Живая вода

Imagine breathing in        Imagine leaving all your air behind        What matters in the end        A matter of opinion 'til you find out        Life can only mean hardly anything        All I'll ever be is partly settled in        They show you how to swim        Then they throw you in the deep end        I've been learning since        But it doesn't mean I'll float, oh, no        I won't float, no, no, no, no        Won't float        «Float» — The Neighbourhood

              Шикаку, как непосредственный любитель хорошего чтения, узнал довольно рано о выходе книги и сразу подсуетился, чтобы приобрести экземпляр. Окабе Канаде не писала глупых вещей, стиль Момочи Забузы подкупал, да и сам факт того, что оба решили написать что-то художественное в соавторстве, будоражил воображение. Современная Кири вообще имела такой эффект в принципе, и не только на него лично. Чего только стоили нашумевшие спарринги трёх Каге. Конечно, старейшины, когда узнали, сразу же заголосили о дезинформации, мол, не может быть, как же так, бла-бла-бла, но и очевидцев было много, в том числе иностранных, да и статья потом вышла. То, что её напечатали в «Эдельвейсе», журнале садоводов Молнии, ещё ничего не значило, и, как справедливо заметил Иноичи, у этих товарищей имелись хорошие камеры для фотосъёмки. Конкретный номер теперь продавался на чёрном рынке за баснословные деньги — главы кланов, разумеется, все купили, остальным мысленно посочувствовав. Даже не ради статьи, а чтобы полюбоваться, подержать в руках доказательство, что вот так Каге жить тоже могут. На первой фотографии были Четвёртый Райкаге и Пятая Мизукаге, символы горной маскулинности, возведённой в абсолют, и мягкой очаровательной женственности. Эй, полуголый, накачанный, пропитанный молнией, блестел в тусклом свете пасмурного дня, как могущественный конь с лоснящейся шерстью. Столкнись с ним Шикаку в дуэли, в голове были бы одни молитвы, настолько грозно и мощно выглядел лидер Кумо. Ко всему прочему, его успели заснять во время атаки, так что от фигуры Четвёртого Райкаге эманировала неминуемая опасность. Окабе Канаде, с распущенными волосами, мягко улыбалась ему без снисходительности. Она казалась почти беззаботной в своей утончённой простоте. На видео революции едва ли удавалось как следует разглядеть её лицо, так что Шикаку и Йошино, уложив сына спать, изучали лидера Кири вдвоём, с любопытством и пристальностью. — Я рада, что именно она стала первой женщиной, вошедшей в позицию Каге, — заявила ему жена. — Девочкам будет, к чему стремиться. — Ну, успех есть успех, — заметил Шикаку. — Да я не об этом, — она махнула рукой. — Ты посмотри, как она выглядит и держится. Это безукоризненное следование традициям куноичи — Окабе Канаде очевидно легка и женственна, никакой попытки отвергнуть собственный пол, в отличие от многих наших бескланового происхождения. При этом, — Йошино осторожно провела пальцем по одежде Пятой Мизукаге, — она не перегибает палку, не выставляет напоказ свою сексуальность. Микото была бы восхищена, да упокоят боги её душу. Эй на второй фотографии выглядел примерно так же, как на первой. Внимание они заострили на Сабаку но Расе. — У вас с ним похожее телосложение, — заметила Йошино, лукаво блеснув глазами. — Только не говори, что отчасти поэтому ты вышла за меня замуж. — Родной, женщин вот такое привлекает куда больше, чем образ Райкаге, — со смешком заметила она. А на фотографии спарринга между Сабаку и Окабе они зависли. Обменялись многозначительными взглядами. — Вот на это я бы посмотрел, — ровным голосом прокомментировал Шикаку. — Чёртовы старейшины, — рассеянно пробормотала Йошино. — Это ведь, наверное, так красиво было… И какие камеры у этих садоводов… свет и золото… Ох. Да, от этой фотографии стало по-человечески