Papá

Душу можно насиловать

лишь до определенного момента.

Потом она просто ломается,

как кость ноги.

      Боль парализовала всю правую часть, медленно расползаясь дальше по телу. Гематомы ноют, начиная прогрызать, кажется, сами сухожилия. Перед глазами пляшут яркие круги, будто черти в преисподнее у бурлящего водой котла. И всё кругом пылает. Чую только чудом не выворачивает наизнанку, когда он неудачно пытается сфокусировать взгляд хоть на чём-то перед собой. Лёгкие горят от невозможности сделать полноценный вдох.       Как они до этого докатились?       Хочется закричать, сорвать голос от того, что зудит внутри и неуклонно рвётся наружу. Просто упасть и отключиться, молясь больше никогда не просыпаться. Его бросает то в жар, то в холод, и это похоже на самую жестокую пытку. Он хрипит без возможности подняться. Зажившие шрамы с треском вспарываются, а новые никогда не заживут.       Тело охватывает крупной дрожью, что ноги совсем не слушаются, заставляя колени податливо расползаться в стороны. Как чёртова кукла. Игрушка в сильных руках. Уши наливаются свинцом.       В коридоре мерцает свет — единственный источник освещения во всей квартире, не считая огней ночного города за окном. В гостиной царит полнейший хаос: месиво из вещей и мебели, словно кто-то впопыхах покидал апартаменты, спасаясь от чего-то. Стулья, стол, книги, альбомы и краски со стеллажа — всё оказалось на полу. Разбитое стекло хрустит под неснятыми каблуками туфель, а фотографии послушно мнутся.       Чуе почти смешно.       Он готов рассмеяться в голос, сотрясаться всем телом от того, насколько это выглядит ненормально комично. Грубо разорванная рубашка валяется рядом с трясущимися руками. Это похоже на тремор.       Гостиная перевёрнута вверх дном. На шее красуется красный след от удавки, смастерённой из подручных средств. В голове ни одной мысли.       — Сука, — цедят совсем рядом, с отвращением сплёвывая красный сгусток на паркет, — сам доводишь, а после пищишь, как жалкий, ёбанный щенок, умоляя пожалеть! Посмотрите на него! Самому не надоело быть куском мяса, вечно выставляя из себя невинную овечку?!       С подбородка капает что-то горячее. И это далеко не слёзы. Хотя Чуя уверен — ещё немного и он окончательно сломается. Голову с силой запрокидывают, больно потянув за медные волосы, прилипшие к вискам. Мутит до головокружения и тёмных пятен. Останови это.       — Убей меня…

Используй меня. Твори мной,

нарисуй мной каждую

каплю на холсте жизни.

