Камрин Нейдрвен была расчетливой и умела приносить жертвы. Она вышла за богатого купца Селвина Бирна низшего происхождения, чтобы ее семья, изрядно обнищавшая за последние века, обрела его богатство. Селвин владел обширными полями и виноградниками на юге, что делало его желанным женихом, но никто не думал, что его выберет леди Великой крови, в жилах которой отчасти течет кровь Артура Пендрагона. Спустя долгих пять оборотов колеса брака у Камрин и Селвина родился наследник, названный Скеррисом, а еще спустя оборот появился младший сын — Дейн. Говорили, что в материнстве Камрин не стала ничуть мягче. Своим старшим сыном она пожертвовала без колебаний. Время показало, что это был верный выбор: Дейн Нейдрвен оказался умелым торговцем и продолжил дело отца, сделав свой род самым богатым в Афале. Из «Книги королей», глава IX, стр. 38
Скеррис провел целый день в кровати — столько, сколько не позволял себе никогда. Лежать раненым и усталым ему не разрешала мать, которая посылала слуг с требованием, чтобы Скеррис возвращался к тренировкам с мечом, а в постелях своих любовниц и любовников он сам не задерживался, исчезая с первыми лучами солнца, как в старинных песнях. Но сейчас Камрин была далеко, наверняка пила кроваво-красное кисловатое вино, наслаждаясь еще одним тихим и спокойным днем, и Скеррис мог позволить себе немного слабости. Теперь, когда из него лезли перья — хорошо, что не из глотки. Оттуда — только кровяные сгустки. Не покидавшая его Рона нисколько не выглядела брезгливой, и Скеррис задумался, чего та навидалась в своей проклятой деревне. Даже бывалым рыцарям было бы сложно наблюдать за тем, как кто-то отхаркивается густой кровавой жижей, но Рона умудрялась гладить его по спине и хвататься за руку — слава Богине, левую, пока что здоровую. Она ничего не говорила. У Скерриса не было времени жалеть себя, и он был благодарен за то, что Рона не унижала его своей жалостью. Она просто была рядом. В шатер заглядывали и остальные рыцари, их притягивало любопытство. Скеррис не сразу сообразил, что они приходили навещать его. Все в лагере знали, что кто-то отравился, и вычислить заболевшего было нетрудно, когда он не явился к завтраку. Скеррису оставалось только горько посмеяться: что ж, за отравлением легко скрыть воронью хворь! Вряд ли кто-то заподозрит его, когда весь ручей залит гнилой кровью, ключом хлещущей из-под земли. К его изумлению, Бедвир принес еще теплую маковую булку, Тарин заглянул, пыхтя трубкой, и оставил на столе плошку с легким бульоном. Невилл, этот жалкий мальчишка, сунулся внутрь с таким видом, будто попал в святая святых, и пожелал Скеррису скорее поправиться. В дар от него досталась истертая маленькая книжица с балладами — чтобы не скучать. Сквозь сон Скеррис слышал басистый голос Гервина, который что-то втолковывал Роне. Та тихо смеялась, и Скеррису не захотелось просыпаться, чтобы ничего не испортить. Он мечтал о том, что явится Джанет и назовет его жалким куском дерьма, плюнет ему в лицо. Но этого не случилось. У Скерриса было время подумать, он лежал, глядя на натянутый свод шатра, чувствовал, как плечо горит — словно там копошились жирные черви, разъедающие его плоть. Он оглянулся на новое подношение, яблоко от Тарина, и безнадежно зарычал сквозь зубы. Они несли ему дары, потому что он был любовником — или кем они его считали — их друга. Они были добры к нему, хотя он с самого начала пребывания в роще не упускал случая бросить им что-то ядовитое: накинулся на Рону, уточнил у Тарина, может ли согреть постель принцессы, когда тот умрет, назвал Бедвира слабаком, тощим библиотекарем… Мать твердила, что никто не будет его жалеть, если он не сможет поднять меч. Меч был единственным, что давало ему ценность. И с этим мечом в руках он должен был умереть во славу их семьи. Рона ушла куда-то, может быть, побежала к Йоргену, чтобы рассказать, что Скеррис еще не двинул ноги, — или чтобы спросить его о новых мучениях, приготовленных для них Служителями. Скеррис медленно встал, пошатнулся. Земля бросилась ему в лицо, но он смог устоять на ногах. Долго возился с ремнем, вешая меч на пояс; клинок