What am I supposed to do If I want to talk about peace and understanding But you only understand the language of the sword? What if I want to make you understand that the path you chose leads to downfall But you only understand the language of the sword What if I want to tell you to leave me and my beloved ones in peace But you only understand the language of the sword I let the blade do the talking
«Krigsgaldr» — Heilung
Коронованный серыми горами, высился на острове гордый город. Когда-то его высокие башни бросали вызов природе, сияя под лучами солнца добрыми маяками надежд; когда-то к ним тянулись вереницы лодок с цветными парусами, линии караванов на колёсах из благородного дерева, и стоял детский смех над водой и гравием, и воздух разрезали яркие бумажные змеи, и цветущая сакура опадала благословлением на нежно влюблённых и ждущих ребёнка. И были яркие кимоно на людях, и каждый ел досыта. Так было полвека назад — недавно, но так давно, что даже старожилы не верили. Уже не верили. Башни, окропившись кровью, посерели. Погибли те, кто пускал бумажных змеев, и их дети, и дети их детей. Что не взяла данью горная корона, забрал океан — сгнило благородное дерево караванов, сгинули под волнами цветные паруса. Сакуры баюкали висельников, опадали лепестками на безымянные могилы новорождённых. Богатых резали на тёмных дорогах, задабривая полную луну, бедные искали тень от солнца, чтобы тихо уйти из города на последнем выдохе. А между ними бродили по синим сумеркам люди, недостаточно беспечные, чтобы поддаться обману ласковой красоты ночи, недошедшие до отчаяния от полуденного зноя. Одиночки в густом тумане, серые, как башни и горы, серые, как тяжёлое небо. Равнодушные. Амеюри Ринго жила на окраине в деревянном доме, который когда-то был бараком для тех, кто собирался строить светлое будущее. Он ещё не сгнил, ещё не покосился, за ним ухаживали окровавленные руки, не знавшие надежды, но ждущие её, и поэтому стены продолжали стоять, приговорённые к смерти и забвению, но гордые. Канаде чувствовала вызов, который они бросали башням, и внутри ей не было страшно. Дом говорил без слов, через Силу, всем, кто хотел его услышать: «я держусь — и ты держись». Чистые детские руки познали в нём первые мозоли, а голова — затрещины. — Ты пойдёшь в Академию, потому что туда сейчас всем дорога, — сказала Ринго своей воспитаннице, поджимая губы. — И ты умрёшь, если не захочешь жить больше, чем все остальные. Каждый сам за себя, и я тебя не спасу. Ещё раз бросай кунай! Если нож не попадал в цель, Канаде получала пощёчину. Если у неё не получалось с первого раза прочитать что-то на языке, которого она не знала, но на котором говорила, ей отвешивали тяжёлый подзатыльник. Канаде глотала слёзы — Ринго раздражало любое проявление слабости. Плакать было нельзя. Бояться было нельзя. Вздрагивать перед замахнувшейся Амеюри было нельзя. Приходить в чужую постель, если приснился ночной кошмар, было нельзя. Канаде отпускала страх и слёзы в Силу почти ежеминутно. Настоящий джедай невозмутим, настоящий джедай «держит лицо» что бы то ни было, так их учили в Храме, о котором говорить тоже было запрещено. Но Канаде думала о нём, медитируя утром и вечером на коленях, опустив голову — и Сила вторила деревянным стенам дома: «держись, держись». Когда Канаде научилась сносно метать кунаи в мишень, Амеюри бросила воспитаннице лакированную палку и велела отбивать ракушки. Девочка не пропустила ни одной, с какой бы скоростью они не летели. Это она знала. Этому её научили «до». Канаде могла отбить их все, даже несколько одновременно, с закрытыми глазами, усеивая бесплодную землю белесой пылью. — Хм, — в голос Ринго закралось удивление. — Талант, однако. Гляди не пропадёшь. И, раздобыв воспитаннице танто, сделала тренировки тяжелее, вбивая в Канаде ката, не позволяя девочке есть до получения результата, потому что совсем скоро начинались занятия в Академии. Ринго было наплевать на образование, получаемое там. Её волновал только выпуск.***
