You tell me your secrets,
You keep your life between your lips.
You know you're my weakness,
Tell stories with your fingertips.
Yeah, you're beautiful, don't have to try
Darlin', you look divine
Eyes don’t lie — Isabel LaRosa
Июль предзнаменовал скорое завершение сезона цую, о чём жители страны восходящего солнца могли только радостно проквакать, перепрыгивая одну лужу за другой в попытках выбраться из этого бескрайнего болота. Лёгкие уже давно утонули в землистом запахе, поглотившем саму трахею, а уши привыкли к стуку капель дождя, действующему, словно самая мягкая колыбельная, исполненная ласковым голосом матери после тяжёлого дня. Кажется, что это продолжалось, если не вечно, то всегда. Но потихоньку всё переменилось. На смену шуму утреннего ливня пришли тарахтение моторов автомобилей и, не лишённые мата, разговоры работников, отмывающих дороги и светофоры от скопившейся за месяц влаги. Стоит заметить: воды в них доставало на ещё один океан. Вот так открытие. Июль приближал начало сессии. Подготовка к экзаменам и зачётам конкретно давила по мозгам, распространяя не самую лучшую ауру по зданию. Студенты сновали туда-сюда по университету то поднимаясь на этаж, то спускаясь, чтобы перекурить и начать всё сначала. Унылые лица с синевой под глазами не принадлежали духам, вернувшимся за местью в период празднования Обона, но пугали знатно. Стресс и недосып стали постоянными спутниками, в присутствии которых никто никогда и не нуждался. В автоматы всё чаще стали завозить батончики Kitkat, а спрос на кацудон в ближайшем ресторанчике должен был вот-вот пробить свой потолок. Июль открывал глаза. Осаму всегда много думал. Напряжение было привычным, чувство чего-то дрянного, металлического на языке приелось. Наносить порезы в четверг, задыхаться от кошмаров по пятницам — обыденность. Домашние дела чередовались с рабочими задачами. И даже в такой неразберихе было что-то родное. Но не сейчас. Июль всегда раскрывал свои объятия чему-то новому. А у Дазая всегда были причины ненавидеть июль. На кладбище было практически не протолкнуться. Какофония из голосов стреляла головной болью в висках. Мужчина только чудом продолжал крепко удерживать маленькую ладошку в своей, буквально пробиваясь сквозь толпы людей и бесконечно раскрытые зонты. Рюноске был в подобном месте впервые и, если бы Осаму мог хоть как-то повлиять, не оказался бы здесь никогда. Ребёнку однозначно не место среди могил. Чем выше они поднимались, тем громче пели камышовки и податливее колыхались листья деревьев от лёгкого ветра. Некоторые из них сильно накренились, причудливо изогнувшись из-за постоянного давления воды. Едва не касаясь своими острыми лапами памятников, они раскачивались из стороны в сторону подобно часам с маятником. Число людей заметно поредело. На удивление, чем ближе становился храм, тем меньше зевак можно было встретить. У одной из плит, возведённой из чёрного гранита, мужчина преклонных лет, отчаянно чертыхаясь, отрубал ветку за веткой, наплевав на маленькую девочку, наблюдающей за всем этим. Пот тёк по его шее и лбу, но он продолжал старательно высвобождать обитель предков из сковавших их оков, успевая поучать серьёзным тоном — до следующей поездки на кладбище могут пройти долгие месяцы, а о сохранении памятника нужно было озаботиться уже сейчас. То была плакучая ива. Отчаянно рыдающая ранним утром и поздней ночью, она вздрагивала, окропляя своими слезами землю рядом, постепенно лишаясь веток. Осаму замер, сделавшись мрачнее тучи. — Пап, — потянул за рукав длинной кофты Рюноске, чуть хмурясь, — а почему на детках шапочки? Им не жарко? Солнышко же припекает! Красные колпачки и платочки пестрили тут и там, до отвратительного привлекая к себе ненужное внимание. Кувшин с водой со стуком отставили чуть поодаль на каменистой тропинке, когда Дазаю пришлось присесть на корточки. Он осторожно взял крохотные ручки в свои, смотря прямо в глаза, набираясь сил для ответа. Статуи