казался неуместным, бил его по ногам. Если он еще не потерялся в днях, то скоро должно было наступить новое испытание («Послезавтра», — вспомнился тихий голос Бедвира, передававшего слова Тристана), а значит, для него должны быть подсказки. Рубаха взмокла и прилипла к спине. Выглянув, он убедился, что шатер никто не стережет; его не заметили, он слышал голоса откуда-то справа. Теперь никому не хотелось сидеть ближе к яблоням, поэтому они переместились к шатрам, к выходу из рощи. Рыцари медленно отступали, проигрывая битву против неизвестной гнили. В роще пахло страхом. Несмотря на нехорошее предчувствие, Скеррис побрел к деревьям, нырнул под сени белых ветвей, будто припорошенных снегом, пошел к самому забору, огибавшему рощу. Здесь яблони стояли свежие, красивые, нетронутые, точно невесты на свадьбе, но Скеррис все равно подозрительно осмотрел их стволы, боясь приткнуться к яблоне плечом и вляпаться во что-то гнилое и склизкое, что навсегда отпечатается на его коже, проев рубаху. Он уже ничему не доверял в этом забытом Богиней месте. Они договорились с наемником, которого купила его мать, что Скеррис будет ждать в этом месте, хотя он не догадывался, как загадочный мечник преодолеет защитную магию Служителей. Рыцарей, Великую кровь, охраняли так, словно они были частью сокровищницы Афала. Скерриса клонило в сон, в глазах плыло. Плечо ныло до слез. — Выглядишь неважно, парень, — присвистнули из темноты. Он прятался в тенях, как дикий демон, но был человеком — казался им. Подошел ближе, и слышно было, как будто шорхнули крылья. Рядом со Скеррисом он предпочитал снимать капюшон черного кожаного плаща, словно думал, что лучше всего глядеть в глаза, сообщая дурные вести. Скеррис настороженно усмехнулся. Прошлая встреча была веселее: наемник явился в бордель и нашел его на застеленной шелком кровати. Но почему-то не воспользовался приглашением. — Давно не виделись, — прокашлял Скеррис. — Есть новости для меня? — Только плохие. Но ты их и сам знаешь. Руку дай поглядеть, — хмуро откликнулся наемник. Его звали Корак. Просто так — без фамилии, хотя таких наглых простолюдинов Скеррис никогда не встречал. Он вспомнил, как увидел его впервые — в просторных комнатах матери, рядом с гобеленом, изображающим охоту на королевского белого оленя. Он казался там ожившим черным пятном: темные волосы, карие глаза, мрачное одеяние, высокие сапоги на шнуровке — развязанные только. Скеррис торопливо зашел — «Немедленно!» — передала мать — и запнулся взглядом о пустые ножны, которые висели у наемника на поясе. Меча у него не было. — Значит, ты хочешь умереть вместо брата? — негромко спросил Корак тогда, заглянув ему в глаза. Скеррис почувствовал, словно его сердце сжимают широкой ладонью. — Хочу, — сипло выдохнул он. Корак не слушал Камрин Нейдрвен, которая обещала ему золотые горы, и слова жалко бряцали, как монеты из рассыпавшегося кошеля. Ему не было дела до награды, догадался Скеррис. Такие, как он, любили битву, опасность и смерть, обнимающую за шею, как самая верная из любовниц. Скеррис встречал подобных ему на турнирах. — У меня тоже есть брат, — вздохнул Корак с тоской. Он то ли не видел его слишком давно, то ли не надеялся увидеть. Дейн не пришел на этот разговор, не знал, сколько Камрин платила, чтобы он остался жив, а Скеррис отправился к Мор’реин. Дейн не был глупцом — воином, впрочем, тоже. Если он и заходил на тренировочную площадку, то чтобы посмотреть, как Скеррис вырисовывает очередной хитрый прием. Дейну не говорили, но он должен был понимать. Долг, цену, жертву. И он молчаливо соглашался. Корак принял работу, на которую не решился бы никакой другой наемник, но Скеррис знал, что Камрин наняла убийцу и для него, чтобы не вздумал болтать лишнего. Это казалось ему глупой затеей: неопасный человек не станет бродить напоказ безоружным. Корак был ловушкой. Но Камрин всегда оставляла для себя отходные пути. Корак оттянул в сторону его рубаху и посмотрел на перья, прорезавшиеся на плечевом суставе. Задумчиво хмыкнул, шею опалило дыхание. Скеррис из прошлого назвал бы это возбуждающим. Ему хотелось только разрыдаться. Его