Невыразимое.

Протяжный звон разлетелся по квартире, заставляя Луи выронить зажигалку. Пробормотав смазанное «блять», он быстро присел, чтобы закончить начатое. С утра всё валилось из рук, всё разваливалось, а надоедливый дверной звонок только давил на виски, но в последнее время у Луи было ощущение, что он по-настоящему жив лишь в те секунды, когда длинное «дзинь» разносилось по его гостиной и сердцу. Стоило двери открыться, нежные губы коснулись его лба. Луи устало улыбнулся. Он был лишь в тёплом свитере, едва прикрывающем края нижнего белья, ведь сам только недавно зашёл домой, и даже не успел надень домашние вещи. После возвращения Стайлса из поездки прошла неделя, и всё это время Луи не выходил на связь, давая себе небольшой тайм-аут. Пятница всегда была днём консультации, но Гарри рискнул, отправив: «Можно вместо офиса, я приеду к тебе?» Обычно он редко спрашивал, но ощущение невидимой нити перемен не покидало. Там, среди шелеста листвы и гомона знакомых людей, что-то между ними изменилось. Гарри стянул пиджак, устало падая на диван лицом вниз. Ласково улыбнувшись, Луи залез сверху, укладывая голову между лопатками мужчины. Он чуть оттянул рубашку вниз, чтобы поцеловать шею, и Гарри одобрительно простонал. — Устал? — шёпотом спросил Томлинсон, водя кончиками пальцев по его спине. — Скучал, — вздохнул Гарри. Сердце Луи замерло. Для него никогда не стоял вопрос выбора… в смысле, он никогда не позволял себе даже представить, что Гарри останется с ним. Но когда Гарри был совсем рядом, его сердце билось рядом с сердцем Луи, дурман окутал сознанье настолько, что в голове вдруг вспыхнуло «что, если», но так же быстро угасло. Гарри перевернулся на спину. Пока Томлинсон удобнее усаживался на бёдрах мужчины, тот расстегнул верхние пуговицы бордовой рубашки. Он поднял руку, лаская щеку Луи пальцами. — Так сильно скучал, — пробормотал Гарри будто сам для себя. Когда несколько часов назад они поднялись с дивана, Стайлс указал на бутылку «Prosecco di Valdobbiadene», стоявшую в холодильнике Луи. Лёгкая улыбка тронула губы парня. Он рассказывал о том, как однажды ездил на холм Картицце. Гарри положил голову ему на плечо, прикрыв глаза, и сосредоточился на тихом голосе. Перебирая волосы мужчины, Луи говорил о том, как тяжело добираться до виноградников. Вспомнил забавного гида и его истории о традициях сбора. О том, что из-за трудного месторасположения там урожай собирали в последнюю очередь. Потом виноделы заметили, что долгий период созревания улучшает вкус. — Кстати, иногда, описывая Просекко с холма Картицце, говорят «Grand сru». Può portarci una bottiglia di Chablis Grand Cru del '92? — сказал Луи практически без акцента. — Ты знаешь итальянский? — спросил Гарри, чуть поднимая голову, чтобы посмотреть на парня. — Был там пару раз, — ответил тот, пожимая плечами. Гарри хотел бы сказать, что далеко не все люди, побывавшие в какой-нибудь стране «пару раз», свободно владеют национальным языком, но решил промолчать. Он снова посмотрел на профиль Томлинсона, сосредотачиваясь на том, как алкоголь блестит на его губах. — Расскажи мне про Италию, — шёпотом попросил Стайлс. Водя кончиками пальцев по тыльной стороне ладони Гарри, Луи вспоминал о жёлтых цветах на холме, о бесконечных поездках по узким дорогам и песне, что бесконечно играла в машине таксиста, на которого Томлинсон постоянно натыкался. Это была «Dragostea Din Tei» группы O-Zone. — Она даже не на итальянском языке! Наверное, это просто его любимая песня. Зато он объяснил мне слова. А потом нашёл итальянскую версию. Ты знал, что это вообще-то грустная песня? — рассказывал Луи. — Не знал, — ответил Гарри, касаясь губами кожи на шее Томлинсона. — Про поцелуи под липой. — Разве поцелуи – это грустно? Луи ничего не ответил. Он вдруг вскочил с дивана, хватая пульт от телевизора. На экране появился клип, а Луи стал прыгать на носочках, расплёскивая Просекко. Его свитер задирался и щёки раскраснелись. Гарри не мог перестать улыбаться, прослеживая изгиб талии Луи, наблюдая за тем, как он откидывает голову, проговаривая слова песни. Томлинсон двигал острыми плечами и качал головой под мелодию. Это было так похоже на него — вскочить и танцевать. В то же время Гарри осознавал, что он бы никогда не подумал, что это вообще возможно, если бы случайно увидел Луи на улице или навсегда так и остался сидеть напротив него в кабинете, стискивая пальцами книги. Потом песня сменилась на другую — она была медленнее, и движения Луи стали пластичнее. Он отставил бокал и поднял обе руки вверх. Танцор из него был никудышный, но для Гарри весь мир померк, стихли звуки и даже шум улицы и гудение электричества, которое мы практически перестали замечать, исчезли. Не было никого кроме Луи. Не существовало ничего, кроме его свободных и плавных движений. Хихикнув, Луи пробежался пальцами вниз, хватаясь за край свитера. Он приподнял его совсем чуть-чуть, снова начиная смеяться. Нежный голос наполнял тихую музыку жизнью. Искры игривости столкнулись с благоговейным взглядом Гарри, который всё так же неподвижно сидел на диване. Губы мужчины разомкнулись, сердце замерло между Аccarezzevole и Appassionato, щёки запылали. Гарри будто смотрел на самое священное, что было в его жизни. Будто кожа Луи была соткана из песчинок счастья, будто в его глазах плескалась поэзия и смех звучал так, как звучат лучи чудес. Приподняв свитер ещё выше, Луи повернулся спиной, бросая взгляд через плечо, и улыбнулся. Он медленно снял его с себя, бросая на пол, и развернулся, пробегаясь пальцами по кромке нижнего белья. Гарри видел Луи обнажённым, видел плачущим и даже, наверное, видел счастливым, но в тот момент... Луи был таким настоящим, честным, близким. Он был близким как «недалеко находящееся [в пространстве и времени]», он был близким как «без посредствующих звеньев — самый важный», он был близким как «связанный чувством», он был близким как «дорогой сердцу», он был близким как «сходный, похожий», он был близким как «имеющий свободный доступ» к каждому атому Гарри. Тяжёлыми каплями дождь падал вниз, растекаясь по трещинками в асфальте, тревожил гладь луж, в которых размытыми пятнами отражались яркие вывески и тёмные силуэты. Многоэтажки напоминали бриз-блоки, через которые просвечивает персиковое солнце, но его лучи давно уже скрылись в вечернем беспокойстве, оставив свою работу лампам. Звонкий смех Луи озарял квартиру своей искренностью, и Гарри не мог налюбоваться. Просекко плескалось в бокале, пока Томлинсон размахивал руками, плавно изгибаясь под музыку. — Иди ко мне, — попросил Гарри. Как всегда, грустная улыбка украсила губы Луи, и он шагнул вперёд. Оторвавшись от спинки дивана, Гарри приблизился к нему. Закрыв глаза, Луи чувствовал, как мягкая ткань щекочет его бёдра и лодыжки, как невесомо касается пола, как Гарри прижимается губами к низу его живота. Он чувствовал, как поцелуи спускались вниз, как руки сжимали талию. Гарри уже, конечно, смотрел на него, когда Луи открыл глаза. Мужчина встал, обхватывая лицо Томлинсона ладонями. У Луи замерло сердце, но Гарри лишь поцеловал кончик его носа, щёку, спустился поцелуями к шее. Томлинсон взял его за руку, ведя в спальню. Маленькими шажками они подбирались к кровати. Луи опустился на постель, поднимая руки над головой и скрещивая запястья. Он наблюдал за