Фанат

— Я сказал, 98-ого, а не дизеля, говно ты тупое! Не мог я перепутать. Я что, по-твоему, на чем езжу не знаю? — у мужика слюна, как из обреза картечью, брызжет убойно во все стороны. Арсений мастерски уклоняется от каждой слюнявой пули и отвечает тихо, но упрямо: — Вы сказали, дизель. У вас две машины на разном топливе, вот вы и перепутали. Я же переспросил, но вы настаивали. Он и правда переспросил. Мужик, уходя к заправке, гаркнул через плечо: глухой? Работу свою делай! А теперь стоит, асфальт орошает и пугает капиллярами в глазах лопнувшими. Цепочка на бычьей шее вдавливается в кожу, образуя две складки сверху и снизу, и Арсений внимательно следит, когда она лопнет, чтобы вовремя отскочить и не лишиться ненароком глаза. — Слив кто оплачивать будет, я тебя спрашиваю? Это хорошо, что я завестись еще не успел. Завестись ты не успел, потому что я еще раз переспросил, прежде чем ты посадил свой квадратный зад в машину, гондон. Думает Арсений. Вслух лишь выпускает тяжелый выдох и говорит: — Семь штук выездной сервис стоит. Хотите, я позвоню? — Платить ты будешь? Семь косарей для Попова серьезная сумма. Театралка и квартира полностью на плечах понимающих родителей, на которых Арсений молится каждую ночь перед сном. Но пропитание и прочие базовые потребности он удовлетворяет своими собственными силами. Не очень успешно, но по крайней мере пока передвигается без катетера. Мясца на костях ему бы, конечно, не помешало. — А? — допытывается мужик. — Это надо с менеджером решать, — наконец отвечает он и, сунув руки глубоко в карманы, шуршит полиэстеровыми штанинами к зданию заправки. Менеджер Слава своими пуговичными темными глазками глядит прямо в душу. Он выслушивает мужика с таким участливым и скорбным выражением, что кажется сейчас квартиру свою на него перепишет, только бы вину искупить. — Я понимаю, я вас очень понимаю, — часто кивая, отвечает он, закончив купания в слюнявом душе. — Но у нас работают только профессионалы, четко выполняющие правила. Я уверен, что Арсений вас спросил о типе топлива, прежде чем заправлять. Мужик раздраженно отворачивается к открытому куску панорамного окна, торчащему над полками, заваленными «тоблероном», и в это время стоящая за Славой кассирша Элла собирает глаза в кучу и высовывает язык. Арсений не удерживает секундную улыбку, которую менеджер своим юрким взглядом конечно же замечает. Все его дотоле пацифистское лицо претерпевает ужасающую трансформацию, полосуясь грозными морщинами вдоль и поперек, будто по нему танковыми гусеницами проехали. — Мы сейчас же вызовем сервис и за все заплатим, — отвернувшись к мужику, говорит он. Сыкло. Знает же, что тот сам виноват. — Сколько их там ждать? — огрызается клиент. Тоблерон тоже попадает под слюнявую картечь. — Минут пятнадцать. Арсений шуршит обратно за мужиком на поле. Тот останавливается у своей машины, грустно ее осматривает, потом поворачивается к Арсению. И злость из его взгляда вдруг пропадает. Появляется нечто похуже. Он внимательно всматривается в его лицо, опускается ниже к торчащей из-под куртки ключице. — А ты не это… не заднеприводный, случайно? Прямолинейность вопроса кого угодно бы сбила с панталыку, но Арсений на этом десять собак уже съел. — Нет, — и глазом не моргнув, врет он. — Нет? — мужик, в свою очередь моргнув сразу двумя, ему будто не очень верит. — А то у меня для тебя предложение есть. И эту хуйню с бензином порешаем, и все остальные твои финансовые проблемы. Я уверен, они у тебя имеются. И вообще, тебе куда больше та работка подойдет, чем эта. Прям, вообще не для твоей мордашки с пистолетом стоять и стекла протирать. Точнее, не