трясло, и Корак чувствовал это, прощупывал пальцами скопления перьев, но ничего не говорил. Его лицо исказила какая-то увлеченная улыбка — он явно впервые видел хворь вблизи, и Скеррису захотелось выхватить меч, приставить к горлу, вызвать на поединок… Хоть что-то, что казалось знакомым и понятным. Он хотел умереть в бою. Лучший клинок Афала, который не может уступить свой титул при жизни. Он не хотел умирать чудовищем. — Может, тебе не надо мне ничего говорить, — пробормотал Скеррис глухо; темные глаза Корака казались магическими, притягательными — черными омутами с проблесками колдовских искр. — Никаких подсказок. Просто позволю Турниру меня убить. Для этого мы и предназначены. — И ты просто опустишь клинок? — хмыкнул Корак. — Позволишь им уничтожить тебя? — Болезнь все равно меня убьет. — И тебе не за что сражаться? Скеррис вздохнул. Вспомнил зрительские трибуны на турнирах, воющие его имя на разные голоса, восхищенные улыбки девушек, каждая из которых мечтала запрыгнуть на него прямо там, на пыльном ристалище, растерянные взгляды соперников, которые и понять не могли, как вертлявый юный рыцарь разоружил их. Вспомнил Дейна, его яркую улыбку, вечные разговоры ни о чем; Дейн прекрасно разбирался в торговых сделках и быстро высчитывал прибыль, но свойственна была ему детская, невинная мечтательность, и он иногда воображал, как становится купцом, отправляющимся со своим товаром в далекие страны на материке, а брат — его верным охранником и защитником. Вспомнил, наконец, Рону, ее теплые руки, стирающие кровь с его лица… Он привык сражаться, не знал жизни без драки. — Я не знаю, — сказал Скеррис. — Я слишком долго жил мыслью, что дальше Турнира ничего может не быть, но теперь я могу не дожить до поединков. Я хотел, чтобы все видели, как я умру, сражаясь против достойного противника, если уж мне суждено умереть. — У тебя еще есть время подумать, — сказал Корак, коснувшись его перьев. Его перья, его болезнь, его грех. — Блядство… Неправильно это, когда дети гниют изнутри. И еще хуже — когда верят, что на то воля какого-то паршивого божества. Скеррис входил в рощу, не зная о вороньей хвори. Вполне вероятно, она уже была у него внутри, сворачивалась там клубком, поджидала время вытянуть щупальца наружу. Он был обманщиком, не смевшим заходить в священное место. Он был грешником, которого отправили умирать во имя искупления семьи. Скеррис стиснул зубы, чтобы отчаяние не вырвалось криком. Единственным, за что он цеплялся, была мысль о том, что это все еще его рука, его рот, его глухое отчаяние. Он еще принадлежит себе, а не Вороньей Богине. — Знаешь озеро за рощей? — То, в которое мы ходим мыться? — уточнил Скеррис, вспоминая, как плескался и краем глаза наблюдал за Роной, надеясь, что она к нему присоединится. — Нет, не думаю, — фыркнул Корак. Он расхаживал вокруг Скерриса, будто не мог устоять на одном месте. — Их два: небольшое, внутри рощи, и озеро за ее пределами. Местные называют его именем Нимуэ, да? Скеррис согласно кивнул. Он слышал пару тоскливых песенок про Леди Озера, но никогда всерьез не задумывался о том, что она могла существовать. Некоторые баллады сочиняли только для того, чтобы унылые юнцы могли посвятить их своей неразделенной любви. — Им нужно, чтобы вы достали что-то со дна, — сказал Корак, пожав плечами. — Я слышал, что недавно там что-то произошло, какие-то… колебания магии. В любом случае, все очень всполошились из-за этого озера. Служители по какой-то причине опасаются к нему подойти, а тем более — нырнуть. — Говорят, что его охраняет какая-то сила, — вспомнил Скеррис. — Это все? И никаких советов? — Что я могу тебе сказать? «Не утони»? Скеррис усмехнулся. Ему повезло хорошо научиться плавать — не в холодных и темных водах озера Нимуэ, а в сверкающих реках на юге, куда отец в детстве возил их. Пока он вел важные переговоры с хозяевами земель, Скеррис и Дейн могли носиться друг за другом по ровным рядам винограда, напоминающего детям дивный лабиринт Ушедших, а потом купаться в реке, чтобы освежиться. — Спасибо, — проворчал Скеррис. Корак изумленно прижал руку к груди — словно не верил, что