***
Пока они шагают с Никитой вдоль по-осеннему яркой Арбатской площади мимо, деловито выставившего мраморную ножку Гоголя, начинается дождь. Начинается, несмотря на выглядывающее парой анемичных лучей солнце. Арсений любит осень. За этот слепой дождь, за то, как желтая листва окрашивается лучом в золото, за блестящие лужи. Осенью он любит даже Москву. В Попове не на жизнь, а на смерть борются высокое и вечное с поп-культурой. И город этот ровно стыкуется с его собственной неоднозначностью, сочетая в себе и то, и другое. Но если нужно было бы найти всего одно слово, лучше всего описывающее его в нем состояние, звучало бы оно как “одиноко”. И даже болтливый Демин, идущий рядом так близко, что порой касается его предплечьем, и размотавший, начатый Арсением разговор о его впечатлениях на тему артхаусного кино, в какие-то околофилософские размышления, не помогает. Идут вдоль забора ГИТИСа, ныряя в открытые ворота. Узкая улица непривычно пустынна после набега абитуриентов в конце лета, восемьдесят процентов которых, разочарованно отлипнув от прутьев после десятка прослушиваний, отправились обратно на периферию страны, угрюмо наскребывая деньги на билеты в прохудившихся карманах. Арсений мог бы составить им компанию, но родители согласились на курсы. Родители в него верят, и сейчас он скучает по ним особенно. Они пришли немного рано, и Арсений ложится на живот на лавку в одном из многочисленных захламленных помещений неопределенного предназначения. Пара школьных лавок посередине, стулья с потертыми кожаными сидушками вдоль стены, пыльное пианино в углу с сухоцветом в дутой вазочке сверху, чьи-то сумки и рюкзаки, грустно глядящие бесхозными внутренностями. Арсения страшно удивляет такое отношение к вещам. Он бы ни в жизнь не оставил свой рюкзак без внимания, хотя внутри нет ничего хоть мало-мальски ценного: сменная форма для занятий по сценическому движению, банан для перекуса и бутылка воды. Взгляд его падает на сумку одной из уже студенток, что только что сбросила ее с плеча и ушла, уткнувшись в последний айфон. Судя по сияющей крокодиловой коже и золоченой букве “B” на застежке, там вполне может быть что-то куда более ценное. Айфоновские наушники, например. Попов не станет, конечно, рыться в чужих вещах, но мысль, что это так легко, не отпускает. Как и мысль, что наушники эти можно продать на Авито, а потом месяц не думать о том, как добыть все нужные витамины для своей скудной диеты. Он возвращает взгляд к телефону, натыкается в ленте на шортс со сценой из нового “Барби”, и само собой из него вырывается гнусавый, не попадающий в ноты голосок: — Cause I'm just Ken, Anywhere else, I'd be a ten, Is it my destiny to live and die a life of blond fragility? — Это еще что? — доносится сбоку. Он поворачивает голову на сидящего на стуле Никиту. — Что? — Опять какую-то хрень поешь. — А, это из “Барби”. Я вчера и его посмотрел, — он понижает голос до заговорщицкого шепота. — На пиратском сайте. Мама, ама криминал. Никита прикола не разделяет и закатывает глаза. — Попов, вот че ты время тратишь на всякий мусор? Ты же умный парень. Барби эти, импровизации, громкие вопросы. Мог бы вчера на один шедевр больше посмотреть, так нет. — Хороший фильм. Не смотрел, не пизди, — вскидывается Арс, и отворачивается обратно к телефону. Слова про мусор и импровизацию неприятно оседают илом внутри. — Блин, Арс, ну прости, — назидательный тон Демина мгновенно меняется на тоненький голосок просящего милостыню. — Ты невероятно умный. Обида растворяется так же мгновенно, оставляя только чувство, которое пока что Попов определяет с трудом. Но оно сладкое. Поднимается в мозгу, как настоявшееся тесто давящей теплотой. Он