обидно. Они перевернули страницу — трое Каге раскуривали вместе кальян, о чём-то смеясь. Шикаку решительно закрыл журнал. Настроение у него испортилось. И хотя выпуск вышел два года назад, до сих пор горчило, и горечь никуда особо не девалась. Некуда. Что он только ни делал, чтобы Коноха попыталась поучаствовать в экзамене на ранг чуунина в Кири — забраковали. Надо было попробовать написать Мизукаге, постараться наладить контакт, но старейшины как начали выносить Сарутоби мозг про инцидент с Кумо и невыплаченные Суне репарации, что пришлось, мысленно ругаясь, усердно отжиматься дома, чтобы хоть куда-то девать злость. Новая эпоха принесла новые возможности, и надо было их брать, но чёртовы старики упорно цеплялись за прошлое, отцветшее и никому не нужное. А время шло. Что хуже, события на международной арене развивались стремительно, куда стремительнее, чем раньше. Каждый потерянный впустую месяц приносил альянсу трёх Каге выгоду и деньги, Коноха на нажитом не могла долго существовать, особенно, если учесть, как она пострадала от атаки Кьюби и трагедии клана Учиха. Требовались решительные меры, новые реформы, требовался пересмотр идеологии — старый Сарутоби не был на них способен, сам это признавал и говорил, что передаст шляпу, как только появится преемник, потому что он вернулся к власти временно. Данзо с его амбициями он посылал к чёрту, и на том спасибо. С другой стороны, застой не был хорошей альтернативой теоретическому режиму ветерана-психопата — да, никто особо не умирал, но никто, в метафорическом смысле, и не жил, потому что развитие, как таковое, отсутствовало. Шикаку это склоняло к хандре. Собственно, вышедшую книгу он приобрёл, чтобы как-то спасти себя от тяжёлых мыслей. Обложка выглядела необычно — из правого угла выходили две линии, резавшие её на три треугольника. Один был чёрным, второй серым, третий цвета бледного золота. И название привлекало внимание — «Иеками Тобе». И всё. Непонятно, сказание это, романтика, приключение, детектив, или что-то ещё. Шикаку был справедливо заинтригован, так что, едва книга оказалась у него на руках, он спланировал день так, чтобы иметь абсолютно свободный вечер. Йошино тоже попросил, чтобы не дёргала, и чтобы Шикамару не мешал. Засев после ужина в кабинете, он, устроившись поудобнее, наконец заострил внимание на кратком содержании. Книга описывала войну на несуществующем материке, а также жизни трёх разных мужчин, по стечению обстоятельств жизни разделивших не только фамилию, но и имя. Заинтриговало. Шикаку, ещё раз полюбовавшись на обложку, открыл книгу и приступил к чтению. Первым Иеками Тобе оказался пахарь в начале своего закатного пути. Обычный вдовец, склонный к простому существованию с не менее простым созерцанием. Пока Шикаку смаковал поэтичность его мировосприятия, трагичность сюжета подкралась незаметно и так вцепилась в глотку, что даже захотелось плакать, ему-то, взрослому джонину и главе клана — он не ожидал, что книга окажется не столько страшной, сколько психологически жуткой. Иекаме Тобе всю первую главу, показывая свою невзрачную тихую жизнь, ждал в гости взрослую дочь, вышедшую замуж за торговца вином. Но когда она приехала, аккуратно ворвался страх, охвативший Шикаку вместе с главным героем, а вместе с ним отчаяние и бессилие — стареющий пахарь понял, что, хотя молодая женщина, беременная, выглядела точно так же, как его милая Юи, это была не она. Её кто-то подменил. Какая-то куноичи. Кому-то на почве войны оказалось выгодно организовать «подсадную утку» в среде торговцев, для шпионажа, не иначе; и было ясно, хотя этого не говорилось прямым текстом, но чувствовалось, что настоящая дочь пахаря, его единственное дитя, была на самом деле мертва. Убита где-то, кем-то и как-то. А муж и не заметил. Шикаку даже несколько раз