      Любовь. Рыжий был уверен, что это была она.       Он полюбил человека в погонах. Того, кто одной своей улыбкой приводил бабочек в животе в движение. Высокий, статный. Изумрудные глаза пленили. Хотелось быть рядом, быть намного ближе, чем это вообще возможно. Это практически одержимость. Чарующая мания, охватившая взрывной волной. И плевать, что подумают окружающие. Когда-то совсем юный Чуя был преисполнен энтузиазмом доказать всему прогнившему миру, что если твои родители состоят не в совсем традиционных отношениях, то это абсолютно не даёт никакой гарантии, что и ребёнок последует их примеру. Но не вышло. Полная гетеросексуальность сначала сменилась коротким «Пап, походу, я — би», а после и вовсе утонула в странном чувстве, сковывающем грудную клетку. И плевать.       Прошло пять лет. Сейчас себя хотелось задушить за такие мысли.       — Убить? — хмыкает высокий мужчина, тряхнув, словно игрушку, тело в руках. Его всегда идеально чистый костюм орошен красными каплями, а пиджак был неожиданно брошен в груду валяющихся вещей. Он на взводе. Горит и сжигает.       При любом другом раскладе Накахара бы вытащил парня на улицу, точно зная, что после тяжёлой работы ему потребуется время, чтобы переключиться. Рыж бы глупо улыбался каждому наигранному вздоху недовольства со стороны Аки, потому что он всегда такой, смысла нет обижаться. Но сейчас всё иначе. Плохое настроение не является виной происходящему.       — А ты заслуживаешь этого, м-мм? — Чуя перестаёт стараться думать. Его воротит до трясучки. Что-то раскалённое прожигает дыру во внутренностях. Там, где давно сдохли бабочки. Все до единой. — Ты заслуживаешь смерти? Заслуживаешь избавления от мук, а? Ты, наверное, сейчас так себе это представляешь, — нет. — Я же сука бесчувственная в твоих глазах. Мразь, что вечно доводит до предела. Но знаешь, что? Даже те шлюхи из бара заслуживают валяться со вспоротым пузом, красуясь своими гениталиями, но точно не ты.       Мерзко. Мокрый язык слизывает кровь, стекающую вдоль острых скул к пульсирующей точке на шее. Мужчина опьянёно вдыхает запах кожи, жадно сглатывает, когда глаза наливаются алым.       О том, что это абьюз Накахара понял, когда после одной из ссор получил не просто кучу матов в свою сторону, а пару синяков на теле. Любовь умирала медленно. Она стремительно летела в тартарары на полной скорости. Она была хрупкой и изнеженной. Она была громкой и жестокой. Чувств больше не осталось. Только вымученная агрессия. Папаша всегда отмажет, в случае чего.       Поцелуй выходит резкий. Впрочем, как и всегда. О нежности речи и не могло быть — вступил в отношения не с тем, чтобы что-то там требовать. Язык с пристрастием вылизывает чужой рот, чуть не доводя до рвоты, сжимает челюсть до мёртвенной бледности. Буквально имеет, не заботясь ни о чём. Больно. Сломанные пальцы пытаются оттолкнуть, но выходит только зацепиться за рубашку, чтобы хоть как-то остаться в сидячем положении. Рыж отвратительно мычит, а слёзы выступают у уголков глаз. Жалкий, какой жалкий.       Без отвращения причмокивает, слизав покрасневшую слюну.       Перед ним сущность, наслаждающаяся каждым мгновением своего триумфа. Точно не человек.       Скользкая смиренность застилает глаза, что сил не остаётся предпринимать попытки сопротивляться — не когда тебя силой шарахнули по голове битой, а после — куда прилетит.       — Такой идеальный, — на грани сумасшествия выдыхает тёмноволосый, внезапно усиливая хватку у корней волос, шепча так, что хочется вскрыться только от слов, режущих по—пока ещё—живому, — вечно крутящийся рядом с кем-то, умеющий быть интересным и располагать к себе…       Тело охватывает дрожь.       — Желанный, блядь, — от удара на стенке остаётся красный след, а на глазах проступают слёзы, — даже сейчас тебя хочется развернуть и трахнуть так, чтобы ты наконец уяснил, кто и кому здесь принадлежит. Чтобы из головы выбить эту всю дурь, что тебе внушили.

Покажи мне, как любить глубже,

чем я когда-либо считал

возможным.

      В груди жжёт до онемения. Он закашливается, чудом успевая прикрыть трясущейся ладонью рот. Ломящие пальцы мгновенно пачкаются кровью. Она, кажется, везде. Её вкус во рту, а запахом пропитались стены и одежда.       — Ты заслуживаешь больше, чем смерть, — наконец-то влюблённо щебечет Хамада, вновь прильнув к чужим губам на секунду. — Целое представление, в котором я, как в иммерсивном театре, с удовольствием поучаствую. Помнишь? Тот, в который мы ходили. В центре. Тебе же там нравилось? Ты так выпрашивал меня сходить с тобой, буквально умолял. Жаль, я не снял, твой ротик так хорошо работал тогда. Не то, что сейчас. Я бы показал твоим родителям. Порадовал бы папочку.       Чуе стоит больших усилий, чтобы прошипеть со всей ненавистью в изнеможенном голосе:       — Пасть закрой.       — Ух, — мужчина воодушевлённо хмыкает, улыбаясь во все тридцать два. Страшно. Руки тянутся в сторону биты, но идут дальше. Блядство. — Какие мы стойкие оказались, прям до дрожи. Забавно, забавно, что ещё скажешь?       Второй удар. Голова трещит по швам. Боль становится адской, её невозможно перекрыть ничем. Рот насильно завязывают тканью, которая пару минут назад сжимала горло до хрипов. Сейчас её место заняла рука.       — Что-что? Ты что-то хочешь сказать, сладкий? — издевательски спрашивает силуэт, специально надавливая ещё сильнее. До помутнения. Идеально. — М-мм? Не слыш…