замечал это и раньше. Он может обидеться или только сделать вид, а окружающие реагируют. Какая-то неумелая, пока еще робкая власть начинает подавать слабый голос внутри, заставляя его подключить все свои недюжинные актерские способности, чтобы обидчик почувствовал себя максимально виновато. — Не, ну я… — Никита начинает заикаться, не добившись никакой реакции от уткнувшегося в экран Попова. Подбирается поближе и кладет руку ему на лопатку. — Арс, ну не обижайся. — Я не обижаюсь, — говорит он бесцветно, не давая Никитиным страдальческим глазенкам пересечься со своими. Рука под шумок шелестит по ткани футболки от лопатки ближе к пояснице, и Арс хмурится, поворачиваясь и все-таки устанавливая зрительный контакт. — Ты куда полез? Рука замирает на том месте, где ложбинка поясницы начинает перетекать в холмик его накаченной жопы, и глаза Никиты наливаются праведным ужасом. Руку он отдергивает, бормочет извинения и вылетает из комнаты, словно тасманский дьявол из мультика. Арсений немного в недоумении, но оно приятно. Он хмыкает, подбирает под себя колени, чтобы встать, выходит в коридор и находит зеркало. Темная челка чуть прикрывает голубой глаз, ресницы — черные и острые в уголках делают взгляд лисьим, высокая, стройная фигура с едва очерченными мышцами на руках и весьма очерченным прессом под тканью футболки. Он красивый. Арсений это знает. Мог бы успешно пользоваться, но пока не совсем умеет.***
Занятия проходят, как обычно. Елена Николаевна изображает из себя то Гурченко из "Любовь и Голуби", то Лару Крофт расхитительницу гробниц. Меняет образы то ли от скуки, то ли от своей непомерной гордыни, заставляющей ее ежеминутно доказывать, какая же она охрененная актриса и как же ей возиться тут с ними — с безвестным планктоном, не по статусу. Демин старается с Поповым в классе не пересекаться ни взглядом, ни словом. Арсений, как это обычно бывает, начинает чувствовать себя виновато, и эту вину он уносит с собой на ночную смену, в который раз напоминая себе, что это все декорации его скорей всего несбыточных грез, а реальная жизнь она там — у токсично-пахнущей бело-красной колонки.***
— Попов, я понимаю, что ты у нас звездная актрессулька и думаешь, что тебя все должны ждать и не выебываться, но пока у тебя в трудовой только одна запись, и это не "артист театра"! Он опоздал на работу на пять минут, застряв в пробке, и менеджер Слава, каким-то хуем все еще пребывающий на работе в десять вечера, накинулся на него с обвинениями, насчет вовремя не отпущенного со смены Саши. Все бы ничего, только вот отчитывает он его уже минут десять, и все это время Касаткин нервно шуршит формой где-то у Арсения позади. Если бы не менеджер, давно бы ехал на автобусе в свою общагу. — Я не собираюсь давать тебе поблажки, просто потому что ты еще занят учебой. У меня вот жена и дети. И что? Десять вечера, я все еще на работе. Это ужасно несправедливо, потому что в команде Арсений самый ответственный, лучше всех следящий за чистотой на поле, и порой выполняющий работу кассирш, помогая им мыть пол и полки. К тому же, то, что этот хуесос все еще на смене виновата только его абсолютно мещанская, убогая мечта стать региональным менеджером и иметь в подчинении на тридцать сотрудников больше. — Прошу прощения, — в который раз произносит Попов. — То, что ты станешь актером, я сильно сомневаюсь, кстати, — сузив свинячьи глаза говорит Слава. Арсений знает, что тому все равно, что он скажет. Есть какие-то непонятные, скрытые от него причины неприязни, которые периодически выплескиваются на него в виде абсолютно неоправданных доебов. — Я, конечно, от этого фиглярства далек, но мне кажется, нет в тебе ни грамма таланта. А на красивых глазах в этом деле далеко не уедешь. Хотя... — глаза его (совершенно некрасивые, к слову) становятся еще уже, — в телик может и пробьешься. Все же мы знаем, как туда попадают. Боже. Если бы, хоть кто-нибудь из время от времени намекающих на его причастность к проституции долбоебов, знал, насколько у Попова в плане секса все безотрадно, этот кто-то бы заплакал. — Я извиняюсь, — повторяет он зачем-то и уходит в раздевалку под еще несколько незаслуженных упреков.***