во время чтения главы прерывался, чтобы нервно покурить и походить по комнате. Жуть, жуть, страх, ужас. За что так пахаря? За что так его невинную дочь? И бессилие, о, эта горечь в горле, желчь в желудке, кошмар. Но он вернулся к прочтению, не мог не вернуться, потому что хотел знать, не мог дальше жить, не зная, что же сделает пахарь. Иеками Тобе ничем себя не выдал, так аккуратно, с такой дипломатичностью, что нехорошие мурашки бежали по коже — срочно трясти Иноичи и Чозу, и Ибики, чтобы прочитали, срочно, потом вместе нажраться до полузабытья и блевать в кусты в четыре головы, чтобы хоть как-то переварить, какой кошмар, какой ужас, какая боль, и всё между строк, но так понятно, и красиво, и отвратительно, вот оно, лицо войны, плакать, ужас-ужас-ужас — а когда дочь уехала, пахарь надел соломенную шляпу, взял в руки сямисен и ушёл, потому что дом для него больше не был домом, к нему пришёл ночной кошмар под кожей дочери, только скитаться, петь раненным соловьём кому угодно, что так нельзя. Шикаку сделал шестьдесят приседаний и сорок отжиманий, чтобы хоть как-то успокоиться. Попытался потом лечь спать, но через полчаса махнул на себя рукой, вышел в гостиную и приступил ко второй главе. У него немного дрожали руки. Вторым Иеками Тобе оказался бесклановый ниндзя такой-то державы лет тридцати, джонин на-все-руки, ничего сильно выдающегося, но и без промаха, очевидный оперативник АНБУ по менталитету, следопыт и преданный, как собака. После главы с первым Иеками Тобе образ в голове сложился негативный, пока Шикаку не понял, что в этом и был смысл. В сравнении с первым героем, второй не видел поэтичности мира, не знал его красоты, и стиль был скупым, и фразы выглядели режущими, короткими, невзрачными, как походка тихого убийцы по найму. А потом всё переменилось. Второй Иеками Тобе отправился на задание выследить бежавшую клановую куноичи с трёхлетней дочерью. Он казнил мать, потому что приказ, ничего личного — как Шикаку хотелось опустошить желудок на контрасте с первой главой — и взял с собой ребёнка в военный лагерь. И ему сказали, эй, надо было обеих, будь любезен. И что-то в этом человеке, не знавшем промаха, не знавшем непослушания, в этом человеке-кунае, вдруг треснуло — и сломалось. И Шикаку, уже привыкший к мысли, что второй Иеками Тобе злодей, потому что ниндзя, окунулся в другую жуть, более личную — в дилемму. Стиль изменился, разбился вместе с личностью героя, пошёл поток сознания, задающий ритм дыханию. Шикаку выкурил пять сигарет перед тем, как смог продолжить читать, слишком лично, слишком страшно, и он даже не знал, чего боялся. Второй Иеками Тобе пощадил трёхлетнюю сироту. И вырезал весь лагерь, твердивший ему следовать приказам. И сбежал. Разбитый, потерянный, как же так, как же так, а девочка, невинная, жалась к нему, как к защитнику, как к отцу, как дитя войны, знавшее, что такое смерть. И герой, едва успевший осознать сделанное, не знал, как жить дальше. Шикаку тоже не знал, поэтому открыл бутылку покрепче и продолжил читать. Третьим Иеками Тобе оказался юноша, представитель нуворишей. Всю свою сознательную жизнь он хотел только одного — дотянуться до старой аристократии. Напыщенный идеалист, выросший с «золотой ложкой во рту», сразу вызвал в Шикаку отвращение. Комбинация богатого беззаботного детства, обиды на «старый свет» и идеализма не рисовала герою положительной репутации, он был напыщенным и невинным, а ещё ужасно капризным. И стиль его мировосприятия был вычурным, искусственным. Его история началась с того, что семья собралась женить героя на простоватой во всех смыслах наследнице большого состояния, а он, конечно, мечтал вступить в брак с благородной; ко всему прочему, ему, как избалованному бисексуалу, не хотелось оставлять тайного любовника ради какой-то там. Пока