малышка на миллион

Нас не берёт такая зараза Плюнь три раза! А ты постучи! Если не хочешь бороться — не надо, Включи телевизор, сиди и дрочи. © 5'nizza — Натяни

Слух фокусируется на шелесте подожженной махры. Цю подносит сигарету к губам и подпирает стену, утонувшую в тени. Затягивается. Глубже. Утробный виброгрохот басов по ту сторону перебивает испуганная канонада в груди. Он шумно выпускает дым сквозь зубы. М-да. Медленно моргает, пытаясь сосредоточиться на единственно верной сейчас мысли. Хэ Чэн меня убьет. Что ходить вокруг да около? Тянь его клеит. Цю его хочет. Внезапная слепая страсть, ебать… Темный принц, раскрывший объятия старому солдату, не знающему слов любви… Смешно. Он опускается на корточки, роняя взгляд на вероломно вздыбленную ширинку. Убьет. Вне зависимости от того, на какой ноте завершится этот вечер. Цю предсказывает его конец (свой — тоже) каким-то обострившимся шестым чувством, и — ну. И что это? А это — несуразный пиздец. В последний раз его так мазало в пубертат. Мокро, иррационально, безумно. Проблема не в том, что у него поднялось на мужика. Подумаешь, большое дело — поднялось и поднялось. Чистая физиология, у него встает на адреналине и поутру, когда ссать хочет. Проблема в том, что мужик этот — Хэ, мать его, Тянь. Диди, которому Цю мерил температуру, подкладывая под бок любимого плюшевого медвежонка. Малыш-Тянь, который вис на его ноге, канюча «еще часик в приставочку» с влажным взглядом скулящего щенка. Пиздюк во фланелевой пижаме с тюленями, которому Цю грозился дать по жопе, если не прекратит жрать лед из морозилки. От возникшей картины на лицо бросает тень гримасы экзистенциального ужаса. Он вспоминает детали: возбужденные взгляды первоклашки-Хэ Тяня в ответ на пустые угрозы, его ломающийся голос в средней школе и тревожно бегающие глаза… первых мальчиков, первые презервативы, первые стычки с братом… И кое-что еще. Кое-что, что Цю уже давно и очень старательно обходит в закоулках своей памяти. Выдох, вдох. Затяжка. Шорох весенней прохлады застревает в торчащих из мусорных баков кусков арматуры по правую руку. Когда Хэ Тянь, голый, прижимался к нему позапрошлой ночью, Цю ощущал исходящую из этого положения опасность. Потому что чувствовал, как уже травится им — Тянем. Пусть неосознанно. Неосознанно до этой конкретной минуты. Стук подошвы ввинчивается в прозрачно дрожащую тишину, оттеняя приглушенное дребезжание электронной музыки и размазанный шум дорожного траффика. Цю не поднимает головы, ощущая всем зараженным организмом, кто. Как корзинки подсолнухов тянутся к свету, а магнитная крошка — к железу, так и черная, расплесканная в нем ебань теперь рвется к Хэ Тяню из пор, через каждое отверстие, сквозь першащую слизистую. Чем ближе Тянь, тем сильнее желание — оно буквально выворачивает наизнанку. Симбионт хочет домой. Этот паразит изнемогает от голода. Цю снова затягивается — поверхностно, рвано; нахмурившись до глубокого излома на переносице. Два черных ботинка, скрипнув о неровности асфальта, останавливаются напротив. Цю вытягивает руку и мстительно стряхивает на них пепел. — Как некрасиво, — шершаво-томная насмешка раздается вперемешку со стуком носка о землю. Сучонок. — Чего тебе? — вопрос звучит хрипло и сухо. Цю прочищает горло, прежде чем вдавить остатки курева в стену позади себя. — Да вот, хотел убедиться, что гэгэ не ебнул инсульт. Ботинки перемещаются влево. Останавливаются у стены рядом, ловят блик щелкнувшей зажигалки. Тянь подносит ее к осыпающемуся краю, закуривает. Цю долго и медленно выдыхает. Ноги затекли сидеть. Он так же — долго и