Ночью работать скучно. Несколько машин в час, гудящие холодильники, намывающие полки угрюмая Лена, открывающая рот только, чтобы сообщить клиенту итоговую сумму. Попов расстраивается, что в этот раз не попал в одну смену с Элей. Слушать про мужиков-козлов и новый курс Блиновской куда веселее. Уже под утро от отчаянья он берет упаковку с просроченным сэндвичем, убранную Леной после проверки сроков годности со стеллажа, и несет ее на пустынное шоссе. Кладет на асфальт и прячется за кустом. Проезжающая мимо фура, чавкнув пластиком, сминает упаковку в блинчик и, даже не заметив, уносится в подсвеченный редкими столбами мрак. Попов подходит к тому, что осталось от сэндвича и с гордостью глядит на свое творение. Потом, не без омерзения отлепляет от влажной дороги и несет обратно к заправке. — Глянь, — Лена смотрит на смятый потрескавшийся пластик, из разрезов которого просачивается буро-зеленая мешанина из хлеба, курицы и салата и кривит лицо. — На хуя? — спрашивает она вполне резонно. — Не знаю, — пожимает плечами Попов и кидает трупик в мусорку. — Скучно мне. Он облокачивается локтем о кассу и уныло смотрит в ночь за окном, светящуюся колонками и огромной стеллой у въезда, прожигающую мрак ценами на бензин. — Есть ещё какая-нибудь просрочка? — Вон там, молоко, — кивает Лена на столик и, закатив глаза, уходит за шваброй. Арсений хватает пачку и отправляется проводить новый эксперимент. Когда он кладет ее на трассу, по другой полосе проезжает пару машин. В такой ранний час в основном все едут в сторону центра. Он делает мысленную засечку на асфальте, прогнозируя на какое расстояние выстрелит выплеснувшаяся жидкость. Спорит сам с собой и решает, что если угадает, то купит себе под конец смены френч дог, а если нет, то поедет домой голодным. Через несколько минут он видит, режущий ошметки предрассветного тумана ближний свет. Машина становится все ближе, Арсений все плотнее покрывается испариной. Шевроле. Тахо. Его номера. Джип тормозит перед пачкой. Антон выходит, с явным недоумением смотрит на нее, затем берет в руки. Арсений в панике решает, как ему поступить. Выйти из кустов и как ни в чем не бывало пойти на заправочное поле, будто я не я и хата не моя? Остаться в кустах, и пусть сам заправляется, руки же не отвалятся! А он тут на карачках переждет. Третий вариант: выскочить резко с вытянутыми вперед руками, изображая наличие в них пистолета, и закричать «Медленно, без лишних движений, положи эту коробку с молоком на землю и отойди на три шага назад!» в параллелепипедном арсеньевском мозгу кажется самым логичным. В итоге, он все-таки вылезает и наблюдает, как Антон садится обратно в машину и сворачивает на подъездную дорожку. Арсений подходит к колонке, когда Шастун снова выбирается из машины, и протягивает ему молоко. Строить серьезную мину становится проблематично. Выглядит все так, будто Арс отнес это просроченное молоко на дорогу и возложил как жертвенное подаяние, а это двухметровое божество его не приняло и теперь возвращает обратно. — Кто-то у вас, видимо, купил, но по пути передумал, — с улыбкой говорит он. Арсений берет пачку ослабевшими пальцами. Божество говорит с ним! И это что-то не “до полного 98-ого”. Он с