Oh, where could you be walking to
It don't matter to me
Where do you go to?
You waded out, you waded out
The sea calls back to you
You waded out, you waded out
The sea calls back to you.
«Sea Song» — Apocalyptica
Словно вино из разбитой бутылки, по горизонту медленно растекался кровавый рассвет. Стояла мертвенная тишина над полем, прерываемая только стонущими на ветру старыми деревьями и далёким дыханием моря. Кто смог, тот ушёл на своих ногах. Кто пытался ползти, уже сдался. Тянулся тот миг, спокойный в своём ужасе, когда предсмертные хрипы навсегда замолкли, но природа ещё не потянулась забрать свою дань. Даже стервятники ещё не спустились, слишком напуганные недавним шумом сотен голосов, сотен шагов, сотен дзюцу, тысяч кунаев, большая часть которых так и осталась среди кочек, потоптанных колючих кустов и диких трав. Мертвецы ещё не успели ни остыть, ни вздуться. Десятки тел раскинулись в неестественных страшных позах. Лица многих были так изуродованы острым лезвием, или взрывом, или стихийной техникой, что даже родные матери затруднились бы узнать своих повзрослевших горемычных детей. Но были и те, кто, казалось, просто устал, смертельно устал, присел у камня побольше, привалился, свесил голову в мнимой дрёме, или просто упал — и уснул навсегда. Фарфоровая кожа, припорошенная потревоженной землёй, длинные травы почти стыдливо прикрывают перерезанное горло. Амеюри Ринго, почти бесшумно ступая на влажную от крови траву, вышла на совсем недавнее поле боя. Она всегда выходила одной из первых, и мало кто составлял ей компанию добровольно, разве что подсылали потом попавшихся под руку генинов, коих было определённое количество — Кири никогда не отправляло свежее мясо в большую бойню. Во-первых: молодняк, как те же тонкие сосны, слишком быстро погибал от крепкой руки. Врагам стоило туманников бояться, а не лицемерно жалеть, выпуская им кишки. Едва поспевшее вино на то и дрянь, что не даёт в голову, как положено. Ко всему прочему, из-за естественного отбора в Академии детей было мало; и их было мало потому, что из них готовили машины массового кровожадного убийства, а не компост. Во-вторых: это был отличный для них урок, самый важный и самый жестокий. Ошибки на поле боя недопустимы, как и сомнение, как и жалость, как и сочувствие, как и слабость. Амеюри Ринго не наслаждалась наблюдением ужаса на детских лицах, перерастающего в отрешённость. Кому-то нравилось, но у неё была своя причина, женская, никак не связанная с мародёрством — она ненавидела некрофилию. Затянувшиеся войны обнажали в людях как святых, так и откровенных тварей. Ринго отнюдь не была святой, но тварей под каким угодно флагом, особенно под своим, убивала с редким для неё упоением. Она аналогично не скупилась на жестокость в отношении педофилов и насильников. Увидела — казнила. Всё очень просто. Выигрывает сильнейший, а Ринго, как одна из Семи Мечников, входила в число тех, кому было под силу как судить, так и приводить приговор в исполнение. Она вступила на успокоившееся поле боя неспеша, с темпом дворянки, вышедшей на ленивую прогулку. На поясе болтались верные клинки. Всё молчало, кроме травы, сухой из-за сезона, влажной от крови, и кроме сосен на ветру, равнодушных плакальщиц. Генинов за ней ещё не послали. Осторожно перешагивая через трупы, Ринго лениво считала, сколько туманников было потеряно — немного, в сравнении с теми же ниндзя Конохи. Вот они-то как раз никогда не скупились на детей в траншеях. И действительно, подростков, которые очевидно не заслужили повышения в чуунины, было много, больше всех. На чуунинов постарше она не