с таким пистолетом, если ты понимаешь о чем я? — толчками вытряхивает из себя воздух, мерзко хихикнув. Арсений страдальчески смотрит на его бэху, потом на золотую цепочку и оценивает весь прикид в целом. Ясно все. Эх, Москва — город почасовой любви! Говорила ему мама, когда он уезжал. В институт он, конечно, не поступил, но всем известный стереотип подтверждать на своем примере не хочется, и над предложением он решает долго не задумываться. — За такие разговоры может и по кумполу прилететь, дядя, — дерзить страшновато, но его тонкая натура уж слишком задета. Мужик к его удивлению становится лишь веселее. — Смотри-ка, еще и на язык острый! Такой ценник на тебя повесить можно… — лицо его становится почти мечтательным, а у Арсения в карманах руки сами собой в кулаки сжимаются. — Ты, по ходу, опять перепутал. Сначала бензин, теперь человека. Повнимательней будь, — Попов разворачивается к магазину, не давая шанса еще как-то себя оскорбить. На поле выходит Саня, и Арс говорит ему, что пошел отлить. Внутри, плетясь мимо полок, хватает с одной м-энд-эмс и, открыв пачку, высыпает почти полностью в рот. — Пробить не хочешь? — раздается Элин голос с кассы. — Это мне за моральный ущерб, — еле выговаривает он, жуя драже, и опирается на прилавок, наблюдая в окно, как к бэхе подъезжает сервисная тойота с логотипом на боку. — Ага, и платить за него буду я после инвентаризации. — Не гунди, — морщится он. — К вечеру из чаевых в кассу закину. — Ладно, пойдем покурим. Они выходят через заднюю дверь в конце коридора сразу за раздевалкой. Мерзкая морось сразу окропляет лицо и стекает неприятной прохладой под воротник. Арсений не курит, просто стоит рядом с не подветренной стороны, чтобы дым на него не летел. Эля хохлится, вжимая голову с отросшими темными корнями в иссушенных блондинистых кудрях в плечи и кривит лицо ответом дождю. — Не переживай. Ничего они не вычтут. Он знает, что сам проебался. Да, и у людей с такими колесами все, что меньше сотни, деньгами не считается. Забудет об этом, как только до дома доедет. — Ага, — о мудаке-сутенере Арсений и не переживает особо. О чем он переживает, так это о скатавшейся в уголке Элиного глаза туши. — У тебя здесь… — он тыкает себя в районе переносицы. — Че там? — Эля вкручивает палец в указанное место, избавляется от раздражающего Арса комочка, и он с облегчением выдыхает. Теперь можно жить. Они стоят молча, наблюдают, как несколько машин выезжают из-за угла здания и заворачивают к колонкам. Разговаривать с своими заправочными коллегами Попову особо не о чем. Театром и кино они не интересуются. Он уже выяснил, что Элин любимый фильм “Красотка на всю голову”, а Санин “Трансформеры”. Ни один из них в его топ не входит. Книг они не читают, с разговорами об истории тоже туго. Вот и стоят, дышат бензоловым воздухом и по привычке пытаются запомнить авто-номера. — У меня парень появился, — вдруг говорит девушка. — Вау! Я его знаю? — Ага. Заправляется вечерами. Витя из автомастерской. — О, это хорошо. Непьющий. Эля цокает и дразнится, корча лицо. — Подъебывать будешь, когда себе хоть какого-нибудь мужика найдешь. А пока не имеешь права. Вообще, Арсений о своей ориентации особо не распространяется. Как и в целом, о всей своей жизни. Но за неимением общих точек соприкосновения с коллегами, нашлась одна универсальная — отношения. И как-то, когда Эля вышла на смену с красными глазами и сопливым носом, рыдая об очередной любви всей ее жизни, ушедшей спустя неделю страсти за хлебом и до сих пор не явившейся с букетом пионов на пороге, Арсений брякнул, что он ее прекрасно понимает. На самом деле, высказывание было типичным