Хантер
Взор затмевает пульсирующий багрянец. На виски давит ярая злоба. Мгновенно набухшие сталью мышцы скручивает напряжение. Сухожилия дерет гнев — беспричинный, неконтролируемый, страшный и свирепый. Взявшийся ниоткуда, внезапно бахнувший по мозгам Хантера. Только что тело и разум еще мягко оплетала приятная, сладостная нега; он упоенно любовался своим прекрасным мальчиком, нежащимся на волнах эйфорического блаженства, — таким пленительным, распутным, восхитительно красивым в своей соблазнительной грязной порочности... С той шлюхой он тоже был таким? Эта отвратительная, ядовитая мысль — взрыв, разметавший все сладостное умиротворение на куски. Она ковыряет мозг пакостным паразитом, рисуя в воображении мерзкие картинки, пробуждающие внутри бесконтрольное, жуткое, темное бешенство. Миг — и расслабленно размякший на кровати Вольф уже как туго сжатая пружина, готовая в любой момент выстрелить. Глаза застлала дикая ярость. Кровь бурлит, вскипает опасным, легковоспламеняющимся веществом. Хантер действует на одних лишь голых инстинктах. На отточенных рефлексах убийцы — движущей силой которых в этот момент является разрушительное, деструктивное чувство, завладевшее Вольфом из-за этого дрянного сучонка. Да, во всем виноват он, этот похотливый, грязный бляденыш. Пальцы, позабыв о какой-либо нежности и ласке, жестоко — едва ли не до скрипа — сдавливают скулы мальчишки. Хантер нависает над ним, распластанным и прибитым к постели, рассвирепевшим волчарой, угрожающе скалящим клыки. Потемневший взгляд — острая, смертоносная бритва, полосующая нутро и рассекающая податливую плоть на тонкие полосы. Пацан не отводит глаз, расширившихся... испугом? Правильно, сука. Тебе стоит Меня бояться. Наконец он что-то тихо и невразумительно мычит в ответ: из-за железных тисков, смявших челюсть, нормально говорить не может. Это бесит еще сильнее. Злобно рыкнув, Вольф выпускает лицо мальчишки и тут же грубо зарывается в его длинные патлы на макушке. Вобрав их в кулак, Хантер безжалостным рывком вздергивает голову парня и вновь притягивает к себе. Близко — так, что прерывистое, судорожное дыхание пойманной в ловушку сучки обжигает пасть Зверя. Повторять свой вопрос третий раз Вольфу не приходится: пацан — насколько позволяет жесткий захват убийцы — как-то отчаянно, изгибая брови, мотает головой и хрипло шепчет: — Нет... Нет, я... такой — только с тобой... Ложь. Ложь, ложь, блядская ложь. Ебаный лжец. Голос, звенящий в голове, никак не смолкает. Его ресницы мелко подрагивают, черные глаза смотрят не мигая, не отрываясь — прямо в уродливую душу монстра. На правой скуле парня уже расцвел бурый синяк, на щеках багровеют свежие следы от лап. Но на его лице выражение не ужаса — сучьего восторга и блаженства. Этому мелкому извращенцу нравится. Он думает, что все это — гребаная игра? Думает, может вот так запросто лгать своему Владельцу? Рывок за волосы вверх. Хантер, резко выпрямившись, замахивается свободной рукой. Хлесткая пощечина звучным, громким хлопком разрывает пространство и ложится алым ожогом на левую скулу и щеку сучонка, попутно зацепив ухо и губу. Вольф разжал пальцы, натягивающие пряди пацана, из-за чего удар с силой отбрасывает его на кровать, словно безвольную тряпичную куклу. Ублюдок не застонал, не вскрикнул, не издал ни звука. Его глаза закатились под дрожащие веки — словно он тонет в экстазе. С нижней губы к подбородку стекает тонкая струйка крови. Спину мальчишки прошибает плавный прогиб: он (будто бы бессознательно) вьется под Хантером возбужденной течной сукой, трется, пытается прильнуть ближе. И несмотря на унизительную, болезненную пощечину — член