детей на кладбище точно не то, о чём он хотел бы рассказывать. — Так обозначают неродившихся детей, — вполголоса говорит Осаму, нежно заправляя непослушную чёлку за ухо, в надежде отвлечь. Когда-нибудь он точно сумеет загнать этого домовёнка в парикмахерскую. Тема смерти сложна в своём обсуждении. Многие стараются обходить её стороной, чтобы, не дай Бог, не накликать на себя чего дурного. Потому что даже обезьяны падают с деревьев, а слишком уж уверенные в себе люди ни с того ни с сего поскальзываются на упавшем плоду сливы. Осаму не имел подобных суеверий, да и не мог — не когда вокруг него всегда отдаёт мертвечиной и формалином. Но говорить о старой с косой с сыном всегда тяжело. Особенно, когда он остаётся ещё крохотным для таких разговоров. — Неродившихся? — Рюноске чуть наклоняет голову, что приходится придержать панамку на его голове, а затем вовсе защёлкнуть под подбородком, чтобы не слетела от разыгравшегося ветра. В последние дни солнце светило особенно сильно, будто пыталось нагнать только для него существующий график за все те дни своего отсутствия. Солнечного удара им точно не хватало, чтобы сделать этот день бесповоротно паршивым. — Они не смогли родиться, — объясняет старший, в ответ получая ещё больше вопросов, к собственному несчастью. — Они что, умерли у мамы в животике? — Да. — А им было больно? — Я не знаю. Акутагава о чём-то усиленно думает. В его взгляде так и сквозит вопрос, который малыш не спешит задавать либо в силу своей неуверенности, либо из-за того, что ладони отца продолжают держать его. Дазай старался не закрывать глаз, по крайней мере надолго, осознавая, что перед ними предстанет лишь одна картина — маленькое тельце весом не больше двух килограммов на холодном столе. Синее, с искажённым лицом. Прошло столько времени, а воспоминания до сих пор пестрят яркими красками перед лицом. Тошнота подступает к горлу. — Можно? Осаму не сразу понимает суть вопроса, но решительно отпускает. Совсем рядом, в каких-то десяти шагах от них, на земле лежит шапочка, унесённая уж больно сильным порывом ветра. Рюноске аккуратен. Он отряхивает находку, дует на стойко сопротивляющиеся листики, наконец возвращая всё на свои места. И тогда они идут дальше. В ряд стоят три статуи. И теперь они все в шапочках. Мальчик ещё долго шептал себе под нос имена, что пестрили прямо у глаз. Их было много. Чёртова сотня, если не тысяча. Надеть солнцезащитные очки было лучшим решением за сегодня. Взять его с собой — нет. — Вы чего так долго? Гин морщится от солнечного света, улыбаясь так ослепительно, что даже раскалённой звезде не хватает сил, чтобы соревноваться с ней. Она поспешно возвращает кепку с маленьким зонтиком на макушку, стирая платком капли пота с шеи и скул. — Уж прости, ты сама видела сколько народу собралось внизу. Не пройти, не проехать, — фырчит Осаму, натягивая ослепительную улыбку на свои губы. Фальшивую. Рюноске при виде тётушки сжимает пакет с конфетами, что нёс всё это время, выжидая момента, когда сможет передать ей его. У входа на кладбище и рядом с ним с такой высоты виднелось переплывающее с места на место огромное разноцветное пятно, которое, казалось, становилось только больше, стоило отвести взгляд на мгновение. Дазай плохо помнил своих бабушку и дедушку. Можно сказать, вообще не знал их, пока те были живы. Старшие не приезжали в гости, не поздравляли с днём рождения, не правились ни о чьём здоровье. Им словно было неинтересно то, чем жили дети и их внуки. Лишь благодаря отцу у Осаму сложилось хоть какое-то представление о тех людях, имена которых теперь навечно выгравированы на дощечках сотоба. — Ты бы лучше время тратила на подготовку к экзаменам, чем здесь тухла, Гин-тян, — беззлобно подстёгивает мужчина, отпуская сына в свободное плавание. Сперва мальчик заметно замялся, передав вкусности в руки Гин, но после быстро нашёл для себя занятие — из большой сумки, стоящей на небольшом столике, выглядывал ничем