трижды за всю жизнь

Буравят прямую идеально ровную спину чужие взгляды. Ему приходится произносить клятву четвёртым, и не так уж и страшно. Турко уговаривает себя: это как вонзить четвёртую стрелу в зверя. Зверя уже поймали, ранили, и остаётся только добить… Вот только Тьелко лучше всех из феанарионов известно, что порой звери не принимают смерть свою смиренно. Порой, разъярившись от боли, они бросаются на охотников, и разрывают их вклочья. Однако, такое случается редко. Язык повинуется ему, повинуется и тело, и только на сердце тяжелеет. Клятва — слова и сплетения слов. Тьелкормо произносит её с должным для охотника и сына Феанаро запалом, не для себя, не для валар, не для Арды или Эру, он произносит её для младших братьев, которым ещё только предстоит. Он улыбается так, как улыбался ещё до того, как срубили дерева — широкой и открытой улыбкой: смотрите, сейчас я затрублю в рог, а вы полетите за мной, как стрелы, и пусть ваши лошади не отстают от моего жеребца, а псы стелятся над землёй, мчатся за моим чудесным псом… Он не знает, каково это — вести охоту самому. Он был то в свите Оромэ, то в отцовской свите, а если уж они и выбирались поохотиться с братьями, то это выходило охотой практически одиночной, они лишь разбредались по лесу, и дай Эру, если собирались обратно хотя бы для ужина. Однако, пожалуй, в момент клятвы ему является то, что было доныне неведомо. Неизвестно, покуда собаки не спугнут зверя, что ждёт тебя на этой охоте. Неизвестно, что обещаешь ты, трубя в рог… И всё же, на охоту нужно призывать, иначе какой смысл в ней? Турко, прикладывая руку к сердцу и обращая взор в затянутое тьмой небо, клянётся, и голос его гудит, отдаётся в ушах, и будто бы что-то вторит ему. Едва договорив и пропустив к отцу Морьо, Тьелко оборачивается в направлении конюшен. Ему не почудилось. Скорбный вой разносится по Тириону. Кто-то тронул его пса… Кто-то посмел. Протолкавшись сквозь толпу и отдавив кому-то ноги, феанарион взлетает в седло и, провожаемый удивлёнными взглядами толпы, уносится в сторону псарен. Копыта жеребца бьют по мостовой Тириона. От подков едва не летят искры, Турко молит его скакать быстрее, и конь подчиняется, всё больше и больше потея на ходу. Вой давно прекратился. Он был короток. Турко отчаянно опаздывает. Быстрее, быстрее, быстрее… Турко освобождает ноги из стремян, едва поворачивает на улицу, где находятся псарни. С коня соскакивает ещё быстрее. Двери псарни приоткрыты. Как тогда, когда он в первый раз явился сюда, баюкая на руках выползшего оттуда щенка. Как и в тот день, который Тьелко хранит в своём сердце и доныне, он вновь лишний на этой псарне. Хотя недавно, ещё совсем недавно пришёл сюда, как друг, попросил старых друзей позаботиться о его псе, и выспрашивал про Оромэ, который был на Таникветиль, и потому не спустился приветствовать воспитанника. Отец поднял бунт против валар, и ни один из сыновей не воспротивился ему. Поддержал, поклялся, и у каждого было за душой что-то своё, личное, такое не открывают и перед самим Эру. — Что случилось, Хуан? — Турко бросается к лежащему на полу огромному псу, падает на колени, ничуть не заботясь о пронзившей их боли. Он не ранен, только нос прячет между лап, укрываясь от хозяина. Тьелко поднимает его морду двумя руками, в глаза глядит, и вдруг замечает, что в уголках глаз у пса поблёскивают слёзы, уже подсохшие, но не до конца впитавшиеся в шерсть. — Ну что ты… Что ты… — тяжёлую морду одной рукой не удержать — вырос, вымахал, но Тьелко справляется, уголком рукава промокает слёзы. — Что случилось, скажи? Хуан глядит в глаза ему почти умоляюще, но не произносит ни слова. Осаквэнте