Вызов

Когда я сообщил, что собираюсь наблюдать, чему плохому магистр Юлао собирается учить, магистр Юлао будто обрадовался; и ответил, что для меня постарается объяснить еще доступнее. Сквозь сон я слышал, как он бродит по комнате с самого рассвета, что-то двигая и расставляя ширмы. Он подошел к подготовке с увлеченностью: но, если вспомнить эти недели, темный брался за любое дело, лишь бы отвлечься. Аниши забился в угол, казалось, готовый кусаться и визжать как дикая кошка, если ему попытаются предложить какую-нибудь тьму. Я сел за столик, подперев щеку рукой и стараясь держать глаза открытыми и поддерживать необходимую для светлого бдительность. За раздвинутыми дверьми блики играли на воде пруда, а над ними носились бирюзовые стрекозы. Большинство темных ритуалов идут через боль, и я был готов вмешаться в любой момент. Темный расстелил ткань – одну из тех, что выбирал со мной, с узором «снегопад» – и выложил на нее зеркальце, свечу, лист с начерченным знаком, кисть для письма, колокольчик и фарфоровую чашку, и широким жестом предложил Аниши: – Покажи мне, в каком из этих предметов заключена тьма. Аниши выбрался из угла, поняв, что сегодня с ним ничего делать не будут, растерянно замер над предметами и после долгого колебания указал на зеркальце. Оно было старым: тусклую поверхность покрывала патина. Я покачал головой, замечая, что темный повторяет мое движение. Аниши обернулся на меня и неуверенно указал на свечу: – Это? – потом на колокольчик: – Это? Он был в некотором роде прав – если мы имеем дело с конкретным магическим ритуалом, скорее всего там будет зеркало, или свеча, или колокольчик. – Все, – сказал я. – Они все заключают в себе тьму. Темный с интересом склонил голову к плечу: – И что же темного в кисти или чашке, светлый Маро? Да потому что все вокруг тьма. – Кисть создает слова. Чашка – просто обожженный кусок глины; но при этом она может нести в себе воду. Они все являются большим, чем сами по себе в своей сути. Он одобрительно кивал. Мне показалось, что если бы я был учеником, то сейчас последовала бы похвала, и поэтому замолчал. Пауза затянулась, словно меня ждали, а потом темный вновь повернулся к Аниши. – Я знаю, что представляют люди, когда говорят о тьме. Но, как сказал светлый Маро, тьма повсюду: в самых безобидных вещах и явлениях. Чашка может быть чашкой; чашка может быть смертью; чашка может быть озером; ты можешь налить в нее чай и предложить светлому Маро и его обрадовать, и она будет средством создать мост между вами; и это все еще тьма. Тьма в бесконечности форм и смыслов и их трансформации; мы, темные – всего лишь мастера изменений. Его речь текла успокаивающе и плавно, и я поймал себя, что начинаю подчиняться мелодии. Так вот с чего он зашел. С нормализации тьмы. Еще и заставил меня произнести это собственными словами. – Так почему... «Все темные начинают творить зло?» Я проглотил окончание фразы. Мне здесь следовало убедить Аниши, что тьма это хорошо, а не наоборот. – Да? – с готовностью отозвался магистр Юлао. – Я готов ответить на ваши вопросы, светлый Маро. Я молча покачал головой. Он взял чашку – на изящном белом фарфоре его ломаные пальцы выглядели еще более уродливо – и поднял выше: – Скажите мне, светлый Маро. Будет ли она теперь тьмой? Аниши вздрогнул от резкого звука. Я посмотрел на осколки фарфора и сухо ответил: – Чашки больше нет. То, что не существует, не может быть тьмой. Но осколки – худшая тьма. Вдвое худшая тьма. Они несут в себе память о том, чем были когда-то, но больше не являются. На этом работают многие ритуалы – кости, развалины, мертвые. – Мой наставник говорил «затухающее эхо». Нарушение, превращающее целое в осколки, поднимает волны… – Понятия не имею, что он говорил. Я практик. Темный собрал осколки, тщательно выкладывая их по порядку: – Весна, лето, осень, зима, пред-существование, полнота бытия, затухание, молчание. Несмотря на то, что мы действуем на втором этапе, когда