его поблагодарили. Усмехнулся, кивнул, коротко поклонился. Он издевался над всеми церемониями, с которыми должен был обращаться к сыну Великой крови… впрочем, теперь это было неважно. Его кровь такая же гнилая, как у какого-нибудь больного в трущобах, в нижнем городе, куда Скеррис изредка выбирался поразвлечься. — Я узнавал насчет твоей болезни. Люди разное говорят, но… попытаться вырезать можно. — Я не смогу сражаться, если покалечусь, — стиснув зубы от вновь накатившей боли, сказал Скеррис. В глазах стало мокро — он так давно не плакал, что не мог понять, почему слезы катятся по щекам. — И… если Тристан заметит кровь, он решит, что кто-то меня ранил. Точно начнет проверять, отправит к лекарю. Он старался цепляться за разум, мыслить холодно, продумывать пути. Так Скеррис и надеялся продержаться до поединков, поскольку в первых испытаниях его жизнь зависела от удачи и от трезвого расчета. Он не мог позволить себе ошибаться, привлекать внимание. Перед первым испытанием он чувствовал себя неважно. Брин, этот идиот, решил спросить, не волнуется ли Скеррис, но тот только рассмеялся. Еще заранее Корак выведал у королевских ловчих, что их отправили за татцельвурмом; все это хранилось в строжайшем секрете, потому Скеррис даже боялся подумать, как ловкий наемник подкупил или даже прикончил ради правды кого-то из охотников. Нет, он не боялся, хотя легкое волнение покусывало его — он привык драться против людей, не против огромных голодных ящериц! Утром перед охотой у него разболелась рука, и он передал копье Филипу, сказав, что тот доказал свою смелость и доблесть, чтобы нести его оружие. Придурок так и расплылся в улыбке, выпятив грудь. А Скеррис только усмехнулся. Рука болела, но было терпимо. Он решил, что какая-то из старых ран решила заныть в неподходящий момент. Ему несколько раз выбивали плечо на турнирах. Переодеваясь в чистую рубаху перед тем, как отправиться в «Лебединую песню», Скеррис увидел, что сквозь его кожу прибилось совсем мелкое, черно-серое, крапчатое перо. У него что-то оборвалось внутри, сердце гремело в ушах. Снаружи шатра шумели голоса, кто-то пел, рыцари наперебой обсуждали девок, о которых мечтают. Из лучших воинов королевства они превратились в скопище возбужденных мальчишек. А Скеррис превратился в чудовище. — Ты не говорил моей матери? — спросил он, прикусив губу. — Она платит мне не за это, — с наигранной простотой ответил Корак. — Она сказала бы, что я заслужил. Ему надо было рассказать кому-нибудь, закричать, кинуться за помощью, но Скеррис тогда просто пошел за остальными. Он выдернул перо, посмотрел на выступившие капли крови. Он знал, что скоро их станет больше; это неизбежно, болезнь выжигает все, до чего дотянется. Все знали о вороньей хвори, о ней шептались даже в Великих домах, с легким презрением — они были в безопасности, они купались в милости Мор’реин. Скеррис едва помнил, как оказался в душном борделе, его мутило. Рядом отирались какие-то девки, липли к нему, а он видел не похотливые белые руки, а черные вороньи крылья. Они целовали его в шею и лезли под рубаху, и он вздрагивал от мысли о том, что пальцы наткнуться на новые перья. Кажется, у него даже встал; Скеррис хотел жить, его тело хотело жить, но хворь была неумолима. Едва помня себя, он попросил девушек проводить его на второй этаж, позволив им тащить его, поддерживать, иначе он просто упал бы на крутой узкой лестнице. Едва оказавшись наверху, он кинулся ко второй двери справа — так ему написал Корак в чудом переданной записке. Он рухнул на кровать, голова кружилась, хотя Скеррис не успел выпить вина. Одна девка ловко оседлала его, а другая прижалась к спине, притираясь грудью, и что-то шептала ему на ухо, ласково перебирала волосы, скользнула пальцами в рот. В глазах плыло, было жарко. У той, что скакала верхом, была птичья голова, белый вороний череп, а из-под него текла красная густая кровь, заливая ее до горячего лона, до того места, где их тела соединялись. Ему хотелось закричать от ужаса; ему хотелось дотянуться до ее груди с острыми сосками и слизать с нее липкую кровь. Она нагнулась к нему, и Скеррис