Башня была маленькой, самой маленькой, в сравнении с остальными, но такой же серой, такой же мрачной. На её крыше тоже, как и на всех остальных, раскинулся сад. Когда туман был особенно густ, оттуда сладко пахло свежими фруктами, но Канаде сразу почувствовала через Силу, что это был обман, мираж, приманка, ловушка — и запретила себе мечтать. Ринго позволяла своей воспитаннице сладкое только за идеальный, безукоризненный результат, очень редкий. Она могла узнать, что Канаде решила полакомиться чужими фруктами, не заслужив их. В классе их было двадцать три: двадцать два ученика и Кайри-сенсей, высокая, черноволосая, без одной ноги и со шрамом через всё лицо. После атаки Дождя на северную границу, откуда поступал в страну рис, их стало девятнадцать. Кайри-сенсей на три пустующие парты только мрачно хмыкнула. Канаде откуда-то знала, что одноклассники залезли на крышу, чтобы принести голодающим родителям фруктов. Кен, Джиро и Юми. Они не вернулись, и тел их никто не видел. Потом их стало восемнадцать — девочку Саки, дочь торговцев, нашли в канале. Она возвращалась вечером из библиотеки. У неё было перерезано горло, изорвано платье, а вокруг шеи темнели синяки от большой ладони. Канаде ходила на похороны, слышала в Силе беззвучный и безутешный вой матери, которую через неделю нашли повешенной на раскидистой камелии. Ещё через месяц их стало шестнадцать — за Кайри-сенсей пришли люди в костяных масках, и два дня никто не приходил в школу. А потом снова стало семнадцать: появился Ао-сенсей с рукой на перевязи и повязкой на глазу. Ему не нравилось преподавать. Но мальчик из клана Хозуки, Шигетсу, перестал в его присутствии плотоядно смотреть на одноклассников, и только поэтому Канаде Ао-сенсей нравился больше, хотя оценки он ставил строже, и еды поэтому дома Ринго давала меньше. Амеюри всегда говорила: «не можешь заработать себе на миску риса — иди к проституткам! Туда тебе, значит, дорога!». Канаде не знала, кто такие проститутки. Пришлось спросить Ао-сенсея после урока правописания, на котором опять было сделано много ошибок. Сенсей закашлялся, покраснел и еле выдавил из себя, что они живут на окраине, в домах с красными фонарями. Он сказал, что им платят за их услуги. У Канаде не было денег, но у неё имелся жемчуг, за которым их научили нырять, используя простую технику по задержке дыхания. Нельзя было нырять без взрослых рядом — течением могло унести в мир иной, если плохо научился стоять на воде. Но у Канаде хорошо получалось, а ещё иногда ей очень-очень хотелось есть, особенно из-за плохих отметок по правописанию. Ао-сенсей сказал, что проститутки «делают что угодно, если им заплатят»; Канаде спрашивала саму себя и Силу: «если я им заплачу, они ведь смогут сделать мне хотя бы один онигири?» Она никому не сказала, что после уроков стала ходить на пляж, пока было светло. Никому не сказала, как больно глотать носом морскую воду, как горят лёгкие, когда до воздуха остаётся всего пара мгновений. В Академии никто ни с кем не общался. Кен, Джиро и Юми дружили и умерли вместе. «Бедные так и делают» — едко заметил Шигетсу, когда заприметил общение между сыном кузнеца, Куроги, и дочкой владельца бара, Умеко. Те перестали разговаривать. В густом тумане каждый одиночка. Так безопаснее. Сила была единственным другом Канаде, потому что дети сторонились детей и сторонились взрослых. С мамой нельзя было просто так поговорить: ей не было интересно ничего, кроме успеха. Она уходила на миссии и пропадала на них часами, а то и днями, но не неделям, и пахла железом, грозой, отдавала эхом смертей тех, кто оказался слабее неё. Мама, с её волосами цвета спелых нектаринов и засохшей крови, была серой, как холодная сталь, как высокие башни Киригакуре. И зубы у неё были такими же острыми, как горная корона вокруг города. Она была беспристрастным судьёй и палачом, и не любила лишних вопросов. Никто не любил лишних вопросов. Кайри-сенсей их и вовсе ненавидела, била линейкой по рукам тех, кто спрашивал. Когда мама чувствовала вопросы на детском языке, она долго кашляла в ночи, и поутру из её спальни пахло кровью. Порой кушать хотелось так сильно, что Канаде не могла думать ни о чём другом. Еду, конечно, можно было бы попробовать украсть. Но за неудавшуюся попытку отрезали ухо — рисковать не хотелось. А если ловили во второй раз, вешали. Ещё