смотрела дважды — вот оно, настоящее жертвоприношение богу войны, «посредственность». Ни рыба, ни мясо эти несчастные, не наградила их судьба реакцией, инстинктами, везением. Джонинов лежало несколько, едва ли с десяток. Из бинго-книжки был только один, да и то мелкая сошка. Хотелось сплюнуть от досады, но она сдержалась. Не самая выгодная победа, если по-настоящему сильных отняли у врага всего немного, но таков был принцип Конохи — сбрасывать пешки в бою, брать числом, терять незначительных, про которых опытные генералы с самого начала знают исход, потом кормить народ пропагандой на вое вдов, матерей и сестёр, чтобы воспитать новое жертвоприношение. Принцип леса: без перегноя нет компоста, а значит, и нет урожая. Внезапный всхлип оторвал её от собственных мыслей. Встрепенувшись, она накрыла ладонью один из клинков и устремила взгляд на источник шума. В тени остатков от чьей-то техники земляной стены стояла девочка в белой сорочке и мягких тапочках; удивительно, что Амеюри раньше её не заметила. Девочка тихо всхлипывала, прижав чистый кулачок ко рту. Ей не могло быть больше восьми лет. Нет ничего более сюрреалистичного, чем встретить такого ребёнка на затихшем поле боя. Маленький ангел, потерявший крылья, пришедший напомнить им о греховности мира. — Эй, — окликнула её Ринго. — Ты что тут делаешь? Но девочка ничего не ответила. Шуншин — и ладонь отпускает меч, чтобы лечь на тонкое хрупкое плечо. — Эй! — Ринго легонько потрясла девочку. — Ты разве не знаешь, что здесь творится, когда наступает затишье?! — З-знаю, — всхлипнув, тихо ответила девочка. — Ну и какого рожна ты здесь, а?! Хочешь, чтобы и тобой полакомились?! Та помотала головой. — Тогда что ты здесь забыла, чёрт возьми?! Мысли заворошились в голове Ринго роем ос, одно подозрение злее другого. Девочка, будто почувствовав чужую вскипающую ярость, вдруг распахнула шире свои и без того огромные серо-голубые глаза и, побелев, затараторила, заикаясь: — Я с-спала, и, и я встала в туалет… И-и всё исчезло! Я… я была дома… в-в Храме, и-и я… и-и я вышла из ту-ту-туалета, и-и я здесь… И все умирают, и-и, или уже у-умер… у-умерли! Я… я ничего не знаю! — и расплакалась, сморщив лицо. — Мне страшно! Я хочу домой! К… к-к-к моим друзьям! — Хм, — Ринго отняла руку от вздрагивавшего плеча, маленького и хрупкого. Мысли всё ещё крутились в её голове, но уже не злые. Всякое бывало на войне. Девочку могли как-то закинуть на поле брани недоброжелатели семьи. Хотя, если какой-то храм, зачем? Священницы и монахини не наследовали ни земли, ни титулы. С другой стороны, опять же, всякое бывало. Девочке могли позавидовать. Красавицу сделали её родители. Вряд ли роковую, но в будущем миленькую. — Тебя как зовут? — спросила Ринго. — Оби-Ван Кеноби, — тихо ответила девочка, опустив взгляд. — Странное имя, — констатировала Амеюри. — Не годится. — Н-н-но это м-м-моё имя, правда! — вскинулась маленькая аномалия. — П-послушайте Силу, если не верите! Это правда м-м-моё имя! Клянусь! — Клянись как хочешь, а оно никуда не годится, — хмыкнула Ринго. — Так вот, если хочешь жить, забудь о нём. Ясно? И о храме забудь. Нет его больше. Никому ни слова ни про имя, ни про храм, ясно? — Н-н-но… — Иначе изнасилуют и задушат, — пригрозила Ринго. — А может потом на куски порежут и собакам скормят. И это если повезёт. Ясно? Слушайся меня и только меня. Если хочешь жить, конечно. Девочка, всхлипнув, кивнула. Вытерла глаза рукавом всё ещё белой сорочки. — У тебя новое имя, — продолжила Ринго. — Я его уже придумала. Даже похоже на твоё настоящее. Вот это подарок, а? Потом мне спасибо скажешь. Окабе