непримечательный хвост. — Зачем ты мне об этом напомнил... — нахмурив брови, промычала девушка, понуро опустив голову. Белые хризантемы красуются в двух вазах, переливаясь блестящими жемчугами на солнце. Недалеко послышался звон колокола. Дазай был зол. Он был так сильно зол на себя, что мог лопнуть от этого разъедающего чувства. Эти две недели выдались, как говорят, с полными руками. Мало того, что вставать не хотелось даже под дулом пистолета, так ещё и завал на работе давал нехилую затрещину. Потому что, как бы не хотелось, органы от формалина сами себя не отмоют, а студенты, к большому сожалению, к экзамену не подготовятся. Осаму никогда бы не подумал, что Куникида может быть таким занудой. Нет, конечно, коллега и раньше мог истощать долбёжкой по мозгам, но в последнее время что-то участил с такой практикой. Он нудил о необходимости разобрать весь, именуемый патологоанатомом, хлам — за такое отношение к парафиновым блокам затрещину бы прописал Доппо — со стола на протяжении всех этих дней. И ладно, Дазай привык пропускать слова друга мимо ушей, одновременно с этим позволяя бардаку на столе разрастаться в геометрической прогрессии, но к концу второй недели убраться всё же пришлось. Когда не можешь в хаосе рабочего места найти именно то стёклышко, которое немногим раньше принёс, о Великий Катай-сан, то риск быть похороненным заживо начинал пугать не на шутку. Влюблённые люди — страшные люди. Но причина злости Осаму заключалась даже не в том, что Доппо безостановочно доёбывал то одной, то другой просьбой-приказом. Нет. Дело было в Чуе. Не будь он таким колким на язык, его бы стопроцентно взяли в шпионы, потому что тому, с каким мастерством он не попадался на глаза, можно было позавидовать самому лучшему правительственному агенту. И это было до боли в животе смешно, когда информацию о предмете своего интереса Осаму внезапно начал получать не от последнего, а от Рюноске, который весь день провёл в играх с сыном этого беглеца. За рамки дозволенного их треугольник не выходил. Да и не мог — дети видят лишь то, что им хотят показать, а зная Чую, он в последнюю очередь захочет делиться чем-то своим, тем более с ребёнком. Дазай думал, что его отпустит. Такое случалось и раньше, стоило только поближе познакомиться, маскам упасть, как интерес мигом улетучивался. И мужчина шёл дальше, мирясь с тем, что так сложились обстоятельства. Но в этот раз всё пошло не по плану. К его величайшему сожалению. В комнате стало тесно, потому что мысли клубились огромной тучей вокруг, не давая выйти из круга безысходности. Кошмары перестали приходить по ночам, их место заняли сны, в которых грудь щемило так, что после нужно было приходить в себя, тратя по сорок минут. Это было мучительнее любого кошмара, переворачивающего всё вверх дном. Перемены ужасали. Пока Гин воодушевлённо расспрашивала, желая поскорее узнать, кто та счастливица, из-за которой брат потерял покой, он лишь пожимал плечами, а после работал на износ, чтобы не оставалось сил подумать, когда он свернул не туда. Лучше бы они не встречались. Тактика Чуи была точь-в-точь его собственной. Когда-то Осаму с таким же безразличием относился к матери Рюноске. Он видел, как это больно, понимал и отдалялся, проводя времени вместе всё меньше, чтобы свести в ноль возникшее между ними недоразумение. Но испытав на себе все эти чувства, впал в ступор. Шею сдавливало в удушении. Мужчина раз за разом проглатывал все их разговоры, пытаясь отвлечься хоть на что-то. Надеяться на утешение было опрометчиво, однако ничего другого в мысли и не приходило. Рюноске вился рядом и был только рад, когда в порыве выкинуть дурь из головы отец переключился на него. За эти две недели комната мальчика разжилась всякой всячиной, начиная огромной коробкой с разноцветными оригами-звёздочками, заканчивая проектором: просмотр фильмов про динозавров стал их чуть ли не каждодневным ритуалом. На полке появилось больше книг, которые Осаму с особым