Канаде думала о рыбалке. Удочка у мамы имелась, и та ей никогда не пользовалась, так что можно было бы разобраться. Но потом в классе их стало шестнадцать — Куроги, сын кузнеца, попробовал наловить рыбы, чтобы накормить больную мать, и рыба унесла его с собой в коварные течения. Так Канаде узнала, что Третий Мизукаге запрещал ловлю вне корабля. Запрещал собирать со скал свежих моллюсков. Запрещал что угодно в море, кроме поиска мелкого жемчуга. Его призывные косатки патрулировали открытые воды денно и нощно, ябедничали океану на голодных и отчаянных. А потом Ао-сенсей рассказал им о географии: о том, что страна Воды располагается на архипелаге, и что каждый остров по-своему особенный, что на самом большом живёт даймё со своей семьей, что там столица, что Мизугакуре находится ближе всего к стране Железа и стране Волн, и что климат у них не меняется, потому что экватор. На этом уроке Канаде чувствовала в Силе его тоску по смерти мальчика. Она сама не грустила, потому что верила, что смерти нет, так её научили в Храме, о котором нельзя было говорить. Из остальных скорбела только Умеко, но она не плакала, потому что слёзы никому не нравились (особенно, грубияну Хозуки Шигетсу), и слушала рассказы Ао-сенсея о разных островах страны, путешествуя в своих мыслях по городам и побережьям. — Нет эмоции, есть покой, — шептала Канаде перед сном, борясь со страхом закрыть глаза. — Нет неведения, есть знания. Нет страстей, есть ясность мысли. Нет хаоса, есть гармония. Нет смерти, есть Сила. И повторяла Кодекс, пытаясь силой мысли сделать его реальностью, чтобы знать наверняка, что слёзы по погибшим одноклассникам действительно не были нужны, пока сон не накрывал её своим одеялом. Она не знала и не могла знать, что Ринго подслушивала её — и тоже хотела верить, но не могла, потому что для некоторых надежда приходит слишком поздно.***
У Канаде было четыре жемчужины, когда она нашла проституток. Коно-сан, с белым лицом и шеей, кроваво-красными губами, рассмеялась на детское, чарующе наивное объяснение древней, как мир, профессии. — Бартер, солнышко, — протянула она. — Мы занимаемся бартером. У Канаде остались её жемчужины, но при дневном свете, при криках чаек, она начала приходить в дом с красными фонарями, чтобы учиться правописанию и учить ему других. Канаде ела свои онигири, пока Коно-сан и ещё две девушки читали по слогам, не подозревая, что новая череда маленьких поступков не осталась незамеченной. Ао-сенсей смотрел на неё мягче, чем на остальных учеников; мама ничем себя не выдала. В первый месяц походов Канаде в неблагополучный район, на его улицах нашли четыре мужских трупа. Двух — с тонкими иглами в зрачках. Ещё двух — с разорванными артериями. Девочка в свои восемь, уже почти девять, лет пока не научилась, подобно следопыту, искать причинно-следственные связи. Но годы спустя, оборачиваясь назад, она понимала больше, чем хотела бы. В тусклом мире боли и страха маленькие дети не дрожат от осознания ужаса своего положения, жизнь щадит их, разбивая дни, часы и минуты в волшебный калейдоскоп. И даже если есть на что оборачиваться, они по инерции идут вперёд, ведомые духом неуловимого чуда, и находят красоту и доброту там, где их нет. Осознание приходит потом, вместе с чувством безвозвратной утраты, когда появляется возможность сопоставлять и сравнивать, когда появляются силы плыть против течения, когда в голове возникают роковые вопросы «почему», «зачем» и «за что». Это — отправная точка, настоящее раскрытие глаз. Голова сама оборачивается, вглядывается в прошлое, вот только оно укутано густым туманом, проступают лишь некоторые очертания воспоминаний, потому что разум хочет идти вперёд; он и есть белая завеса, и только ему решать, вне зависимости от владельца, что помнить, и что забыть. Оборачиваясь назад, Канаде помнила белые, белые лица работниц дома с красными фонарями, их шуршащие платья и аккуратно уложенные волосы. Она помнила ласковые женские руки, их тонкие кисти с дельтами ножевых шрамов вокруг синих вен. Нарисованные улыбки на губах и печальные глаза. Коно-сан в её воспоминаниях почти всегда пела, играя на экзотическом струнном инструменте, не