у бляденыша колом стоит. Чертов извращенец. — Ты похотливая, грязная блядь. Ты знаешь об этом? — Хантер шипит в ухо парня, навалившись на него и придавив к матрасу. Слышит тихий потаскушный стон, сорвавшийся с уст сучонка, когда стояк Вольфа жестко проезжается по его взопревшей промежности и упирается в тяжелую мошонку. Правой рукой мужчина деспотично стискивает шею пацана — до сиплого, придушенного выдоха; левой — жадно, алчно лапает его горячее тело: мускулистую грудь, набухший сосок, слегка выступающие ребра, крепкую талию. Грубо смяв в ладони его аппетитную задницу, Хантер мощным рывком вливает бедра мальчишки в свои, прижимая его к себе максимально сильно и близко. В паху разливается жгучий, нестерпимый жар. Где-то возле уха протяжно стонет его сучка — прямо как истинная блядь. Вольф знает, чего он хочет. Впивается пальцами обеих рук в тугую мякоть его ягодиц, разводит их в стороны, растягивает как можно шире. Теряя рассудок от его сладких стонов, срывающихся на животные поскуливания, Хантер игриво цепляет кончиком языка его проколотую мочку и зло, издевательски урчит: — Нравится, когда твою дырку натягивают на большой член, м? — Стон. — Нравится, когда тебя дерут как шлюху? — Снова стон. Блядский, сводящий с ума, срывающий крышу, дико возбуждающий стон. — Д-да... — едва слышное слово из его охрипшей глотки, на тягучем выдохе прорвавшееся сквозь блудливую симфонию постанываний. — Да, дери меня... как шлюху... как свою блядь... Не просто ответ — мольба. Хантеру срывает резьбу. Животное исступление, накрывшее убийцу, оглушительно лопается. Руки отталкиваются от кровати. Плечо парня, его спина, выразительный изгиб поясницы. Вольф, стоя на коленях, — сзади, между его ног. Властная хватка рук на литых бедрах суки. Пахнет знойным, словно раскаленным на огне, возбужденным телом, сексом, потом, спермой и кровью. Бесцеремонно рванув таз сучонка вверх, на себя, Хантер поднимает его на колени и ставит раком, заставив выпятить задницу; глубоко прогнуться в спине, локтями упереться в постель, а лицом — уткнуться в мятые простыни. Бляденыш не сопротивляется, плавится в жестоких руках своего насильника, послушно следует его прихотям. Содрогается от желания, когда Вольф медленно проводит твердым каленым членом меж его ягодиц, скользит по влажной промежности, налившимся яйцам, вниз, и снова вверх. Растраханный сфинктер, конвульсивно сокращаясь и расслабляясь, выдавливает вязкие сгустки спермы, смазки и чего-то темного, кажется, бордового... Кровь. Хантер, чуть наклонившись, гладит мальчишку по спине и давит ладонью на позвонки, вынуждая прогнуться сильнее. Затем медленно вводит большой палец в порванную, но все еще такую узкую дырку, второй рукой крепко удерживая сучонка за бедро. Тугие горячие стенки лона тут же плотно обхватывают и сжимают фалангу; внутри него мокро, жарко, до сих пор тесно — даже для пальца. Сучонок вздрагивает, инстинктивно дергается и то ли стонет, то ли шипит. Но палач непреклонен — толкается глубже, пока его набухший член дразняще проходится по взмокшей впадинке, размазывая выступающие на головке капельки предэякулята. — Я тебя порвал. И ты все равно хочешь, чтобы я снова тебя трахнул? — насмешливый холодный тон с надменной ухмылкой. Хантер и так знает ответ: его сучку выдает язык тела — неугомонного, голодного, похотливого. Фаланга Вольфа мучительно, неспешно растягивает узкий анус — без жалости, без осторожности, — входит максимально глубоко, круговым движением проворачивается внутри, задевает бугорок простаты. Вместе с тем мужчина отрывает вторую руку от бедра мальчишки. Замах — ладонь со звонким шлепком опускается на