тоже не помогает. Его фэа молчит. — Туркафинвэ… — Оромэ? — Тьелко опускает голову Хуана обратно на лапы. — Кто сотворил с ним такое? Если он вправе ещё спрашивать, если он вправе вообще говорить со своим учителем, которого предал… — Ты не виноват. — говорит Оромэ. — Он сам избрал свой путь. Рок пал на всех вас, но ему было суждено пострадать ранее всех. — Рок? — Он остался верен тебе, и за это наказан. Он утратил бессмертие, но не умрёт, покуда не встретит самого огромного волка из живущих. — Почему он выл? Ему было больно? — Он звал тебя остановиться, но услышав твою решимость, выбрал следовать за тобой. Тьелко прикасается к шерсти Хуана между ушей. Вот и первые плоды клятвы, вот первые случайные ранения на охоте. Такое случается со всеми: конь рванулся слишком быстро, и кто-то из собак не успел убрать лапу из-под копыт, кто-то подвернул ногу, переходя ручей… — Почему ты пришёл, владыка? — наконец, спрашивает Турко. — Если тебя тревожит моё присутствие, я заберу Хуана и тотчас покину твои чертоги. Если же пришёл насмехаться, то, молю, оставь меня, хотя бы из прошлой любви ко мне. — Прошлой, Турко? Отчего-то сводит шею, когда на плечо ложится ладонь владыки, Турко чувствует, что от этого напряжения кожа краснеет. От касания вала будто бы обрушивается на плечи вся усталость прошедших дней и лет, и хочется снова, позабыв о клятве, выложить, как на духу, весь страх минувших событий. О сковавшем их ужасе перед Унголиант и Мелькором рассказать, о том, как мчались кони обратно, и как они, вместе с лошадями, не смели двинуться с места… Охотнику не зазорно отступить, спасая себя и свою свиту. И он бы, наверное, смог сказать об этом отцу, если бы не был поражён его горем так сильно, если бы хлынувшая на семерых его сыновей ненависть не была так исполнена справедливости. Если бы не пощёчина, что отец отвесил Курво, решившемуся подойти ближе и проговорить слова утешения. — Прошлой, Оромэ. — жестоко произносит Турко, самого себя раззадоривая и не давая сорваться, хотя голос ещё трепещет от подкативших эмоций, лишь постепенно набирая силу. — Мы ничего не свершили, а вы, валар, за несвершённое, отняли у моего пса бессмертие за одно лишь решение остаться верным… Вы, должно быть, подарили бы ему право на вечную жизнь, откажись он от меня, но ведь он не сможет этого сделать, ибо лишён отныне и дара речи. Как смеешь говорить ты о любви мне после этого? Он разворачивается, блестящими глазами снизу вверх глядя на наставника и учителя — того, кого почитал наравне с отцом практически всю свою жизнь. Белая коса хлещет по щеке от резкого движения. В гневе забывает Тьелко и об осторожности, и о вежливости. Искры отцовского пламенного духа, кажется, жгут его изнутри, распаляя лишь больше. Заставляя забывать, кто именно перед ним, и как легко он может лишиться дара речи вслед за своим псом. — Отчего наказал ты его, а не меня? Доподлинно Турко неведомо, чьим проклятием поражён был гордый и верный пёс… Вот только закрадываются в душу подозрения, что никому больше из владык не было бы дела до какой-то собаки. Так убивают лошадь, чтобы взять всадника в плен. На его плечи ложится и вторая рука вала. Притягивает его к себе, будто ему снова не больше шестидесяти, и он выпал из седла, пытаясь выстрелить из лука в мишень на полном скаку. — Мне ведомо малое, Тьелкормо. — отвечает Оромэ. — Но знаю, ты вспомнишь ещё о словах своих, и поймёшь, что и тебе уготовано не меньшее за вашу дерзость. Едва подступившие к горлу слёзы высыхают, будто высушенные внутренним пламенем. Его пса проклял любимый учитель, да и его самого — тоже. Хоть, может, это не он, а братья его или