тем, как Стайлс расстёгивает рубашку; зажмурился, когда бляшка ремня ударилась о пол, а потом наконец-то почувствовал, как кожа Гарри соприкасается с его. Мужчина целовал его рёбра, живот, обводил языком ключицы и прикусывал соски. Луи извивался, иногда чуть выгибаясь в спине, желая быть ближе к чужому телу. Смазав пальцы, Гарри надавил ими. Луи обхватил его шею руками, проводя ногтями вниз по спине. Когда Стайлс чуть сместился, Луи громко простонал, откидываясь на подушки. В тот раз толчки Гарри были медленными. Томлинсон крепко держался за мужчину, чувствуя, как он мажет губами по его подбородку. Потная прядь спала Гарри на нос, хриплые «ах» вырывались из груди. Ладонью Луи откинул его волосы, заставляя посмотреть на себя. На лбу мужчины замерли капельки пота. Закусив губу, Луи прижал его ещё ближе к себе. Слабый ветерок обдавал обнажённую кожу. Но даже такое лёгкое дуновение не шло в сравнение с нежностью поцелуев-бабочек, которые Гарри оставлял на груди Луи после того, как блаженство и наслаждение разбились стонами о стены. Томлинсон хихикал, водя пальцами по потной спине мужчины. Как только Гарри снова смог двигаться, стал вновь и вновь исследовать тело Луи губами. Он спустился ещё ниже, водя губами по коже под пупком. Из-за щекотки Томлинсон чуть извивался, но продолжал улыбаться. Тонкое одеяло укрывало их двоих, и Томлинсон чувствовал, как оно съезжает всё ниже с его бёдер. Гарри остановился, проводя ладонью по месту недалеко от тазобедренной косточки Луи. — Это не что-то опасное? — негромко, но взволнованно спросил он. Луи нахмурился, привставая, чтобы посмотреть, что такое, выглядящее «опасно» на его коже, заставило Гарри беспокоиться. Как только он понял, в чём дело, Луи рассмеялся, падая обратно на подушки. Стайлс непонимающе наблюдал за ним, пока Луи не притянул его к себе, обнимая за шею. — Совсем несексуально говорить о здоровье в постели, — сказал Томлинсон, его улыбка стала чуть шире, когда Гарри закатил глаза. — Нет, это не что-то опасное. Просто родимое пятно. Гарри вдумчиво хмыкнул, поднимаясь с Луи. После того, как Стайлс оставил нежный поцелуй на родимом пятне парня, он потянулся за пультом, чтобы включить телевизор. Экран загорелся, и теперь какие-то мультяшные герои громко хохотали на всю спальню Томлинсона. Луи уже было начал причитать, но заметил, как напряглась спина мужчины. Он тоже сел, осторожно касаясь кончиками пальцев сначала поясницы Гарри, а затем поднимаясь ими до плеч. Луи посмотрел на телевизор, уже догадываясь, но всё ещё не спрашивая. — Ему нравилось, — тихо произнёс Стайлс. Сердце Луи сжалось, он прислонился щекой к лопаткам мужчины, нежно целуя кожу. Наверное, такая боль не проходит. И даже не притупляется. Всегда пульсирует в висках, неизбежно просачивается в вены. Впервые в жизни Луи вправду хотелось, чтобы существовал какой-нибудь волшебный элексир. Если бы это хоть как-то могло помочь Гарри, он нашёл бы его. Если бы это сделало его сон хоть немного спокойнее. Если бы заставило пальцы дрожать чуть меньше. Луи пошёл бы всё, чтобы сделать этого мужчину счастливым. Осторожно прикоснувшись к запястью Гарри, Луи потянул его за собой. Стайлс положил голову ему на грудь, обвивая руками талию, прижимаясь ближе. — Расскажи мне о Рори, — попросил Луи. Он знал, что ему будет больно. Но всё ещё помнил, как Гарри страдает из-за невозможности делиться своей любовью к сыну хоть с кем-нибудь, кто мог бы понять, что она всё ещё живёт в нём и всегда будет жить. — Такая яркая улыбка, — тихо произнёс мужчина. — Каждый раз, когда мне особенно… когда я... каждый раз, когда я скучаю сильнее обычного, вспоминаю, как однажды мы поехали к моим родителям. У них дома есть рояль. Белый. Ты бы сказал, что это безвкусица. Забавно, но он мне всегда нравился, — Стайлс пожал плечами, и Луи нежно улыбнулся, зарываясь носом в его взлохмаченные кудри. — Рори был без ума от этого рояля. Мы просидели с ним там весь вечер, беспорядочно нажимая клавиши. Он хохотал у меня на коленях, и только спустя время я понял, что настоящее счастье вот такое... такое совсем простое. Он смеялся каждый раз, когда комната наполнялась этими громкими, совсем немелодичными звуками. Я напевал ему… напевал ему «Light» Sleeping at Last, но он, конечно, ещё не понимал смысл слов. Моя мама качала головой. Говорила, что мы с ним очень похожи. Такой гордости я никогда не испытывал. Я чувствовал, что мой ребёнок похож на меня. Чувствовал связь с этим маленьким человечком и думал о том, сколько ему ещё всего предстоит. Я даже не мог подумать... даже... как я... почему... я... я не мог... — Потому что нас никогда ни о чём не предупреждают. Потому что даже, когда мы рождаемся, нас не предупреждают о том, что будет дальше. Потому что ты просто человек, и я... — Томлинсон замер всего на секунду, вдруг осознавая, что именно он был готов сказать. Сердце бешено заколотилось в груди. Луи прерывисто выдохнул: — и я... думаю, это нормально. — И добавил ещё более тихим голосом: — Покажешь мне фотографии? Гарри приподнял голову, чтобы посмотреть на него. — Ты правда хочешь? Луи кивнул, оставляя поцелуй на кончике носа мужчины. Тот отстранился, потянувшись за телефоном. Гарри вернулся, укладываясь на подушки, и Луи подполз ближе — теперь его очередь свернуться под боком. Они провели так несколько часов — близко друг к другу, пока Гарри листал фото в телефоне, отсортированные в отдельный альбом. Гарри делился мелочами, а Луи ловил каждое его слово. Они дошли до последней фотографии — селфи, сделанное всего за несколько дней до. Однообразность больничных стен на фоне, провода, аппараты и Гарри с мальчиком, прижимающимся к его груди. Оба уставшие и взволнованные, но оба улыбаются. И даже в тот день улыбка Гарри была ярче, чем во все те разы, когда Луи видел её. У Рори были его глаза. И светлые, едва ли не белоснежные, вьющиеся волосы. — Словно… — начал шёпотом Луи. — Ангел. — Произнёс за него Гарри. Мужчина провёл большим пальцем по экрану, будто надеясь, что так он станет чуточку ближе. Луи посмотрел на его закушенную губу, на блестящие из-за непролитых слёз глаза. Так легко было представить, как сияющий невинной радостью мальчик с фотографии называет Гарри «папой», как его звонкий смех заставляет мужчину улыбаться. Как Гарри шепчет ему, что всегда будет рядом, что всегда будет защищать его. — Я так сильно ненавижу Бога, Вселенную — неважно — за то, что ты чувствуешь всю эту боль, но я так благодарен за то, что ты смог почувствовать всё то счастье, — сказал Луи. Гарри прижался ближе. Луи мог поклясться, что прерывистый вздох мужчины кинжалами прошёлся по его лёгким, а потом Гарри заплакал, сжимая Луи в своих объятиях так сильно, как никогда раньше. Луи чувствовал, как бьётся его сердце и как содрогается его тело. Слышал, как с его губ срываются всхлипы. Он закрыл глаза, покачивая Гарри из стороны в сторону и чуть слышно напевая: «Обещаю, я все сделаю правильно. Я сделаю мягким каждое лезвие. Я покажу тебе мир самым прекрасным. Я все сделаю правильно. С каждым стуком сердца, я буду защищать тебя до последнего вздоха. Я все сделаю правильно. Потому что ты любим. Тебя любят больше, чем ты думаешь. Я отдам всю свою жизнь, чтобы доказать тебе это. Но твое сердечко слишком маленькое, чтобы осознать тот невообразимый свет, что наполняет тебя».