упоением читал сыну перед сном, умиляясь с реакции столь похожей на его в детстве. Как у него ещё пар из ушей не пошёл — не понятно. По дороге домой заехали в ближайший минимарт закупиться продуктами. И пока Дазай в надежде на то, что его оставят в машине, положив голову на руль, протягивал карту, молясь на нисхождение и свою идеальную актёрскую игру уставшего-больного, Рюноске взволнованно-обиженно возразил: — А папа не пойдёт? Почему? — хлопая глазками, мальчик опёрся на бардачок между передними сидениями, аккуратно потянув отца за рукав. — Пап, пойдём, пожалуйста! Я больше ничего не попрошу! Честно-честно! Я хочу показать тебе кое-что! Ты плохо себя чувствуешь? Пойдём, пап! Я могу позвонить Куникиде-сану и спросить, какие таблетки нужны! Он точно поможет! Осаму даже представил себе эту картину: Доппо, у которого дежурство в самом разгаре, отрывается весь в крови — он утрирует — от вскрытия шестидесятилетней бабульки из-за звонка его “любимого” коллеги. Вряд ли на вопрос, что папе нужно выпить, чтобы он хорошо себя чувствовал, Куникида не ответит: мышьяк, в больших количествах, литра хватит, на всякий случай — два. Эта мысль знатно повеселила. От мышьяка шатен бы не отказался. В магазине, на удивление, было не так уж и много народу. Условились разделить список продуктов между собой, чтобы максимально быстро расправиться с покупками и поехать домой — голод к вечеру не на шутку разыгрался. Рюноске роль контролёра пришлась по вкусу. Он деловито ставил галочки в телефоне, закинув панамку за спину, внимательно следя за тем, что отец тащит с полок и насколько это соответствует их списку. Сидя в тележке, мальчик нахмурился: — Пап, — позвал он, взглядом скользя по содержимому средства передвижения, — разве Онээ-тян просила купить пасту? И правда. Про пасту анко и слова не было. И про упаковку муки в количестве двух штук тоже. Осаму улыбнулся, по-хитрому чуть сощурив глаза. Его тёмные очки хорошо смотрелись на Хвостике, что солидно разместил свой хвост рядом с хозяином. Женщина, проходящая мимо сей процессии, умилительно расплылась в улыбке. — Разве Рю-тян не хочет на ужин тайяки? — сказал он наигранно огорчённо. Когда это ребёнок отказывался от своего любимого печенья? — Жаль, очень жаль. На секунду замявшись, мальчик вцепился пальчиками в пасту, которую Дазай уже хотел было вытащить из всего обилия продуктов. — Нет-нет! — замотал головой тот, с силой прижимая стеклянную банку к чёрной футболке. — Рю-тян очень хочет! Даже слишком! — Тогда, — примирительно ухмыльнулся старший, потрепав сына по волосам, — паста была в списке, Рю-тян? — Была, была, я видел! Своими глазами видел! — Очень хорошо. Кондиционер приятно морозил кожу, расслабляя голову затянувшейся жарой. Оставалось совсем немного из списка, чему можно было только порадоваться. Рюноске всё же показал то, что хотел. Рядом с дверью для работников стоял среднего размера аквариум с карликовыми тетрадонами. — Это очень злые и агрессивные рыбы. Говорят, они могут съесть даже тех, кто намного крупнее их, если захотят, представляешь! А если засунуть к ним палец, так вообще отгрызут! Осаму подивился таким глубоким познаниям сына в столь крохотных созданиях. — Правда? — хмыкнул он, присев рядом с аквариумом, который пестрил зелёным. Трава была везде, помогая рыбкам, в случае непредвиденного вторжения, спрятаться в водорослях и не выплывать при желании. Шатен сделал себе маленькую пометку. Таких рыбок покупать малышу он не станет. — Правда. Дазай и не заметил, как к ним кто-то подошёл. Девушка обворожительно улыбалась, пожимая руку ребёнку, что с охотой протянул её, а после и сидящему рядом Хвостику. Чёрные как смоль длинные волосы ниспадали водопадом на узкие плечи. Голубая форма прекрасно подчёркивала тонкую талию, даже когда жилетка была расстёгнута. На вид девушке не было больше двадцати пяти. — А я всё дивлюсь, как Акутагава-кун так быстро растёт, — хихикнула она, коснувшись макушки мальчика, но