медленно — поднимается, прежде переложив прилипший к животу член под карман. Стоять здесь рядом Цю не намерен. Он отрывается от стены и, как в бреду, идет в сторону припаркованной под навесом «хавы». — Эй. — Блядь. Садиться за руль после шота, от которого мозг оплавился до кондиции, в которой хотят младших братьев босса… К черту. — Тебе же интересно. Цю останавливается. Оборачивается так, чтобы не увидеть самодовольной рожи диди, которая ему уже в печенках, но осекается. Сталь в глазах названного племянника, пылающая над неверным светом догорающей сигареты, ловит его сама, уверенно выхватывая в полутьме, словно лезвие остро наточенной бабочки. — Что именно? — хорошо. Давай посмотрим в лицо этому бесстыжему ублюдку. Эрегированный член под джинсами дергается, откликаясь на черные вибрации Хэ Тяня все интенсивнее. — Каково это — с парнем, — в вальяжном жесте Тянь отрывается от шероховатой поверхности и делает шаг вперед, вслед за ним. От вида лукавого утомленного лица горячее, ядовитое тепло расползается чертовой химерой по всему телу. Её вязкая субстанция уже булькает в легких, толкается во все чувствительные точки. — Думаешь, в моей постели таких не было? — ладно. Цю пиздит — был лишь один, и то, на Пхукете. Мальчики, девочки — там с этим можно промахнуться. — Таких, как я — нет. С-сука. От подобной самоуверенности даже смешно — Цю запрокидывает голову, пытаясь подавить смешок. Раздавить его, как этого черного слизняка внутри. Вот так — стиснув в сжатом до побелевших костяшек кулаке. Тянь прав. Не бывало — не таких, как он, да. — Я не хочу быть пластырем. Даже сквозь возбужденную пелену он старается мыслить здраво. Рационально. Хэ Тянь переживает разрыв — пытается забыться. И ответ Цю ему, ожидаемо, не нравится — взгляд тяжелеет, недобро блеснув за завитками прозрачного дыма. Он затягивается еще раз, сощурив внимательные, как у кота, глаза. Кончик сигареты вспыхивает желто-оранжевым, а затем вдруг описывает в воздухе смазано-резкий штрих. Ополовиненный цилиндр врезается в землю с бумажным стуком и, как неумело пущенная по воде галька, отпрыгивает раз, чтобы откатиться к бакам маленьким тлеющим костерком. — Хочешь, — отвечает Тянь безапелляционно, чеканя каждое слово так же жестко, как шаги — угрожающие и уверенные — навстречу. — Хочешь, иначе бы не остался. И без того поверхностное дыхание Цю сбивается. Что-то внутри, еще не отравленное похотью, захлебывается возмущением. Он упрямо оборачивается всем корпусом, готовясь принять удар лицом и грудью. — Я сделал это не для тебя. — Правда? А для кого же? Хэ Тянь останавливается напротив, в одном широком от Цю шаге. Его запах пробивается через сигаретную вонь терпким, едва уловимым холодком. В этом клокочущем напряжении между ними больше злости, чем взаимного желания. Злость — это плоть, а желание — пульсирующая в ней артериальная кровь. Их взгляды, наконец, сцепляются напрямую, соединяясь, как два кусочка паззла. Усталость. Больная усталость и боль за обжигающей обидой Хэ Тяня обрушиваются на Цю тоскливым муссоном так же внезапно, как ливневая гроза. Давит на чувство вины. Сейчас Тяню не хватает фланелевой пижамы. Той самой — с тюленями. Цю закрывает глаза, не переставая морщить лоб. Твою мать. Под веками, как теплая лента только проявленной пленки, кадр за кадром, полуголый диди застывает у пилона на мостике. Дергается конвульсивно, едва приоткрыв губы… Хочется схватиться за голову. Везде Тянь — по ту и по эту сторону. А-а-а-а. Цедит сквозь зубы: — Всё, что я делаю — я делаю для твоего брата. Неубедительно. Цю видит, что Хэ Тянь видит, как тяжело