его упругую ягодицу. Еще раз, сильнее. И еще, пока лоснящаяся бронзовая кожа не наливается сочным лиловым оттенком. Парень вздрагивает от каждого удара, по-сучьи скулит, неестественно выгибается, дрожит всем телом... и самостоятельно рьяно насаживается на палец Хантера, точно показывая, что этого ему мало. Это безумно заводит. Вожделение по отношению к нему — сильнее и ярче гнева, злости, даже ревности. Да, Хантер осознал, что это за страшное, губительное чувство, разбудившее в нем истинного монстра. Маниакально одержимый Александром, он ревнует — без объективной причины, безотчетно, слепо и безрассудно... Резким толчком предельно глубоко вогнав палец в раздолбанный зад своей суки — тем самым выбив из его глотки надрывный стон, — Вольф склонился над ним, схватил за волосы, отодрал от кровати и рывком поднял вверх. Притянул к себе так близко, чтобы видеть лицо сучонка: красивое, томное, окрашенное отметинами побоев и овеянное нагой, откровенной похотью. Прижавшись щекой к его щеке, опаляющей жаром возбужденного животного, и жестко стягивая в кулаке его влажные пряди, Хантер, угрожающе понизив голос, тягуче пророкотал: — Если узнаю, что с той шалавой ты был таким, как сейчас, со мной, — убью. Понял?Лекс
Его лицо плыло, размазывалось, заворачиваясь обрядовой маской — чудовищной, рогатой, с широкой пастью, утыканной бритвенными зубами. Кожа полыхала, словно ее трогали и кусали языки вполне настоящего, материального огня. Окончательно утратив связь с реальностью, Лекс смотрел на него с собачьей преданностью, как на последнего, кто способен вытащить из пучины безумия и безнадежности. Хотелось подтянуться к Эрику, выразить свою бесконечную верность так, как и подобает псам: вылизать руки, лицо, даже ноги, если того захочет хозяин. Что угодно, лишь бы он был доволен. Лишь бы не злился, не разочаровывался, не тосковал... Монро довел до того состояния, когда парень обернулся мягкой, сырой глиной, из которой можно вылепить что угодно на усмотрение владельца. Он хочет, чтобы Лекс стелился перед ним податливой, ручной швалью? Или предпочтет, чтобы пацан брыкался и яростно вырывался, теша его самолюбие? Эрик Монро действительно завладел нутром. От него никуда не деться. В какой момент козел запустил щупальца власти настолько глубоко, подчинив себе, как оказалось, беспечного и наивного Блэквуда? Идиот. Какой же он идиот, раз выбрал такого хозяина. И выбрал ли? Разве товар выбирает покупателя? Сквозь туман забвения и палящего травматичного томления, пущенного по стану смачными шлепками, Александр смотрел — и любовался; любовался собственным поражением, грехопадением под гнетом Дьявола, прикидывавшегося чутким пастором. Дрожь поганого наслаждения, жалкой страсти и щемящего рвения к нему прокатывалась по согнутым ногам, выгнутой спине, щекоча чувствительный копчик; почесывала холку, разливалась в ноющем паху, дергая влажный член мышечными спазмами. Парень добровольно, по зову плоти, прогибался и подавался задницей назад; насаживался на огрубевшую из-за рубцов фалангу неумело, но искренне, рьяно. Лексу до одурения хорошо: растекаться в сильных руках вот так, доверяясь и выворачивая себя наизнанку для него, ради него, — истинное благо. Услада. Счастье. Свобода. Словно оторванный от своего развращенного и ненасытного тела, Блэквуд блуждал по искаженному лицу влажным от восхищения взглядом. Он будто под спидами. Нет, гораздо лучше... Невероятное чувство. Коридоры подсознания — точно Кносский лабиринт. Только Александр в нем — рассеянный Тесей, потерявший заветную нить Ареадны. Потому что она ни к чему. Блуждать вот так, без каких-либо ориентиров, и знать, что