быстро зарделась, — прошу прощения, — руку теперь протянули Осаму, — Кийоми Ито, приятно познакомиться. — Осаму Дазай, тоже приятно. — Простите, что отвлекла, просто не могла пройти мимо. Рюноске смотрел с восхищением. Он даже позабыл о том, что рассказывал ранее. Жался к краю тележки, чтобы оказаться поближе. От чего-то сердце больно кольнуло. — Ничего, всё в порядке, — любезно ответил Дазай. — Отлично, — улыбнулась Кийоми, по привычке сжав в ладони цепочку с кулоном в форме капли. Её изумрудные глаза источали неимоверное счастье, и почему-то из-за этого становилось паршиво с каждой секундой. — Я, пожалуй, пойду, а то меня там, — кивнула она в сторону той самой двери для сотрудников, — ждут, хорошего Вам дня! Пока, Акутагава-кун! — Пока-пока! — помахал Рюноске в ответ, мигом поворачиваясь к отцу, — Она хорошая, правда? — Да, — неискренне выдавил из себя, но этого было достаточно. Отъезжая к кассам, Осаму невольно глянул в сторону аквариума и той самой двери.**
В пятницу Дазай приехал раньше всех, чем казалось удивил не только других преподавателей, но и студентов, что молились на возможность чуть больше времени провести в кофейне на первом этаже. Пары пролетели, как бешеные. Перерывы коротались за бесчисленными стаканчиками кофе и разговорами с сонной мухой-Анго на кафедре. И вот солнце уже ушло за горизонт, успев поиграться всеми возможными цветами на небе. Через три недели должен был состояться первый экзамен у третьего курса, а вопросы к нему требовали внесения небольших правок. Клац, клац, клац. Стук пальцев по клавиатуре разбавлял тишину в аудитории и, кажется, во всём здании. Вряд ли кто-то мог остаться в институте после восьми вечера. Но стоило Дазаю об этом подумать, как дверь резко распахнулась, заставив невольно вздрогнуть от неожиданности. — Ох, Дазай-сан, Вы меня прям напугали! Думаю, кто здесь остался так поздно, а это Вы! Горо Абэ был мужчиной пятидесяти лет, с которым было приятно перекинуться парой слов во время перерыва или перед началом занятий. Он всегда был рад помочь, если вдруг ключ потерялся или кого-то заперли в лекционном зале, что случалось в преддверии сессии всё чаще. Горо неловко заулыбался, по привычке помотав головой, словно стыдясь собственных мыслей. — Простите, я уже собираюсь уходить. Это, конечно, была ложь. Осаму ещё нужно разобрать около двадцати вопросов и всё перепроверить перед отправкой, но успокоить Абэ-сана хотелось сильнее, чем вогнать его в краску. — Нет-нет, что Вы! — запротестовал он, убирая ключи в боковой карман синей кофты. — Если надо, то оставайтесь, я больше не зайду, обещаю! Ещё раз извините, что потревожил! Сам испугался, ещё и Вас с Накахарой-саном напугал, совсем из ума выжил… — С Накахарой-саном? Горо-сан, оставшись стоять почти у закрытых дверей, проморгался, не поняв сути вопроса, однако потом быстро закивал, пытаясь замять свою оплошность. Хоть сложившаяся ситуация ею изначально и не была. — Он до сих пор здесь? Ещё один кивок. Осаму даже очки отложил, мигом выпрямившись на стуле. А может... — Всё в порядке, Дазай-сан? — Абэ обеспокоено подал голос, испугавшись, что сказал что-то не то. Мало ли. Кто поймёт эту молодёжь? — Конечно, конечно, — вернув себе самообладание, уверял преподаватель, кидая незаинтересованный взгляд на монитор. — Вы не переживайте, я скоро закончу и верну ключ на вахту, как и всегда. — А-аа... хорошо. И дверь скрипнула. Осаму откинулся на спинку, закрыл ладонью лицо. У него было парочку вариантов, где сейчас может быть Чуя, и все они так или иначе вели его в другой блок. Первая в списке аудитория находилась примерно в пяти минутах ходьбы от его собственной. Раздумывать долго не пришлось. Глубокий вздох и вопросы остаются наполовину правленными, а дверь закрывается на ключ. По дороге он успел подумать обо всём. Почему Чуя остался, в каком настроении сейчас может пребывать, его мысли и отношение ко всему, что произошло тогда. Предугадать было непросто, как