он капризничал, впрочем, родители третьего Иеками Тобе подсуетились, нельзя было терять деньги из-за непутёвого сына, так что пассию героя, его бывшего учителя математики, повесили, подстроив убийство под суицид. И мир юноши рухнул. Он тоже оказался бессилен. Детство осыпалось перед его глазами, и золото потеряло всякий смысл перед тяжёлой и страшной правдой большой наживы — и это было так красиво написано, что Шикаку стало юношу по-человечески жаль; он знал, каково это, внезапно осознать жестокие правила клановых реалий. Стиль почти разом потерял вычурность, осыпавшись в аскезу — и необходимо было узнать, как же поступит герой, что он вообще может сделать. И третий Иеками Тобе, озлобленный, разочарованный, отправился на войну в качестве волонтёра, наполовину надеясь сбежать от дома, брака, родителей, старого себя, наполовину надеясь умереть героем. Шикаку заглянул в следующую главу и, убедившись, что главных героев всего три, закрыл книгу. Он едва ли прочитал одну пятую. Снова открыл. Ночь была бессонной и тихой. Один раз встала Йошино попить воды, но Шикаку, доедавший за чтением остатки ужина, даже не заметил тихих шагов жены — он был занят, книга разбивала ему сердце, заставляя сопровождать героев, и каждый раз, когда он думал «ну всё, теперь можно выдохнуть», оказывалось, что путь всё ещё долог, и тернист, и тёмен. И была между строк в том числе и радость, но её уносило раз за разом, оставляя только горькое тоскливое послевкусие. Главные герои не воевали: первый Иеками Тобе скитался по свету с душераздирающими песнями, играя на струнах чужих душ, второй Иеками Тобе скрывался от преследования и своих ночных кошмаров, пытаясь растить чужую дочь, а третий Иеками Тобе мирился со лживостью своей прошлой жизни, судорожно познавая истину. И тем не менее, война была их личной декорацией, лейтмотивом внутри и вовне; они страстно и судорожно стремились к миру, как утопающие к свету, прорывавшемуся сквозь воду. Шикаку успел забыть, что и сам так жил. Но он вспомнил. Его разбила сцена, в которой уже прославившегося странника-барда нашла куноичи — как она пала на колени в страшном искуплении, потому что песни догнали её, вонзив дюжину ножей в сердце, как она предложила свою жизнь в обмен на несправедливо оборванную, и как первый Иеками Тобе сказал ей, отворачиваясь: «не возьму, ибо ты тоже чья-то дочь». Как потом его нашли ниндзя, которым он был не выгоден, и как его казнили, и как он остался в тысяче голосов своими песнями — истина не забывается, ибо имя ей вечность. Его разбила гибель второго Иеками Тобе, бежавшего ото всех и от себя, познавшего отцовскую любовь и отцовское же отчаяние — о, как он надеялся, как неистово, загнанным зверем, бился за чужую невинность, умер предателем государства, но не человечности, успев спасти свою случайную дочь. Но тихо всхлипывать он начал на третьем Иеками Тобе, слышавшем песни, мечтавшем встретить странника-барда, знавшем о нукенине, искавшим его, чтобы помочь, но нашедшим слишком поздно — как он взял с собой ребёнка войны, как он напечатал чужой песенник… Он не успел найти тех, кто разделял с ним путь, и он, как самый молодой, взвалил на себя чужие грехи, чужую силу, и стал бороться за троих; у него не было любви первого Иеками Тобе, взял, у него не было надежды второго, взял — и обрёл веру, чистую, сильную, светлую, в чудо, в людей, в самого себя. И куноичи, убившая дочь первого, стала главным соловьём пожалевшего её человека — и погибла, успев донести самые главные слова могущественным ушам. И девочка, обретя нового отца, не забыла жертву старого и его трагедию — семя упало и проросло. И третий, обретя настоящее благородство, приложил руку к тому, чтобы война закончилась — и его услышали. Рассвет встретил Шикаку одиночеством и усталостью. За ночь он