жестом вежливости. Не было у него ещё никаких отношений с мужиками. — За меня не переживай, — говорит он, с нехорошим предчувствием начиная по миллиметру тянуть на себя дверь. — Нет-нет, я серьезно. Ты-то все на сказочного принца надеешься. Где ты такого найдешь, Арсюш, — Эля напротив давит на дверь, захлопывая ее обратно. — Вот, где? — Не знаю. Покопаюсь в настройках гриндера, — он делает ещё одну попытку отвоевать дверь, хватаясь за ручку. — Ты, конечно, красавчик, но не существует такого, какого ты хочешь, Арсюш. Снимай свои голубые очки, — Эля сарказм пропускает мимо ушей. — Если работящий и не наркоман, уже достаточно. Разговор начинает приобретать душок дешевого российского сериала, и Попов, забив на дверь, просто огибает угол, чтобы уйти на поле, вежливо сообщив, что машин слишком много и Саша не справляется. С парнями отношений не было. С девушками тоже не то чтобы. Хотя, по иронии судьбы, от последних отбоя не было. Липли еще со школы. Ему понадобились пара свиданий и язык во рту, когда одна из особо напористых одноклассниц чуть не изнасиловала его на вписке, чтобы понять, что прекрасная половина человечества его мало интересует. Другая половина — отпускающая скабрезные шуточки, харкающая на асфальт и пихающая его в бок, чтобы он тоже поржал — казалась куда более завораживающей. Только вот, как было кому-то из них в таком признаться?! Арсению хочется жить ничуть не меньше, чем отношений. Поэтому, он из шкафа решил не выходить хотя бы до переезда в Москву. Но в белокаменной этот вопрос и вовсе отошел на десятый план, уступив место прагматичным: “Что пожрать?”, “Когда поспать?” и “Как не сойти с ума?». А ещё, ему иногда кажется, что для отношений он слишком уж странный.

***

Арсений задыхается. Угарный газ заполняет легкие, глаза слезятся, паника мешает думать. Он ничком ползет сквозь содрогающееся здание, и каждая следующая бетонная плита, больно впивающаяюся в кожу, рискует обвалиться в любой момент и разможить ему череп. Какие-то провода свисают со стен искрящимися на концах паучьими лапами. Только бы не коснулись воды! Тогда он точно не выживет. Он карабкается в узкий проход, порвав об острый край бетонного блока офисную рубашку. Боли он почти не чувствует из-за пульсирующего в нем адреналина, глушащего любые ощущения, кроме инстинктивного желания выбраться живым. Он подползает к окну с пустыми ставнями, режа руки о битое стекло, хватается за острую раму и облегченно вдыхает свежий воздух. Впрочем, облегчение тут же сменяется отчаянием. Он на десятом этаже, и спасительная земля, усеянная красными квадратами пожарных машин и пятнами толп людей, что-то кричащих, слишком далеко внизу. Впереди смерть. И сзади тоже. Подбирается со спины скрипучими и громыхающими шагами и дышит горячим воздухом в ободранные лопатки. — Стоп! — раздается зычный голос откуда-то сбоку. Окно меняется на глазах. Зарастает рамой, гнется в арочную форму — и вот оно уже целое, хоть и старое. А сзади пропадает жар, сменяясь сквозняком, заживляюще дующим на холку. — Только Попову удалось изобразить человека на грани смерти. Остальные будто из комы только-только повылезали! Он оборачивается. Комната, секунду назад погибавшая под завалами, становится темной и гулкой небольшой сценой с несколькими смущенно поднимающимися на ноги телами. Никита смешно цепляется за авансцену руками, изображая видимо, что он повис над пропастью. Он тоже встаёт, отряхивая футболку от пыли. Елена Николаевна сидит на первом ряду в пустом зале, облепленном косыми тенями, чуть стушеванными у тускло-освещенного помоста. Недовольна. Как всегда, не всеми. И осознание этого приятно