***
И ещё несколько лет никаких крутых поворотов в жизни так и не случалось. Пока. Джоан старалась меньше грызться с собой, хоть так совсем и не перестала злиться и бояться почём зря; с супругом жили душа в душу; Линда… была просто Линдой — и к двадцати годам такой же, как и в свои двенадцать или четырнадцать. Только повыше, посамостоятельней и лишь немного посерьёзнее. И до сих пор тогда так и не поборола она привычку исчезать. Вот и как в один летний день. Тогда жара была, солнце яркое-яркое, да и на небе ни облачка. Джоан долго звала и искала Линду, а та всё не откликалась. Нашлась в итоге на веранде с видом на яблонный сад. Такая смешная — взъерошенная, босая, с высыпавшими почти по всем открытым участкам кожи веснушками. Джоан вздохнула. И такая родная. Линда полусидела-полулежала на полу, опершись спиной о стену и согнув ноги в коленях. На животе у неё, поджав под себя лапы, сидела кошка — пушистый шар камышового окраса, усы вперёд, уши торчком. Либо чужая, либо ничья — в их семье хвостатых не держали. Линда мягко поглаживала кошку и что-то, всхлипывая, увлечённо её рассказывала. Плакала. — Что ж у тебя приключилось? — осведомилась Джоан, присаживаясь на скамью подле неё. — Вот, у пастора снова была… — У пастора? Ну ты смотри, как бы что не вышло. От церкви, чуть что, не отлучат, конечно, но как-то… Джоан и сама не то чтобы причисляла себя к верующим людям и отлично понимала в писании, но в церковь всё же ходила. Брала она с собой и Линду, пусть поначалу и несколько переживала: всё ж очень своеобразное поведение и своеобразные взгляды у неё были. — Мы с ним другое обсуждаем. — Это что ж? — Он старенький же очень, один совсем. Мне про сына рассказывает. Какой был хороший и светлый человек. Во флоте королевском служил. Вот как-то отбыл на войну и не вернулся. Давно было. А пастор всё рассказывает, будто только вчера всё случилось. Про детство своё ещё рассказывает. Про мать, про сестру. Если что спросить — так не про дом скажет, не про то, как жили и быт вели. А скажет, что были у него родные эти души, что снились ему белые кони — чудесные, чистые как небо, такие, что очень опосля снов плакать хотелось, — что была собака точь-в-точь волк, что по осени зори были нежные, печальные. Так тепло говорит, что я очень хорошо вижу это всё, и оттого мне становится легче в нём душу любить. — А чего ж ты плачешь тогда? — Джоан почесала затылок и отмахнулась от назойливой пчелы листом лопуха, как специально положенным кем-то — возможно, Линдой, — здесь же, на скамье. — Так ведь и он, бедный, плачет. Есть вот у него паства, я иногда с ним беседу разделяю, а больше-то? Больше никого и нет. Сядет, говорит, порой, переберёт вещицы, что из детства сына остались, всплакнёт, помолится, напишет письмо в пустоту. Скажет, мол, ты разрываешь мне душу, больно мне очень, положит в книжку между страницами… и ему так тяжело не оттого, что никого рядом нет, а потому, что ведь каждый раз, как остаётся один, волей-неволей считает, сколько же дней осталось, и вся жизнь всего как один только вопрос: «Доживу или нет»? И так это всё давит, давит, давит. Мне жалко его очень, такой хороший и слабый. — Но ведь ты не можешь пожалеть всех. — А солнце-то всем светит одинаково, разве мы не можем быть, как солнце? Мне так в себе тесно иногда, кажется, что столько любви внутри, что это так сильнó, так великó, и хочется делиться этим чувством, чтобы было посветлей, полегче тем, кому этого не хватает. Тогда Джоан ещё не знала, как ей ответить. Набила трубку табаком, глянула на Линду, на кошку, на яблони в саду, сделала затяжку, выдула дым причудливым кольцом, поглядела в синь июльского неба. Вот, кажется, с того момента всё и пошло быстрее. Года четыре? Больше? Вернулись из очередного странствия Слепая Пью и Чёрная Псица со своей Кутёнкой, пропала куда-то Бетт Ганн, заговорили снова об охоте за старым сокровищем сёстры по пиратскому делу, что помнили Флинт да Бэллу Бонс, передали тем новым, пополнившим их ряды. Джоан то ли забылась, то ли вспомнила себя настоящую, но также оказалась вовлечена во всё это снова. Пусть и повторяла себе всё это время, что когда-то смогла вернуться из мира, откуда обычно не возвращаются, но… если что-то признано тем, откуда доселе не возвращался никто — так никто и доныне не возвращается, как только свою иллюзию ни назови. В их краях снова объявилась Бонс, при ней же была и вожделенная многими карта. — Бэлла карту не отдаст, — провозгласила Джоан на собрании восставшей из пепла команды, при этом звучно ударив кулаком по столу, призывая