он вытащит тебя в назначенный час, — приятно... И страшно. Отвратительно. Позорно. Низко. Наваждение отхлынуло волной от галечного берега рассудка, очнувшегося резко, словно от ночного кошмара. Позвоночник окатил лед мурашек. Это как очухаться после наркоза. Или мучиться в похмельном отходняке. Или сглатывать блевоту при пищевом отравлении. Разложенный в коленно-локтевой, с задранной задницей, подмятый под мужика, Лекс ненавидел себя, насколько позволяли ясные обрывки сознания, слегка отрезвленного жесткими ударами. Ненависть прорастала сорняками, заодно поразившими и образ «хорошего друга» Эрика Монро. Блэквуд презирал его так же, как и обожал. Влюбленность... Нет, здоровым влечением здесь и не пахнет. Романтизированные отношения, перспектива стать любовниками, купающимися в розовых соплях беззаботной обыденности... Иллюзия. Нечто несбыточное, фантастическое. Блэквуда страшит исход этой болезнетворной связи. И вместе с тем — влечет, из-за чего парня тошнит от собственной извращенной покорности, неправильного восприятия происходящего. Осознание своей дефектности разрушает, ломает. Лекс прямо-таки слышит, как сыплется крошка его достоинства, самоуважения. Слышит, как с каждым болевым разрядом в корнях волос, щеке и заднице от прежней гордости откалывается по куску. Неужели прошлая жизнь — ложь и на самом деле Блэквуд... вот такой? Страх смешивался с отвращением, злобой и непомерным удовольствием, выросшим из притяжения к его орбите. Расслышав брошенную угрозу, Лекс зажмурился и попытался отвернуться, тем самым вызвав у Монро большее раздражение: он рванул за волосы так, что едва не выдрал их с корнем, поэтому пришлось прикусить губу, чтобы проглотить постыдный выкрик. Тем временем Эрик извлек палец из задницы — нарочито грубо, рывком, пустив по хребтине токи разрывной боли — и тут же надавил головкой члена на защитно стянувшийся вход, будто раздираемый тупым лезвием. Черт, как же больно. Подбородок вновь оказался в тисках его пальцев, и Александр, строптиво отводя глаза, замер натянутой тетивой. — На меня смотреть. — Очередной приказ. Как же он бесит. Будто... дрессирует собаку. Еще и припомнил ту стерву. Экстатическая истома резко схлынула, из-за чего голову вскружил тяжелый удар ярости, врезавшейся в мозг ключом пенящейся крови. В ушах — долбежка. Блэквуд стиснул простынь в онемевших кулаках и прошил говнюка уничтожающим взглядом. Не отдавая себе отчета, Лекс выдал в порыве стихийного бешенства: — На хуй иди. Как и было велено, парень смотрит в синие глаза, мгновенно сузившиеся серпами высокомерного бесстрастия, словно Эрик оценивает бракованный товар. Его фаланги вот-вот вырвут челюсть и волосы. Только Лекс не чувствует ничего, кроме гнева, остро контрастирующего с тем, как он вился сучкой минуту назад. — Если думаешь, что я могу пиздеть, то просто иди на хуй. Хочешь еще раз вмазать — валяй. Я ведь.... — Блэквуд ухмыльнулся, из-за чего губину неприятно подпекло, — ебаный извращенец. Что, думаешь, не понимаю этого?Хантер
Его взгляд изменился. Колючий, пронзительный, какой-то болезненный. Злобный. От былой раболепной покорности осталась лишь призрачная тень — ничтожно слабый, скорее, иллюзорный отголосок. Влажно поблескивающие в темноте глаза — впитавшие в себя первозданную тьму, словно отражающие бездонную глубину той сумрачной человеческой стороны, что обычно сокрыта от посторонних взоров покровом ночи — недоверчиво сузились. В недрах расширенных зрачков пляшут бесы гнева. Брови хмуро сдвинуты к переносице. Под побагровевшими от побоев скулами резко обозначились желваки. Каждой мышцей собственного тела Хантер ощутил его