трава поднимается из воды в полный рост и над ней летают светлячки, больше всего тьмы в том, что только что существовало; или еще не проявлено, готово произойти, – он сгреб осколки, сжимая их в кулаке. – Но если я разотру их в порошок, тьма исчезнет. Именно это делают светлые. Светлые останавливают изменения. Наша страна проходит через стадию осколков и эха – именно оттуда всплеск тьмы, и стадию молчания – отсюда скудность и неурожаи. Но нельзя полностью гасить волны. В том, чего нет, тьмы нет, но и жизни нет. Он разжал руку, высыпая на стол белое крошево, и резко сказал: – На сегодня хватит. Я устал. Я вздрогнул, вырываясь из наваждения, и переглянулся с Аниши, столь же недовольным оборвавшимся на середине рассказом. А этот темный сумел зацепить. Людей привлекают слова, которые как будто заключают в себе большее, чем они являются. Я встал, подавая Аниши знак следовать за мной. Бывший светлый выглядел сбитым с толку: – Он говорит ложь? Я не должен слушать? Я смотрел в эти ищущие глаза, и мне было противно от того, о чем мне приходилось молчать. Магистр Юлао выбрал идти к тьме по самому окружному пути. Я бы мог сказать прямо – если я собирался вновь спихнуть Аниши в безумие. – Нет. Слушай. Но всегда держи в голове, что для тех темных, с кем мы сражались, свеча подобна солнцу, жизни, смерти и человеку, но также нет никакой разницы между человеком и свечой. – Но это не одно и то же, – напряженно сказал он, кажется, начав понимать. – Помни об этом. Потому что для тьмы – одно. У меня было отвратительное ощущение, что я за руку веду его к пропасти, а он послушно идет, полностью мне доверяя. Что я буду делать, когда Аниши перестанет видеть разницу? – Командир, – окликнул он, бросая быстрый взгляд на павильон, словно колеблясь, и понизил голос. – Тогда, когда мы были в крепости Воробьиной заставы. Мне кажется, он намеренно ждал дольше. Магистр Юлао сидел на месте, меланхолично тыкая пальцем в колокольчик и слушая, как тот дребезжит. – Светлый Маро, – по его лицу скользнула понимающая улыбка. – Я не стану бросать в воду человека, который изначально боится воды. Всего лишь покажешь, как красиво сверкают на воде блики, летают стрекозы, как она прохладна и свежа, и человек сам пойдет в омут. – Светлый Маро, если вы хотите что-то сказать – скажите. Не надо молчать. Да меня с задания снимут. – Разве тебя обучали так? – я помнил про лабиринты и слизней, и про все методы, о которых слышал. Чтобы менять мир, нужно уметь быть жестоким. Улыбка магистра Юлао словно потемнела: – Меня учили в классическом стиле. «Подчини тьму или умри». Это хороший способ. Легкий. Он всегда работает. Но я стал магистром только после того, как понял, насколько мир прекрасен, – он подставил руку влетевшей через поднятые ставни стрекозе. – И без нашей воли. Это даже пугает. Я так и оставил его – разглядывающим сидящую на рукаве стрекозу с прозрачными слюдяными крыльями. «Мой командир, господин Аллури. У меня не было информации о количестве темных, действующих в четвертой провинции; устранение темных Воробьиной заставы, в том числе одного из главарей, могло бы спровоцировать насилие в отношении невинных жителей провинции и нашего светлого отделения...» Я потер запястье, недовольно рассматривая знаки. Почему я не узнал, сколько в четвертой провинции темных? То, что на самые простые вопросы Хранитель из Оми нес витиеватую чушь, не было мне оправданием. Темные всегда были так горды, чтобы притворяться кем-то. «Нам всем необходимо быть на правильной стороне, – так сказал куратор Илени. – Нам всем необходимо знать, что мы хорошие. И если нам сумели внушить, что те, кто мы, неправы и плохие, наш мозг защитит нас». «Неизвестными методами...» Почему же, известными. «...