почувствовал, как жадные, горячие губы целуют его. Видел он воронью маску, черные провалы глаз. И двигал бедрами навстречу, теряясь в этом больном удовольствии. Трахаться со своей смертью — врагу не пожелаешь. Он не помнил, как кончил, просто все прекратилось, мир как-то прояснился, он лежал между двух девок, которые отирались о него, как кошки. Одна рука между ног у той резвой, что казалась ему Птицеголовой, пальцами в горячей мокрой щели; другая рука ласкала груди той, что мурчала ему на ухо что-то бессмысленное. Самые обычные девки — красивые и готовые на все. Спохватившись, Скеррис отстранился, попросил их уйти, сказал, что устал, но непременно позовет их снова позже. Они, кажется, поняли. Многих его любовников после соития тоже клонило в сон, так что девушки довольно выпорхнули из комнаты. Кое-как натянув штаны, Скеррис выдохнул — и рухнул обратно на кровать, урывками дыша. Когда вошел Корак, он только повернул к нему голову и натянул кривую улыбку: — Хочешь, можешь тоже меня выебать, мне уже все равно, — заявил он. Корак двигался осторожно. Прикрыл дверь, та скрипнула. Он шагнул ближе, словно бы принюхиваясь. Был похож на хищника, который почуял отравленную, больную дичь. Он уже чувствовал на Скеррисе дыхание смерти, поэтому остался стоять напротив кровати, мрачно рассматривая его и совершенно точно не собираясь присоединяться. Тогда Скеррису почему-то стало стыдно валяться так перед наемником — ему, лучшему клинку Афала! Он сел, запустил руку в волосы, вздохнул. Тогда Корак рассказал ему про ночное испытание, про слаугов, которые бродят в чаще, про то, как Служители уже возводят хитрое заклинание, что не позволит вмешаться никому чужому. Закончив, он попросил рассказать ему про воронью хворь и слушал любопытно, как ребенок. Искренний интерес в темных глазах окончательно убедил Скерриса в том, что странный наемник не из местных, хотя на эйрийском Корак говорил чисто. Потом Корак ушел, запросто вышел из комнаты и пошел к лестнице, как обычный посетитель, словно не было на всех входах мрачных Служителей, надзиравших за порядком. Не успел Скеррис этому поразиться, как заметил колыхание шторы. За ней кто-то прятался. Там была Рона — ее он успел приметить еще на охоте, приглядывался потом. Уж девку Скеррис умел отличить от парня и удивлялся, как этого не обнаружили другие. Хотя, может, они никогда женщин вблизи не видели. Ему вдруг стало весело. Он знал, что ему нечего терять, так почему бы не поразвлечься? Тогда он не понял, что попал в ловушку. Он не хотел терять Рону — больше всего на свете. — Надеюсь, когда я приду в следующий раз, ты еще будешь в своем уме, — сказал Корак, прощаясь. Холодная ночь вернула Скерриса в реальность — с каждым разом было все сложнее. Он терялся в зарождавшемся безумии. — Жаль, мне было любопытно, чем все это закончится, — признался странный наемник. Скеррис молча кивнул. Ему не хотелось больше ничего говорить, чтобы голос не дрогнул, как у испуганного ребенка. Он готов был умолять Корака, чтобы он попытался срезать с него гнилую плоть, но тогда кто-то заметит свежие раны… Тогда он не сможет драться — вот что самое страшное. Он всегда знал, что ему суждено отправиться на Турнир. В детстве его восхищали сказки про благородных рыцарей и прекрасных принцесс, и он расспрашивал старших про подвиги и турниры. Турнир Крови казался ему дивной загадкой, пока кто-то из кузенов не объяснил Скеррису, что это такое. Они улыбались — на их время не выпало Турнира. Он уже слышал о принцессе, его ровеснице, а потому быстро понял, кого отправят умирать. Он знал, кто он такой. Что он такое. Грех, отродье. Гниль, скверна. Мать всегда хвалила Дейна: за прилежание, за хорошую учебу, за любопытные вопросы. Даже не разозлилась на него, когда он пролез в отцовские комнаты без разрешения и затаился в шкафу, чтобы подслушать разговор с одним из его старых друзей-купцов. А Скеррис годился только на то, чтобы умереть. Он тогда уже знал, что свободен, что ему дозволено все. Какая разница, если он уже мертв? Если он уже герой? Сделав из себя оружие, он убедил других, что не сможет проиграть. Ему хотелось