сямисене и не кото. Когда до выпуска оставался месяц, город забрал дом, позволивший себе палитру красок. Пожар случился ночью, днём маленькую девочку встретило серое и влажное пепелище. В тот день Ао-сенсей поставил ей самую высокую оценку по каллиграфии, а Канаде в первый раз навзрыд выла на побережье, что хочет вернуться домой, хочет снова стать Оби-Ван, хочет видеть своих друзей, хочет в Храм. Над серой линией горизонта кружили белые чайки, заглушая криками слова, непредназначенные для чужих ушей, а Сила шептала: «бойся своих желаний» — и Канаде действительно было страшно; а единственная дорога назад лежала в печальный деревянный дом, не смирившийся со своей участью, к женщине, которой было суждено умереть в постели, а не в бою. Она тогда ещё ничего не знала наверняка, только предчувствовала, только верила с трепетной доверчивостью ребёнка, родившегося в лучшем месте. Ей было невдомёк, что перемены сжигают старый мир, что они требуют жертвоприношения, что нельзя перелистнуть назад книгу жизни и перечитать понравившийся параграф. В свои восемь лет Канаде, которую ещё совсем недавно звали Оби-Ван, послушно и смиренно плыла по течению, потому что так учили детей в Храме, а юные умы ещё не умели сопротивляться своей участи. Она не задавала вопросов, поскольку взрослые не хотели давать ответы, которые самим себе боялись озвучить, а держать их между собой и Силой Канаде тоже ещё не умела. Близился выпуск, дату которого не знал никто, кроме Третьего Мизукаге. Течение было холодным.***
В последние «домашние» тренировки, Ринго решила сместить акцент с тайдзюцу и кендзюцу на чакру. Проверив, что дочь может, направив энергию в ноги, бегать по стенам и стоять на воде, проверив качество каварими, она выудила из сумки на поясе два аккуратных квадратика бумаги. — Зажми в каждой руке по одному, — приказала. — Направь в них чакру. Канаде поспешно выполнила требуемое. Бумага в обеих руках сначала разрезалась пополам, потом намокла и осыпалась вниз. — Не поднимай, — со вздохом махнула рукой Амеюри на испуг в детстких глазах. Потом устало опустилась на землю, села и, похлопав себя по карманам, выудила откуда-то смятую сигарету. Прикурила от щелчка пальцев. Канаде тоже в нерешительности опустилась на землю. — Ветер и вода, — задумчиво проговорила Амеюри, выдохнув дым. — Неплохое сочетание. Но, как я и думала, Кибу тогда тебе не передам. Да и никакие другие именитые мечи тебе не подойдут. В её голосе чувствовалось странное облегчение от этой констатации, будто она была рада, что приёмная дочь не сможет принять наследие Киригакуре, будто ей удалось выиграть важное пари против самой себя. Канаде молчала, стараясь спрятать вопросы в своих глазах. — Мои клинки, Киба, это особая история, — вдруг продолжила Ринго. — Знаешь, как были созданы Семь Мечей в принципе? Канаде отрицательно покачала головой. Ао-сенсей на одном из уроков, касаясь темы Мечников, рассказал о семи клинках, внушающих ужас во врагов Кири, но он не смог объяснить как их происхождение, так и критерии выбора новых владельцев. Хозуки Шигетсу выглядел опасно довольным после этого занятия. Шепнул на ухо Канаде, толкнув её плечом в коридоре, что не у неё одной есть родственница в рядах Мечников, и что когда Амеюри умрёт, Мангетсу получит Кибу — он был почему-то уверен, что девочки погибают первыми. Канаде ничего ему не ответила, но потом долго смотрела вслед удаляющейся спине мальчика. Она не хотела помнить мысли, которые крутились у неё в тот момент в голове — ничего даже сравнительно доброго в них было. — А никто особо не в курсе, — продолжила Ринго. — Но тут важно знать последовательность, потому что так ты имеешь соображения касательно их… уникального свойства и стиля, который им соответствует. Человек, создавший их, был так велик, что Второй Мизукаге даровал ему забвение в истории, чтобы в следующей жизни он был безгрешен… Канаде задумалась. Ей почему-то раньше казалось, что великим, наоборот, даруют вечную славу. Впрочем, в новом мире очень многое было наоборот. В Храме их никогда не били за отсутствие прогресса в обучении и не морили голодом за плохие отметки, но в Кири зато научили ходить по воде, чувствовать