темным было внушено, что они должны следовать светлому кодексу. Я оставил Хранителя из Оми как свидетеля, который может указать на светлых, которые провели настолько бесчеловечный рискованный эксперимент». Я бы хотел увидеть светлых, сумевших такое сделать, но после они выкинули темных в сугроб, даже не проверив, точно ли те мертвы? Осуждаю. Причины, которые казались мне верными, когда я уходил из крепости, на бумаге выглядели как жалкие оправдания. Прошел через темное логово и никого не тронул. Насколько было бы приятнее отчитываться о вырезанной темной крепости. Но куратор Илени был прав: четвертую провинцию я засчитывал как свою ошибку, а свое поведение видел неудовлетворительным. Я отложил письмо, недовольный каждым словом. Все получалось криво, косноязычно – я бы мог написать господину Аллури доклад в стихах и классических созвучиях, но это не исправляло суть. Мне было бы легче, получи я от господина Аллури хоть несколько слов – но чем дальше я от Сияющей, тем медленнее будут идти письма. Это только куратор Илени следует за мной по пятам. Рука ныла не переставая. Восстановление шло своим ходом, и повлиять на него было невозможно – только перетерпеть. Но сильнее всего зудела метка, оставленная темным. Я закрыл ее тканью, чтобы не смотреть и не вспоминать, потому что когда вспоминал, становилось только хуже, но на этот раз я не выдержал и сдвинул повязку. Символ вины размазался, превратившись в бесформенные пятна. Но теперь я отчетливо видел в них словно прорисованные тонкой кистью скалы над бурным морем и цепочку значков. «О высокие скалы бьются волны...» От ярости все поплыло перед глазами. Я пытался прийти в себя и когда накидывал верхнюю одежду, и когда обходил дом, но ярость только горела все ярче и ярче. Темный вновь сидел над тетрадкой, пытаясь что-то вычертить там кистью. Он поднял голову, такой спокойный, такой будто ни о чем не подозревающий, тварь, и настороженно замер. – Это что?! – я закатал рукав и ткнул пальцем в рисунок. Темный отшатнулся, но потом придвинулся ближе: – Что ты сделал с меткой? – ...об этом, – он вдруг расслабился, и я с изумлением увидел, как по его лицу скользнула снисходительная улыбка. – Раз я признал, что отпечатал вину поспешно, то я решил заменить ее на что-то более... подходящее. Все же твоя стойкость, светлый, заслуживает поощрения. Он сказал это чуть ли не с гордостью. Как будто преподнося давно подготовленный подарок. Меня затрясло. То есть он не только контролирует метку, он еще целые поэмы на ней пишет? – Убирай. – Это похвала, – похолодевшим тоном добавил темный, очевидно, чтобы до недалекого светлого точно дошло. – Убери это. Он сощурил глаза, лишаясь остатков дружелюбия: – Нет. Это вызов? Он считает, что уже набрал достаточно силы, чтобы бунтовать? – Это была похвала, светлый. Я сделал столько вещей, которые были тебе не по нраву, так почему именно это? Потому что все остальное темный делал, потому что я ему позволял; и только метка пробила все барьеры и показала, насколько я беззащитен. Темный выглядел оскорбленным. И не планирующим отступать. Он думает, что ради сотрудничества я буду прощать все? Я могу надавить на него; отнять все, что ему было дано, даже самый малый клочок свободы. Раздавить, растереть в пыль… Я вспомнил усталое лицо господина Аллури, когда он смотрел на бесконечный ряд табличек погибших, потому что господин Аллури понял бы меня и поддержал, и только поэтому удержался на самом краю и в последнем усилии процедил сквозь зубы: – Подарок должен быть приятен для одаряемого. Темный оставался недвижным; я смотрел на него в упор, надеясь, что он поймет, что это его последний шанс. И он сломался. – Не понимаю, – сказал он и, нарушая свои же собственные привычки не прикасаться, словно полностью захваченный этим непониманием, ткнул пальцем в метку и провел, размазывая рисунок. Я встряхнул рукой, возвращая рукав на место, и молча вышел, внутренне выворачиваясь от его прикосновения и от собственной безобразной истерики. Вечернее небо приобрело тот самый глубокий синий цвет с зеленоватым оттенком, и от холода колотило только сильнее. Мой Командир, господин Аллури, это провал.