остальных умолкнуть, и, дождавшись тишины, повторила: — От Бэллы просто так вы карты не дождётесь, уж мне-то можете поверить: я её знаю вдоль и поперёк. И, мой вам совет, помолитесь, чтобы, пока мы здесь с вами треплемся, она, прознав, что за ней ведётся слежка, не сбежала на этот раз так, что концы в воду. — Да пьёт она без просыху, куда уж ей такой сбежать? — со смехом ответила Псица под одобрительное бормотание нескольких голосов. — Озираться умеет, однако ж замечает, поди, только то, что под носом, а под носом у неё, вестимо, только выпивка и золотишко. — Правильно Сильвер говорит, — присмирила её Пью и осклабилась. — Только переоценивает её почём зря. Возразить не дала, выставив перед собой руку и зло усмехнувшись. — Твоя, Джоан, Бонс опустилась ещё тогда, когда решила, что сможет руководить людьми, посмела перечить мне и расколола команду. А ко мне, на минуточку, и Флинт прислушивалась. Что же Бонс? И половину своих людей потеряла, и уважение тех, кто остались с нами. Что в итоге? Одиночество, паранойя (так это называют?), алкоголизм. Как была ничтожеством, в которое только квартирмейстерша (та ещё, до тебя) и верила — заметьте: даже не Флинт! — так ничтожеством и осталась. Даже хуже. Трусливая тварь — и сбежит как миленькая. Осторожней надо, хитрей. — А ты сможешь? — со снисхождением и, явно, провокацией (снисхождения Пью не выносила) поинтересовалась Джорджина Мерри, вошедшая в состав команды недавно и уже успевшая обзавестись не на шутку отвратительными отношениями с Пью. Мерри нравилось спорить со «старой слепой ведьмой», Пью же вовсе её ненавидела. — Пойдёшь и скажешь ей, мол, попытаешься сбежать — найдём и выпустим кишки? А она возьмёт и так со страху уссытся, что на месте и помрёт, оставив вам карту и оставшееся золото? Пью отреагировала только тем, что сжала трость так, что костяшки побелели, но Джоан знала — внутренне старая штурманка уже топтала выпотрошенное тело Мерри. Псица лишь метнула в сторону зачинщицы спора уничтожающий взгляд, но всё же… согласилась. Спрыгнула с бочки, обошла сидящую рядом Пью и на всякий случай встала между ней и вышедшей в центр круга — а именно так все и расселись, — Джорджиной. — Верно, пойдёт и скажет, — ответила твёрдо, грубо и немного угрожающе. — Да, Бонс спилась и никуда не денется; да, хитрость сейчас уже ни к чему. Но вот огрызаться на людей, которые знают побольше твоего, ты не смей. Джоан чуть не прыснула со смеху, но удержалась. Как интересно вышло-то: чертовка-Мерри, эдакая умница, и старую Пью умудрилась оскорбить, и вынудить Псицу сделать то же самое в попытке защитить свою партнёршу по мателотажу. Всё-таки не просто так она Псица — хоть и верна Пью, а всё же до конца вдруг решила с ней не оставаться, не послушала её и отринула её идею, поддавшись провокации Мерри. На том и загрызёт её совесть, решила Сильвер про себя, наблюдая немой шок Пью — выражался в том, как она прикусила губу. — Я посмотрю, как она это сделает, — отозвалась Джорджина, полностью проигнорировав замечание и спешно ретируясь. — Если у неё сил ещё хватит! Кажется, её дерзость чуть не свела кого-то с ума (а кого-то другого в могилу, но косвенно), но Мерри с лёгкостью избежала попадания под горячую руку, лавируя между собравшимися и ускользая прочь. Нет, обычно она не была против подраться, но не в этот раз. Линда выглядывала из-за угла и, когда встретилась с ней взглядом, улыбнулась и спряталась обратно. Джоан не хотела, чтобы Линда вмешивалась в её дела, особенно преступные, и всячески старалась держать её на расстоянии от всего этого, но с Джорджиной та всё-таки познакомилась. Друзей у Линды не было, поэтому Джоан позлилась, повздыхала, да и отстала от них. Не знала только о том, что у них вскоре появился секрет — и дело даже не в том, что Джорджина всё-таки так или иначе рассказывала Линде обо всём, чем промышляла сама и чем занималась и верховодила Джоан. Вот так… Линда резво, но совсем тихо пробежала по коридору и взлетела вверх по лестнице, слыша позади поступь Джорджины. Встретились в каморке на чердаке, точнее — это Мерри нагнала Линду уже там. — Похоже, скоро на одно очень интересное дельце отправимся, — улыбнулась, сокращая дистанцию. — Хороша новость? Рановато немного, но ведь почти на твой день рождения она пришлась. Точно с собой тебя утащу, и ничего эта Сильвер не сделает. Хихикнув, Линда состроила игривое выражение лица — насколько смогла, — и села прямо на пол. Похлопала по половицам рядом с собой. — Мне вот жалко, что двадцати четырёх лет не будет больше, но ведь будет двадцать пять, а это