сёстры… Да впрочем, не всё ли равно. Дорога, в конце которой сияет утерянный свет сильмариллей — терниста и запутанна, и всё же, обратной дороги нет. Уже ступила за ним на мягких волчьих лапах вечная тьма, а лошадь под ним уже убита. Нет права оборачиваться и ждать спасения от того, кто убил под ним эту лошадь. И всё же, то ли из жестокости к себе — подстегнуть, разъярить, чтобы дорога сама ложилась под маршевый шаг, то ли чтобы изничтожить малодушие, Турко напоминает: — Ты не ответил. Как смеешь ты говорить мне… Он слаб в сравнении с невероятной мощью вала. И всё, что срывается с губ — не более чем комариный писк для того, кто принимал участие в создании всей Арды. И всё же, нет, не комар. Птичка скорее, охотничья — не поющая, а кричащая. Вроде сокола белого, полжизни проведшего в клобуке и на привязи. Тот, к кому и сам хозяин привязаться успел. — Вы не вняли нам, когда мы говорили с вами. — напоминает Оромэ. — Остались стоять на своём. И за это… — Я слышал это уже от Манвэ. Все слышали. Мне плевать на его слова оттого, что он не дарил меня местом в своей свите, не учил стрелять из лука и метать копьё, не залечивал мои раны прикосновением руки. Он не открывал мне языка птиц и зверей… — Тьелко силится вырваться из объятий, внезапно ставших железными. — Всё это сделал ты, а теперь отнял у меня даже подаренного. Так не поступают, когда любят. — Да что известно тебе о любви? — наконец, не выдерживает и Оромэ. — Любил ли тебя хоть кто-то, Туркафинвэ? Отчего ты кричишь мне в лицо так, будто тебе есть с чем сравнить? Любил ли ты сам, если предал меня? Если свет сильмариллей тебе дороже нашей дружбы, как смеешь ты винить меня, если сам навлёк на себя вечную тьму, позабыв обо всём… Лицо Турко искажает гримаса боли. Вот как мог поступить с ним все эти годы Оромэ — тот, кому известны и мысли и таинства души. Ударить наотмашь, не по коню или верному псу, а в него самого сердце метнуть отравленный кинжал, чей яд постепенно распространится по телу, заставив его гнить на ходу… Он мог бы оправдаться тем, что любил одного Хуана, но и в этой привязанности есть доля преданности Оромэ. Его подарок, напоминание об учителе… Слабость, недопустимая сейчас, когда отрава уже течёт в крови. — Я ненавижу тебя. — выкрикивает Турко, и слуги шарахаются от этого возгласа. — Я мятежник, как и отец, и братья, которых не могу оставить… — Трижды за всю жизнь заговорит Хуан. — Тьелко задыхается от боли, когда пальцы Оромэ стискивают его подбородок, да так, что недалеко и сломать челюсть. — Ты выбрал свой путь противный воле властей, но пускай хотя бы твой мудрый пёс, что пытался остановить тебя, наставит тебя на нём. Пускай путь твой будет светел, Тьелко. Слова отпечатываются на раскалённой фэа клеймом. И, едва отпущенный, Турко падает рядом с псом. — Моли о прощении, Хуан. — требует тихим шёпотом Тьелко. — Сейчас же… Пёс молчит, а после поднимается на лапы и, подтолкнув носом хозяина, позволяет ему опереться на свой бок. Оромэ неотрывно смотрит вслед прекрасному беловолосому охотнику, которого вырастил в своей свите. Движения его, давно лишившиеся юношеской неловкости, обретшие позже особую хищную грацию, ныне скованы, будто под тяжестью того самого рока. Со временем — Оромэ знает, а не предвидит, он вновь станет лёгок, как прежде. И порой к краям укрытой тьмой дороги будет подбираться вплотную лес, такой же, или почти такой же, как поблизости от Тириона. Оромэ прикрывает глаза, стискивая ни в чём неповинные перила лестницы так, что они трескаются, и занозы ранят руку. Он не позволит себе глядеть из этих лесов на предавшего и преданного нолдо. Нет, хватит с него. Нагляделся.