минимум из-за того, что сейчас эмоции били через край. Заглушить их сложно, практически невозможно, хоть внешне Дазай оставался спокоен. — Горо-сан, что стряслось? Накахара сидел спиной к двери, проверяя стопку листов, поэтому даже не обернулся, когда кто-то вошёл. На нём белая рубашка и неизменные перчатки на руках. Волосы цвета киновари собраны в небрежный пучок. В горле застревает ком. Щелчок и дверь заперта. Ключ тонет в кармане классических чёрных брюк. — Горо-сан, зачем Вы.. — Чуя наконец оборачивается, замолкая на половине. Осаму кажется, что он сейчас задохнётся. Глаза цвета ранней осени стреляют в самое сердце, насквозь пронзая рёбра. Они молчат с минуту, обмениваясь стеклянными взглядами. В голове мигом вспыхивают события двухнедельной давности. Каждый чёртов сон, измывающий до предела. Чуя, который подпустил к себе так близко, а после оттолкнул, сделав его дальше, чем когда-либо. Невозмутимость собиралась вот-вот дать трещину, являя на свет всё то, что долго мучило. Прервать тишину всё же пришлось. — Горо-сан просил тебя поторопить. Глупо? Очень. Осаму даже не думает о том, что говорит и как это звучит. Сил на препирательства не осталось. Выжат морально и физически. Он впервые столкнулся с тактильным голодом после стольких лет. Вот так. Лоб в лоб. Это не была приятная встреча двух старых знакомых с заученной японцами фразой: «Прости, что так долго не виделись». Абсолютно нет. От дурманящего ощущения не было покоя. Случившееся двумя неделями ранее только раззадорило бушующий огонь внутри. И пока догорали стены, Осаму преспокойно забился в угол, окончательно и бесповоротно смиряясь со своей участью. Чуя был слишком близко. Его глаза манили. Это было подобно гипнозу. Хотелось встать перед ним на колени, просить — нет, умолять коснуться его, провести время в глупой болтовне, просто дать возможность слушать. Увидеть искреннюю улыбку, узнать больше, провести выходные вместе. Угомонить ту тьму, что давно прогрызла кожу своим безумием. Что это, если не болезнь? Накахара хмыкает, с большей охотой возвращаясь к прежнему занятию. Дазай чувствует себя идиотом. Погрязшим во всём этом идиотом. Каждый шаг даётся с силой, таящейся в сжатых до хруста руках. На улице темно, время перевалило за девять вечера, погрузив город в полудрём. Внизу, на парковке, практически не осталось машин, а на противоположной улице пестрят неоновые вывески множеств ресторанчиков и магазинов. Люди суетятся, бегая туда-сюда, словно тараканы в картонной коробке. Подготовка к грядущему празднику идёт полным ходом. Откуда-то вдали слышится звон колокола. — Тебе идёт костюм. Сказанное мигом приводит в себя, уводя от созерцания пейзажа за окном, сидя на столе напротив. Ухмылка привычно прилипает к губам в попытке разрядить атмосферу. — Больше, чем без него? — картинно усмехается Осаму, окончательно вырываясь из оков мыслей. Чуя заметно напрягается, языком пробегаясь по сухим губам. Но головы от бумаг не отрывает, продолжает, как думается Дазаю, незаинтересованно водить ручкой по листу, лишь бы не смотреть на нарушителя спокойствия. А зря. — Оценивают обычно на трезвую голову, в курсе? — всё-таки выдаёт он, провокационно заправляя выбившуюся прядь за ухо, отчего чувствуется лёгкое покалывание в пальцах. В конце июня такая честь предоставилась самому Осаму, а теперь ему остаётся довольствоваться лишь открывшейся картиной. Лента-чокер привычно сжимает горло, скрывая адамово яблоко. От пристального взгляда не может уйти факт того, что она совершенно другая. Та была светлее, эта же охватывала бо́льший участок кожи. Иссиня-чёрная лента приятно гармонировала с мрамором, сокрытым под ней. Такое замечание приводит в ступор. — Чуе-куну, — насильно оторвав глаза, решается заговорить мужчина, — нужно так мало, чтобы опьянеть? — Не меньше, чем тебе. — Хочешь сказать, что будь ты трезв, этого бы не случилось? Их взгляды снова встречаются. Оба вымотаны, и это заметно. Накахара смотрит