***

Хлопок двери сплёлся с щелчком, после которого зажегся свет. Лампу, что весела в прихожей, они купили лет пять назад в одном из антикварных магазинчиков Барселоны. Включалась она странно — нужно было потянуть за верёвочку, но в этом, если честно, и было всё очарование: в тихом щёлканье и тёплых пятнах на стене. — Поздно ты, — сказала Зои, наблюдая за тем, как Гарри разувается. — Прости. — Кушать хочешь? Мужчина отрицательно промычал. Он до сих пор пытался понять, в каком именно хоронотопе дня на его ноги одели кандалы. Неужели он всё ещё едет в машине по шоссе, желая коснуться кожи Луи своими губами? Или, может, он всё ещё в том секундном мгновении трепета и нежности, что окутало его прежде, чем он вышел из лифта? Или он смотрит, как Луи танцует? Или целует его губы? Или занимается с ним любовью, не думая о том, что будет через несколько часов? Или Гарри всё ещё говорит ему о том, что в Окленде красивые бухты? — Гарри? Ты в порядке? — обеспокоенно произнесла девушка. Стоя в прихожей квартиры, которую он уже несколько лет называл домом, Гарри чувствовал себя глупо и не к месту. Он наконец-то оторвал взгляд от пола, встречаясь им с понимающими глазами. Зои хорошо знала его. Когда-то она, наверное, его даже любила. Может, любит до сих пор. Больше всего Гарри нравилось в ней то, что она всегда понимала его. Не нужно было оправдываться, искать причины — просто скажи так, как есть. Но именно в тот момент говорить было страшно. У них никогда не было, так называемых, сближающих моментов. Всё всегда происходило само собой. Их первый поцелуй на крыше одного из летних баров города. Лёгкий ветер трепал волосы, ласкал покрасневшие от алкоголя щёки, и было так просто сделать шаг вперёд. Первый секс — тогда Гарри переезжал в свою первую собственную квартиру: одеяла, разбросанные по полу, уставший взгляд и Зои, весь день таскающая вместе с ним вещи, хотя после вечера на крыше прошло лишь недели две. И дальше всё тоже было легко: жить вместе, сделать предложение, поклясться, толком ничего не обдумав, быть друг для друга опорой. Всё было легко, кроме одного — они никогда по-настоящему не хотели быть вместе. Тяжело вспоминать то, что должно было стать для них бесценным, самыми счастливым временем и обернулось трагедией. Но иногда Гарри казалось, что ещё тяжелее думать о том, что было до. Раньше они вообще не затрагивали эту тему. Всё казалось недостаточно важным после смерти сына, которому они должны были стать самыми близкими людьми во вселенной, но не успели. Хотя Гарри казалось, что у него до сих пор нет никого ближе сына. Может быть, это правда. Сколько часов он провёл у камня из белого мрамора за бесконечными разговорами с холодной пустотой, заменяющей ему ребёнка, знали только чуть покосившийся забор и сторож кладбища. Сколько часов он провёл там, обрывая нежные лепестки фиалок, что сыпались на его черные туфли. Сколько часов он плакал там, опустившись на колени перед черно-белой фотографией. Сколько раз царапал ладони об асфальт, когда больше не было сил держаться на ногах. И ничего не могло стать важнее — это данность, аксиома, которая никогда не изменится для Гарри. То был его девятый вал. Теперь, когда Луи смеялся вечерами, Гарри вдруг вспомнил, чем была его жизнь до рождения Рори. Зои съехала от него — собрала вещи, чмокнула в губы, пожелала удачи. А через неделю вернулась с мокрыми от слёз щекам и тестом на беременность. Может, это знак? Может, стоит снова попробовать быть вместе? Конечно, стоит. Затем бессонные ночи, крики, страх того, что всё это время было потрачено впустую. Гарри так отчётливо помнит, как Зои сидела за их кухонным столом, впившись пальцами в голову и зажмурив глаза. Он укачивал Рори, испуганно глядя на жену. Гарри знал: вот-вот она поднимет на него свои огромные такие же испуганные глаза, и он всё поймёт. Потому что он тоже всегда понимал её. После смерти сына их жизнь превратилась в темноту вины, невыразимую печаль, изнеможение и желание «не усложнять». Гарри было так важно держаться хоть за что-то, за любое напоминание о том, что на его щеках невидимыми шрамами вправду остались лёгкие детские поцелуи — все «спокойной ночи, папа», «доброе утро, папа», «я люблю тебя, папа». Гарри нужна была Зои, чтобы помнить о том, что он не сошёл с ума — общая гардеробная, общие бизнес-проекты, общая квартира, общая боль. А потом Луи — чуткий, но при этом не совсем осознающий, как проявлять непрофессиональную заботу, всегда наблюдательный, всегда мягкий, всегда нервный, но собранный. Его немного застенчивая улыбка, но всегда твёрдый тон. Гарри даже не мог вспомнить момент, когда понял, что очарован. Возможно, это случилось на университетской парковке, когда ветер трепал волосы Луи, а солнце слепило Гарри глаза, но он всё равно продолжал ловить каждый взмах его ресниц. Или, возможно, в то мгновение, когда Луи обнял его. Возможно, это случилось в тот самый момент, когда они с Зои переступили порог кабинета. Или это случалось каждый раз, когда Луи улыбался ему, не ожидая, на самом деле, ничего взамен: ни ответной улыбки, ни искренности, ни честности, а потом ни поцелуев, ни обещаний. — Давай поговорим об этом потом. — Сказал Гарри, стягивая ветровку, которая всё ещё хранила на себе горьковато-сладкий запах Луи, наспех надевшего её, когда курьер привёз для них продукты из маркета и не смог разобраться с домофоном. — Обещаю, мы поговорим об этом потом.

***

Приятно кисловатый запах витал в воздухе. Луи дёрнул носом, наконец-то замечая разрезанный грейпфрут на стенде дегустации во фруктовом отделе. Он схватил свою небольшую красную тележку — по ней одиноко перекатывался лимон — и поплёлся к девушкам в розовых кепках с эмблемой супермаркета. Вежливо улыбнувшись, Томлинсон указал на небольшой стаканчик с дольками грейпфрута и виноградинками. Он пробормотал «Спасибо», отходя к плетёной корзине с бананами. Хорошо всё-таки, что Гарри рассказал ему о дегустационных пятницах. Теперь Луи мог бесплатно пробовать фрукты, а иногда даже только-только испечённые булочки. И ему сразу казалось, что он вновь очутился в детстве, в одном из тех дребезжащих вагонов поезда, который увозил Луи из провинциального городка, где жила его бабушка. Луи болтал ногами, ударяясь ими о неудобное сидение — зато всегда у окошка — и рассматривал смазанные пейзажи за окном. Взрослый Луи сравнил бы их с фото-работами Сола Лейтера, ещё он бы усмехнулся, чувствуя привкус горечи расставания на языке, но то был бы взрослый Луи. А мальчик, мчавшийся навстречу чувствам, предвкушал предстоящие встречи с пока ещё незнакомцами и сравнивал размытые деревья и людей, остававшихся на станциях, с виниловыми пластинками — тоже кажутся смазано бесконечными. Интересно, хотел бы Гарри съездить куда-нибудь на таком поезде? Яркое название миндального молока, что любил Гарри, привлекло внимание Томлинсона, и он спешно подошёл ближе к холодильникам, открывая дверцу. Кончики его пальцев коснулись холодной упаковки, и он вдруг замер. Гарри да Гарри. Возможно, Луи просто соскучился. Но ведь они виделись совсем недавно. Какое к чёрту миндальное молоко? Луи в жизни его не пил. Какой к чёрту поезд? И какое к чёрту «соскучился»? Он видел Гарри практически каждый день. Он прикасался к нему. Был рядом, слушал биение сердца и считал вздохи. Но это всё равно было далеко. Луи словно бежал, и бежал, и бежал, и снова бежал, но никак не мог достигнуть цели. Как будто его стометровка длилась целую жизнь. Он слышал, что после нескольких километром человек начинает двигаться по инерции. И что дальше? Как теперь остановиться? Луи вдруг сорвался с места, так и оставляя свою красную тележку у распахнутого холодильника. Стоило Луи переступить порог квартиры, как слёзы хлынули из глаз. Слёзы непонимания. Непринятия. Жалости. Он так сильно скучал: по Гарри, по себе, по чему-то далекому, по неосязаемому спокойствию. И это чувство пробралось под кожу, царапало, обжигало, стояло комом поперёк горла. Это как постоянно чиркающая, но никогда не дающая огонь зажигалка. Как молоко, вытекающее из стакана, портящее стол, скатерть, бумаги. Как буквы на счастливом билете, которые стёрлись со временем. Так сильно хотелось прямо в тот самый момент купить билет — любой: счастливый или нет — на сраный поезд. И так сильно хотелось купить это сраное миндальное молоко. Может, тогда Гарри останется с ним ещё хоть на чуточку… Какой же бред. Никто не бросает семью ради миндального молока. Зои — семья Гарри. И это тот факт, который стоял комом в горле Луи с самого начала. С самого