увидеть тень раскаяния в синих — чужих — глазах матери, показать ей, что он переживет Турнир. Со временем она и правда поверила, поддавшись всеобщей убежденности, потому и наняла Корака, потому потратила столько денег и сил… И все же он хотел умереть воином, а не больным предателем. Но Мор’реин видит нас насквозь. Скеррис побрел обратно к шатру. Дорога назад далась ему гораздо проще: свежее дуновение ветра заставило его почувствовать себя немного лучше. Он думал об озере, вспоминал старую песню, мычал себе под нос: «Заклинала жрица, чтоб в любви напиться…» На Рону он наткнулся у шатра, подумал, что она на него накинется. Стояла, подбоченившись, словно он был ее загулявшим парнем, не ночевавшим дома, что Скеррис разулыбался, глядя в ее гневные искрящие глаза. Его душила забота, но приятной, нежной рукой, и он никак не мог определиться, то ли сбросить ее с шеи, то ли размурлыкаться, прильнув к ней ближе. — Ты где был? — сердито воскликнула Рона. — Я думала, ты в рощу уполз умирать. — Да не умираю я, — сказал Скеррис, отмахнулся. Ложь горечью растеклась по воспаленному горлу. — Лучше мне, прогуляться решил. Я даже есть хочу. Где там эта булка, не зачерствела еще? Рона приложилась тыльной стороной ладонью ко лбу, что-то пробурчала. Отодвинулась, пропуская его в шатер, как сердитый сторожевой пес. Скеррис не соврал: он и правда нагулял аппетит, а заодно мог поделиться с Роной хорошими новостями о следующем испытании.***
— А ты никогда не думал, что вы, мужчины, как-то неправильно сделаны? — спросила Рона. — Как будто у женщин все удобнее и сразу понятно. Она делала вид, что не пялилась, ведь это недостойно леди Великой крови. Скеррис же был уверен, что она не обратит внимания на то, как он торопливо, лихорадочно сменил рубаху, пытаясь скрыть поросль перьев на плече, если ей больше запомнится его член. — В смысле? — Ну… много всяких лишних частей, — кашлянула Рона. Посмотрела на тихую ткань палатки, пока он натягивал штаны. — Хотя в твоем случае лишний язык. Богиня зря дала тебе возможность говорить. — Зато что я могу им делать, ты не поверишь, — разулыбался Скеррис. — Пока что никто не жаловался. — Вот об этом-то я и толкую. Он вздохнул, подошел ближе. Рона достала у Йоргена перевязочные прокипяченные тряпки, которыми хотела обмотаться, чтобы сквозь промокшую и прилипшую рубаху не проглядывалась женская грудь. Лекарь же готов был подтвердить, что Аэрон, сын Гаэлора, сильно ушиб ребра, забираясь на башню, поэтому ему наложили тугие повязки. Задумка была простой, но действенной. Скеррис сам переоделся в совсем не праздничную рубаху из грязно-черного сукна, лишь бы не видно было темных перьев на его плече. Придержав край повязки, он помог Роне. Грудь у нее и правда нужно было еще поискать, таких тощих и плоских девок Скеррис никогда не встречал. Зато ей не нужно было ежедневно так обматываться, что значительно упрощало жизнь. Скеррис вздохнул, усмехнулся: ее плечи усыпали премилые рыжие веснушки, которых так и тянуло коснуться губами. Поправляя перевязь на спине, он скользнул пальцами по острым выступам позвонков. — Теперь ты пялишься, — прошипела Рона. — По-моему, все честно. Тебе кто-нибудь говорил, что у тебя красивая грудь? — Нет, — удивилась она. — Вот и я не скажу. Встречал парней, у которых больше есть, за что ухватиться, чем у тебя. Рона свирепо зарычала, пихнула его плечом. Она еще раз проверила повязки и довольно улыбнулась. Затянутая, она явно была скована в движениях, и Скеррис надеялся, что это не доставит им неприятностей. Быстро надев рубаху, Рона пятерней взъерошила рыжие волосы — так она, по ее мнению, была больше похожа на парня, — и прихватила меч. В озере им разве что от рыб отбиваться, но нельзя было показывать, что они заранее знали об испытании, поэтому и Скеррис взял свой клинок. — Тебе не нужны никакие награды за то, что ты заботилась обо мне? — спросил он. — В чем тогда смысл? Он и раньше не понимал; теперь же совсем потерялся. Не мог поверить, что Рона просто так гладила его по спине, когда ему было плохо, и лежала рядом, успокаивая и отгоняя липкие кошмары. Золото Скеррис не привык