Канаде. Круто звучит, а? Ну-ка, повтори, как твоё имя? — Окабе. — Окабе — это фамилия, она перед именем стоит. Знать такое надо. Ещё раз. Имя? — Канаде. — Фамилия? — Окабе. — А меня как зовут? Девочка испуганно посмотрела на неё, осознав свою ошибку. — Амеюри Ринго, ясно? Так вот. Слушай внимательно, деточка. Такое поле боя — место не для тебя. Значит, я сейчас немного подожгу нынешние обстоятельства, а пока я это делаю, ты ни на шаг от меня не отходишь. Поняла? Ослушаешься — брошу здесь. Непоседы и глупцы живут сейчас о-о-очень недолго, и я на них моё время не трачу. Захочешь в туалет — скажешь сразу, я с тобой схожу. А потом мы пойдём в лагерь. Там много всяких муда-… э-э-э, мужчин нехороших. Плохих. Очень плохих. Держись меня. Вообще, лучше держи меня там за руку. Кто спросит, — Амеюри задумчиво пожевала губы. — Ну скажешь, что я твоя мать. Усекла? — А… а ф-фамилия? — Окабе. Вот какая у тебя фамилия. Пошли, завозилась я тут с тобой… Пока генины не нагрянули. Ручки у них загребущие. Пора жечь. Жечь! И Амеюри занялась своим делом. Девочка, наконец перестав всхлипывать, послушной тенью следовала за ней. Когда загоралось очередное тело, ребёнок складывал руки лодочкой и шептал что-то вроде молитвы. Ну точно из храма её завистники дёрнули. Была бы себе примерная девственная мико, сердобольная женщина-плакса. С другой стороны, послушницы храмов из ниоткуда не появляются. Дёрнул же её чёрт взять ответственность за девочку, но… Но было в ней что-то. Что-то… странное. В ней и в её молитвах. Дым поднимался к нежному небу ровно, как лестница. И пахло полынью и хвоей, а не человеческим мясом. Амеюри почти физически чувствовала, как с каждым сожжённым телом поле облегчалось от тяжёлой ноши, будто чужие души уходили ввысь, и шли дальше, без злобы, без обиды за свою печальную участь. Земля обычно держалась за память, как оскорблённая женщина за свои унижения, но детский шёпот успокаивал осквернённую кровью траву, и та отпускала души — и сама природная чакра места отдавала привкусом прощания, спокойного, неотягощённого. — Из какого ты, говоришь, храма? — спросила Амеюри, вглядываясь в дым от очередного тела. В потоке воздуха ей на миг померещилось лицо. Оно улыбалось. — Не из какого я не храма, — быстро ответила девочка, взглянув на Ринго. — Меня зовут Окабе Канаде, и я ваша дочь. — Молодец, — ответила Амеюри и неловко похлопала новоприобретённую воспитанницу по плечу. Это был правильный ответ. Значит, и решение было принято правильное. И всё же необъяснимая досада вдруг опустилась тенью на давно зачерствевшее сердце. Будто девочка не была будущей священницей. Будто она действительно была ангелом, и её послали тем, кто не искал никакого спасения, только для нелепых панихид с женщиной-палачом по таким же палачам… в страну жестокости, эпоху бесконечной боли. Амеюри не хотела об этом думать, но непрошенные мысли накатывали, будто мягкие равнодушные волны. Не для того она себе в пятнадцать делала аборт, в ванной давно стёртого с земли дрянного постоялого двора с клопами в комнатах и дырками в стенах. Цель была, как раз, никогда не думать ни о будущем, ни о вечном, ни о лице насильника, в паутину которого накануне не повезло попасться. Но оставить девочку Амеюри не могла. Ладно бы у неё была дочь от собственной плоти и сильного товарища, рождённая во времена получше. С грудным молоком младенец пил бы грехи своей матери. И расплачивался бы за неё каждый год своей жизни. От выдающихся чудовищ дети рождаются или громкие и негодные, или обречённые на страдания, но кровную дочь Амеюри превратила бы в ночной кошмар. В противном случае, утопила бы собственными руками, отдала бы воде, чтобы та отнесла тайным течением маленькую душу в чрево получше. Канаде ощущалась в природной чакре, словно маленькая смелая свечка, чей ореол разрывал густую тьму, а ведь Амеюри была не самым талантливым сенсором; тот же Ао смог бы назвать запах чужой ауры, её радиоволны… Нет, девочку нельзя было оставлять одну.***