подводные течения, бродить в тумане, ориентируясь на чакру других, а ещё метать кунаи и сюрикены. Канаде на миг представила, как показывает Квинлану, Бант и Луминаре свои новые навыки, и прикусила щёку, чтобы не улыбнуться от этой маленькой радостной мечты. — Первым был скован Кубикирибочо, — продолжала Ринго, невидящим взглядом уставившись в землю. — Это меч, чья сталь превзошла саму себя; меч, который не может быть ни сломан, ни уничтожен, пока по этой бренной земле ходят люди с живой кровью. Вторым стал Хирамекарей, меч-зеркало, который, подобно воде, становится тем, что нужно его владельцу, без предвзятости и претензий. Затем появилась на свет Самехада, меч, связанный с природной чакрой, её детище… Поговаривают даже, что её не сковали, а родили, как детёныша, то ли через яйцо, то ли через икру. Самехада живая, в общем, как одомашненный зверь, и она почти всегда голодна, её нужно уметь кормить… После неё был создан Кабутовари, не сводный, а кровный брат Кибы, в отличие от предыдущих мечей, первый прототип оружия, абсолютно связанного с конкретной стихией… Впрочем, у создателя не получилось довести до идеального состояния свой результат: Кабутовари требуется конкретный характер, чтобы им по-настоящему владели, у него нет своей души, в отличие от предыдущих мечей, лишь только желательно, чтобы у его хозяина основной стихией была земля. С Нуибари, появившимся позже, похожая история; Нуибари любит воинов точных и скрупулёзных, с предрасположенностью к стихии ветра, но он не так требователен к своим владельцам, в отличие от первых трёх мечей. Шибуки уже лучше выражает амбиции своего создателя… Шибуки бездушен, связан со стихией огня, но он и не продолжение человека. Он сам по себе; он крупица хаоса, взятая из великого Ничто. А вот Киба… Киба, самый младший меч, двойные клинки, это… это то, чего хотел добиться отец Семи Мечей, начиная с Кабутовари, — Амеюри на миг умолкла, затянулась и стряхнула пепел с сигареты. — В общем, что я хочу сказать… Для владения как-либо угодно таким мечом, нужен конкретный склад характера, конкретное мировоззрения или конкретный боевой стиль. Или всё вместе. Детей с ранних лет психологически готовят к наследованию работы великого безымянного мастера. Но с тобой бы и так ничего бы не получилось, — Амеюри почему-то улыбнулась. — Нет течений, по которым можно плыть. Только своё. Она не сказала ничего о страхе за приёмную дочь, но Канаде чувствовала его фантомный привкус на языке. Солёный, как океан и слёзы. Горький, как холодная сталь и горячая кровь. — Мой одноклассник, Хозуки, — неуверенно заговорила Канаде, — он сказал, что его кузен может драться с любым из семи мечей. Амеюри фыркнула и отмахнулась, теряя пепел почти дотлевшей сигареты. — Мангетсу ждёт Хирамекарей, — объяснила. — Я же сказала, что это меч-зеркало. Им владеют оборотни. Безликие. Разве непонятно, что меч выбирает хозяина себе под стать? Никакой другой клинок Мангетсу не подойдёт, он и сам это прекрасно знает. Какой-либо другой меч его предаст; кроме, разве что, Кубикирибочо — ему, знаешь ли, свойственна ирония. А вот тебе даже он не годится, — Амеюри задумчиво пожевала губы. — Нет, твой путь клинка принадлежит только тебе. Канаде вспомнила поющие кайбер-кристаллы учебных мечей Храма. Странное чувство осознания вдруг накрыло её, с привкусом невосполнимой утраты. — Это только означает, что пора добавить чакру в твои ката, — задумчиво проговорила Амеюри. — Ну, вот выкурю ещё одну, — она спрятала дотлевший бычок в карман юкаты, — и сразу начнём.***