гладит арсеньевское эго. — Никита, что нужно, чтобы хорошо изобразить сцену с недостатком реквизита? — Воображение, — Демин садится на деревянную ступеньку, поворачивается к Арсу и закатывает глаза. — Воображение! — Елена Николаевна - заслуженная артистка Российской Федерации и по совместительству доебистая швабра повторяет слово, придав ему максимальной высокопарности. — Вокруг вас только пустое темное пространство и вы достраиваете нужную реальность сами. Рисуете ее по своему желанию, раскрашиваете. Вам нужно прочувствовать опасность, ощутить удушливость пожара в легких, боль в мышцах, страх подкрадывающегося конца, — голос ее становится все выше, жесты и мимика наполняются театральными ужимками, руки крутятся вокруг головы в невероятных амплитудах, и вся она под конец речи становится пародией на собственную профессию. Кошелка кичливая. Как же ты заеба… — Вот у Попова потрясающее воображение. Поведай, как ты это делаешь. Все раздражение на нее моментально испаряется, и Арс изо всех сил пытается сдержать самодовольную улыбку, ползущую на губы. — Ну, это как слышать музыку, которая не находится пока в кадре повествования, вроде саундтрека, а потом плавно переносить ее внутрь сцены. И тогда она становится диегетической, — позади шелестит тихое «ну, начинается». Он старается игнорировать, хотя пыл его немного убавляется. — Как, когда в фильме герой играет на пианино или слышит уличного музыканта. И я начинаю слышать этот саундтрек — хаотичный треск и грохот разрушения, а потом он наполняет комнату и становится ее частью. И она преобразуется в соответствии со звуком. Само собой получается. — М-м. Ладно, на сегодня все, — она отмахивается от них, опасно провернув костлявое запястье, и утыкается в какие-то свои записи, поправив очки на маленьком остром носу. Раздражение возвращается. Напыщенная старая карга. Они спускаются к гардеробу под высокомерными взглядами режиссеров и актеров на портретах вдоль главной лестницы, всем своим видом указывающим им их место бесталанных неудачников. В холле такой же бардак, как и во всем институте. Какой-то завал из стульев и столов, накрытый горкой одежды и, как вишенкой на просроченном плохо пахнущем торте, подтаевшей шоколадкой. Студенты уходят домой только поспать, и все вокруг выглядит, как перенаселенная общага. Ребята уставшие — еле находят рукава в куртках, но Арсений все равно им завидует. Они поступили, уже учатся. Что-то там, очень призрачно, но маячит впереди, вроде маленьких ролей в постановках и сериалах. Третий мальчик в пятом ряду. Девочка за кассой. Пока так, но это уже что-то. Он же — королева бензоколонки только в реальной жизни. Его грезы сами собой всплывают в сознании, унося его на сцену театра "Долби", где сам Дикаприо вручает ему Оскар, улыбаясь лживой, но такой красивой голливудской улыбкой. В эту мечту каким-то образом проникает совсем недиегетическая песенка, услышанная в интернете утром, и он бессознательно мурчит ее под нос, натягивая куртку. — Всем девчонкам нужен тот, с кем их огонёк не гаснет, Как за каменной стеной, с красной ниткой на запястье. — Какой же ты странный, — хмыкает Никита, застегивая молнию и поглядывая на него с любопытной насмешкой. Арсений немного смущается. Он со своей странностью до сих пор не свыкся. Порой она его самого ставит в тупик. В арсеньевской удивительной голове поразительно умещаются целый курс по теории кино и альбом Вали Карнавал. — Полный бабочек живот, и сердечко рвёт на части, Ты писала до него семь ошибок в слове «счастье», — тихонько допевает он, когда Демин уходит к выходу. Потому что все надо заканчивать. Пока они идут по кривому