Тебе чтот мешает,

лисён…

Повторишь для м.?

Дышать нечем.

В комнате не осталось воздуха.

А в нём больше нет жизни.

      — Чуя, что стряслось с твоей одеждой?! — мужчина едва сдерживает хохот, оглядывая сына сверху вниз. Он весь измазан в тесте. Одежда стала похожа на работу художника арт-брюте, не иначе. Про волосы вообще стоит промолчать. Дай Бог, отрезать не придётся. — А ты почему весь грязный?!       Яблоко от яблони.       Поль выглядит хуже. Намного хуже. Он неловко хлопает глазами, не зная, что и сказать. Ну, решили приготовить торт, всё подготовили, сделали по рецепту, но вот только начали за здравие, а закончили за упокой миксера, вышедшего из строя.       — Soleil, любит больше свою собаку, чем родного и единственного отца!       — Это не правда!       — Не понял, почему единственного? Я куда делся, по-твоему?       Артур ожидающе сощуривается, отложив книгу на подлокотник кресла.       — Ну?       — В смысле, куда? — как-то резко начинает Поль, чуть отодвигаясь от сидящего рядом мужа. Объяснять, что два плюс два равно четыре, не всегда просто. — Ты, mon âme, папа, — брови ползут на лоб, — а отец зз-зздесь я.       И тишина. Светловолосый жмётся к спинке кресла, силясь стать с ним единым целым, чтобы только уйти от прожигающего взгляда супруга. Чуя перестал гладить Мачико, расположившего моську на коленке хозяина.

Это ложь.

      — Что-то не припомню у нас такой договорённости.

Обои слезают со стен, как обгоравшая кожа с трупа. Смех доносится с потолка, откуда начинают капать багровые капли, пачкающие лица.

Накахара не верит.

      — А она была! Но, знаешь, можно по-другому, — звонко хихикает оно, выворачивая голову, словно сова. Зубы выпадают изо рта, со стуком прилетая на пол. Волосы горят. Глаза стекленеют. — Кк-кому Чуя больше доо-ооверяет, тт-тот и отец!       — Как-то сомнительно, н-нне думаешь?       — Вовсе нет. Н-нну, Чуя, кому ты больше доверр-рряешь? Мне или ему?

Боже…

      Он не смеет отвести взгляд. Оно смотрит. Выжидает, будто зверь жертву. Кровь запятнало всё. Стеллажи с книгами окраплены красным. Из окна бьёт белым светом, давящим на виски.       Он не может ответить. Мучается от выжигающей боли, пока оно продолжает требовать ответа, сливаясь с голосом с потолка воедино:       — Ккк-ккому

Ккк-ккому

      — ты

ты

      — больше

больше

      — доверяешш-шь?

доверяешш-шь?

Вдох.

      Чуя ухватывается сломанными пальцами за чужой рукав, резко распахивая глаза, игнорируя то, как стреляют раны.       Его пальцы мечтательно перебирают тусклые, запутавшиеся рыжие прядки.       — Тш-ш, дорогой, — шепчет Аки, проведя ладонью по грязной щёке парня, — я всегда буду рядом, ты же

доверяешь мне?