начала он знал, что эти люди нужны друг другу. Рыдания вырывались из груди —становилось трудно дышать. Луи прижал ладонь к солнечному сплетению, пытаясь сосредоточиться на вдохах и выдохах спустя каждые четыре секунды, но ничего не получалось. Луи по-прежнему задыхался, жадно хватая ртом воздух. Луи по-прежнему нуждался в Гарри так сильно, что это причиняло боль. Осознание того, что он больше не сможет выбраться из этой ямы не исцарапав ладони, накрыло волной. Вспомнился «Девятый вал» — замелькал в воспоминаниях как светофор у железной дороги. «Там люди борются за жизнь». Люди постоянно должны за что-то бороться: за жизнь, за любовь, за право быть счастливым, временами просто за право быть. Луи встречал на своём пути так много людей, которые не были готовы к этой борьбе, а теперь… теперь вот он — сидит на полу в прихожей, сквозняк продувает ему поясницу, и желание бороться пылает в его груди так явно, как никогда, — обжигает сердце и душу. Но с кем он должен бороться? С судьбой? Со случаем, не позволившим им встретиться раньше? Позже? Кто не разрешил им найти друг друга в параллельном мире — более простом, в том мире, где всегда «хэппи энд»? Кто связал им запястья и ступни? Кто разрешил разорвать верёвки? — Луи?! Испуганный голос Гарри заставил вздрогнуть. Луи разрыдался ещё сильнее, закрывая лицо руками. Стайлс тут же бросился вперёд, захлопывая за собой входную дверь. Он упал на колени, прижимая дрожащего Луи к себе, беспорядочно водя ладонями по его спине и волосам. — Милый, хороший мой, что случилось? Скажи, что случилось, пожалуйста, Луи… — умолял мужчина, чувствуя, как глаза становятся влажными, как всё внутри сжимается от страха с того самого момента, как он вышел из лифта и увидел, что дверь в квартиру распахнута. — С кем, Гарри? — вдруг сорванным голосом произнёс Луи. — С кем я должен бороться, что быть рядом с тобой? Слова, казавшиеся такими хрупкими, схватили Гарри за горло, пригвоздили к полу. Наполненные слезами кристально-голубые глаза Луи блестели. Сквозняк бил мужчину по руке, которую он прижимал к пояснице Томлинсона. И вдруг Гарри поддался вперёд, касаясь своими губами дрожащих губ Луи. Как же он мечтал разделить с этим человеком улыбку, спрятанную в поцелуй, но разделил лишь всхлип. Гарри почувствовал, как холодные пальцы Томлинсона обхватывают его лицо, как сам он прижался ближе. Их губы двигались одновременно, и даже несмотря на солёные дорожки на щеках, поцелуи казались самыми сладкими. Чуть осмелев, Луи провёл кончиком языка по нижней губе мужчины. Прерывистый вдох — и они стали ещё ближе. Дыхание смешалось. — Пойдём со мной, — прошептал Томлинсон. Вечернее безумие города, пробравшееся в квартиру через открытую форточку, укутывало их тихие смешки из-за неуклюжести Стайлса. Квартира Луи и приглушённый свет в ней стали островком спокойствия. Гарри замер на пороге спальни, уставившись на плоские круглые свечи, расставленные по ламинату и всем поверхностям в комнате. Мужчина пробормотал что-то неразборчивое, растерянно оглядываясь по сторонам. Томлинсон замер, чувствуя, как дрожь пробегает по его коже. — Я подумал… — Луи ринулся вперёд, касаясь большим и указательным пальцами огонька на одной из ароматических свеч, — я просто… Господи, это так глупо, правда? Зачем я сделал это? — бормотал парень, перешагивая свечи. Он подготовил всё прошлым вечером и, если честно, не смог бы никогда объяснить, какая сила им руководила. Хотелось бы сказать, что в магазине были скидки на свечи, но их не было. Для того, чтобы осознать, что вообще он творит, Луи потребовалось споткнуться о свечи утром. Тогда он решил, что сможет преподнести всё, как какой-нибудь пошлый эксперимент. Гарри поддался бы ему. Он тоже сделал бы вид, что они всё ещё ничего не значат. Но теперь, после его истерики, это просто было невозможно. Теперь это было похоже на конец. Сердце Луи трещало по швам, но он продолжал смотреть на Гарри, поражённо рассматривающего комнату. — Милый… — нежно позвал Гарри, хватая его за запястье. — Посмотри на меня, малыш, — Луи поднял на него уставший мягкий взгляд, и Стайлс улыбнулся, осторожно притягивая парня ближе. — Мне нравится. Очень-очень. Я просто очарован, вот и всё. — Правда? Тяжёлый, но приятный запах граната — символа страсти — наполнял комнату. По легенде, жизнь первому гранатовому дереву дала кровь Диониса. Она бежала внутри сердцевины, по каждой трещинке — живая и пылкая. Ветер завывал, ударяясь о стекло. Его порывы отчаяния обвивали прохожих, заползали к ним под одежду, вызывая мурашки, но всё это было так далеко, слишком далеко. Кусающими поцелуями Гарри исследовал живот и талию Луи. Он извивался, сжимая ладонями кудри. Вдруг губы Гарри оказались совсем близко, и он прошептал, задевая губы напротив своим дыханием: — Хочу чувствовать тебя. Сначала Луи толком не разобрал слов, но, когда взмокший лоб мужчины уткнулся в место на стыке его плеча и шеи, мурашки рассеялись по коже, а смысл наконец-то дошёл. Обхватив лицо Гарри руками, Луи заглянул ему в глаза. — Ты уверен? — тихо спросил он. Стайлс твёрдо кивнул, сокращая миллиметры между ними — оставляя на губах Луи сладкий, тягучий как патока, целомудренный поцелуй. Они поменялись местами, и теперь Томлинсон водил ладонями по торсу Гарри, опускаясь всё ниже. Осторожно стянув брюки и боксеры, Луи наклонился вперёд, целуя тазобедренную косточку мужчины. Гарри привстал, чтобы перевернуться на живот. — Не нужно, — попросил Томлинсон, устраиваясь между расставленных ног Гарри. Нежность движений Луи щекотала, и Гарри тихо рассмеялся, прикрывая глаза. Лохматая макушка Луи тут же оказалась совсем рядом. — Что не так? — обеспокоенно спросил он. — Всё так, — ласково прошептал Стайлс, улыбаясь. Луи двинулся обратно, случайно надавливая кончикам пальца сильнее, — Ауч! — О Боже! — воскликнул Луи. Его забавное, взволнованное лицо снова было так близко, что кончик его носа задевал нос Гарри. — Прости, котёнок, прости, пожалуйста. Я не хотел… — Лу, — вздохнул Гарри, проводя пальцами по щеке парня. Ласковое прозвище стянуло его грудь. — Со мной всё в порядке. Не веди себя так, будто мне шестнадцать и это мой первый раз. — Я просто… — Я знаю. Робко улыбнувшись, Луи наклонился вперёд, проводя кончиком языка вверх по губам мужчины, и только после этого оставляя на них сладкий поцелуй. Отстранившись, Гарри повернул голову набок, чувствуя холод смазки, тепло пальцев Луи и наслаждение. Размытым взглядом он наблюдал за танцующими в темноте комнаты огоньками свечей. Словно сами небеса со всеми звёздами спустились к ним, чтобы вновь и вновь стать свидетелями священных грехов, пылающих на Земле. Будто в каждый раз, когда Гарри касался Луи, будто в каждый раз, когда Луи касался Гарри, им открывалось что-то неизведанное раньше, что-то, что познал Люцифер и каждый влюблённый. Гарри почувствовал, как пальцы Луи цепляются за его ладонь. Он посмотрел на него, размеренно двигающегося. Откинув голову, Гарри сладко простонал, прижимая Луи ближе. Их поцелуи в тот вечер были искусством откровения. Вздохи шептали то, что никогда не смогли бы передать слова, не осмелели бы передать руки. Запыхавшиеся и потные они лежали на влажных простынях. Гарри слушал, как бьётся сердце парня, устроившись у того на груди. Рука Томлинсона покоилась на его плече, щекой он прижался к макушке. Никто из них не сказал ни слова, но тихий всхлип Луи, когда Гарри одним рывком поднялся с постели, был понятнее любых объяснений, любых просьб, любых «мне жаль» и любых «мы с самого начала знали, что так будет». Но это не имело значения. Не имело значения то, что уже через час — максимум полтора — Гарри будет в машине, а Луи в это время подкурит сигарету от последней догорающей свечи, выдохнет дым и закашляется от непривычки. Не имело значения то, что Зои чмокнет Гарри в губы, когда тот зайдёт на кухню. Не имело значения то, что её лицо больше не становится хмурым, когда с приходом Гарри в воздухе начинает витать аромат отдалённо знакомого парфюма, только взгляд такой же задумчивый. Не имело значения, как много минут Гарри проведёт в ванной, рассматривая себя в зеркале и пытаясь уловить где-то в глубине глаз отблески мерцания свечей, а, может, кончика сигареты. Не имело значения то, что он ляжет в постель, укрывшись одеялом, и вдохнёт знакомый, но совсем чужой запах наволочки. Не имело значения то, что он отвернётся от Зои к стене. Не имел значения его страх не справиться, если вдруг она снова попытается поцеловать его. Не имела значения солёная дорожка, обжёгшая кожу на щеке Гарри.