Малому Кисловскому переулку, Никита все рассказывает что-то о Брамсе. Арсению вроде и интересно, но мысль блуждает в каких-то ебенях, не давая сосредоточиться. Неожиданно вылезшее солнце слепит глаза и обнимает угасающим теплом, контрастируя с уже морозным воздухом. Опавшие листья жмутся к стенам, отброшенные потоком машин и людей. Зябкая осень как обычно вступает в свои права лишь к середине октября, резко опомнившись, что уже пора бы ей сменить лето, и мгновенно понизив температуру на семь градусов. Они выходят на хаотичный перекресток Воздвиженки, Нового Арбата и Знаменки, скачут под непрекращающийся трындеж о Брамсе, успев немного озябнув, к метро, и ныряют с потоком внутрь. На эскалаторе, сразу за незатыкающимся Никитой, девушка, надув и без того подкаченные губы, делает селфи. Арсений совсем выпадает из реальности. Мысленное рассуждение о том, почему она выбрала помещение для фотографии с таким странным освещением, под которым ей уж точно не скрыть явные проблемы с кожей, перебивается мыслями о том, как ему дожить до конца месяца, если на карте осталось десять тысяч. А, если с него реально за этого мужика с дизелем вычтут?! Ещё и Валя Карнавал со своим «взглядом ищешь его плечи среди прохожих, он бы отогрел твои холодные ладошки» настойчиво лезет из горла, заставляя пропеть это вслух. — Арсюх, ты вообще меня слышишь? Где ты там витаешь? — Слышу я, — Демин немного осуждающе смотрит на него со ступеньки ниже, задрав голову. Учитывая рост Арса, им бы стоило ехать наоборот. — О чем думаешь? — Да, так. — Ладно, не говори. Вот поэтому ты так хорош в актерстве, — обиженно тряхнув темной шевелюрой, Никита от него отворачивается. — Почему это? — Ненастоящий, — лаконично бросает он через плечо, и слово это неприятно ухает куда-то глубоко внутрь и застревает там между желудком и селезенкой до самого вечера.

***

Вечером, когда он выходит на работу на ночную смену, погода снова портится. На квадрате асфальта более светлого серого цвета под навесом, скрывающим от дождя, он замечает упаковку от печенья. Саня, ещё не ушедший с дневной смены, присевший на мусорку у колонки и свесивший ногу с постамента, роется в телефоне. Естественно, он не заметил. Арсений цокает, поднимает бумажку и подходит к напарнику. — Жопу подними. — Че? — Саня удивленно на него смотрит. — Слезь с мусорки, выкину. Тот лениво перекатывается, освобождая крышку и резко подрывается, заметив что-то сбоку. — О, Импра! — восклицает он и уже намеревается ринуться к подъезжающей машине, но Попов дергает его за руку назад. — Обалдел? — возмущается Саша. — Моя колонка. Триста сотен чаевых хочешь себе заграбастать, мудень? — Я тебе отдам, — шикает Попов и идет к монструозному угольно-черному Шевроле Тахо. Идет и чувствует, как его сердце, выскочив из пазов, катается по всему телу, а дыхание наоборот закупоривается в легких. Он пытается идти плавно и красиво, как он умеет, когда на нем не надеты эти уебищные шуршащие штаны со светоотражающими лентами, чтобы если кто захочет его сбить, в темноте было легко найти. Еще и дождь усиливается, заставляя его смять лицо во что-то едва ли привлекательное. Шастун вылезает из машины, распрямляясь длинной секвойей, поборовшей ветер. Как обычно не опознаваемый в капюшоне и темных очках. Кидает: — Полный 98-ого, и уходит к магазину. Арсений вставляет пистолет и, пока бежит черными цифрами литраж, думает о том, как же ошибается Саня, решив, что ему нужны щедрые чаевые. Есть еще одна причина, по которой у Попова с отношениями не складывается. Эля права. Он ждет принца. Только не того — из диснеевских сказок, а того, чье лицо светит широкой улыбкой с