***

«Я не хочу вас задеть, светлый Маро, но первая часть вашего кодекса сочинялась буквально на коленке, когда все вокруг бегали и резали друг друга. Неудивительно, что она сплошь про то, кого, почему и как надо уничтожать». Я закрыл глаза и снова открыл, наблюдая за тянущейся за окном равниной. Поезд шел по низкой насыпи, между полей, сплошь залитых водой, и он отражался в воде, и облака тоже отражались в воде, так, что небо и земля сливались. «Согласитесь, именно поэтому некоторые цитаты производят… гнетущее впечатление. Но времена изменились, светлый Маро. Даже у вашего кодекса есть вторая часть». А вторая часть тоже сочинялась на коленке. Я сам видел. Но я действительно больше любил вторую часть: первая была мне полностью понятна, она была в моей крови и в моей сути, но вторая – вторая была недостижимым финалом, к которому я мог только идти. Темный сидел напротив. Солнечный свет ложился на его лицо, превращая в размытое белое пятно с черными дырами, устремленными наружу. С утра он держался настороженно и почти все время молчал, должно быть, не зная, чего от меня ожидать. Поезд остановился на лодочной станции и уехал дальше, рассекая бесконечное серебряное пространство. Я показал отдыхающей страже документы и забрал лодку, встав на носу и отталкиваясь от неглубокого дна шестом. Над затопленной дорогой росли два ряда ив. Верхушки деревьев отражались в воде, и лодка плыла прямо по ним, и мне казалось, что я падаю. Куратор Илени утверждает, что я веду себя неподобающе для светлого. Куратор Илени утверждает, что я недостаточно усердно исполняю задание. Хорошо. Я сделаю попытку. Вряд ли я мог сказать что-то, что бы понравилось магистру Юлао. Но магистру Юлао очевидно нравилось наблюдать за миром вокруг. Я долго думал, куда в округе можно сводить темного мага, и нашел. Из воды уже поднимались молодые ростки – ровными зелеными линиями до далеких холмов. А над ними стояли столбы с натянутыми веревками, а на веревках висели флажки и металлические палочки, которые звенели, ударяясь друг о друга. – Я видел картины Школы быстрого потока – там был любимый мотив, – я оттолкнулся шестом, огибая невысокий пригорок. – Множество беседок среди ив для любования половодьем. Я считал это хорошей подводкой к беседе, но у темного вдруг стало такое лицо, что я замолчал. Беседка стояла над водой. Плакучие ивы укрывали ее длинными прядями, лакированные столбы поддерживали изогнутую крышу. Между ними висел гонг, и к нему, привязанные к потолочным балкам, шли все веревки. Темный ступил на отполированные доски и сразу потянулся к металлическим палочкам, разглядывая выгравированные на них строфы. Там была начерчена «Песнь весны»: и когда ветер ударял палочки друг о друга, они пели. У нас, у светлых, не было великой силы; и мы не могли день и ночь толпой читать заклинания над одним полем. Над полями пятой провинции Песнь весны повторялась, может быть, тысячу раз – ветер читал ее вместо нас. Я внимательно наблюдал за лицом темного, ища насмешку; его губы изогнулись в непонятной гримасе, и он сказал только: – Изворотливо. Ты хочешь показать мне, светлый, что вы, светлые, умеете не только разрушать? Над водой поднимался пар. Вдалеке, в туманной дымке, двигались сеялки. Сияющая очень рассчитывала на пятую провинцию и присылала сюда лучшее, но если товарищи с севера не сумеют запустить заводы, нам всем конец, а если мы не справимся, им конец, но мы справимся. И я привел темного сюда именно чтобы показать ему