напряжение; враждебную настороженность, мгновенно сковавшую и напружинившую разгоряченного, минутами ранее податливого и мягкого Лекса. Теперь он напоминает не ручную сучку, а ощетинившегося, приготовившегося к драке не на жизнь, а на смерть дикого волчонка — припавшего к земле перед своим вожаком, угрожающе скалящего клыки, дерзко рычащего. Оборзевший мальчишка. Нутро клокочет гневом, оглушительно гремит цепями освободившегося чудовища — Зверя, требующего кровавой жертвы, жестокой расплаты за неповиновение и наглость перечить Ему. Он есть Разрушение, жуткое в своей истинной пробудившейся ипостаси. Он жаждет насилия, боли, желает разорвать и сожрать нахального мальчишку с потрохами. Он — садист, упивающийся страданиями зажатой в пасти добычи. Изувер, не умеющий любить, но испытывающий высшее наслаждение от извращенных смертоносных пыток. Танатос, вожделеющий и жаждущий уничтожить своего Эроса. Монстр, которого Вольф так долго прятал под личиной «нормального человека» и с которым сейчас — намного раньше, чем планировалось — лицом к лицу столкнулся Александр. Но что будет, если дать этому полную волю? Сумеет ли Блэквуд это вынести? Пережить?.. Хантера ужаснули собственные мысли, в пучину которых он окунулся на несколько долгих секунд, замерев над Лексом хищной тенью. По хребту отрезвляющим ударом прокатилась волна обжигающего холода. Разве подобного он хотел? Показать Александру настоящего себя во всей красе и… что же? Сломать? Искалечить? Разве от этого он получит удовольствие?.. Цепкая хватка, безжалостно стянувшая волосы парня, ослабла; пальцы в путаных локонах плавно сместились ниже, к затылку. Хантер бесшумно медленно выдохнул, сбросив иней инстинктивно вспыхнувшей злобы и расслабившись. Как ни странно, он сумел уловить в рассерженном голосе и прогорклые едкие нотки, обращенные Лексом на самого себя. И Вольфу, раз он посягнул на право абсолютного Владельца, эту ядовитую горечь необходимо принять, впитать и сгладить, чтобы любой ценой удержать и укрепить доверие своего мальчика. Не позволить Александру — возможно, впервые в жизни (с ним, с Хантером) в полной мере осознавшему собственную деформированную суть — провалиться в трясину самоуничижения и ненависти, уже раскрывшей голодную пасть и готовой поглотить его целиком. Для Вольфа же он — прекрасен. Такой, какой есть: настоящий, раскрывшийся полностью. Хантер сбавил настойчивое давление на задницу парня и склонился чуть ниже, ближе к нему, не переставая всматриваться в съедаемое холодным полумраком отчужденности красивое лицо. Блэквуд прав: сомневаться в его искренности — кощунство. Вольф умеет считывать ложь, лицемерие, и на его памяти нет ни единого момента, когда бы Лекс пытался обмануть. Да что на него вообще нашло? Отругав себя за поганый приступ безотчетной, губительной ревности, на какое-то время подавившей разум, Хантер аккуратно стер большим пальцем тонкую смазанную струйку крови, стекающую с уголка его разбитой губы, и выпустил из тисков подбородок. С прежней плавностью, дабы никаким резким жестом не спровоцировать вызверившегося мальчишку. Как только мужчина убрал руку, на миг — быстрый, как вспышка молнии — показалось, что Александр сжался еще сильнее, съежился, будто бы… ожидал удара? Нет, не показалось: Хантер, в тот же момент одной рукой перехвативший парня поперек торса и прильнувший к нему плотнее, почувствовал, как по натянутому струной Блэквуду пронеслась краткая, опасливая рябь. Но отвернуться не позволил. Тут же накрыл его губы своими, утопив во властном, но чувственном поцелуе недовольное, протестующее мычание. Крепко удерживая и притягивая за загривок, прижал Лекса к