ним шутит. Обычно мозг Арсения выдает каламбуры по десять штук в секунду, но сейчас в голове происходит короткое замыкание. — Видимо, — только и отвечает он, не сводя с его лица взгляда. Пачка в руках издает печальный звук сжатого картона. — Ой! Вам как обычно? — Ага, — он делает пару шагов к заправке, но вдруг останавливается и вновь протягивает свои окольцованные пальцы. — Давай, отнесу в магазин. — Не надо, я выброшу. Оно просрочено, — на автомате отвечает Попов и тут же замирает в ужасе. — Откуда ты знаешь? — хмыкает Антон. За темными очками не разобрать выражение глаз, но судя по тону, он начинает подозревать Арсения в неадекватности. — Э-э-эм, пачка дутая, — находится он, и Антон, поджав губы в выражении “ясно, вопросов больше не имею”, уходит наконец к магазину. Тысячи, нет, мириады мыслей проносятся через полушария Арсения, пока огромный джип жадно насыщается из колонки. И все они проходят навылет, не оседая ничем, что можно было бы интерпретировать и осмыслить. Он с ним разговаривал. Это был, возможно, его единственный шанс. На что непонятно, но шанс. И он его бездумно просрал, за несколько минут обнажив всю свою странную, нелогичную натуру. Останавливает этот акт самобичевания неожиданная и острая боль в заднице. Он хватается за нее и резко оборачивается, натыкаясь на ухмыляющееся лицо Сани. — Каким бы бдительным не был волк, поджопник невозможно встретить лицом к лицу, — выдает он философствующе, и несмотря на ноющую боль, Арсений рад осознанию того, что в этом мире он не самый безнадежный дебил. — Пидор ты, Саня, — Арсений потирает пятую точку, вешая пистолет на место. — Не, не я, — мотает он головой. — Это же не я мечтаю присесть на хуй владельцу этой тачки, — он осторожно стучит ботинком по заднему колесу. Арсений чувствует, как щеки заливает обжигающая краска. Встречает нагловатый взгляд Саши, который тот поднимает от колес на него. — Тебе Эля, что ли, разболтала? — А кто еще? Хочешь, чтобы о твоих секретах знал весь мир, расскажи Шаповаловой. — Бля. — Ладно тебе, — Санина рука с хлопком приземляется на его плечо. — Мне насрать, голубой ты, зеленый или какой-то там еще. Пойдем, я тебя сменю. Антон стоит в ожидании кофе и френч дога у столика, отделяющего кухонную зону от магазина. Незамеченным пройти не получится. Арсений пытается слиться с обстановкой и мимикрировать под кофемашину, проходя буквально в метре от Шастуна, но даже обладай он такими способностями, все бы пошло прахом, потому что собака сутулая Касаткин резко тормозит прямо напротив Антона, заставляя Арсения в него врезаться. — Блин, обронил! — Что ты обронил? — шипит на него Попов, стараясь не смотреть вбок, где, он это чувствует, прожигающий ему темечко взгляд Антона. — Да вон, сзади тебя, — Арс ведется, крутясь на месте, и покрываясь под курткой испариной. Перед ним дрожащая тонкая струйка, льющаяся в чашку из кофемашины, а сзади Антон, который второй раз за несколько минут должно быть поражается тому, какой Арсений баклан. — Да где? — Нет там ничего, — шепчет ему на ухо Саша, из последних сил давя в себе смех. — Просто нагнись, сделав вид, что поднимаешь. До Арсения наконец доходит, и он злобно пихает Касаткина от себя подальше и проносится к двери в подсобные помещения. Пролетает наэлектризованным, пышущим жаром торнадо к раздевалке и дергает на себя дверцу шкафчика так, что она звенит, отрекошетив от соседнего. Саша появляется на пороге на пару со своим виноватым взглядом. — Арсень, не психуй. Ты же его хочешь закадрить. — И что, я по-твоему должен как шалава жопой перед ним крутить? Он раздраженно вытряхивает себя из формы и сначала хочет закинуть ее в шкафчик, но природная педантичность не позволяет, и