очень хорошо. Вот буду как ты или как мама — то ещё покажется, что это ерунда, что одно и то же совсем. — Да и так одно и то же, что грустить? — Джорджина уселась рядом и притянула Линду к себе, обнимая. — Это в шестнадцать ты жила стремительно и за тобой не успевал мир, а сейчас наоборот — ты уже за ним не успеваешь, медленная жизнь стала. Я так вижу. — Не думаю, что правда, — качнув головой, Линда отодвинулась, и Мерри не стала её удерживать. — Нет, может и правда, но не для меня. Не могу сейчас согласиться. Пока не могу. Прости уж. Помолчали. Снизу раздавались голоса — кто-то наперебой болтал, кто-то с кем-то спорил, кто-то что-то пел. Скрипели ставни. В щелях оконных рам выл ветер. Где-то под половицей пел сверчок. — А мне вот давеча мама рассказала, как в отрочестве стащила из книжной лавки какой-то томик про мореплавателей — так понравилось ей, как выглядел, и какой был эпиграф, — снова подала голос Линда. — Книжка не была детской, так сложно её читать было и непонятно, будто древние письмена. Но мама всё равно её девять раз друг за другом перечитала, потому что что-то в этом всём влекло и делало как будто целей и цельней. И я как будто нежнее её люблю от этой детали, это мне кажется таким трогательным, улыбаться хочется очень. — Ты побольше секретничай — наговоришь ещё своей старухе Сильвер на компромат, несоразмерный её авторитету, на огромный на такой. Совсем уважение потеряет, — Джорджина потрепала Линду по голове, смеясь. Та улыбнулась, придвигаясь ближе, кладя голову ей на плечо, нежась, как птенец под материнским крылом, под её объятием. Похоже, Линда совсем не поняла, что «побольше секретничай» было ближе к сарказму, чем к призыву. Продолжила. — Я раньше сама пути искала, а теперь… мама приходит иногда, наговаривает всякое, я большей частью будто и не могу разобрать — как из другого мира она, — но у неё так слёзы тихонько бегут, и я знаю, что они очень тяжёлые и болезненные для неё. И продолжаю помнить, что чувствуем мы на одном языке, прошу её не извиняться за вот эти чувства. — Она всё-таки человечней у тебя, чем хочет показаться, — закивала Джорджина, чувствуя смесь нежности и неловкости. С одной стороны, её умиляло доверие Линды и то, что она делилась сокровенным, с другой… а хотелось ли ей вообще знать, у кого там в голове какая сумятица? Станет ли ей проще ходить под Сильвер, зная о состоянии её души? Вряд ли. Однако ж и не ради чего-то практического ей Линда об этом рассказала. — Так и ты, — Линда легла на колени Джорджины, смотря на неё снизу вверх, и, подняв руку, погладила по щеке. — Злишь мисс Пью, огрызаешься на Чёрную Псицу, рисуешься перед матушкой, а на деле не такая уж и спесивая, какой хочешь казаться. Джорджина перехватила ладонь Линды и, под звонкий её смех, поцеловала тыльную сторону. — Как знать, может ты и права.***
А то «дельце» действительно было. И была шхуна, было плавание, было готовящееся предательство — кровавая расправа. Джоан поначалу не хотела брать Линду на дело, но самоуверенность победила: что бы сделали шесть человек (тогда ещё — шесть) против целой команды вооружённых разбойниц? Расскажи ей кто тогда — ни за что бы не поверила такой феноменальной удаче меньшинства и тому, что ожидает большинство. Тогда у неё не было ни единого повода сомневаться в успехе своего плана. Так и не спешила она посвящать Линду в суть происходящего, однако это за Джоан сделала Джорджина. Линде было дико, и она сразу же честно в этом призналась. Джорджина лишь понимающе обняла и повздыхала, стоя рядом. Она понимала боль Линды из-за самого факта существования жестокости, которой она не могла противостоять. Но также в ней самой была ненависть к высшим сословиям и желание, разжившись частью добытых сокровищ, пожить наконец по-человечески. — Руки сломаю тем, кто к тебе прикоснётся, — сказала она тогда Линде, и это тоже было правдой: нужно будет убить — так представит, что эти люди спокойно бы в её девочку выстрелили и ничего не почувствовали, и сразу легче будет и держать мушкет, и жать на спуск, и осквернять тела. — Даст Бог, не придётся, — прошептала в ответ Линда, прижимаясь лбом к её плечу. — Ты только, если вдруг что, не гневайся понапрасну — не доведёт до добра, родная. Вот даже если больно будет — не надо. Мерри вздохнула. — Не буду. Обещаю. И было плавание, и порох с оружием, и измена на судне, о которой узнали те, кому не следовало. Остров, отбытие туда, на землю, Джоан и Джорджины. Похлопыванье по плечу. Украдкой — поцелуй. Был и побег заложниц, и пушка, и перестрелка. И точный выстрел тоже был.