испытующе, и только Бог знает, что творится у него в голове, потому что Дазай устал предполагать. Он провёл в раздумьях слишком много времени, что мозг уже должен был сгореть до угольков. Но не спросив, изводил бы себя до состояния хуже. — Зачем ты закрыл дверь? — А зачем ты сбегал? — вопросом на вопрос отвечают ему. И оба замолкают в нерешительности. Как дети. Взрослые, но дети. Осаму чувствует себя провинившемся школьником, которого приволокли извиняться к директору за разбитие стекла в коридоре. В мыслях ни капли раскаяния. Ничего. Пустота. — Чего ты добиваешься? — сиплый вздох ударяется о стены аудитории и, кажется, ломает их. Омуты глаз смотрят так, что желание спрятаться повышается с каждой секундой. Воздух накаляется, от него горят лёгкие. — Ясности. — Ясности? — Накахара вскидывает брови, распластавшись на кресле. Его поза непринуждённа, но Осаму угадывает напряжение в лёгких, едва заметных движениях. Невозможно расслабиться. — Как долго ты собираешься притворяться, что не помнишь? — Не помню что? — Что мы переспали больше пяти лет назад? Дазай замирает. Не знает как реагировать. Просто не ожидал именно такого вопроса. Всё, что угодно, но не это. — Я же не идиот, чтобы поверить в то, что ты этого не помнишь, — фыркает Накахара, подпирая голову локтем, оперевшись на ручку кресла. — Нет, серьёзно, Осаму, мне даже самому стрёмно становится. Ты хорошо сыграл, мои тебе аплодисменты, — в подтверждение похлопал, — правда, я совершенно не понимаю на кой хер тебе всё это. Но мало ли. Кому суждено тебя понять, так это точно не мне. Осаму промаргивается, от полученной информации, едва не упав со стола, на котором спокойно сидел всё это время. В итоге прыскает, вернув самообладание: — Мы с тобой… Что? — Блядь, Осаму, — цокает он, закатив глаза, — хернёй мне по ушам не езди. Или хочешь сказать, что тебе мозги отшибло после того, что устроил Альбатрос? — Ты не поверишь, но я нихера не помню. Чуя замолкает, смотря пристально. Ждёт, когда ему скажут, что всё это шутка, а Осаму просто ёбанный клоун, в чём сам Накахара не сомневается. Но ничего не происходит. Ни через минуту. Ни через три. — Забудь, — ошарашено зыркает он, разворачиваясь на кресле, осознавая, что только что навёл на себя большее несчастье, чем было. Они молчат. Оба. В аудитории воцаряется гробовая тишина, не нарушаемая даже проезжающими мимо машинами за открытым окном. Осаму не может сконцентрироваться ни на одной мысли, мелькающей в голове. Пытается хоть за что-то зацепиться, но всё бестолку. Нет, конечно, Дазай прекрасно помнил, что с кем-то переспал на той тусовке, о которой напомнил Чуя. Но, блядь, чтобы настолько быть в ноль, это надо же так сильно набухаться. Сегодня Осаму узнал о себе кое-что новое: всё то время, что он был яро убеждён в собственной незаинтересованности в парнях — было наглым и стопроцентным пиздежом, который вскрылся в тот неожиданный момент, когда алкоголь ударил по мозгам. — Чуя, — зовёт Дазай, спрыгнув со стола. «Это пиздец, Чуя». — Забудь, я же сказал тебе! — гаркают в ответ, закрывая лицо ладонями в перчатках, проклиная всем, чем можно, свой собственный язык. — Я ничего тебе не говорил! Ни-че-го! «Это пиздец, Чуя, я тебе перезвоню». — Чуя. — Блядь, какой ты приставучий, нахуй иди! Всё! Разговор окончен! Дверная ручка хлопнула. Молитвы были услышаны. Бог смиловался. Земля остановилась. Метеорит на всех парах мчится обратно. Осаму закрыл рот и свалил. Накахара тяжело вздыхает, наконец отрывая руки от лица, как вдруг: — Ты покраснел. Преподаватель аж вздрагивает, оскорблено уставившись в сторону одного лживого идиота. Дазай, присел на корточки рядом, с удовольствием наблюдая за открывшейся ему картиной. — Заткнись! — Но, Чуя, у тебя такое милое личико! Загляденье! Дай ещё посмотреть! — Я же сказал тебе замолчать! Неожиданный поцелуй в щёку заставляет зардеться гуще, а сердце внутри взорваться на мелкие части. — Блядь, Дазай! — Но я же ничего не сказал…