Под смогом и дымом

Санс вздохнул с облегчением, когда дверь закрылась, и он снова остался один. Все становилось проще и понятней с каждой секундой. Если он и едет крышей -- а это было бы вполне ожидаемо и очевидно -- то определенно еще не потерял способность мыслить рационально. Он, трус и слабак, сбежал, что привело к неприятностям для невинных непричастных людей. Он виноват. Он обязан все исправить. Чем дольше Дриммуры его укрывают, тем большей опасности они подвергают сами себя, и, больше того, у них дети. Двое детей и одна совсем юная беззащитная гостья. Санс -- магнит для неприятностей и угрозы, иными словами, бомба замедленного действия, поэтому не имеет ни малейшего права оставаться в этом месте. Куда идти? В целом, уже почти понятно. У отца однозначно был план или договор с доктором. Он вел себя странно за несколько дней до прихода "их", он знал, он, черт возьми, сам проводил Санса до того черного автомобиля! Его отец -- не идиот, и значит все, что происходило в Лабораториях, происходило с его ведома и согласия. Многие работники Лабораторий перебрасывались незначительными на первый взгляд фразами, из которых можно было сделать вывод, что, во-первых, да, Санс попал туда в результате сделки между отцом и доктором Зиттенвидригом, и во-вторых, что у "старого-доброго В. Д. Гастера" не то что бы был выбор. Сделка без сделки. Он поступил так потому, что не мог поступить иначе. Все это напоминало шахматную партию, в которой, очевидно, Санс оказался пешкой, которой отец решил пожертвовать. Значит, на кону стояло что-то гораздо более для него важное, чем жизнь одного из его детей. Что это? Карьера? Возможно, но маловероятно. Может, их могли выслать из Города? Тоже как вариант, хотя и было неприятно думать, что папа мог вот так выменять его на место жительства. Скорее всего, что-то более важное -- может, безопасность Папируса, может, безопасность отца. Чем бы это ни было, оно важнее жизни и здоровья Санса. Значит, он тоже имеет право сделать ход и вернуть фигуры в исходное положение. Отец не нарушал условий сделки, не помогал ему сбежать, не защищал, не сделал ни-че-го, значит, он невиновен. Но все-таки, на всякий случай, фигуры лучше вернуть на место, иначе... доктор может попробовать повторить сделку. У доктора Гастера еще есть, что терять. И фигурой, которой пожертвуют в следующий раз, ни в коем случае не должен быть Папирус. Ради этого можно с легкостью вернуть на место маленькую пешку, оставив ее совсем одну перед таким большим ферзем. Фриск упала спиной на кровать и закрыла лицо руками. Она чувствовала себя... уставшей? Это было сложно объяснить. Но она точно знала, что ей определенно было хуже, чем просто "не в своей тарелке". Она скорее чувствовала себя чужой. И, пожалуй, вся эта ситуация с чаепитием сделала ситуацию только хуже. Как там Санс сказал? "Семейное воссоединение"? Ну да, конечно. Семья. Он был прав, он был умнее и осторожнее, чем Фриск, и хорошо, что он сказал об этом так в лоб -- хоть и обращаясь не к ней -- иначе бы она пошла вместе со всеми и испортила бы семейное чаепитие. Потому что она такая глупая. У Чары есть семья, у Фриск -- нет. И она не может вот так "пришить" к себе лучшую подругу на веки вечные, они больше не в приюте. Они больше не одно целое. Это было очень обидно и больно признавать, но... но ведь это была правда. Девочка вздохнула и села на кровати. Взгляд упал на любимого плюшевого зайца, упавшего на бок и с укором глядевшего на свою маленькую хозяйку, которая бросила его так надолго в чужом, незнакомом месте. -- Тебе тоже одиноко? -- Фриск взяла игрушку в руки и заглянула в разные глаза-пуговицы, -- Я понимаю, -- ей показалось, что заяц кивнул, но на деле она сама просто качнула его, -- Давай займемся чем-нибудь вместе? -- предложила девочка и, отставив зайца обратно на кровать, потянулась к своему вечному альбому, -- Ну-ка, сядь прямо... -- маленькая художница, высунув язык от усердия, поправила лапы своей ушастой модели и принялась рисовать. Раньше она занималась только портретами своих знакомых и друзей, иногда случайных прохожих... это странно. Почему Фриск всегда рисовала только людей, когда кроме них есть такое множество заманчивых идей? Альфис торопливо вышагивала по вечерним улицам, запахнув старенькое пальто и спрятав нос в шарф, отчего очки запотевали. Каблуки выстукивали бодрый ритм, и девушка невольно маршировала, сама не осознавая этого. Она так устала. Ей срочно нужен отпуск. На днях ей начали чудиться странные вещи и не отпускало постоянное ощущение страха, наверное, вызванное тем, что... Альфис влетела в кого-то на полной скорости, и это выдернуло ее из мыслей. Девушка отступила на шаг назад, наступила незнакомцу на ногу, потом отвела ногу еще чуть дальше назад и наконец отодвинулась, варварски протирая очки пальцами. -- П-простите, я Вас не з-заметила... -- она снова нацепила очки на нос и подняла взгляд на молодого мужчину в военной форме, -- ...