билборда, рекламирующего шоу «Импровизаторы» в паре километров отсюда для всех, кто едет по Минскому шоссе. Антон Шастун — звезда бесконечных шоу, комик и просто хороший парень, что по счастливой (или не очень) случайности заправляется примерно раз в пару недель на их заправке. Совершенно алогично у любителя серьезной литературы и авангардного кино Попова с натурой тонкой, как стебель укропа, при виде Антона — медийной звездульки дурацких пошлых передачек — коленки дрожат и в животе узлы наматываются. Арсений фанат. Из тех кто, когда смотрит любое шоу с Шастуном, проматывает некоторые отрывки раз за разом, потому что уловил какое-то выражение лица или фразу, что заставила его дышать чаще. Из тех, что на все соцсети подписан и ставит лайки каждому посту. Из тех, кому Антон снится, и сны эти влажные, как ноябрьский вечер. А сейчас его мечта — такая близкая, что буквально руку протяни и такая недоступная, что будь он хоть с другой планеты, ничего бы не изменилось, вернувшись из магазина, стоит в паре метров, уткнувшись в телефон. И что он там видит в своих ультра-темных очках? Ладно, думает Арсений, наберусь смелости и скажу что нибудь в следующий раз. Блять, и что ты скажешь?! Какая погода хорошая? А если будет плохая? Какая дрянная погода, тогда скажет. В чем проблема? Пистолет в руке дергается, и Попов наконец отрывает свой жадный взгляд от парня и с ужасом понимает, что все это время рот у него был приоткрыт. — Все, — хрипло произносит он, подойдя поближе и в который раз удивляясь почти двухметровому росту селебы. Антон сует триста рублей ему в руку, чуть коснувшись кожей, отчего мурашки муравьями подкожными бегут во все стороны, говорит «спасибо» совершенно безэмоциональным тоном и садится в машину. Через пару секунд его уже словно и не было здесь. За собой оставляет лишь эту бурю эмоций, что носятся по кругу, пытаясь одна другую выбить, будто в горячие стулья играют.

***

Вся оставшаяся смена проходит в таком же тумане, как и тот, что на улице — стелется по земле голубоватой дымкой. Арсений, идя вдоль шоссе к остановке, туман этот беспечно перед собой пинает, борясь с накатывающейся сонливостью. Когда он садится в автобус в сторону Одинцово, то проваливается в беспокойный сон (его остановка-то не последняя), только соприкоснувшись виском с запотевшим окном. Остановку он свою благополучно проезжает и идет еще десять минут до дома в хворающем предрассветном утре, не дающем никакой надежды на солнечный день. Идет вдоль однообразной серой застройки, хрустя мертвой листвой. У подъезда сталкивается с парой гоповатых соседей, молча скушав толчок плечом и пару эпитетов. Он их даже не расслышал, но со стопроцентной уверенностью может сказать, что это какое-то производное от "петух". Пока поднимается по малахитовой лестнице к квартире, прокручивает все эти слова в голове: петушара, петушок, петухович, петушкин, петушидзе. С квартирой ему повезло, несмотря на то, что находится она в пригороде. Его тетка Люда сдает ее по сути его родителям с ощутимой скидкой и иногда даже наведывается к нему, чтобы накормить деликатесами, вроде фруктов и нутеллы. Он жарит себе овощную смесь, съедает с парой сосисок, запивает чаем и вдруг осознает, что вполне выспался за то время, пока ехал в автобусе. Вспоминает Антона, стоящего прямо перед ним на заправке. Его богатая фантазия даже передает нотки его запаха. Снова ощущает секундное прикосновение к его коже. Пытается изменить воспоминание, чтобы перехватить антонов взгляд. Чтобы он на него, хоть на миг, но посмотрел. Не получается. Но это уже неважно. Организм сна уже не требует вообще. Он кричит о другом.