— Ты кого это привела к нам, м-м, Ринго-ча-а-ан, — почти елейно протянул Кушимару. — Скучно дозор нести, столб фонарный? — беззлобно фыркнула Амеюри. — Ты обворожительна сегодня, клуб нелепых причёсок! — парировал Куриаре. Когда он стоял ровно, со скрещенными на груди руками, лично ей было трудно воспринимать его всерьёз. Кушимару гордился своим невероятно высоким ростом; даром, что тело было кожа да кости. Он не умел обрастать ни мясом, ни жиром, ни полезными знакомствами. Может, от того и прятал лицо под маской, хотя причины могли быть и другими — слишком кривые зубы для фирменной заточки Мечников, например, или прыщи. Его с таким ростом и телосложением сложно было бы с кем-то спутать даже без маски. И всё равно, когда Кушимару пытался выглядеть по-человечески грозно, вне поля боя, а не демонически страшно, в гуще сражения, Ринго относилась к нему с долей скепсиса. Не получилось у него выситься надо всеми остальными так, чтобы требовать к себе уважения; он стоял одиноким тонким ясенем с пышной кроной, который по осени пришивает к своим веткам кости, чтобы они звенели на ветру. Кушимару не умел быть ни строгим, ни человечным, зато у него отлично получалось жить в чужих ночных кошмарах. Но Канаде, не отпустившая руку Ринго, почему-то его не боялась. Может, потому что ребёнок, или потому что маленьким ангелам не положено знать о зубоскалах. — Меня зовут Окабе Канаде, — вдруг заявила девочка и склонилась, безукоризненно выражая приветствие и уважение. Но не отпустила руку. — А это моя мама. Кушимару, рассчитывавший на перепалку со старой коллегой, даже растерялся. Маска не отошла от его лица, но Ринго хорошо понимала язык тела и жестов. Она знала, что владелец Нуибари переводил взгляд с неё на девочку и обратно, собираясь с мыслями, пробуя на язык новую чакру. Кушимару был сенсором не хуже Ао, хороший рыбак чувствует свою добычу до того, как она попадётся в сети, а дудочник прекрасно ориентируется в густом тумане, в который заманивает своих жертв. Он пропустил их, отойдя в сторону. И пошёл следом. «Вкусная чакра» — отчеканил языком знаков, тихо, но беззлобно ухмыляясь. Ему было, чёрт возьми, любопытно. «Не ешь, сукин ты сын» — ответила Ринго, хмурясь. Кушимару хихикнул. «Чокнутая сволочь» — подумалось. Хоть пропустил, и на том спасибо. «Смотри, как бы Фугуки её Самихаде не скормил» — продолжил Кушимару. — «Вкусно, очень вкусно». «Фугуки может пойти нахуй». «А может и не пойти». «Если он тронет мою дочь, я трону его ученика. Глаз за глаз, баш на баш». — Не па-а-арься так, Ринго-ча-а-ан, — протянул Кушимару, медленно и драматично вскидывая руки. — Какой эксперимент, какой эпата-а-аж. Скучно! Скучно, Ринго-чан! А теперь будет ве-е-есело, хе-хе-хе. Я твоей дочке даже платьице сошью, хочешь? Есть у меня тут пара куколок на дереве. Болтаются себе без дела… Не пропадать же добру, не так ли? — Они разве не старые? — хмыкнула Ринго. — Обижа-а-аешь! — картинно прижал руку к сердцу Кушимару. — Всего-то позавчерашние. Их ещё мошки обглодать не успели. — Я признаю рыбу только первой свежести, — отрезала Ринго. — А она тебя — нет, — пошутил он и расхохотался. Канаде очень внимательно смотрела под ноги, делая вид, что ничего не слышит. Или она была