успел доесть солёные печенья, оставшиеся с последнего прихода в гости Чозы, опустошить бутылку крепкого, захмелеть и протрезветь. В гостиной, с закрытыми окнами и дверьми, чтобы не пролетели комары, стояло облако дыма. Оставалась последняя пачка — две уже выкурил. Взяв её с собой, Шикаку бесшумно проскользнул в сад, всё ещё сладко спящий. Пахло свежестью и лилиями Йошино, босые ноги бодрила утренняя роса. Стояла сонная умиротворённая тишина, как будто десять лет назад не стояла засуха, принёсшая за собой голод, как будто Шикаку не продавал последние цветы втридорога на могилы тех, кто не состоял в его клане. Благоухающий мир, казалось, никогда не знал ни войны, ни горя, ни отчаяния. Тихий шуншин перенёс его на крышу дома. Черепица была прохладной и немного влажной, но она никак не мешала и не создавала дискомфорта — самое удовольствие разлечься на ней, уставившись на медленно светлеющее небо. Но в этот раз не хотелось. Взгляд, вперившийся в тёмные окна, был туманен и печален. Люди досыпали в своих постелях последние сладкие часы; когда-то живых сердец на сенсорном радаре было больше, но их, словно листья, унёс за собой ураган грехов человеческих. Давно. На территории клана Нара до сих пор пустовало много домов, наполняясь пылью, ожидая новых хозяев — их стены по ночам иногда громко скрипели, как одинокие старухи, похоронившие последних детей, и суеверные пугались, хотя бояться было нечего. Дома скорбели. Им было некого баюкать. Или, может, они хотели уйти вслед за своими хозяевами, да не могли, от того и стонали — Цуме, например, так считала, но у Инузука всегда мировосприятие было… особенным, немного не от мира сего. Впрочем, на территории её клана древесина не плакала, но это потому что, если дом лишался всех хозяев, гробы для них делали из его же досок. Шикаку как-то спрашивал, а не слишком ли затратно строить новые, а лицо Цуме исказилось в гримасе. — Да даже если я одна нарожаю себе семерых, — процедила она сквозь зубы, — если жизнь смилостивится, будет им по двадцать лет, построю хотя бы три. Ай, — поморщилась, — мужчины. Что ты в этом понимаешь, а? Не видишь, что ли, как природа, несмотря на город, всё гуще разрастается на территориях? Не слышишь разве, о чём лес гудит? У вас своя роща, своя чаща, свои священные олени, неужели они с тобой не говорят? Я-то и так прекрасно слышу, потому что глава Инузука, — Цуме помотала головой, как собака, будто в доказательство своих слов. — Помяни моё слово, Шикаку, если не изменимся, — её взгляд стал пронзительным, серьёзным, острым, — природа заберёт нас. Возьмёт своё. Шикаку тогда что-то промямлил, не ожидая от старой подруги такой тяжести мысли, но после прочтения книги Окабе Канаде и Момочи Забузы, остановив взгляд на давно опустевших домах, вспомнил. Возраст вдруг навалился на него, как плечо на подрубленное дерево, и что-то в нём треснуло. Нелюбимая работа, странное отечество, маленький сын, уже считавший, что время отца прошло, завтрак-обед-ужин, пиво с друзьями, умные книги под шальной половицей в кабинете и парочкой печатей. Он всего-то заблудился в длинном коридоре с пыльными окнами и запертыми дверьми, всего-то осел на пол и схватился за голову в естественном ужасе: «и что, это всё?». А лет через десять-пятнадцать уже умирать, и не на поле боя, между прочим, под флагом, а в постели, пахнущей тальком — ему должность не позволяла уйти в траншее когда-нибудь в будущей войне. И Шикаку не знал, как ужиться с этим осознанием, что однажды и ему мир покидать, не оборачиваясь назад, а Коноха со своего пути не свернёт. Всё опять упиралось в вопрос власти. Третья война искалечила людские головы, оросила землю кровью, а ей бы живой воды… И она ведь есть. Только не там, где хотелось бы Шикаку, а далеко, на туманных островах, и ведь солёный ветер