***

— Могу я задать вопрос? Луи оторвал хмурый взгляд от телефона — Найл снова написал о том, что Альберт отменил консультацию. Он как раз просил помощника выяснить причины. Тот факт, что Альберт уже во второй раз сообщил о неотложных делах, стал немного пугать Томлинсона. Обычно, когда клиенты начинали пропускать сессии, это было связано с материальными причинами, но в последние годы Луи сообщает ещё на первых консультациях, что, если потребуется, готов вести своих клиентов без срочной платы. — Конечно, — Томлинсон постарался улыбнуться, замечая перед собой Коди Праймса, неловко переминающегося с одной ноги на другую. — Вы переживаете из-за конца семестра? Не стоит, я доставлю дополнительные баллы за эссе, и всё точно будет более, чем в порядке. — Нет. — Тут же ответил Коди. Ссутулив плечи, он засунул руки в карманы джинсов, но практически сразу высунул их обратно, выпрямляясь и убирая кудрявую рыжую прядь с глаз. Луи удивлённо посмотрел на студента. Иногда его язык тела напоминал Гарри. Неужели это часть работы – не давать себе расслабиться. — Могу я задать личный вопрос? — Ох... — выдохнул Томлинсон, надеясь, что не звучит растерянно. В последние дни он всегда был растерян. Они с Гарри будто запустили обратный процесс: близость тел, близость душ, а за ней неминуемая анафема. Самым болезненным было то, что конец напоминал начало: беспорядочный, непоследовательный. Поэтому приходится прощать себе эту растерянность. Так бывает, когда важный человек превращается в рябь стационарного радиоприёмника. Зажёванное «хрр» вместо «как ты?» в обеденный перерыв. — Конечно, Коди. Всё, что угодно. Не хотите присесть? — Нет. Да. Хочу. — Протараторил парень. — Хорошо, — медленно кивнул Луи. Он отошёл от профессорского стола, на который облокачивался, и сел за парту первого ряда их небольшой аудитории. Честно говоря, комната даже не была похожа на обычную учебную лекционную. Там помещалось всего десять парт и небольшой проектор, потолок был треугольным, точно на чердаке. Коди сел на другой ряд, чтобы быть напротив преподавателя. Их разделял проход между столами и вытянутые ноги Луи. Томлинсон ничего не говорил и старался явно не наблюдать за студентом. Он думал о Новой Зеландии, о том, что должен уехать. О том, что утром бесконечно просматривал письмо, и количестве черновиков в его электронной почте. Думал о том, что с того вечера он ни разу не видел Гарри. Думал о том, что до сих пор чувствует холодок, окутавший кожу после того, как Гарри встал с постели. — Простите, теперь мне кажется глупым то, о чём я хотел спросить, — тихо произнёс Коди, скручивая в руках небольшой лист розовой бумаги. — Почему вы думаете, что это глупо? — осторожно поинтересовался Луи. — Не знаю, — покачал головой студент. — У вас такое бывает, что любая мысль, возникшая в голове, кажется глупой? — Конечно, бывает. — Усмехнулся Томлинсон. — И, знаете, что, Коди? Обычно именно такие мысли оказываются очень важными. — Может быть, вы правы, — кивнул Праймс. — Вы знаете Адама Демаре? — Боюсь, что нет, — покачал головой Луи. — Да. Было бы странно, если бы вы его знали. Он изучает античную литературу. — О... — понимающе кивнул Томлинсон. — Как... знаете, если человек не любит как-то проявлять свои, эм, чувства, как понять, что там внутри него происходит? Как ему помочь? Луи замер, неосознанно закусывая внутреннюю сторону щеки. — В большинстве случаев, — вздохнул он, — в большинстве случаев вам просто следует дать понять, что вы рядом. Что вы будете рядом, когда этому человеку захочется поделиться чем-то... необязательно важным; что вы рядом в тишине комнаты и рядом среди шумной толпы. По большей части, я не о физическом присутствие. Покажите, что хотели бы понять его. — Луи покачал головой, наблюдая за тем, как за окном едва заметно покачивается зеленая листва. — Не знаю... мне очень хочется помочь вам, Коди, но человек, к счастью, не может всё всегда знать наверняка, пробираться к другим людям в голову, чтобы понять. Хотя даже так понять кого-то на все сто процентов невозможно. — Ещё в последнее время я часто думаю кое о чём другом, знаете. Может быть, вы скажете мне, что я не прав, но простите, у меня нет степени по психологии, — усмехнулся Коди, но его голос всё ещё подрагивал. — Мне кажется, не бывает так, что с человеком... эээ... не бывает больно. Ну, знаете, как все говорят: «Выбирайте тех, кто не делает вам больно». Мне кажется, они забывают добавлять туда «намеренно». Потому что мы все люди. Иногда мы делаем дерьмо и не замечаем. И это, вроде как, что-то вроде константы. Надо выбирать тех людей, которые готовы... — Не оставлять тебя одного с этой болью? — тихо спросил Луи. Рыжий завиток упал Коди на лоб из-за того, как резко он повернул голову в сторону преподавателя. Они снова погрузились в тишину, хотя Луи ощущал, что Коди хочет сказать что-то ещё. Томлинсон уже было хотел заверить его в том, что, если парню нужно ещё что-нибудь, он готов постараться помочь в любое время, но внезапно его телефон зазвонил. Луи бросил взгляд на мобильник, недоумённо хмурясь. «Зои» — мелькало на экране. — Алло? — сдавленно произнёс он. — Здравствуйте! — послышался чуть приглушённый голос девушки. — Я вас не отвлекаю? Подняв взгляд на Коди, Луи заметил, что тот встал и, поджав губы в благодарной улыбке, прошептал «спасибо», прежде чем вышел из аудитории. Его шаги ещё долго отдавались эхом в голове Луи, пока Зои просила его встретиться через несколько дней для отдельной сессии. — Конечно, давайте встретимся в понедельник.