он аккуратно складывает брюки и вешает вместе с курткой на плечики. — Согласен, я дурак, — чешет голову, так и стоящий в проеме двери Саша. — Круто, что ты не споришь с очевидными вещами, — он натягивает уже свою куртку, крутанув плечом, и критично осматривает себя в зеркало. Немного растрепан, но краска с щек уже сошла, и выглядит он в узких джинсах и темной куртке по-обычному неплохо. — Ты бы на меня повелся? — спрашивает он Сашу, и тот сначала не понимает вопрос, а затем отвечает неуверенно: — Ну, я ж не по членам. — Да знаю я! — раздражается Арсений. — Ну, а если подключить немного воображения? — Ну-у-у, — Касаткин все тщательнее начесывает голову, будто его вши мучают, осматривает позирующего Арсения, опершегося о шкафчик и прогнувшегося в спине. — Наверное, да. Арсений ответом не удовлетворен, но что с этого олуха взять. Он отлепляет лопатки от шкафчика, переставая демонстрировать свою чудесную пластичность, и приседает, чтобы завязать кроссовки. — А ты откуда знаешь, что Шастун этот... ну... кочегар? — снова раздается неуверенный вопрос. — Кочегар, блять. Не знаю я. Какая разница? — В смысле? Че, тогда по нему сохнуть, если он по бабам? — Смешной ты, — Арсений проходит мимо него из раздевалки и останавливается в проеме. — Помнишь, ты по Ане Тейлор-Джой угарал? — Ну да. Она вроде, натуралка. — Ага, и именно поэтому сидит там у себя в пентхаусе в Беверли-Хиллз и ждет Саню Касаткина, роняя слезы. Саша понимающе усмехается, перестав наконец шкрябать свою несчастную макушку. — Бывает так. Знаешь, что нет ни единого шанса, а эта зараза, — он тыкает себя в грудь в области сердца, — за тебя все решает.***
Он идет вдоль обочины к остановке. Эмоции после пережитого уже поуспокоились, и на него навалилась обычная после ночной смены усталость, заставляя широко зевнуть и почувствовать на языке наполненный выхлопными газами воздух. Несколько машин пролетает мимо него, прошуршав шинами. Оранжевая остановка манит к себе метрах в пятидесяти, и Арсений уже представляет, как сядет в теплый автобус, доедет до дома и нырнет в мягкую постель. Проснется в середине дня, позавтракает и будет целый день заниматься своими обычными делами — читать, изображать графа Вронского, тренируясь перед зеркалом, потом поедет погулять по городу, как обычно в выходной. Его тривиальная серая жизнь, так ему — яркому умному пареньку неподходящая. Сзади сигналят, он поворачивается, хмурясь и злясь на того, кто посмел прервать ход его экзистенциальных размышлений. Всю его сонливость как рукой снимает. Ему, вот так сразу, сложно определить, рад ли он безумно, что сигналящая ему машина, это Шевроле Тахо, или он бы предпочел, чтобы это был дальнобойщик на фуре, предлагающий подкинуть до Одинцово и немного бабла сверху за отсос. Такое с ним уже случалось на этой трассе… Джип тормозит, тонированное окно опускается, и он впервые видит Антона вживую и без очков. Яркая, порядком уже его самого заебавшая, фантазия мгновенно соединяет образ дальнобойщика и Шастуна, и он видит картинку четко, как в реальности. — Че, — кидает звезда “Импровизаторов”, крутя в руках ключи от своей дорогой тачки и мазнув по нему раздевающим взглядом . — Сколько за то, чтобы дать на клык? На самом деле он спрашивает: — Парень, тебя подвезти? И ничего в руках не крутит, и взглядом не раздевает. Просто смотрит вопросительно из мрака капюшона. — Я в Одинцово живу, — еле справляется Арсений с предложением. Буквы вяжут рот, словно незрелая хурма. — Хорошо, — кивает Антон. — Садись давай. Арсений садится. Точнее тело его садится, а душенька его отлетевшая остается на обочине. И он оттуда наблюдает, как он садится к Антону Шастун в машину. К Антону. Шастуну. В