другую, мирную жизнь, зная, что это зрелище будет ему невыносимо. Потому что темные терпеть не могут быть выброшенными на обочину. Он мог стоять в стороне, любуясь разрухой и нашими бедами, но в стороне от чужого благополучия он не удержится. – Пятая провинция была заброшена, – так же сдержанно ответил я. – Здесь почти не велись бои, и поэтому ее удалось восстановить. Темный прошел по настилу и остановился на краю, поглаживая деревянную опору, и я внезапно подумал, что в этой беседке, словно сошедшей со старинного свитка, среди ив, одетых в молодую зелень, среди картины, созданной для любования, он выглядит на своем месте. – «Гармония воды и неба; плакучие ивы над спокойной гладью…» Я знаю, какую именно картину вы повторили. Мастер Тэконо нарисовал ее, и много других. Они все были похожи. При упоминании мастера Тэконо в памяти что-то шевельнулось. Но я был заранее уверен, что очередной приятель магистра Юлао такая же мразь, как и все остальные. – В момент, когда колотушка касается гонга, тьмы больше, чем в прозвучавшем звуке, – темный обошел гонг по кругу, скользя пальцами по старой бронзе, и остановился, глядя куда-то в прошлое. – Так он говорил. Я не успел его остановить. Глубокий рокочущий гул разнесся над водой и множество колокольчиков зазвенели разом, заполняя поля единым резонирующим звуком. – Кто тебя просил?! Темный отступил на несколько шагов, когда я выхватил у него из рук колотушку. Светлые Ласточкиного крыла так старались уравновесить систему. Если из-за меня, из-за того, что я притащил сюда эту дрянь, у них что-то сломается, я себе не прощу. Я напряженно вслушивался, ожидая, когда мир начнет искажаться под чужой волей, но ничего не слышал, кроме затихающего рокота. – Я ничего не нарушил, – на лице темного была не злость; и даже не страх; растерянность. – Я не желал зла. Как будто он не предполагал, что ему, за его такую прекрасную магию, не будут благодарны. Но я предполагал, что он не может не вмешаться – и он сразу вмешался. Магистр Юлао слишком хотел действовать и жить. Я несколько раз глубоко вдохнул, чтобы успокоиться и чтобы прогнать из головы звон – бесполезно – и сказал: – Господин Эсо – каллиграф, мастер Тэконо рисует. А ты что умеешь? – А я был магистром, – он чуть повернул голову, все равно продолжая смотреть на меня в упор, и растянул губы в неестественно широкой улыбке: – Я был как вы, светлый Маро. Я умел убивать людей. И вот это куратор Илени уговаривал меня выслушать? Я был прав, куратор Илени нет. Беседы с темным никуда не вели. Но темный не собирался отпускать меня так просто. – Так значит, светлый Маро знает картины Школы быстрого потока, – сказал он мне в спину. – Светлый Маро многое знает. Ты далеко не так необразован, как хотел показать. Ты знал те вещи, о которых я спрашивал. Ты просто... не хотел со мной разговаривать? Дошло. Я приказал Аниши держать язык за зубами, но он уже успел выболтать достаточно. Я отбросил неуместное чувство, что меня обвиняют, и громко хмыкнул от неожиданности: – Как ты себе это представляешь? Я, светлый, обсуждаю поэтические сборники с тобой, темным? Это невозможно. Какого расположения ты требуешь от меня к темным? После всего. – Но вы требуете от меня доверия. После всего. Мутное раздражение всколыхнулось снова. Я счел за лучшее вернуться к пристани, оставив темного блуждать в своих мыслях. Что-то он стал много требовать. Холм, укрепленный корнями ив, едва выступал над водой. Когда-то здесь стоял темный монумент, наводящий