с-сэр. Он криво усмехнулся, и Альфис заметила за его спиной несколько силуэтов, которые при дальнейшем рассмотрении оказались такими же солдатами. Что они забыли в центре Мегаполиса? У них же мирный район! Или где-то неподалеку началось восстание? Но они не выглядели так, будто находились на задании. Может, приехали в увольнение домой? Не успела Шрайбер перебрать в голове все возможные варианты появления в таком месте в такое время военных, начиная парадом и заканчивая переодетыми студентами-историками, как один из них резко сдернул с ее шеи шарф и присвистнул. -- Парни, да у нас тут магичка! -- с ухмылкой обернулся он к остальным, -- В такое время на улице одна! -- А что, девушка, -- наклонился на один уровень с лицом Альфис один из них, чуть постарше остальных, на вид добродушный дядечка с усами, прямо как с пропагандистских плакатов о связи поколений в армии, -- комендантский час Вас уже не касается? Альфис почувствовала, как внутри все холодеет. Она знала, что, как добропорядочный гражданин, "лицо, достойное особого доверия", ученый на службе у государства, в конце концов, она имела право находиться вне дома даже в комендантский час, но не могла сказать об этом ни слова, язык словно проглотила кошка, колени тряслись, а дыхание сбивалось. — Гляньте, да она дрожит! — Поймали на горяченьком! — Что, братцы, делать с нарушительницей? — Надо в отделение! — Да-а, тут уж пару суток придется поспать на сене... — Ну, – один из них мерзко улыбнулся, сдернув с Альфис ее шляпку, любимую, с цветочками, – Если мы ее обыщем и признаем невиновной, то так и быть, отпустим! — Правильно, лапать ведьму! – поддержало его несколько голосов. Альфис сделала шажок назад, но наткнулась на одного из военных, бросилась в сторону, снова влетела в кого-то и, развернувшись на все сто восемьдесят градусов, вслепую бросилась вперёд. И снова в кого-то влетела. Кто-то крепко сжал ее запястье, прижал к груди и нежно погладил по голове. У кого-то был очень знакомый мужской парфюм. — Ох, мальчики, боюсь, вы напугали мою дорогую подругу, – Меттатон захлопал невинными лиловыми глазами, положив Альфис руку на плечо, – Но большое спасибо, что присмотрели за ней, – он улыбнулся и, взяв Альфис за руку, двинулся мимо шумной компании, тут же вытянувшейся по струнке. Разумеется, весь Город знал голос Меттатона. — Мы должны были встретиться сегодня вечером, – нагло врал он, не краснея, – Но я, к сожалению, задержался. Так переживал! – воскликнул Меттатон, вскинув свободную руку в воздух. Актер Столичного Театра, что уж тут. Старые привычки. Старый усатый вояка крякнул и отдал честь. Остальная компания почему-то последовала его примеру. — Так что спасибо большое, дорогуши, – Меттатон отправил солдатам воздушный поцелуй, помахал рукой и уверенно зашагал, выстукивая каблуками по брусчатке бравый марш, вдаль. Альфис, которую он тащил за собой, обернулась, встретившись с компанией удивлёнными взглядами, и машинально кивнула на прощание. — Альфис, дорогуша, я ценю твою свободу передвижения, – Меттатон, впихнув ее перед собой в подъезд, вежливо кивнул швейцару, почтительно склонившему голову, и, на секунду замерев перед зеркалом, поправил свою и без того идеальную прическу, – но не рекомендую гулять в таких местах в такое время суток, – снова подхватив девушку под руку, молодой человек уверенно припустил по лестнице. — П-прости, я возвращалась с работы, и... – Альфис сбилась, споткнувшись о ступеньку, и чуть не встретилась лицом с лестницей, если бы шагавший рядом Меттатон не подхватил ее. — Ты опять работаешь допоздна, дорогая, – он остановился на лестничной клетке третьего этажа, где находились их квартиры, – Это вредно для твоего цвета кожи. Альфис хихикнула и пожала плечами. Меттатон закатил глаза, словно в сотый раз объяснял глупому ребенку прописные истины. — Может, зайдём ко мне? – он указал на дверь своей квартиры, – У меня есть шампанское, как раз расскажешь о своей работе, – парень подмигнул, но Альфис только помотала головой: она не любила пить во время рабочей недели. У Меттатона – совсем другой график, ему не понять. — Д-да нет, я пож-жалуй спать пойду... – она отступила к двери в свою квартиру. Зиттенвидриг настоял, чтобы все его приближенные учёные и помощники жили в «приличных условиях», что в видении подразумевало квартиру или даже дом в элитном районе. Альфис, например, досталась квартира на одной лестничной клетке с, подумать только, звездой театра и радиовещания! Она слышала, что некоторые фанаты готовы были убить за возможность жить с Меттатоном хотя бы в одном блоке города. Однажды к ней в гости настойчиво напрашивалась какая-то дама с лихорадочно блестевшими глазами и дрожащими бледными руками, а когда Альфис сообщила, что гостей не принимает, тем более незнакомых, она подняла такой крик, что ее вывел охранник. Жить рядом с Меттатоном во всех смыслах – то ещё удовольствие, однако Альфис впервые в жизни нашла такого близкого друга. Меттатон понимал и принимал ее такой, какой она была – до этого Альфис все время должна была соответствовать чьим-то ожиданиям, чтобы на нее смотрели как на человека, а не на блоху, но Метта – совсем другое дело. Для него Альфис была не только подружкой, но и музой: однажды он сообщил, что в своем новом спектакле главная героиня, маленькая птичка с большой мечтой, оказывается, была списана с Альфис.