ему, блядь, держаться. Держать себя в руках. Приподнимает бровь — та дергается чуть, едва уловимо. — Да? — он наклоняет голову вбок и выразительно переводит взгляд на назревшее под натянутой брючиной возбуждение. — И это тоже — во имя и славу нашего брата? Ну, всё! Последний клапан срывает, как взорвавшуюся пломбу. Планка перед глазами падает тяжелой багряной марью. Вздувшиеся вены на лбу и руках едва не лопаются. Слишком много крови. Слишком много черной. Его пальцы впиваются в отвороты пиджака. Слепой гнев помогает без труда протащить и впечатать Тяня в эмалированный бок мусорного бака, словно тряпичную куклу. — Ты забылся, щенок, — басовито шипит Цю, плюясь в лицо манипулятору едва не пеной. От бешенства. Тянь даже не пытается вырваться, не хватает за руки в попытке отодрать от себя агрессора. Смеется. — Нет, — хрипло и тихо, на грани истерики. — Это ты забылся, гэгэ. Их тяжелые дыхания не смешиваются и не звучат в унисон. Тишина втискивается между ними долгожданным рефери — брейк! Ткань под намертво сжавшими ее пальцами натужно трещит. — Убьешь меня за то, что хочешь трахнуть? Цю сглатывает, промаргиваясь от вспышек тающих перед взором бордово-черных веток. За которыми, наконец, проглядываются очертания собственных ладоней, впившихся в пиджак Хэ Тяня с мясом. Вдыхает, выдыхает. Мятно-соленый, этот блядский, цитрусово-ледяной аромат забивается в нос. Разжимает их не без усилия — резко. Отходит на шаг, ощущая колотящую тело дрожь. Вот же… дерьмо. — Прости, — шелестит Цю одними губами, вернувшись безумным, невидящим взглядом к ним — кожаным ботинкам. И еще — шаг. Назад. В сторону машины. Облизывает запекшиеся от обезвоживания губы. Взмокшие трусы под плотной тканью джинс преют так, будто он обмочился. Цю обессиленно фыркает, разворачиваясь. Довольно. Сквозь шум в голове он слышит, как отряхивается Хэ Тянь, выпрямляясь. — Хочешь, расскажу секрет? — вопрос упирается в спину серьезно, без тени усмешки. И с каждой секундой возбуждение нарастает острее, болезненнее. Яйца гудят так, что Цю готов перетрахать табун. Во рту сухо, в штанах — лучше не думать. — Нет, — пожалуйста. Не говори. Не дыши. Не двигайся. Новый судорожный вдох, воззвание к воле — его что, правда уделает какой-то сопляк? Хэ Тянь, как манящая своей доступностью проститутка, добивает с каким-то садистским упоением; но Цю прекрасно осознает — ему ни за что не расплатиться за эту ночь. Он подходит к машине, пошатываясь. Алкоголь ни при чем — причина пьяного головокружения и злости кроется не в дурацком кисло-фиолетовом шоте. Хэ Тянь следует за ним, удерживая расстояние. Его взгляд буравит затылок, спину, всего Цю. Короткий сигнал брелока, глухой стук разблокированных дверей — Цю хочет нырнуть в родную, не пропахшую ебанутыми феромонами «хаву», как в спасительную подлодку. Запереться внутри за тонированными стеклами. Перевести дыхание, огладить горящее лицо… спустить штаны и передернуть, наконец, — чтобы отпустило. Хэ Тянь останавливается за его спиной в нескольких шагах, уложив ладони в передние карманы. Останавливается как хищник перед прыжком. Как та инопланетная тварь с цветком вместо головы. Стоит оглянуться — попадешь в ловушку, увязнешь в тягучем взгляде, будто в торфяном болоте, загипнотизированный. И Цю не удивится, если через секунду этого убаюкивающего транса, челюсти Хэ Тяня разойдутся, обнажая три ряда острых зубов. Да откусят Цю, нахрен, голову. Он замирает перед машиной, зная, что должен обойти её, чтобы сесть в водительское кресло. — Ты был первым. Замирает, но план побега настолько глуп и малодушен, что Цю понимает