пригнал дождь в пустыню— и зацвели оазисы, и ведь дотянулся до горных пиков Молнии, восполнил реки с порогами — и только лес чахнет, среди деревьев невыносимо душно, всё та же засуха. И ни глотка. Он закурил, чтобы хоть как-то занять нервные пальцы. «Иеками Тобе» всё ещё перелистывалась в голове, и разум рисовал перед глазами картинки, волшебные и страшные. Чего ему не хватало, чтобы уподобиться одному из главных героев? Боли? Отчаяния? Любви? Надежды? Веры? Храбрости? Окабе Канаде и Момочи Забуза не покривили душами в создании книги, и хотя место действия происходило на выдуманной карте, об ужасах войны они не соврали, нет. Был один странствующий бард в стране Чая, которого повесили за песни о мире; наверняка были фермеры, ремесленники, торговцы, чьих любимых жестоко подменили; и некоторые шиноби предали отечество, не согласившись с приказами — почти всех с годами нашли и казнили. И были те, кто пришёл к власти с намерением прекратить кровавую жатву. — Как нелепо ты умер, Минато, честное слово, — вдруг тихо сказал Шикаку. — Бросил нас, разменяв королеву на пешку. А ведь вместо тебя мог бы умереть Третий, или тот же Данзо. Им бы самое то, старики маются новой эпохой, а сами только и грезят о смерти. Какой же ты глупец… Нет у нас замены тебе, понимаешь? Нет. Если совсем край, придётся сажать в твоё кресло Майто Гая, твой ученик никуда не годится. Необходимость перемен несколько лет витала в воздухе, с самой революции в Кири — уже тогда было понятно, что мир изменился, что впереди всех встала не Коноха, что не ей было задавать курс. Кабинет Третьего жил по старым правилам, играя ту же партию, что и прежде. Упадок маячил за горизонтом, бизнес начал утекать сквозь пальцы, и деньги вместе с ним. Раньше Коноха продавала благожелательную репутацию, да вот только альянс Кири, Суны и Кумо предлагал благородство и прозрачность, всяко выгоднее. Культ Воли Огня ослабел, перестал нести безукоризненную рекламу. Торговцы шли к тем, кто уважал честные сделки. Почти окончательно рассвело, когда к нему на крышу вылезла Йошино, взъерошенная после крепкого сна, но с бодрыми глазами. Она принесла с собой две чашки кофе с молоком и сахаром, как оба предпочитали. Шикаку привлёк её к себе, и родной запах заземлил его. — Хорошая книга, да? — тихо спросила Йошино, отстранившись. Шикаку отхлебнул из чашки. — Почитай, если хочешь напомнить себе о главном. — Так тяжело, да? — она хмыкнула. — Почитаю. Ты только в другое место не прячь, я потом уличу момент. Он кивнул. Закурил снова. — Я наверное, — заговорил после долгой паузы, — всё-таки попытаюсь отправиться послом в Кири. — Вот как? — Н-да. Ты только не подумай, я от тебя никуда не сбегаю. Она усмехнулась. — Куда же ты от меня денешься. Если вздумаешь, предупреди заранее, я организую клан, с тобой пойдём. Шикаку представил, как Йошино пакует клан и марширует из Конохи. Потом представил запыхавшегося Иноичи на чемоданах, Чозу на каком-нибудь боевом коне, и подумал — ой, нет, всем кагалом не выберемся. — Через два года экзамен на чуунина, сама знаешь, — он покачал головой. — Я думаю, надо пригласить Кири. Третий уже позвал Суну, Казекаге думает и ждёт репараций. Просто так вряд ли приедет. — А деньги где? — задала стратегический вопрос Йошино. — Понятия не имею. Но мы должны выплатить ему хоть что-то, чтобы он приехал. Нам позарез нужно в новый альянс. Иначе, — он тяжело вздохнул, — следующий международный конфликт мы, в перспективе, как государство, можем не пережить. — Даже так? — она взметнула брови. — С чего такой пессимизм? — Потому что это правда, дорогая, — тяжело вздохнул Шикаку. — Появились новые правила игры. И они были написаны без нас. — Что мешает их изменить? — спросила Йошино не потому что не поняла, а чтобы проверить логику мужа. — Люди, — ответил