***

Луи прикрыл глаза, прижимая ладони к лицу. «Как будто я...» Он проснулся всего минут двадцать назад, его тошнило из-за пустоты в желудке. «Как будто я отхожу от него и от себя», — в голове зазвенел голос Зои. Томлинсон сжал в руках зубную щётку, чувствуя, как его голова начинает кружиться из-за всего эмоционального напряжения скопившегося где-то в затылке. Разводы на раковине похожи на трещинки земной коры — мысли вместе с водой затекали внутрь, оставляя после себя неуютную сырость. В понедельник, прежде чем Зои вошла в кабинет с легкой улыбкой на губах, Луи прожил в своей голове с десяток разных сценариев: представлял, как она говорит, что всё знает; как он извиняется, умоляет простить его, унижается. Выдумывал себе в какой круг личного ада отправится, но, на самом деле, важно было лишь то, что конечности Луи снова онемели при одной только мысли о том, что он больше не коснётся Гарри. Они сели друг напротив друга, и Луи казалось, что его раскалённое сердце мечется в груди. Зои была прекрасна. По-настоящему. У неё было хорошее чувство юмора, она была очень добра, умна, красива. Чуть кудрявые пепельные волосы обрамляли лицо, ямочки на щеках заставляли улыбаться вместе с ней. — Я будто постоянно задаюсь одним и тем же вопросом, — сказала Зои, — уйти или остаться? Я даже не понимаю, почему это мучает меня – всё ведь очевидно. Но я продолжаю засыпать с этой мыслью и просыпаться. Потом, вроде, всё ничего. И спустя какое-то время… то есть, я постоянно на этих качелях. — Постоянно? — осторожно спросил Луи. — Около шести лет? Если сосредоточиться лишь на отношениях, нельзя ведь сказать, что они плохие или неблагополучные. С самого начала у нас есть единые ценности, единое представление картинки мира, что ли. И даже на фоне всего нельзя сказать, что мы не справляемся. Но есть ощущение… что именно в повседневном плане – не глобальном, а именно повседневном – есть ощущение, что он меня не понимает. Я только сейчас начинаю осознавать, что мне никогда не было по-настоящему хорошо. Не было, — Зои вздохнула, неопределённо взмахнув рукой, — как бы глупо это не прозвучало, не было никакого «дзынь». Люди говорят, что это совсем неважно, что лучше стабильность и практичность. Наши с Гарри отношения стабильны, более чем практичны, но... Наверное, эти люди просто либо разочарованы, либо боятся и, конечно, они правы. Но, знаете, возможно, вы не поймёте, что я имею в виду, но посудомоечная машина тоже намного практичнее, чем картины Айвазовского или «Божественная комедия» Данте, но вы знаете, кто такой Джоэл Хоутон? Хмыкнув, Луи покачал головой. Брови Зои были сдвинуты к переносице, она постоянно кусала губу, и, кажется, Томлинсон наконец-то понял, к чему она ведёт. — Но вы же любите его? — тихо произнёс Луи, в голос пробралась надежда. Ему не хотелось верить в то, что судьба может быть настолько извращена и жестока, чтобы десять лет водить Гарри за нос. — В последнее время как друга. Как родственника. Кого-то, кто рядом со мной не по моей воле, а потому что должен. Он здесь, и это значит, что я должна любить его… — Ведь вы так много пережили вместе? Они встретились взглядами, и грустная улыбка коснулась губ девушки. — Да. — Привыкать к чему-то – это нормально. Мы просто… перестаём замечать, когда что-то идёт не так. — И что делать теперь? Как выбраться? Ох… если бы только Луи знал… ему так сильно хотелось рассказать Зои всё-всё, хотелось заплакать, выкурить сигарету и ещё оказаться у Гарри в объятиях. Но в первую очередь Луи всегда был профессионалом. В первую очередь он должен помогать своим клиентам. Он должен помогать хоть кому-нибудь, потому что никогда не сможет помочь себе. — Говорить друг с другом? — мягко произнёс Томлинсон. И вдруг: — Я знаю, что он любит кого-то другого. Не «я знаю, что у него кто-то есть», не «я знаю, что он спит с кем-то другим» — ничего из этого. «Я знаю, что он любит». Луи казалось, что его горло начала заполнять кровь, что ещё чуть-чуть и его стошнит. — Вы… злитесь? — тихо спросил он. Зои непонимающе посмотрела на него. Поражённо покачав головой, она сказала: — Нет, что вы. Конечно, не злюсь. Но я хочу, чтобы он сам мне признался. Хочу, чтобы он освободил себя. «Хочу, чтобы он освободил себя». Луи выплюнул зубную пасту, наблюдая за тем, как её смывает вода. Он провёл ладонью по запотевшему зеркалу. Его отражение смотрело на него уставшими глазами с робкими искорками. Может ли Луи дать Гарри свободу? Могут ли вообще такие отношения, как их, означать свободу? В понимание Луи измена всегда была антонимом этому понятию. Как он оказался в эпицентре? Он чувствовал себя какой-то паршивой таблеткой от головы, которую раздавили, и ошмётки высыпали в стакан. Чувствовал будто его выпили, чтобы заглушить собственную боль. Но Луи знал, что это неправда, что Гарри не гнался за простотой, когда целовал его. Так никогда не было, а, если бы было, то, наверное, он бы сейчас не плакал, размазывая слёзы по лицу. Гарри гнался за свободой, почему-то вцепившись пальцами в ладонь Луи. Луи моргнул, сосредотачиваясь на голубых глазах и бледном лице, которые исчезали вместе с тем, как пар снова начинал оседать на зеркале. Он знает, что Гарри совсем не спит, срывается и плачет. Знает, что на его идеальной коже зудящие воспаления. Знает, что под его прекрасными глазами черные круги, появившиеся там вовсе не по поэтичным причинам. Но всё в порядке. Всё будет в порядке. Если не Гарри — тот, кто смотрит на себя в зеркало, сидя на полу с покрасневшими от слёз глазами и охрипшим от несправедливости голосом, — если это не Гарри, даже если это сам Луи, — то всё будет в порядке. А ведь на той самой кухне, о которой писал Буковски, на той самой кухне, пока то самое яйцо готовят на тот самый завтрак, на той самой кухне в семь утра для Луи был бы Гарри. Луи уже давно не понимает, как они там оказались. Не знает, как долго им придётся там оставаться, — «ты и я» заперты в маленькой кухоньке. У них есть небольшое окно, они курят в него, — потому что Луи нравится обжигать пальцы, а Гарри нравится всё, что делает Луи, — и они ждут своё: «и умереть на кухонном полу», ждут своё: «если только это не ты». если только это не ты. это не ты. неправда. И Луи хочется попасть в фильм или книгу, хочется прошептать: «Всегда ты. Даже если уже не я, то всё равно всегда ты. Рассмейся. Здесь нужно смеяться, потому что ты должен. Ненавижу тебя. Так сильно, чисто, искренне. Кожа покрывается красными пятнами отчаяния и боли от одного осознания, что меня с тобой связывает. На щеках не блестят слёзы, они отвратительно исполосовали их. Мокрые капли касаются дрожащих губ. И это значит только одно — так же сильно, так же чисто, так же искренне я люблю тебя». Совсем скоро семь. И Луи кажется, что он оказался где-то далеко в своём сознании – там, где они закрывают форточку, ложатся на пол и смотрят друг другу в лица. Оба плачут. Все остальные готовят яичницу, а они думают о Брамсе, Айвазовском, стоптанных туфлях и море на рассвете.