      Накахару выворачивает. Удар в живот выбивает из лёгких воздух, набранный с таким трудом. Сил не остаётся ни на что. Как бы Чуя не пытался заставить себя подняться, выбраться хоть немного из этого ада, а выходит лишь судорожно поджимать под себя ноющие ноги. И никакого смеха. Лишь шорох и треск стекла.       Нужно было быть осторожнее.       Чуя выжат. Он едва может что-то соображать, стеклянными глазами скользя по полкам. Они пусты. Всё содержимое или валяется на полу, или в его чемодане, который остался дожидаться хозяина у порога. Напрасно.       — Блядь, тяжелее собрать не мог?       Хамада матерится сквозь зубы, утирает рукавом кровь, хлыщущую из носа. Он похож на животное. Движения рваные, а мысли несвязные. Содержимое того самого чемодана вываливается, будто мусор, рядом с плитой.       Накахара ненавидит быть слабым. Ещё с детства уяснил эту простую истину: слабаки умирают первыми, прогибаются и не имеют пощады. Детский дом в Японии — приговор. Семья, в которой есть воспитанник подобного заведения, автоматически превращается в объект для насмешек и всеобщего порицания. Это не доброе дело. Принять в семью ребёнка из приюта — грязь, моментально пятнающая всю родословную с ног до головы. Контингент в таких местах соответствующий.       — Хотя, что уж это я так резко? Тебе же нужно было в чём-то красоваться перед своими сраными клиентишками. Действительно, — кивает в никуда, напрягаясь всем телом. Злость накатывает новой волной. Графин с водой летит в стену. — Куда мне, простому капитану полиции, понять?! Я же никчёмный, вечно лезу не в свои дела и накручиваю себя всякой хуетой, пока ты, бедный, работаешь!       Проебался.       Глаза предательски слипаются. Сердце, что ещё недавно колотилось, как бешеное, словно вырезали.

Покажи мне глубокое

чувство покоя в разгаре бури.

      Опустошение приходит внезапно вместе с запахом включённого газа.

Пусть этот момент будет

моим постоянным спутником.

Позволь мне увидеть

твое лицо в каждом лице.

      Он не чувствует ничего. Перед закрытыми глазами мелькают картинки, шёпот бешено вторит им:       — Я люблю тебя.

Дай мне

      — У тебя потрясающие родители.

умереть живым,

      — Я бы хотел узаконить наши отношения.

а не жить мёртвым.

      Пусто.

Аминь.

      Чуя даже не вздрагивает, когда просыпается, лишь смотрит перед собой невидящими глазами. Переваривает. Потолок плывёт в безысходности. Таково его прошлое. От него не убежать и не спрятаться. Осаму спит, отвернувшись лицом в сторону окна. Как будто не дышит. Они лежат на расстоянии друг от друга — благо, размеры кровати позволяют.

Но он внезапно хочет иначе.

      Влажные волосы липнут к лицу, однако это совсем не раздражает. Не сейчас. Не в эту самую минуту. Не когда эмоций не осталось.       Он собирается быстро. Так, будто его и вовсе здесь никогда не было, а это всё фантом. Рубашка по возвращении домой отправится в мусорку, потому что это всё — чернота. Ему нужно отмыться. Проветрить голову и исчезнуть. Хотя бы на время. На чёртово мгновение.       На улице пусто. В четыре утра нет ни одной хромающей души. Запах сырого асфальта дурманит. Под рёбрами скрипит, царапает когтями недосказанность. Ветер подхватывает сигаретный дым, уносясь вместе с потоком мыслей ввысь. Глубокие затяжки отрезвляют.

Он жалеет, что продолжает дышать.

      Шрамы под пиджаком ноют до трясучки. Лужи хлюпают под туфлями, он не знает, куда идёт. Никогда не был в этом районе раньше. Разглядывает вывески, но не запоминает ни одну из них — не за чем, он не вернётся сюда никогда больше. Ему это не нужно.       На телефоне висят пять пропущенных и около сорока сообщений. Некоторые из них написаны клиентами: старыми или новыми — разницы особой нет. Сигарета тлеет меж пальцев, с треском падая и шипя в грязной воде.

«Надеюсь, ты хорошо развлекаешься, потому что, кажется,

она вернулась».