своей груди, ощущая ребрами, как мощно и часто грохочет его сердце. Потянув на себя, поднял парня с колен, освободив от неудобной позы; сел на кровать и усадил его задницей на свои бедра. Налившийся каменной твердостью член терся, прижатый копчиком Александра к животу, но Хантер не обращал внимания на этот дискомфорт, лишь сильнее стискивая своего мальчика в объятиях. Прижимаясь к нему, со страстной жадностью и противоречивой трепетной нежностью сминая сладкие уста. Стараясь не причинить боли, не кусал, а время от времени мягко, словно извиняясь, зализывал кровившую на его нижней губе ранку. Левой ладонью Вольф ласково оглаживал напряженно подрагивающий пресс Лекса, лобок со вздувшимися венами, ребра, раздираемую рваным дыханием грудь — показывая, что все еще способен и желает не только мучить. Правой — уже не столько держал, сколько успокаивающе, пытаясь расслабить, массировал его холку с выступающими твердыми бугорками позвонков; затылок и кожу головы, пропуская меж пальцев густые пряди. Обращался бережно, как с пугливым животным, вместе с тем вкладывая в ласки весь неиссякаемый пламень вожделения и неуемной страсти, бушевавший внутри и неизменно рьяно тянущийся к нему. Хоть Блэквуд и не вырывался, не пытался противиться, оттолкнуть, Хантер чувствовал: он еще взвинчен, натянут, подавлен, отзывается на касания будто заторможенно — не так охотно, как раньше. Но постепенно поддается, смягчаясь в грубых, порой варварски жестоких, однако заботливых и теплых в этот момент руках своего мужчины. Зарывается пальцами в волосы, отвечает все смелее, перехватывает инициативу языком и самозабвенно выгибается, отдаваясь своему тирану с прежним неистовым жаром. Когда воздуха стало катастрофически не хватать, а губы запылали огнем, Хантер разорвал поцелуй и позволил Александру — выровнявшему изогнутую спину, тяжело дышавшему — откинуть голову и прижаться затылком к своему плечу. Больше не приказывая смотреть только на него, не хватая за волосы, обнял обеими руками и пылко прижался губами к бешено пульсирующей венке на шее парня. Слушал его частые шумные выдохи, разрывающие тишину спальни; наслаждался весом его тела, наконец сбросившего оковы гнетущего напряжения. Уложив ладонь на его грудь — туда, где бьется сердце, — поймал себя на мысли: как же хорошо просто… чувствовать его рядом. Зверь внутри затих — пристыженный, повергнутый бóльшей силой, пускай и ненадолго. Сейчас это не имеет значения. Хантер надеялся, что ему удалось. Успокоить, наладить практически утраченный контакт. Он продолжал нежными поцелуями покрывать горячую шею Лекса, плечо, точеный уголок челюсти, ухо; из-под полуприкрытых век поглядывая на его расслабленное, разглаженное истомой и покоем лицо. Спустя пару минут дыхание парня выровнялось, сгладилось глубокими умиротворенными вдохами, и Хантер поймал ответный взгляд из тени длинных ресниц. Кажется, и правда удалось… Удалось не сломать его. Хотя бы в этот раз. — Прости, — ласковый шепот, исполненный искренности, возле его уха. Вольф почувствовал тепло ладоней Александра на своих руках, обвивающих его стан, отчего сразу же полегчало. — Прости, что сразу… не поверил. Сорвался. Лекс вздохнул, очень тихо, но промолчал — видимо, дожидаясь продолжения. Крепче стиснул пальцами предплечья мужчины. Он уткнулся лбом в волосы парня, за ухом, выдохнул и, сглотнув сухость, стянувшую глотку, уверенно продолжил: — Я верю тебе, малыш. Если хочешь… закончим на сегодня. Я не стану тебя принуждать. Но запомни, Лекс, — краткий поцелуй в мочку на миг прервал откровенную исповедь, — ты нравишься мне вот таким. Ты настоящий, искренний, извращенный, порочный. — Сам