***

Луи прикрыл за собой дверь. Голоса Зои и Гарри рассеялись за его спиной, телефон всё продолжал трезвонить в руке. Обычно Луи убирает его подальше во время сеансов, но тем утром он почему-то оставил мобильник на столике рядом со своим блокнотом. Первые несколько раз он сбрасывал, даже не смотря на имя звонящего — пациенты никогда не звонили на его личный номер. Все, кроме Гарри. Но, когда вибрация раздалась в пятый раз, Томлинсон, тяжело вздохнув, извинился и взял телефон в руки. Имя Найла только больше выбило его из колеи. — Прошу прощения, мне нужно отойти буквально на несколько секунд. Помните технику, которую мы выполняли с вами несколько сессий назад? Зои улыбнулась, проговорив «конечно», а Гарри обеспокоенно проводил его взглядом. Зои вела себя так, будто их встречи в понедельник не было вовсе. Она улыбалась Гарри, проводила пальцами по его руке. Плечи Стайлса всё это время боли опущены, брови беспокойно дёргались, и Луи всеми силами пытался не задумываться о том, что проблема была в них. Томлинсон повернулся к рабочему месту Найла. Лицо парня застигло его врасплох. Глаза опухли — слёзы вот-вот хлынут из глаз. Томлинсон тут же подошёл ближе, приобнимая Найла за плечи и потирая его спину в успокаивающем жесте. — Мистер Томлинсон… — выдохнул тот. Испуг мерцал на лице. — Что случилось? Ты можешь рассказать мне? — нахмурившись, спросил Луи. — Мистер Томлинсон, мне только что позвонили. Только что сообщили… — затараторил Хоран. — Мистер Томлинсон, Альберт… он… — Альберт? — Его сестра позвонила, он… его… Слова, которые никак не мог произнести Найл, словно обдали Луи кипятком. — Его сестра позвонила? — переспросил Томлинсон. — Как она? Она под присмотром? Есть кто-нибудь, кто рядом с ней? Он уставился в пол, пытаясь сосчитать мраморные квадраты. Рубашка сдавила горло, и Луи пришлось оттянуть пальцами воротник. Луи снова попытался считать, но у него не получалось. Ничего не получалось. — Да… да… она в больнице. Он… таблетки. Проведя ладонью по лицу, Луи зажмурился, вписываясь зубами в губу. Он чувствовал, как руки начинают дрожать, как посреди грудной клетки пульсировала жгучее чувство. Сухой кашель подбирался к горлу колющей болью. — Когда? — Утром. Сегодня утром. — Найл был напуган. Его лицо совсем побледнело. — Они не думают, что мы виноваты. — Это неважно, — тут же ответил Луи. — Мне нужно… я должен… там у меня люди. — Он показал на дверь кабинета, и уже в следующую секунду скрылся за ней. Только дышать не становилось легче. Искажённые лица смотрели на него с картин, заставляя тошноту подбираться к горлу. На диване смеялись Зои и Гарри, но Луи не мог заставить себя даже сдвинуться с места. Он потянулся в карман, чтобы достать телефон, но тот выскользнул из его слабых пальцев, громко ударяясь о пол. Гарри тут же обернулся. Улыбка замерла на его губах, и он подорвался с места. Лицо загорелось беспокойством, и Луи уже знал, что будет дальше, но был не в силах как-то это предотвратить. Он только зажмурился, точно осознавая, какие слова сейчас разрушат всё то, за что он мог бы схватиться, чтобы не упасть. — Что случилось? — произнёс Гарри, уже шагая к нему. — Милый, ты бледный. Что такое? Больно? Хороший мой, скажи, что случилось? И это просто то, каким был Гарри. Заботливым, отдающим и забирающим каждый сантиметр души и тела. Гарри был тем человеком, который был рядом, потому что это было важно для него. Луи открыл глаза. Он не мог плакать. Не мог говорить. Просто смотрел, но Гарри почему-то всё равно понял. — Зои, я, — начал он, оборачиваясь, — я… мне нужно… прости меня, мы можем… просто… — Ох, — выдохнула девушка. — Я просто… поеду сейчас домой, а потом ты приедешь, и мы поговорим обо всём этом, — медленно проговорила Зои, сжимая руки в замок. Луи поразило то, насколько собранной она выглядела. Никакого замешательства или дезориентированности. Может, она давно обо всём догадалась. — Спасибо, — произнёс Гарри, смотря прямо ей в глаза. Зои кивнула. Она замерла у выхода из кабинета на несколько секунд. Луи, стоявший до этого неподвижно, вдруг придвинулся к ней, осторожно прикасаясь к предплечью. Зои обернулась. Их взгляды встретились, даже лучше сказать, переплелись. Так пристально, так громко и явно. Одними губами Луи произнёс «мне так жаль», её глаза заблестели, но она лишь покачала головой и вышла в коридор. Знакомы руки притянули Луи, и он уткнулся головой в его плечо, снова закрывая глаза. Он не мог выдержать ощущения собственной пустоты. И он не знал, что должен чувствовать. Его голова стала такой тяжёлой, мысли — такими неподъёмными. Они простояли так не меньше получала — просто в объятиях друг друга. Гарри не спрашивал, да и Луи не знал, что сказать. Томлинсон никогда не отличался скептичной натурой – точнее, далеко не во всём. Он верил и надеялся, ждал. Но в такие моменты, как тот, когда он осознавал, что Гарри рядом, он не мог поверить, что такое возможно. «Рядом» обретало смысл лишь тогда, когда он держал его в объятиях, когда сидел на его кровати, укутавшись в белые простыни, или болтал на кухне, отвлекая от дел. «Рядом» казалось самым нежным из слов, из чувств, из ощущений. Раньше оно всегда звучало как вопрос, а теперь стало ответом. Луи знал, что Гарри смотрит на «Девятый вал», что Гарри ни на секунду не перестаёт думать об этой картине. После ночной бури море, едва переведя дух, должно встретиться с девятым валом. А, может, море наконец-то должно позволить рассветным лучам согреть себя. — Гарри? — тихо позвал Луи. — М? — мужчина уткнулся носом в его шею. — Прости меня. Гарри покачал головой, прижимая его ещё ближе. — Здесь нет виновных. Эти слова эхом раздались в голове. Они преследовали его, когда он наконец-то смог чуть отступить от Стайлса. Когда ехал вместе с ним домой. Когда тихо пробормотал «пока», выходя из машины. Когда их эхо сплелось с эхом подъезда. Когда хлопнула дверь. Когда он снова остался один в тёмных цветах своей квартиры. Не было больше никаких гарантий, никакой уверенности в завтрашнем дне. Гарри был дома. По-настоящему дома. А Луи не знал, как вернуться к работе. Неужели все значимые вехи наших жизней так скомканы? Ещё утром у Луи хотя бы было дело, в котором он уверен. Ещё утром он не смотрел Зои в глаза так. А теперь он беспокойно ворочался на простынях, пока ему снился овраг — где-то в холмистых равнинах. Лёгкий ветер, шептавший строки о жизни и смерти, ласкал дикие цветы и травинки. Луи оглядывался, никак не понимая, откуда эхо — кто говорит? Сколько Луи себя помнил, он всегда был уверен в себе как в профессионале. Он не был уверен в себе как в партнёре, друге, брате, сыне, любимом и любящем, но как в профессионале — всегда. Профессора в университете говорили ему, что у него взгляд психолога — что бы это не значило. Помощь людям — его призвание, и к этой комфортной мысли можно запросто привыкнуть, конечно, однако Луи редко давалось легко обучение. Да, выбранная профессия была смыслом его жизни, но он всё ещё зубрил учебники до рассвета, а потом в перерывах читал дополнительную литературу. Он вёл блокноты со своими заметками. Полностью вовлечён в процесс — безупречный студент. Ничего не могло изменить этого. Даже смерть Эш. Вообще-то, боль от потери человека Луи воспринимал как что-то естественное. В нём металась доля презрения ко всему этому культу погребения, к бессмертной, но увядающей памяти. Луи не обижен на мир за то, что тот забирает близких людей. За то, что мир вообще забирает людей. Всё это — данность. И Луи принимает это как данность. Он чувствует боль, ему было невыносимо плохо, когда он не по своей воли потерял самого близкого человека, он чувствует потерю, но он принимает это. У него есть степень по психологии именно потому, что он такой; потому, что он всегда был таким, а не наоборот. И, наверное, поэтому же перед тем, как уснуть Луи наконец-то ответил на письмо бедного секретаря из Окленда. И потому, что даже, если Луи умеет справляться с потерей и