его машину. Внутри Арсений перестает чувствовать свои конечности и слышит только стучащую в висках кровь. Он очень осторожно, будто ему это не позволено, косится на Антона. Тот сидит расслабленно в кресле, закинув руку на руль. С запястья свисает золотой браслет, и Арсений думает, что мог бы на эти деньги месяц питаться. — Как зовут? — Арсений, — он немного радуется, что первый вопрос настолько простой, что даже в таком состоянии он умудряется ответить на него правильно. — Антон. — Вам представляться не надо, — выпаливает он. — Вас все знают. — Ну прям уж все, — он хмыкает немного устало. Арсений не знает, что говорить. В жизни Антон не такой, как в своих передачах: рубаха-парень и харизматичная булочка. Ни с кем из работников никакие разговоры не поддерживает, всегда скрыт под несколькими слоями одежды. Оно и понятно. Его, должно быть, на работе уже эта показная дружелюбность достала. Они едут около минуты молча. Мимо посеревших полей и сплюснутых оптовых магазинов с яркими стеллами, глядящими вдаль, будто дозорные башни, мимо реклам новых жилищных комплексов, растянутых на строительных заборах с напечатанной моделью будущих итальянских и французских кварталов. “Сейчас точно нужно что-то сказать. Возможно, больше никогда не представится шанса”, — думает Попов. — Мне нравится все, что вы делаете, — Арсений дает себе ментальных пиздюлей за то, как это звучит и каким слабым голосом это сказано. — Серьезно? — Антон поворачивается, и бровь его изгибается, придавая лицу несколько комичное выражение. Непонятно, издевается, может… — Да. Все-все передачи смотрю, — сердце качает кровь, словно штанговый насос нефть — кажется, все тело ходуном. Он лишь надеется, что это не так уж заметно. — Класс, какая любимая? — Не знаю… все, — и это чистая правда. А так, как говорить так честно, особенно с незнакомцами (по сути), Арсений не привык, голос его подводит, и он теряет звук на последнем слове, чуть ли не прохрипев его. Антон кидает на него обеспокоенный взгляд. — Все нормально? — Да, я просто… — он совсем теряется и вдыхает поглубже, чтобы успокоиться. — Все передачи нравятся. — Я понял, — хмыкая, отвечает Антон. Хмык этот больно колет в области груди. Определенно, после всего, что произошло этим вечером, он считает его редкостным дебилом. Если и был у Попова на что-то шанс, то он проебан. Безвозвратно. Терять нечего, и он пускается во все тяжкие. Сейчас он выпотрошит ему в салон всю свою отъехавшую личность! — А вы куда едете? Должно быть, в Сколково. Вы там “Неигры” снимаете, я знаю. Я как-то хотел попасть на съемки, но не успел купить билет, — не успел он, как же. Бабла не нашел в дырявых карманах. — Но я рад, что вы выигрываете со своими гостями у Позова. Не-не, Дима мне тоже нравится, но то, как вы поддерживаете своих участников, как все им подробно объясняете, какие даете советы — это все достойно победы, — он тараторит и чувствует, как собственноручно надетая петля на шее медленно сдавливает дыхание. — О, боже, — Антон, с пропавшей из взгляда усталостью и появившейся там веселостью, снова к нему поворачивается. — Ты прям реально поклонник. — Так и есть. — Спасибо, это очень приятно слышать, — на его губах появляется улыбка, а у Арсения в груди становится тепло, как-будто он только что рюмку водки хряпнул. Он отворачивается к дороге, и Арсений внимательно осматривает торчащий из-под капюшона нос, щетинистую широкую челюсть и клок русых волос. Его фантазия, на время посаженная на цепь, начинает издевательски подсовывать ему различные картинки. Вот, смотри, это вы с ним гуляете по парку, это за руки держитесь, это целуетесь, а это он тебя еб... — Давай на ты, кстати. А-то я дедом себя