страх на пятую провинцию, но мы его разбили, и изъеденные временем камни лежали на земле. Я оперся о них спиной и прикрыл глаза. Те, кто еще не называл себя светлыми, лежали под ними. До нашего восстания в стране не было спокойно и мирно, как бы ни хотели уверить в этом темные; бунты вспыхивали тут и там, темные, конечно, гасили их, и погасили здесь, втоптали в грязь, стерли пятую провинцию с карт и лишили имени. Потом пришло знамя Сефи и показало, что свобода выгрызается огнем и кровью. От нагретых солнцем камней шло тепло, и мне казалось, что я чувствую незримую поддержку. Я не знал этих людей, никого, кто лежал под безымянными надгробиями, и сколько их было; они были слабы, но они были первой ласточкой. Мы пришли следом и мы сумели отомстить. Они умерли – но теперь их кости лежали в покое под мирными небесами. Всем важно ощущать, что поступаешь правильно, и в такие моменты я ощущал свою правильность еще сильнее. Однажды я буду лежать в такой же безымянной могиле под ярким солнцем – я не хотел, чтобы друзья поставили мне памятник и рыдали над ним, и не хотел даже оставаться в памяти, я хотел умереть не зря. – Не трогай, – приказал я, и только тогда открыл глаза. Темный остановил руку над камнем. Я успел уловить на его лице открытое, уязвимое выражение, как будто он хотел сказать что-то в своем духе – но от резкого окрика оно мгновенно исчезло, как захлопнулась дверь. – Что меня всегда удивляло в светлых, – неприятно протянул он и не сразу, но отодвинул руку. – Это ваше тупое нечеловеческое стремление идти дальше. По трупам своих. Вряд ли ему понравился запрет касаться обломков темного монумента, но мне казалось, что прикоснувшись, он осквернит память тех, кто лежит под ними. – Надо же. Ты не спишь уже полдня, – темный старался сделать тон проще, но недовольство все еще проступало явно. – Твое восстановление ненормально. Ты чем-то болен? Или вот это… Я отклонил голову, не давая ему рассмотреть шрамы, которые остались после того, как Эмиль постарался проломить мне висок, но темный все равно не понял, потому что я был вещью для изучения, а никто не ждет запретов от вещей – и тогда я перехватил его руку. – Хватит, – я держал за запястье, не сжимая, но твердо придерживая. – Мы работаем вместе, и я стараюсь быть корректным, но я не вижу никакого стремления с твоей стороны. Держись в рамках. Я не собираюсь терпеть твоё хамство. Он дернулся, пытаясь вырвать руку – в недоумении, почему не может даже сдвинуть меня с места. Было большое искушение держать его дольше, сжать пальцы так, чтобы хрустнули кости, смять, заставить наконец умолкнуть. В его глазах за злостью я видел подавленный, загнанный в угол страх. Я разжал пальцы, легко оттолкнув его в сторону. Темный отступил, прижимая к себе руку. В локоть, ровно в то место, где он прикасался к своему локтю, словно вонзилась раскаленная игла. Боль прокатилась под кожей, по костям, по венам, отдаваясь в плечо, и я понял, что не могу пошевелить пальцами. Темный поднял бешеные глаза и отчетливо проговорил: – Я прощаю тебя. На этот раз. Я врезал ему левой рукой. Это было неправильно. Чудесно. Восхитительно. За все, что приносит счастье, приходится дорого платить, но, свет, как же я был счастлив. Простите меня, господин Аллури. Я старался. Я пытался быть снисходительным ко врагу – и вот чего стоили все мои уступки. Твари не понимают доброту. Если бы я сразу расставил все по местам, он бы не обнаглел вконец. Я понимал, что разрушаю все, чего