Канаде многого не знала. Потом она думала, что это из-за желания быть послушной и прилежной, потому что хотела угодить приёмной матери, потому что Ринго ловко изолировала её, во время обучения в Академии, от тех, кто мог бы поведать о некоторых истинах Киригакуре и жизни в целом. Она не знала, что большая часть одноклассников происходила из незажиточных, а то и совсем бедных, многодетных семей, что за обучение родителям платили, потому что они, фактически, приносили в жертву своих детей. Что выпускались, в основном, только клановые, (за редким исключением), заточенные на успех с самого начала. Что у Третьего Мизукаге не хватало терпения долго закалять сталь. Он был мясником, а не кузнецом, и предпочитал естественный отбор на ранних стадиях, губя цветы, когда они ещё не успели раскрыться из своих бутонов. Канаде ничего этого не знала в день выпуска, потому что настоящих вопросов в голове всё ещё не было, иначе к страшным в своей правде ответам подвела бы за руку Великая Сила. Однажды, когда дети собрались в классе, Ао-сенсей сказал им, что больше уроков не будет. А потом появились люди в костяных масках, и один из них велел всем следовать за ним. Кто-то из одноклассников расплакался — его не упрекнули. Хозуки Шигетсу улыбался, пока тихо и послушно шёл; зубы в его рту на днях стали точёными. Он знал. Он знал, будучи клановым, и никому ничего не сказал. А ещё он знал, что днями ранее выпустился Момочи Забуза, сирота, и вырезал всех в своём классе, даже девочку из Кагуя, заслужив таким образом место под солнцем. Шигетсу собирался переплюнуть безродного выскочку. Их привели в зал, окружённый стеклянными стенами. На балконе, возвышаясь надо всеми, стоял Третий Мизукаге, надвинув на лицо шляпу. Когда детей закрыли, к нему присоединились Ао-сенсей и те самые, в масках. Чужой страх смерти помешал Канаде сосредоточиться на речи лидера серого города. Даже глумливое нетерпение Шигетсу не отвлекало — он хотел верить, что является главным героем представления. Когда дали команду, Хозуки немедленно зарезал первого растерявшегося одноклассника. Канаде отскочила в сторону, опустив руку на танто. Она не хотела никого убивать, но на неё налетела Умеко, неловко, но яростно маша непонятно откуда взявшимся тесаком, руки сами сделали своё дело — голова, с широко распахнутыми глазами, с эмоцией удивления («как же так, я ведь всё сделала правильно») полетела с плеч. Тошнота сдавила горло. Следующим на Канаде налетел мальчик, имя которого она никогда не старалась запомнить — маленькое тело медленно осело, прижимая ладонь к глубокой ране на животе. Слишком, слишком скоро их осталось только двое. Шигетсу нахально слизнул чужую кровь со своих губ. Канаде нахмурилась. В тех обстоятельствах исход, в перспективе, был очевиден. Девочка, когда-то носившая имя «Оби-Ван Кеноби» не ненавидела своих одноклассников и не презирала; она не желала им никакого зла, а добра она ещё другим желать не умела, потому что такому ни в Храме, ни в Академии, ни в деревянном доме Ринго её не научили. Канаде, доверяя Силе, плыла по течению, не зная законов нового мира. Шигетсу, она думала, знал. Он должен был знать всё, раз уж точёные зубы, отсутствие нерешительности в руках, никакого внутреннего конфликта в глазах. Ему не было ни стыдно, ни страшно. С первого дня обучения в Академии Шигетсу понимал, что ему будет суждено тушить чужие свечи, и что огонь самых первых он украдёт на выпуске. Все знали, кроме Канаде, что в конце останутся только двое. Их могли бы возвести в ранг вместе, так было бы разумнее, практичнее, но даже Третьему Мизукаге было любопытно, что из себя представляет приёмная дочь Амеюри Ринго. — Бой! — скомандовал он. — Бой! Шигетсу никогда бы не стал человеком, за которого можно умереть, а Канаде не хотелось умирать для него вдвойне, потому что он, в отличие от неё, знал и грёб по течению, а не против, и отказывался задавать себе вопросы, наслаждаясь ролью маленькой акулы, которой наконец-то подбросили мелкой рыбы. С каким наслаждением, с какой гордостью он украл дыхание большинства одноклассников, набрасываясь с оскалом и собственным танто на всех подряд. Канаде, в отличие от него, убила только тех, кто прыгнул на неё первым. Шигетсу, осклабившись, встал в стойку, приглашающе покачав танто. Канаде тоже. Сила течёт во мне, и я едина с Силой. Сила течёт во мне, и я едина с Силой! Сила течёт во мне, и я едина с Силой! Они прыгнули друг на друга — и Шигетсу упал навзничь, дрожащими пальцами касаясь куная в горле. С него сошла вся спесь. Бледный, с широко распахнутыми от страха глазами, давясь хлынувшей изо рта кровью, он таращился на противницу и не мог поверить. — Почему? — прокряхтел он с трудом. Жизнь покидала его алыми струями, будто кто-то невидимой рукой распускал его куклу на ниточки.