чувствую, — говорит Антон. — Я же все-таки, — он поворачивается и корчит привычную физиономию реального пацанчика — его частый приемчик, — молодежный блогер. Не, не дед. Охуенный ты. Арсений вовремя спохватывается, чтобы не сказать это вслух. Он понимает, как выглядит, почти полостью развернувшись к нему на кресле, и глядя во все глаза взглядом потерявшего маму Бэмби. — Давай. Они заезжают в Одинцово. Арсений говорит ему адрес, поборов стеснение. Можно было бы не наглеть и высадиться где-нибудь на въезде, но у них только разговор завязался. Надо удержать эту рыбку на крючке. Хотя бы попытаться. — Кстати, — Антон встает в небольшую пробку на светофоре. — На ближайшие съемки билетов уже нет, но у меня у друга сестра не сможет пойти. Билет, к сожалению только один, но вдруг ты захочешь… — Да! — Антон договорить не успевает, и в который раз удивленно хмыкает. — Лады. Дашь почту свою? Тебе скинут. Двадцатого числа будет съемка. Арсений диктует почту. Антон записывает. Арсений подыхает. Убирая телефон, Антон кладет руку на коробку передач, постукивает по ней кольцом на среднем пальце. Потом подушечкой большого проворачивает это кольцо немного влево и снова расслабляет руку. Оборачивет свои длинные пальцы вокруг головки ручки и скользит ладонью набок… вокруг головки его члена оборачивает, и прохладный металл кольца контрастирует с его жаркой кожей, а на ухо он шепчет: «что, мой мальчик, кончаем на раз, два… — Три. — Что? — Через три дня уже съемка. Время найдешь или дел уже много? — Естественно, найду, — говорит Арсений. — Замечательно. Затем происходит по сути обычная для Арсения вещь. Всю ночь и весь день толкавшаяся в стенки его параллелепипедного мозга идея, зародившаяся еще при просмотре “Барби” простейшей личинкой, вылезшая впоследствии на сушу, незаметно эволюционировавшая, и Арсением почти не замечаемая — лишь еле слышный треск меняющегося ДНК — наконец, к этой самой минуте достигает высшей точки своего развития, превращаясь в самый тупорылый из возможных каламбур. — Барбичательно, — Арсений зажимает рот рукой. Как же не вовремя проявился его синдром Туретта, ебаный ж ты в рот! Сначала ничего не происходит, и у Арсения даже появляется слабая надежда, что вслух он этого не произносил. Но выражение лица Антона слишком живописно, и слишком медленно, наращивая саспенс, как в плохом блокбастере, он поворачивает голову. Не, Арсений проебался в реале. И проебался он конкретно. Теперь уж точно его голубым мечтам не суждено сбыться. Все картинки рассыпаются в прах. Перед ним лишь охуевающее лицо Шастуна, за ним его бесцельно прожитая жизнь. Но губы Антона кривятся, глаза узятся, и через секунду он уже хохочет, с грехом пополам согнув свое длинное тело и упираясь лбом в руль. Прямо, как в своих передачах, отрывая одну ногу от пола и хлопая себя по ляжке. Арсений медленно убирает ото рта руку и тоже смеется, но не сильно. Смех его это разговор отдельный. Он его хранит в секрете, пока полностью не понимает, что может человеку доверять. — Как-как? — еле спрашивает сквозь булькающий хохот Антон. — Барбичательно. Ну это как смурфитительно, — зачем он продолжает рыть себе эту могилу Арсений не понимает, но реакция Антона следует незамедлительно, и она настолько ободряющая, что в его голове моментально рождается еще десять каламбуров. Он бы их все сейчас вывалил, только бы продолжать слушать этот смех. Но Попов умеет вовремя остановиться. — Барбичательно, Арсюх, барбичательно. Он довозит его до дома, дает пятерку на прощание и уезжает, оставляя Арсения трястись минуту на онемевших ногах. Опомнившись, он спешит домой. У него еще столько дел: почитать классику, посмотреть Тарковского, на Шастуна подрочить.