Шикаку. — Они извлекли раньше нас уроки последней войны. Так что, если мы срочно не научимся, впереди нас ожидает только крах. Лет через, — он задумался, — десять. — За это время власть точно изменится, — заметила Йошино. — Да, а кто к ней придёт? — сардонически усмехнулся Шикаку. — Дети? Они не знают ни запаха крови, ни привкуса гнили, ни страха, ни ужаса. Управлять ими будет легко, даже ниточек не заметят. Данзо может отказаться умирать, не исполнив своих проклятых амбиций. Кого это оставляет? Главы кланов не дотягивают, да и никто из нас не сможет идти вперёд, мы слишком консервативны для семимильных шагов развития, слишком осторожны. Джирайя скитается. Цунаде пьёт. Хатаке будет чьей-нибудь марионеткой, своего собственного мнения у него нет. Остаётся только Майто Гай. В целом, — он почесал подбородок, — не самый плохой вариант. Энтузиазма ему хоть отбавляй. Вот только он, как мастер гендзюцу, никогда не раскрывает своих карт. На нём слишком хорошо держится образ, я не могу как следует разглядеть его настоящий характер. Большая часть нашей верхушки даже не знает, что он, помимо тайдзюцу, является адептом искусства иллюзий, о чём речь. — Чоза может с ним поговорить, — заметила Йошино. — А он захочет со мной согласиться? — Шикаку искоса взглянул на жену. — Не узнаешь, если не попробуешь. — М-м, Чоза всё-таки патриотичен. — Так ты тоже. Закинь удочку, — она похлопала его по плечу. — Никто ведь не говорит о том, что Майто Гай окажется в новой позиции нежданно-негаданно. Его надо будет подготовить. На это, разумеется, уйдёт время. — А если, — Шикаку осёкся. Он не хотел произносить это вслух, но Йошино и так поняла его без слов. — Не разбив яиц, не приготовишь омлет, — она мягко улыбнулась. — И на этой ноте я, пожалуй, займусь завтраком. Она поднялась на ноги, захватывая с собой свою чашку. — А ты поспи днём, ладно? — её взгляд смягчился. — Успокоишься, подумаешь. Потом обсудим ещё раз, если захочешь. — Люблю тебя, — очень серьёзно и искренне констатировал Шикаку. — Вот чтобы к ночи, — она шутливо пригрозила ему пальцем, — об этом не забыл. И ушла. Шикаку, откинувшись на спину, вперил взгляд в чистое нежное небо. Кто бы знал, как он устал пытаться. Кто бы знал, как сильно он переживал за родину, неидеальную, но глубоко любимую. И надо было бороться, не техниками и поющим железом, а словами и мыслями, но он был уже не так молод, как прежде, и идеализм давно истрепался, и сыну предстояло через каких-то два года стать генином, но доколе так жить? А есть ли выбор жить иначе? Мог ли он считать себя патриотом, раз держал дома запрещённую литературу и планировал нового преемника старому Сарутоби? А мог ли считать себя патриотом, если бы этого не делал? И было бы проще, желай народ перемен, да только о них грезили лишь такие, как он сам, образованные, незашоренные, видавшие, опытные, не молодые и не старые. Как подвёл их Минато своей смертью! Сколько надежд унёс с собой в могилу, сколько возможностей! Нельзя быть и лидером, и жертвоприношением, лидеры ведут за собой, а жертвоприношения — всего лишь камни, по которым идут, причём камни молчаливые, мёртвые. Короли позволяют другим умирать за себя, а сами остаются, потому что без них народ потерян, блуждает то ли в болоте, то ли в тумане. Кто выведет Коноху из тёмной чащи? Можно ли её вывести? …А где-то далеко сидел Джирайя перед раскрытой книгой, спрятав лицо в руках. Орочимару рядом перечитывал конкретные пассажи в своём собственном экземпляре, хмуря брови. — Бьёт наотмашь, не так ли? — глухо спросил Жабий Отшельник. — Я так писать разучился… — Ни слова лжи, — задумчиво проговорил Орочимару. Его взгляд остановился на фразе: «не возьму, ибо ты тоже чья-то дочь». — Вот только некоторая истина с нами не случается. Наверное, — тихо добавил он, — не заслужили.