трижды за всю жизнь

Турко с остервенением трёт рукавицами обмороженные щеки. Зимы на севере суровые, и охота совсем другая. Быстрее, быстрее, быстрее, убить и вновь вернуться в тепло… Зимой охота то скучна, то опасна. Оголодавшее зверьё всё больше не убегает, а бросается. И самое отвратительное, что в предсмертных криках зверей и птиц Тьелко все чаще узнает последние проклятия. Они прилипают к охотничьему плащу, пачкают руки, и бьются, бьются в голове. Оромэ велел не брать у леса лишнего, но Турко берет. Он вновь никудышный ученик своего владыки, по которому скучает, пожалуй, больше, чем по Тириону. Он является в лес незваным гостем, зимой, когда зверям и так тяжело, и стреляет из лука, и метает тяжёлое копьё, и пускает в ход меч и кинжал… То, что делает он из любви к Хуану, которому одиноко в едва отстроенной крепости без других псов и охоты, Тьелко кажется слабым оправданием. За века, проведенные с охотниками Оромэ, они оба привыкли к совсем иному образу жизни, а теперь чувствуют себя чуждыми в суровой северной крепости. В этот раз охота идёт особенно неудачно. Всего-то несколько зайцев удается подстрелить до темноты. Стоило бы уже поворачивать в сторону Форменосса, но Тьелко, теряя время зазря, бросает одного зайца Хуану, и сам спрыгивает с коня. Ему не хочется возвращаться в крепость. В только-только выстроенной крепости много ещё нужно доделать. По ней ещё совсем недавно гуляли сквозняки, от которых не выходило укрыться ни в одной комнате. Турко не смел жаловаться. В лесу он, бывало, спал и на голой земле, укрытый плащом и уложив голову бок Хуана. Теперь сквозняков нет, но нет и ощущения дома, в который хочется вернуться из леса. Пёс рвет зайца зубами, выгрызая самое вкусное мясо. — Вкусно тебе? — Турко зубами стаскивает рукавицу с руки и зарывается пальцами в густую шерсть на холке Хуана. Хуан одобрительно ворчит с набитым ртом, не отрываясь от угощения, будто испугавшись, что хозяин отнимет лакомство, как отнимает обычно зайцев и птиц. — Ешь спокойно. — Тьелко отходит на несколько шагов, осматривая поляну, рядом с которой они остановились. Недавно была сильная метель, и поляну пересекают свежие звериные следы. Только они, поляна выглядит нетронутой эльдар. В Тирионе было мало таких заповедных мест. Там водились напуганные звери, и Оромэ не позволял стрелять из лука. Он требовал честной схватки, лицом к лицу, с одним лишь копьём наперевес, и Тьелко долго добивался права на такую схватку… Он победил вепря, выскочившего на него со спины, и едва не поднявшего на клыки. Конь тянется следом за ним, но Тьелко приказывает: «стоять». Конь понимающе фырчит: «да, хозяин». Поляна, куда он вступает, совсем небольшая. Ее пересекает ручей, снег над ним темнее — напитался влагой, и Тьелко осторожно огибает его. Не хватало ещё ноги обморозить… Зима не даёт оценить рельеф поляны, но феанарион чувствует что-то странное. Желание остаться. Он стаскивает тяжёлые сапоги с ног и ступает по снегу, переставая проваливаться. Сквозь намотанную на ступни ткань пробивается холод, край плаща скользит за ним, постепенно промокая. Хуан, расправившийся с зайцем, вопросительно глядит ему вслед. — Мы вернёмся сюда весной. — обещает Тьелко не совсем понятно, кому — Хуану ли, коню, поляне или кому-то ещё. — Мы поставим шатер, и… И будем охотиться здесь. Тьелко снова, как в лесах близ Тириона, чувствует себя верным заветам Оромэ. Мудрым и справедливым охотником, одним из свиты, Он хочет сказать, мол, к зиме соорудит охотничий домик, перевезёт сюда свои луки и стрелы и, возможно, позовёт Ириссэ приехать погостить. Ей, может, тоже тут понравится… По крайней мере он напишет ей о том, что построил домик… Но он не договаривает. Осекается. Из двенадцати лет прошло всего четыре года. Треть, но как же это мало. Четыре года — постройка крепости, ковка мечей, суровые и сосредоточенные лица братьев, дед Финвэ, от нечего делать принявшийся за поучение и сына, и внуков… Отец. Не склонившийся, принявший изгнание с гордо поднятой головой, наполнивший решимостью и сердце сыновей. И, все же, вспыхнувшему единожды огню требуется топливо. Изгнание — тяжкое наказание за вспыльчивость отца, но оно тяготит всех, и у него нет исключительного права на слабость. Он и так позволяет себе больше, чем должно, сбегая на охоту на весь день. Все они потеряли что-то. И все справляются по-своему. Атаринкэ, разлученный с женой и сыном, пропадает в кузне днями и ночами, задерживаясь там даже дольше отца. Морьо поднимается на высокую башню и подолгу смотрит вдаль, избрав себя в добровольные часовые. Майтимо подолгу фехтует с Кано, доводя последнего до полного изнеможения, кажется, младший брат, унаследовавший от отца черные, как смоль, волосы, напоминает ему оставленного в Тирионе Фингона. Сам Кано играет по вечерам все больше плясовые залихватские песни, будто одно печальное слово разобьёт панцирь и впустит в сердце бесконечную неизбывную тоску. Близнецов редко видят по одиночке. Дружные и прежде, теперь они, кажется, готовы отказаться от личных комнат, лишь бы не разлучаться и ночью. Но все они, все же, справляются. Держатся. Нет, Турко не бросит их. Не позволит себе добровольного изгнания из общества изгнанников. Он выдержит. Не уйдет во владения Оромэ. — Хуан! — подзывает пса Тьелко. — Принеси сапоги. Пёс, проваливаясь в снегу, подходит к хозяину и тычется мокрым носом ему в руку. На пальцах остаётся след заячьей крови. Хуан бросает сапоги ему под ноги. Турко натягивает их, и тут же проваливаясь по колено в снег.