болью, другие — не всегда. И ещё потому, что, если пока он не готов вернуться в свой кабинет, не готов встретиться лицом к лицу с тем, что иногда пуля не даёт осечку, он будет помогает любым из других возможных способов. Даже, если ему придётся снова справляться с болью от потери. Однажды в студенческие годы Луи прочёл «Прелестные картинки» Симоны де Бовуар. Если задуматься, искусство всегда отчасти заменяло ему родителей, которые просто не всегда понимали, как именно они должны воспитывать его — чуткого с рождения, отчасти меланхоличного и тихого, всегда слушающего и наблюдающего, редко разговорчивого, но всегда открытого. Эш была другой — яркой, но миролюбивой; инициативной, но порой такой же закрытой, как и младший брат, — просто скрывала она это лучше. Той, которой было суждено замереть между пространством и временем молодой и улыбающейся. И всё же о книге. «Прелестные картинки» Симона де Бовуар. Одним зимним вечером Луи прочёл там строки, заставившие его положить книгу на колени и прикрыть глаза, чтобы осмыслить их, подчеркнуть карандашом. «Бывает такая пустота, такой вакуум, от которого кровь леденеет, который хуже смерти, хотя ты предпочитаешь его, раз не кончаешь с собой: я столкнулась с этим пять лет тому назад и по сей день испытываю ужас. Раз люди кончают самоубийством... значит, существует нечто, что хуже смерти. Поэтому-то и пробирает до костей, когда читаешь о самоубийстве: страшен не тощий труп, болтающийся на оконной решетке, а то, что происходило в сердце за мгновение до этого». Теперь они пробивались сквозь его сон, сплетались с мыслями об Альберте. С чувством вины и беспомощности. Со страхом потеряться в собственных мыслях. Мягкие прикосновения заставили Луи поморщиться во сне и перевернуться на другой бок, утаскивая за собой одеяло. Но лёгкая щекотка не исчезла. Томлинсон поморщился, приоткрывая глаза. Утренние лучи освещали профиль Гарри — его нахмуренные брови и поджатые губы, напряжённую линию плеч, скованных простой футболкой. Он задумчиво водил кончиками пальцев по тыльной стороне ладони Луи, которую сжимал. — Гарри… Мужчина встрепенулся, опуская взгляд на проснувшегося растрёпанного Луи. — Ты забыл запереть дверь. Опять. — Тихо сказал Стайлс. — Как Зои? — Мы поговорили. — Мне так жаль, Гарри… — За что? — непонимающе спросил мужчина. — За то, что теперь тебе больно. — Нет. Нет, вообще-то. Мне наконец-то не больно, — мягко возразил Гарри. Он вспомнил, как несколько часов назад за ним хлопнула дверь. Как Зои появилась в прихожей обеспокоенная и грустная. Гарри стянул пиджак, разулся. Они сели на кухне — отчего-то не в гостиной. Тёплый свет блуждал по лицу Зои, её светлые пушистые ресницы отбрасывали тень на щёки. В растянутой бордовой футболке и тканевых шортах она совсем не напоминала Гарри ту девушку, с которой он однажды встретился, с которой их жизни переплелись прочно и навсегда из-за череды случайностей. Он долго молчал, сложив руки перед собой, а она наконец попросила: — Начни ты. Так будет справедливо. — Мне жаль. — Мне – нет. Гарри вновь посмотрел на неё. Зои грустно улыбалась, но не злилась, не выглядела разочарованной. — Мне, если честно, наверное, тоже. — Сказал он. — Я жалкий? — Немного есть, — хмыкнула девушка. Поджав губы в такой же печальной улыбке, Гарри кивнул. — Ты знала? — Догадывалась. — А о том, что это он? — Где-то внутри, не на поверхности. Замечала, как ты на него смотришь. — Я раньше никогда, ты ведь знаешь, да? — спросил Гарри, обеспокоенно бегая взглядом по лицу напротив. — Он просто… — Наконец-то ты встретил кого-то особенного. — Вроде того? — Малыш, я всегда знала, что в твоей жизни будет один единственный человек, тот самый человек, и всегда знала, что это не я. — Но ты оставалась. — Каждый раз будто не по своей воли. Мы так убеждены в превосходстве судьбы, возомнили себе, что она знает лучше нас, и теперь выглядим полнейшими идиотами. — Переложили ответственность. — В точку! — кивнул Зои. Улыбка снова тронула их губы. — Отпустишь? — Выгоню пинком под зад. Гарри покачал головой. — Не хочу потерять тебя. — Не переживай, — девушка пожала плечами, ставя одну ногу на стул и обнимая её руками. — Мы многое пережили вместе. — Мы всё ещё работаем над Центром? — Конечно. — Я рад. — Я тоже. И рада, что он делает тебя счастливым. — Спасибо. — Ты делаешь его счастливым? Он этого заслуживает. — Я знаю. За окном проносились машины, и это напомнило Гарри шум в квартире Луи. — Не хочешь выпить? — Прости, — покачал головой мужчина. — Думаю, мне нужно к нему. Зои поджала губы, кивая. Она проводила Гарри до двери. Объятия их были так крепки, как, наверное, никогда ещё не были. Он прошептал «спасибо», она — «я люблю тебя». — Поспишь ещё? — спросил Гарри, убирая чёлку с глаз Луи. Тот нахмурился, привставая. — Так, значит, вы…? — Наконец-то разошлись. — Ох… — Всё в порядке, малыш, — мягко улыбнулся Гарри. — Ты расскажешь мне, что случилось? — Я… сначала мне нужно в душ, — тихо произнёс Томлинсон. — Хорошо. Я пока приготовлю... «завтрак», — сказал Стайлс, делая пальцами кавычки. Луи кивнул, выбираясь из одеяла. Босыми ногами он зашагал в ванную, но остановился в проходе, облокачиваясь на дверь виском. — Только не смешивай шоколадные хлопья с кукурузными. Рассмеявшись, Гарри кивнул. — Не буду. Может, на улице иррационально похолодало. Может, всё-таки внутри Луи. Он сидел на кровати в свитере и длинных носках, согревая ладони о горячую кружку. Гарри сидел напротив, задумчиво прижимая ладонь ко лбу парня. — Не горячий, — заключил он. — Но холодный. Луи пожал плечами, делая небольшой глоток обжигающего чая. На тумбочке стояли тарелки с пока ещё не тронутыми, но, конечно, перемешанными хлопьями. Вздохнув, Луи произнёс: — Мой пациент покончил с собой. Гарри резко повернул голову. Его глаза распахнулись, он осторожно придвинулся ближе. — Мне так жаль… — Мне тоже, — кивнул Луи. — Но это ничего не изменит, правда ведь? Поэтому я пытаюсь думать о том, что мог сделать и не сделать рационально. Понять, как смогу помочь в следующий раз. Но мне всё ещё больно. Альберт он был… удивительным. Как и твой ребёнок. И моя сестра. Почему тогда их больше нет? — Я не знаю, я не знаю… — прошептал Гарри, кладя тёплую ладонь на колено Луи. — Как сейчас его девушка? А сестра? Мне хочется им помочь. Знаешь, я всегда считал, что смерть переоценена. Прости, я знаю, что тебе больно это слышать, — Томлинсон положил свою руку поверх руки Гарри, сжимая её. Гарри покачал головой. Иногда он не понимал Луи, иногда восхищался тем, как он говорил о потере и боли. Может, потому что сам он цеплялся за частички прошлого даже, когда на его коже оставались зацепки. — Продолжай, пожалуйста, — покачал головой Стайлс. — Эш была для меня самым близким человеком. Это был наш выбор – она была старше на десять лет, у нас были разные матери, но мы были друг для друга самыми близкими людьми во вселенной. Но я лишился её. Она тоже лишилась себя, хотя никогда не хотела этого так рано. Рори должен был стать для тебя самым близким человеком, но так и не стал. Не успел. Альберт стал близок мне не по своей воли, а умер по своей. Но боль из-за потери одинаково невыразима. Просто, знаешь, я думаю, что смерть... Нет, что жизненный цикл человека своего рода свеча. Ты ведь, когда покупаешь свечу, понимаешь, что подожжёшь её, что однажды её пламя потухнет. Да, пока она догорает, воск может попасть на твои пальцы, тебе может быть больно, но это не отменяет красоты её пламени, и не отменяет того, что ты покупаешь эту свечу. Жизнь человека такая же хрупкая, как пылающий огонёк, – одно дуновение, случайный вздох – и темнота. Видишь, мы даже не всегда сами выбираем за угасанием какой свечи, мы будем наблюдать. За окном, перекрикивая суету города, снова запели уличные музыканты. Придвинувшись ближе, Гарри прикоснулся большим пальцем к щеке Луи, трепетно поглаживая. В его глазах замерцало ещё одно невыразимое чувство. — Я люблю тебя, — прошептал он.