люди называют завистью. - Кому вы завидуете, Хадали? - Ему. - Почему же? – искренне удивляется Джон. - Потому что ваше сердце всегда будет принадлежать лишь ему одному.       Джон думает, что скрывать что-либо уже не имеет смысла. Он очень устал. - Это так.        После всех последующих трагедий, постигших человечество, Джон лишь на краткий миг позволяет себе усомниться. - Неужели, всё, что я сделал - это заставил тебя страдать?...        Он вовсе не тревожится о тысячах невинных людей, ставших жертвами вышедших из-под контроля мертвецов, и ему даже немного жутко от своего хладнокровия, ведь все они пострадали из-за него лишь одного. Джон должен был уничтожить заметки Виктора, это было бы верным решением, тогда ничего не произошло бы, но в таком случае не осталось бы шанса для Пятницы. Он или весь прочий мир - выбор несущественный и не требующий долгих размышлений. Ватсон не сожалел. Его волновала лишь участь возлюбленного, которому тоже пришлось претерпеть невообразимые муки, Джон и представить себе не мог, что тому довелось испытать. Но наблюдать за этим было не менее больно. Сердце разрывалось на куски от мучительного отчаяния. Ватсон вдруг поймал себя на мысли; "А не покончить ли с этим, стоит ли и дальше продолжать истязать нас обоих". Ведь это так просто - пустить пулю сперва в его голову, а затем - в свою. Но его любимый во время подал знак. Пятница был в себе, это точно, Ватсон не мог ошибиться, он узнал его живой сознательный взгляд, прояснившийся мимолётно, но отчётливо, и он - пусть полный ужаса и агонии - стал для Джона наилучшим вознаграждением за все приложенные усилия, он окупил буквально все труды и тяготы. Лишь благодаря ему Ватсону удалось вернуть себе прежнюю уверенность. Они уже совсем близко.        Барноби проклинает его, это вполне заслуженно. Скула ещё долго гудит и ноет после крепкого удара, но челюсть, кажется, не повреждена, а синяк скоро перестанет беспокоить. Всё это пустяки. Фредерик быстро отходит, гнев его утихает, а разум переключается на зыбкую надежду, цепляющуюся за то, что всё ещё можно исправить. Он не извиняется, и это тоже правильно. - Ты и в самом деле чёртов одержимый псих, - голос его звучит грубо и изнурённо, но уже без ненависти, - зубы пересчитывал? Все на месте? - Вы могли бы выбить мне их все до одного, могли бы сломать мне руки и ноги, но даже тогда я не сожалел бы о содеянном. Так было нужно, поймите. Я готов вытерпеть сколько угодно боли, готов отказаться от еды и ото сна, объехать весь земной шар ещё тысячу раз, я готов убить столько человек, сколько окажется необходимым, и умереть сам, если потребуется. Но я верну его. Я сделаю всё. _____________________________________ - Я знаю об этом. Я слышал всё, что он мне говорил. Его голос звучал где-то очень далеко, я чувствовал, как ему больно от того, что больно мне. Но не мог ответить. Это было похоже на страшный сон, который не удавалось развеять. Если бы не он… Впрочем, теперь это не столь важно.        Хадали стоит на пороге комнаты и с грустью смотрит на Джона, сидящего в операционном кресле. К его спинному мозгу подключен разъём аналитической машины, провода глухо гудят и потрескивают. Света в помещении очень мало, но она отчётливо может разглядеть опустошённый, устремлённый в никуда взгляд Ватсона. Тело его расслабленно, голова склонена на бок.        К её приходу Пятница успел одеть его и самого себя привести в надлежащий вид. - Его состояние стабильно, все показатели жизнедеятельности в норме, вскоре он полностью восстановится. - Полностью? – настроение Хадали переходит от печальной апатии к недоверчивому воодушевлению.        Пятница кивает. - Возможно, потребуется месяц, возможно – год. Сперва, он осознает самого себя, это произойдёт гораздо быстрее. После он вспомнит тебя и Барноби. Я буду последним, но это не страшно, я буду ждать его столько, сколько потребуется. Он отдал мне свою душу, чтобы я вспомнил себя. К сожалению, я не могу проявить инициативу и встретить его после пробуждения, это нарушит процесс естественного восстановления. Он должен справиться с этим сам, без вмешательств, иначе ничего не получится. - Чем я могу помочь? - Есть ли у тебя на примете кто-то, кто поймёт ситуацию и сможет присмотреть за ним на протяжении реабилитации? - Думаю, что да. Фамилия этого человека – Холмс. - Ты доверяешь ему? - Как самой себе. - Хорошо. Спасибо. И прости меня, Хадали. - За что? – удивляется Лилит. - Если он сам однажды решит, что будет счастлив с другим человеком, то я смогу его отпустить, - Пятница с тоской улыбается и переводит взгляд на Джона, - это, безусловно, разобьёт моё сердце, не уверен, что смогу жить дальше, если стану ему не нужен. Но если такого будет его решение, то я приму его и не стану препятствовать. Хотя, это лишь моё предположение. С наибольшей вероятностью я захочу убить человека, которого он полюбил.       Пятница измучено усмехается, зажмуривается, будто от приступа острой мигрени, и мотает головой. - Я и сам всё ещё не окончательно в себе, прошу, не обращай внимания. Дай мне ещё пару минут побыть с ним.       Хадали покидает помещение бесшумно и без лишних вопросов. Для неживого создания она слишком добра, в ней столько понимания и милосердия, что настоящему человеку из плоти и крови и не снилось.        Пятница опускается перед Джоном на колени, берёт его правую ладонь в свои и целует тыльную её сторону долго и с величайшим наслаждением. Их разлука лишь начинается, нужно набраться терпения. Возможно, сейчас Джон тоже всё слышит и чувствует, просто не может дать знать о себе. Пятница поднимается с колен, проводит пальцами по щеке Ватсона и с благоговением фиксирует каждый миг этого тактильного контакта, стараясь как можно тщательнее запечатлеть его в свой душе. Этим он будет утешать себя, пока они не встретятся вновь. По этой же причине Пятница долго и пристально всматривается в родные и милые сердцу черты лица Джона, который никогда не догадывался о том, насколько он привлекательный. Если бы он мог взглянуть на себя глазами Пятницы, то был бы невероятно поражён. - Спасибо тебе. Я всегда буду рядом.        Пятница склоняется к лицу Джона, мешкает несколько секунд, но не сдерживается и нежно целует. - Я буду ждать тебя вечность, если потребуется. Я верю в тебя, как верил в меня ты.