того не заметив, Хантер вновь перешел на хриплый интимный шепот, прижался щекой к его шее, прикрыв глаза: — Ты мне нужен. Я тебя хочу. Мне от тебя буквально срывает крышу. Только с тобой я… такой. И вряд ли я когда-нибудь смогу тобой насытиться. Тишина легла на изнуренное сознание обезболивающим. Сидеть с ним в обнимку, слушать ритм усмиренного пульса, вкушать отзывчивость, о какой Вольф не мог и мечтать, — близость, что дороже всех плотских утех. Тычась носом в шею Блэквуда, мягко прихватывая зубами вьюны его волос, припадая губами к разлапистым синякам на поврежденном горле, Хантер тлел фитилем аффективной ласки. Это так... по-человечески. Сгусток неоднозначной чувственности рассосался, когда Лекс вяло шевельнулся. Мужчина невольно дрогнул и не сдержал довольной улыбки: засранец успел завести за спину руку, протиснул ее в щель между их плотно прилегающими друг к другу телами и уверенно очертил пальцами всю длину так и не спавшего стояка. Ухо защекотало ворчание: — У тебя стоит даже во время признания. — Мочку ужалил ехидный укус. — Есть такая болезнь. В курсе? Когда эрекция держится часами. — Приапизм? Вот спасибо. — Вольф укоризненно цокнул языком и прихватил клыками кожу возле яремной вены паршивца. Лекс ответил сердитым шипением, но выеживаться не стал: умный мальчик, хоть и дурной временами. Прям как взбалмошный хаски. Язвительно вертит своим язычком, несмотря на груз увечий и общее физическое недомогание. Ничего — этому найдется полезное применение. Чуть позже. — У названия этой болезни древнегреческий корень. Приап — бог плодородия. И его член, — мужчина обжигал зардевшееся ухо пацана шепчущей мелодией истинного развратника, — всегда стоял колом. По некоторым версиям он пытался соблазнить Диониса. И прослыл уродом. Как раз из-за величины члена. Древние греки считали это, — Хантер прервался, чтобы запечатлеть на плече Александра знойный поцелуй, сменившийся голодным укусом, — постыдным. Признаком глупости, неуемной похоти, как у сатиров... Крупный член не соответствовал идеалу древнегреческого мужчины... Противоречил гармонии... — Значит, в Древней Греции ты бы был уродом, дебилом и похотливым животным. Вольф не видел эмоций остряка — он так и не поднял головы с плечевого оката, — зато уловил их в пáтоке издевательских интонаций. Какой мстительный. Перед глазами брезжила его скотская ухмылочка. Убийца досконально изучил Блэквуда. Впитал его, как корка сухой почвы впитывает необходимую и долгожданную влагу. Видел лукавое мерцание в зрачках; вертикальную складочку между сдвинутых бровей, над переносицей; смеющиеся морщинки на нижних веках. Его глаза — с легкой косинкой; когда Александр тянет линию рта улыбкой, на его верхней губе обозначается бледный шрамик — крохотный, едва заметный. Блеклый пунктир изъяна на смуглом лице; трещина на бронзовом изваянии. Погрешности, уводящие от стандартов, сквозят жизнью. Естественностью. И Блэквуд хорош со всеми незначительными недостатками, будь то хоть плоть, хоть поведение. — Но мы не в Древней Греции... — Низ живота полоснуло пламенем уверенного прикосновения, и Хантер машинально смял бедра парня онемевшими фалангами. — Не хочешь, чтобы я был твоим древнегреческим мальчиком? — шелестящая трель искусителя, ввергающего в пучину порока. Пылкие мазки губами. Провокационные покусывания. Поразительно, сколь нестабильно его настроение: минуту назад агрессивно щерился, обуреваемый страхом, а сейчас — примыкает своей доступной, соблазнительной красотой. Нарывается. Снова. С натугой проглотив дрожь накатившего возбуждения, сжавшего голосовые связки, Хантер выдохнул: — Зараза... Быстро учишься.