это даже без головы. Он остался с одной, да — той, котрая налита венами под влажной джинсовой тканью. Что? Оборачивается. — Ты, — Тянь больше не играет. Не ухмыляется и не провоцирует. — Был моим первым. — Смотрит серьезно, взяв на прицел Цю и его разлившиеся в лихорадке зрачки. — Ты помог мне понять, какой я. — Не отпуская с железного курка и не вынимая рук из карманов, подходит ближе. — Еще в детстве, когда я думал, что восхищаюсь тобой… и хочу быть, как ты. Нет. Цю ответил «нет», и готов заткнуть уши. Ему не нужны эти признания. Не нужны ответы, не нужны секреты ебаного Хэ. Пусть оставит себе, хватит, хватит вгонять в мою грудь лезвие этой бабочки. — Я думал, хотеть большего с тем, кого любишь — нормально. — Сука. Продолжает — ввинчивает до рукоятки, прокручивает, бросая Цю лицом в те воспоминания, которые тот отложил с аккуратностью ответственного судмедэксперта. Не трогать голыми руками… не доставать из плотно запечатанного пакета. — Но ты отталкивал меня и я не понимал — почему, — вскрытый гнойник — как оплеуха. Цю до скрипа стискивает зубы, не в силах ни заткнуть его, ни убежать. — Ты был жесток со мной. — На глазах Хэ Тяня, поволокой мелководья, стоят слезы. И, в противовес им, еще одним колюще-режущим, обнажается злая улыбка. — А что же теперь? Выходит, стыдиться нужно было не мне, а тебе? Да. Да, это факт — тогда Цю сам был подростком. Глупым. Жестоким. Не осознающим, как больно делает ребенку. Ребенку, который не понимает себя, не понимает, почему всегда остается один… Побеспокоенные воспоминания осыпаются на него кипой разворошенного, стыдного компромата. Он отворачивается, обессиленный. Слишком мало крови, чтобы бороться. Ешь, раз сумел поймать. — Тебе было семь. — Было, — кивает Тянь. Он кусает губы, рискующие задрожать вместе с взволнованной на раздраженных склерах отмели. — Мне было семь, и я думал, что омерзителен тебе, — его голос срывается. Цю распахивает глаза шире, возвращаясь к лицу диди, по которому, словно через прорвавшую плотину, срываются жирные капли затопившего переката. Хэ Тянь не плывет — дергает щекой, удерживая контроль. Смотрит в самую душу, и Цю не выдерживает. Сдается. Делает шаг вперед, и еще. Забирает в свои объятия. Крепко, насколько позволяют силы, прижимает к себе. — Не был, — говорит он тихо, стараясь не дышать… и не прислоняться к его бедру так невовремя набухшим членом. Это поражение. Тянь напряжен. Мелко дрожит — и мелко, торопливо всхлипывает, прежде чем спросить: — И сейчас? — И сейчас. Цю осторожно, вдыхая дозированно, по чуть-чуть, поводит носом по гладким черным волосам. От них крепко несет куревом, клубом и алкоголем. Но больше, перебивая налет душно-вонючей какофонии, звучит этот фужерно-соленый, свежий и выкручивающий на максимум яркость сладкого, органичного мускуса, аромат. — Тогда поцелуй. Да. Это — поражение. — Хочешь, чтобы я сделал это из жалости? — Цю отстраняется, не выпуская Хэ Тяня из объятий. Будет искать путь отступления до последнего — по привычке. — Нет, — Тянь сужает глаза ожесточенно, напрягая каждый мускул на лице. У, сука. — Ты хочешь трахнуть меня больше, чем пожалеть. Вот сука. Цю хмыкает, понимая, что уже прижимается к диди не только корпусом. Втягивает воздух шумно, хрустит шеей, прежде чем взять в ладони мокрое, но от того не менее магнетическое лицо. Губы собирают остывшую испарину на шее, перемещаются к подбородку, лаская. Ноздри трепещут, утопленные в запретной амортенции. Язык мягко касается чуть приоткрытого рта, погружаясь, пробуя. Их объятия смыкаются крепче. Кто же думал, что целовать Хэ Тяня — так сладко?