в каком-то своём мысленном мире, где фонарные столбы не несли чепухи. Ринго плохо помнила детство и ещё хуже представляла, как видят мир ангелы, особенно маленькие. Канаде тоже взрослые кажутся сплошными говорящими длинными ногами? Или она, заглядывая в чужие глаза, ищет в них истину, которая выцветает и обнашивается с годами? — У меня есть юката, — проговорила Ринго почему-то онемевшими губами. — Хочешь, сшей из неё что-нибудь. — Грязная? — Кушимару наклонил голову вбок. — Или чистая? — Тебе только с кровью подавай, да? — М-м, так интереснее. Их нелепая троица — фонарный столб, «клуб нелепых причёсок» и девочка в белой сорочке, — поравнялась с первыми палатками лагеря и продолжила идти дальше. На них смотрели. На двоих мечников — искоса, с опаской, как обычно. На девочку — с любопытством. Ринго запомнила лицо молодого чуунина, посмевшего глумливого облизнуться на тонкую детскую шею. «Как только, так сразу» — пообещала себе, еле сдерживаясь не прирезать ублюдка на глазах у всех. Нет, нужно было заманить его в туман и наглядно показать, чем отличаются лучшие из лучших от амбициозных кретинов, ещё не осознавших печать посредственности, выпустить ему кровь на воду, задобрить ночную сырость. И никто ничего не докажет потом. Да и кому что-то доказывать? Правила игры одни для всех: не заходи в густой туман искать пищу для самолюбия, каких только лунатиков в нём не встретишь. Повезёт — поседеешь. Не повезёт — заплачут чайки поутру, или погогочут. Такие времена. Никакого сочувствия. Фугуки вырос перед ними, как большой экзотический гриб. Рядовые солдаты едва заметно напрягли спины, не зная, чего ожидать. Ринго сохраняла спокойствие. Коллега, конечно, был выше её и намного шире в плечах, но, если мышь может пустить слона бежать наутёк, так она могла и подавно. Канаде держалась за руку послушно, не чувствуя страха. Может, ангелам было дано знать наверняка исход нежелательных встреч. — Кто это тут у нас? — Фугуки ткнул толстым пальцем в сторону девочки. — Генинов не послали помочь с зачисткой, — нарочито беспечно пожала плечами Амеюри, обнажая точёные зубы в обманчиво невинном оскале. — Я нашла кое-кого. Знакомься, моя дочь. Окабе Канаде, это Суйказан Фугуки. Говорят, он ест на ужин непослушных детей. Владелец Самехады расхохотался, запрокинув голову. Он не мог возразить кровожадной безукоризненной вежливости. — Коноха балуется жертвоприношениями? — откашлявшись, ехидно осведомился. — Или журавля подбили, что он ношу обронил? — Чайка принесла, — съязвила Ринго. — А я нашла, и девочка теперь моя. Моя дочь. Ещё вопросы? Фугуки прищурился, глядя на ребёнка. Канаде смотрела в землю с видом прилежного послушания. — Ох, как будет смеяться Джузо, — проговорил он наконец. Странная эмоция мелькнула в его глазах — и Ринго поняла, что Фугуки распробовал чакру девочки. Кушимару помялся с ноги на ногу в жесте, который не сказал бы никому ничего, кроме других мечников. Намёк был такой: «оставь игрушку, ты дорого заплатишь за мою скуку». Ринго лениво размяла шею: «только тронь, я перегрызу твою каротидную артерию». Хотя у Фугуки были маленькие глаза, всё равно не осталось незамеченным, как расширились его зрачки. Ринго облизнулась. Кушимару поворошил волосы на своём затылке. Канаде не подняла взгляда, не отпустила руку новой матери. Фугуки, наконец, отвернулся. — Держите её подальше от Самехады, — бросил через плечо обманчиво спокойным голосом. И начал удаляться в сторону своей палатки, где учителя наверняка дожидался ученик для тренировки. Ринго почти сочувствовала мальчику. Фугуки, как и его меч, не любил ни отказы, ни диету.