считать — знал, что его всегда больше, чем нужно, но с собой у него был только один кошель… И все равно на него год можно было безбедно жить в тихой северной глуши. А если Рона не хотела его золота из гордости, Скеррис бы с удовольствием вылизал ее между ног в благодарность. При мыслях о Роне, сидящей на его лице, слюна казалась густой, как у голодного пса. — Я просто решила, что должна что-то сделать, если могу, — прошептала она. — Я ничем не могла помочь ни Дерреку, ни Ивору, и я всегда буду горевать об этом. Но сейчас я же способна что-то изменить. — И ты думаешь, я достоин жить? — удивился Скеррис. По рассказам Роны он счел, что Деррек был славным, хотя и глуповатым парнем, а Ивора он немного знал и думал, что такому добряку нечего было делать на Турнире. Скеррис не был похож на ее прежних друзей. — Это не мне решать, — сказала Рона, и Скеррису показалось, что она сейчас выпалит какую-нибудь наивную чушь о судьбе и удаче, но она промолчала. — Я устала всех терять. Поэтому я тебя не прощу, если ты умрешь! — оскалилась она. Он улыбнулся в ответ. Маленькая испуганная северянка, слишком жадная, чтобы отдавать его смерти. Слишком приличная, чтобы взять его. В Роне все было — «слишком». Слишком рискованно было объединяться с ней, нарушавшей правила Турнира, и Скеррис не хотел думать о том, что будет, если их обоих раскроют… Оставалось надеяться, что к тому времени они будут уже мертвы. — И ты умеешь плавать? — уточнил он у Роны, когда они уже готовились выходить на поляну, где понемногу собирались оставшиеся рыцари. Четырнадцать человек… Скеррис вспомнил лагерь, полный мальчишек, гомон, глупую похвальбу. И поразился, как недавно это было. — Конечно, я умею! — кивнула Рона. Она тоже отвлеклась и посмотрела на их оставшихся соперников с сожалением. — Мы с Дерреком знали одно место, там горный водопад и озеро. Чистое, как слеза. — А я-то думал, на севере все время холодно и лед стоит. — Нет, только три четверти оборота колеса, — подумав, объявила Рона и улыбнулась. — Мне нравилось нырять и собирать красивые камни на дне. Приношу их домой, складываю у себя на окне, а дядя каждый раз ворчит, что я тащу в дом всякий мусор. Теперь им предстояло нырнуть гораздо глубже — и найти не какой-то камушек. Скеррис не знал, что именно скрыто под темными водами озера Нимуэ, но нехорошее предчувствие царапало его изнутри. А может, это перья продолжали расти, раздирая его внутренности. Тристан появился перед ними в привычно сияющих латах. В его взгляде совсем не осталось блеска, и двигался он словно во сне. В этот раз им не отдали лошадей, хотя Скеррис успел соскучиться по Серому — отцовский подарок, добрый конь, единственный его друг за долгое время… Они скорбно шагали сквозь рощу, отмирающую, отживающую последние дни. Нападавшие лепестки сугробами высились под деревьями и начинали перегнивать — кисловатый, густой запах щекотал нос. Озерцо, в котором они обычно мылись, и впрямь казалось небольшой лужицей по сравнению с великолепным озером Нимуэ. По ту сторону в темных водах отражались белые башни дворца. Белое на черном… Скеррис замер, всматриваясь в рябь на воде. В шелесте камыша ему слышались загадочные голоса, зовущие его в глубину. Он тяжело сглотнул; у слюны был кровавый привкус. — Иногда, чтобы услужить вашей госпоже, нужно совершать невозможное, — рассказывал Тристан, словно завел старую сказку. Теперь ему не нужно было повышать голос, чтобы было слышно в задних рядах. Рядов больше не было. — Давным-давно я услышал легенду о том, как королева испытывала своих рыцарей. В Жемчужное море она кинула свой любимый винный кубок и пожелала, чтобы ее лучшие воины достали его из морской пучины. Никто не отважился кинуться в море, кроме благородного молодого пажа. Он ринулся в воду, сгинул… вся свита уж решила, что он утонул, когда юноша вдруг вернулся с добычей. Упал бездыханный к ее ногам и протянул королеве желанный кубок. Он стремился порадовать свою госпожу. И вы тоже должны. Она будет рада услышать о вашей отваге. Тристан не стал бросать в озеро кубок. Он снял свою латную перчатку, примерился и кинул далеко. Та сверкнула на