***

Арсений очень аккуратный. Он очень бережно относится к вещам. Именно поэтому он сначала включает на ноутбук последнюю серию “Цитат” с Иваном Абрамовым, а уже потом льет смазку на анальную пробку. Главное — ничего не запачкать. Он спускает домашние штаны под бедра, вкручивает пробку в анус и надевает их обратно. На Ивана Абрамова, как и на соведущую Лизу ему насрать. Включил он этот выпуск, потому что на Антоне уж очень нежная бирюзовая кофта, выгодно оттеняющая его лицо и щетина именно той степени запущенности, о которую ему уж очень хотелось бы потереться. Чем-нибудь. Любой частью тела. Вообще, дрочить на разговорное шоу — это еще один штрих чисто его — арсеньевского портрета. На гей порно он тоже периодически передергивает, но так ярко и чувственно не получается. Потому что гей-порно с Антоном к сожалению не существует. Он выбирает именно “Цитаты” потому что Антон здесь спокойнее. Здесь меньше от образа и больше от его настоящей личности, которую он имеет счастье наблюдать примерно раз в несколько недель, когда тот у них заправляется. И его мягкий голос и такой же мягкий смех трепетно и заботливо скользит вдоль его тела прямо ко всем тем чувствительным местам, что сейчас задевает пробка и его собственная рука, нырнувшая к члену. Руку он представляет конечно же его — пальцы, отороченные металлом колец, что кружат по его головке. — Ну что, с Фаиной Раневской все понятно. Воспоминания, сплетни, — голос Антона немного понижается. — Давай следующую. Рука Арсения (на самом деле Антона) плотнее обхватывает его ствол, а другая медленно проходится по напряженному прессу и дальше до шеи, вырываясь из-под воротника футболки, зажимая сонную артерию. Арсений давно приметил в себе такой фетиш. — Я как Федерико Феллини, — напевает Антон и его руки сдавливают сильнее — и член, и горло. Выходящий носом воздух становится шумнее, протестуя против удушения. Арсений хочет булькнуть от смеха, но момент не подходящий. Вместо этого, раздвинув колени и опустившись пахом к матрасу, он чувствует движение пробки и тоненько стонет. Рука Антона исчезает с шеи и осторожно давит на загривок. Арсений покорно опускается на локоть. Опустился бы на два, но даже его богатой фантазии не хватает, чтобы физически воплотить руку Антону в своих штанах, поэтому свою собственную он оттуда не убирает, продолжая размеренно дрочить. Вторую тоже приходится убрать из-под себя, оставаясь в не очень удобной позе, упираясь лбом в матрас. Он снова опускает резинку штанов под ягодицы и давит на рубиновый алмазик пробки. — Да, он кайфует от выступления на английском, — говорит Антон с экрана. Кто там кайфует Попов пропустил. По-настоящему кайфует тут только он. Он чуть вытаскивает пробку, проворачивает и толкает обратно, уже учащенно, почти яростно двигая кулаком вдоль члена. Мычит в мокрый кусок одеяла. — После пары лет жизни в Китае, ты начинаешь мыслить на китайском, — говорит Лиза. — А как звучит китайская мысль? — спрашивает Ваня. — Она такая… некачественная, — выдает с саркастичным смешком Антон. Бля! Он бы поржал. Сто процентов он бы с этого знатно орнул. Но вместо этого, проезжаясь лицом по матрасу, дергая туда-сюда пробку, имитируя толчки, и немеющей от напряжения рукой елозя по члену, он слишком уж живописно представляет, как Шастун жестко ебет его раком. Поэтому вместо того, чтобы посмеяться, он кончает, закусив кусок одеяла, чтобы не смущать соседей за тонкими стенками. А затем наконец опускает бедра на кровать, чувствуя как послеоргазменная колкость бежит по кончикам пальцев, и очко сжимается и разжимается вокруг пробки. Спустя минут десять, почитав на ночь "Степного Волка" Германа Гессе, он наконец засыпает. Засыпает с мыслью, что когда ты сам себя не понимаешь, подрочить и заснуть в пустой кровати — твой единственный удел.