добился, но сердце мое пело, когда он откинул голову, даже не пытаясь вытереть бегущую из носа кровь. Я ждал нападения, и, в конце концов, мы были врагами, и только это было правильно. …звук гонга вернулся, ударяя по ушам, сминая выставленную защиту как бумажную, и меня вместе с ней, превращая внутренности в месиво с обломками костей. Я ощутил спиной пристань, и то, что темный упирается коленом мне в грудь, а рукой прижимает мою голову к доскам, сдавливая с такой силой, что череп готов был лопнуть… Весь мир плыл красными и белыми пятнами, но я думал о том, что его ладонь все равно оставалась холодной. – Избить бы тебя до полусмерти, чтобы головы поднять не смел, – ровно сказал магистр Юлао. – Пылинка под ногами, поднятая вверх ураганом. Гонг все еще грохотал в голове, и я продирался сквозь звуки, отвоевывая свое тело, смотря темной мрази прямо в глаза, и не отвел взгляд, когда он замахнулся. Это было правильно, и только это. И темный отступил. Сжал кулак до побелевших пальцев, отодвигаясь с мучительным усилием, и выдохнул: – Я прощаю тебя. И на этот раз. «Дорогой Командир, этот темный на меня неправильно посмотрел, и я вспорол ему живот». Были же хорошие времена, когда все было так просто. «Мой дорогой Командир, ради положительного закрепления необходимого результата я ударил его по лицу всего один раз, а потом не ударил, чем продемонстрировал свойственные нам великодушие и...» Сорвался как новичок, только пришедший в отряд. Я был готов, что теперь меня снимут с задания. Мало того, что я допустил открытый конфликт, мало того, что я повел себя недостойно светлого, поставив личные эмоции выше необходимости – темный магистр Юлао уже восстановился настолько, что мог бы меня убить. Но хорошо, что я узнал это сейчас. Для пользы дела мне стоило проиграть – чтобы он чувствовал себя сохранившим позиции. Если бы я передавил его своей властью, сломал окончательно – он бы уже не заговорил добровольно, а я не уверен, что сумею вытащить из него тайны силой. «Мой Командир, господин Аллури…» Противно. Доски чуть поскрипывали от шагов; темный прошел туда и сюда и остановился надо мной и приказал: – Вставай. Я даже не обратил на него внимания. Я был занят, я страдал. – Вставай, – настойчивее повторил он. Солнце палило с высоты, и горячий воздух колыхался в горле как плотный кисель, разливаясь в груди болью при каждом вдохе. Но хуже были пятна, висящие перед глазами, вгрызающиеся в голову, и они не становились меньше. Самоисцеление работало. Но оно не могло ни сделать мои кости крепче, ни убрать шум из моей головы. Я приподнялся, чуть не отшатнувшись, когда темный вновь оказался близко – но реакции не хватило, и поэтому это вполне могло выглядеть, что я гордо отвернулся. Наверное. – Возможно, это было слишком… – в голосе темного звучала неуверенность. – Если я что-то сломал, я исправлю. Можно мне нервы исправить, пожалуйста. Ком в груди окончательно перекрыл дыхание, и я выплюнул его в воду, морщась на красные разводы, и встал. Нельзя так просто что-то сломать, починить и думать, что ничего не случилось. Мне хотелось сказать что-то, что бы оставило за мной последнее слово, что-то, что не выглядело бы угрозой, что-то, что подводило бы мудрый итог произошедшему, но нечего было сказать.

***

– Вы такой умный, куратор Илени. Такой понимающий. Какие у него вечные претензии, что я долго сплю? – Видите ли, светлый Маро. Когда вы спите, он часами взаперти в одиночестве смотрит в стену и ждет, когда вы проснетесь.