солнце, с плеском упала в воду и наверняка очень быстро потонула, тяжелая, большая. Совсем не на тонкую ручку Блодвин — разве ж ее порадует такой подарок? Но Скеррис не спорил. Он, как и остальные, потянулся к берегу, стащил сапоги, снял перевязь с мечом, изображая легкую растерянность, с какой переглядывались остальные участники Турнира. Он тоже слышал эту легенду. И знал, что королева не расцеловала храброго пажа. Она послушала его историю о морской пучине и о гадах, которые обитают там, и захотела большего. Бросила в море перстенек и повелела его достать — и тогда она озолотит своего героя и отдаст ему руку своей дочери. Вот только второй раз судьба не миловала героя. Королевы были жадны и тщеславны. Но Тристан решил, что не время об этом говорить. Они раздевались, готовясь залезть в воду, но медлили. Наученные горьким опытом, уже знали, что в черных водах таится смерть. В отличие от отравленного ручья в роще, озеро Нимуэ казалось чистым и холодным, как кусок тьмы. Скеррис снял тунику с изогнутым белым змеем и кольчугу, глядя прямо перед собой. Он остался в одной нижней рубахе. Рона поступила так же, хотя многие участники разделись до пояса, щеголяя голыми спинами. — Ты из-за шрамов? — шепотом спросила Рона, покосившись на него. Ее взгляд стал каким-то виноватым, тусклым. Скеррис вспомнил о старых белесых отметинах на спине, оставленных рукой матери. Камрин не брезговала взяться за плеть сама, с удовольствием проходясь по нему — била крепко, с оттяжкой, если Скеррис кричал, то принималась охаживать больнее. Чтобы вынудить Камрин взяться за плеть, он должен был сильно ее разочаровать. Но Скеррис неплохо справлялся. Позор семьи. Гниль. Он кивнул Роне, покачал головой. Пусть лучше считает, что Скеррис стыдится шрамов, чем заподозрит в нем мерзкую болезнь. Скеррис всегда относился к шрамам легко; многим девушкам они нравились. Еще больше им нравилось, когда он повязывал их платок на копье или рукоять меча и проливал кровь за них на турнирах. Знали бы они, что это за кровь, наверняка и подойти бы к нему побрезговали. Над озером Нимуэ гулял ветер; они стояли, ежась. Никто не отваживался нырнуть первым, они оглядывались на Тристана в поисках подсказок, но тот молчал, рассматривая темные воды, словно пытался предугадать появление чего-то жуткого… Но озеро осталось спокойно. Движение в воде почудилось Скеррису, точно почудилось… Он больше не мог верить своим глазам. — Приступайте, — негромко сказал Тристан. Первым вышел парень со светлыми, выжженными на солнце волосами. Один из приятелей Джанета, Бриг с гербом черепахи. Скеррис не сомневался, что лорды Жемчужного моря первыми подступят к воде, не испытывая такого суеверного страха, как остальные. Оглянувшись, встретившись с испуганными взглядами, Бриг горделиво улыбнулся, коротко поклонился им, словно они были зрителями, наблюдающими за выступлением известного ярмарочного шута, и вошел в воду. Скеррис заметил, как Бриг чуть дрогнул, когда ледяная вода замочила ему ноги, но он вскоре привык. Зашел глубже, вдохнул и нырнул, взбив спокойную воду. — Во имя принцессы, — негромко сказал Джанет. Он снял повязку с головы, но взгляд у него был рассеянный, какой-то больной. — Если нам суждено умереть в воде, я надеюсь, принцесса придет сюда, чтобы спустить на нее венок. — Подожди, — сказал Скеррис Роне, когда та ступила ближе, видимо, решив покончить с напряжением. — Давай посмотрим, что будет. Она осталась. Бедвир тоже кутался в нижнюю рубаху, испуганно глядя на воду, — умел ли этот слабак плавать, не снесет ли его тонкое тело течением? Гервин разминался, будто пытаясь разогнать кровь, чтобы не замерзнуть в воде. Мелкий Невилл шептал что-то, наверно, молился. Самым спокойным из их странной компании оставался Тарин, но и его пальцы подрагивали, словно искали спасительную тяжесть чадящей трубки. Джанет и его приятели, Марв, Рорк и Эньон, оглядывались на них снисходительно. Еще несколько одиночек, предпочитавших не сбиваться в стаи, мрачно молчали. Они все ждали чего-то, глядя на воду. Скеррису подумалось, что она так темна, что они едва ли различат красные разводы на воде.