Не апрелем простужен был

      — Как и договаривались, Большая Мамочка, — не было ничего прекраснее стука миниатюрного кейса о стол, но женщину это интересовало далеко не в первую очередь. Голос юноши напротив был сиплым, почти пустым, слишком болезненным и тихим.       Его лицо стало ещё угрюмее, чем обычно; он прятался за тёмным, богато-фиолетовым шарфом, пронизывая холодом аметистовых глаз. Кашель, рваный и хриплый, вырвался наружу, как бы мальчик не крепился и сдерживался — владеть телом полностью даже гению было не под силу. И этот кашель выскабливал слизистую даже Мамочке, судя по звукам — раздирал как когтями и оставлял лишь сухость во рту.       Донья взяла графин, наливая в стакан воду; мягкотелый зажал рот рукой, задерживая дыхание в попытке урезать спазм — сквозь трёхпалую ладонь женщина видела невесёлую усмешку.       — Пей, — приказала она, подвинув стакан к черепашьей ладони.       К счастью, его обычная строптивость и недоверчивость с кашлем испарялась; юноша осушил стакан тут же, пряча кулак, незаметно убрав ото рта. Мамочка наблюдала за тем, как он жадно пьёт, зная, что он прячет.       Лепестки.       Всё стало ещё хуже с прошлого раза. Впрочем… в его случае это не было новостью. Скорее, чёткой закономерностью.       — Как долго? — кратко спросила женщина, сложив руки на столе. Требовалось уточнить, ибо она знала лишь примерную цифру и то — сугубо благодаря своей наблюдательности.       Донателло поставил стакан на стол с ощутимым цоканьем, смотря самоубийцей. Медленно встал, поднимаясь над ней, чтобы разница в росте была ощутимей — Мамочка могла лишь умиляться его попытке урезонить её. Внушить ей страх.       — Я не намерен обсуждать это с тобой. Я выполнил свою часть сделки, — прохрипел он агрессивно, — теперь твоя очередь отдать мне то, что причитается.       — Ну же, ну же, сладкий, — Мамочку это забавило: видеть как он дёргается, путается и зарывается в шарф; её руки сами скользнули по изящной кривой его сильных рук. Горячие. — Ты ведь мне практически как сын… Да и потом, — скользнув ладонью по поверхностью стола, отозвалась донья. Мягкотелый поёжился, когда ноготки невзначай коснулись лакированного дерева, — ты ведь не имеешь ни малейшего понятия, с чем столкнулся, — женщина усмехнулась, давая юноше выдохнуть. — А твоя умная головка слишком гордая, чтобы спросить, что у тебя за недуг, а главное — как и чем его лечить.       Черепаха застыл, не найдясь что ответить. Донье не нужно было большего — она лишь мягко усадила юношу на место, покрывая его поджарые плечи своими руками.       — Всё гораздо проще, если просить о помощи, дорогуша, — шепнула женщина, отчего мальчик предсказуемо дёрнулся и поёжился. — У тебя такое мягкое сердце… Гораздо мягче, чем ты любишь показывать, — под ноготками нарастал пульс, его глаза были гораздо честнее его слов. — Это ханахаки, сладкий. Болезнь сердца.       — Что-то я первый раз слышу о кардиозаболевании с кашлем прожженного туберкулезника, — оскалился он, не давая взять себя врасплох.       — Терпение, дорогой — терпение, — хмыкнула женщина, процокав обратно к столу.       Фиолетовый уставший взгляд проследил за её передвижениями, но Мамочка знала, что гнездится в глубине этих умных глаз.       Надежда.       — Это редкая болезнь, Донателло, — начала женщина, вводя код на сейфе. — Ёкайская. Лишь те, у кого поистине мягкое сердце заболевают ей. Видишь ли, — хмыкнула донья, открывая дверцу, — если сердце хрупкое и нежное, а разум берёт верх, уничтожает чувства, то это сердце душит. Эмоции, чувства, что копились годами… прорастают. Буквально — цветами. Растение поражает сердце и лёгкие, затрудняет дыхание и причиняет боль, — она вытащила свёрток, поставив его прямо перед мягкотелым, сосредоточенно внимающим каждое её слово. — Правда, работает так только с любовью. Если же ты продолжишь отрицать свои чувства и дальше, будешь пытаться от них избавиться… Болезнь тебя прикончит. Цветы уничтожат тебя изнутри.       — И… как избавиться от этого… — по глазам он паниковал, по голосу — небрежно и цинично перебрасывался остротами. — Недоразумения?       Мамочка изучала его лицо в полумраке кабинета, то, как оно выглядит и что отражает в свете огней ночного города, ложившихся на его скулы через панорамные окна. В его чертах прослеживался Йоши, пусть и очень далёкий.       — О, оно излечимо, дорогуша, — улыбнулась женщина после паузы, скрестив руки на груди. — Оно лечится, к счастью. Но вовсе не тем, что ты у меня покупаешь. Это, скорее, так — лишь временная поддержка, не более, — в его взгляде оседало крупинками отчаянье. — Но зная тебя, милый, лечение тебе не понравится.       — Не тяни кота за хвост, — нетерпеливо отозвался юноша, прохрипев, будто мертвец.       — Любовью. Оно лечится взаимной любовью. И больше никак, — строгость сама лилась с языка, заставляла клыки сжиматься сильнее нужного. Мамочка села, поправив очки, опустив подбородок на сложенные руки. — Та милая девчушка в красных очках… Я права?       — Не твое паучье дело, — бросил Донателло слишком резко, цедя сквозь зубы, почти выкрикнув, резко сгрёб свёрток, шуть ли не шипя. — Всего доброго, — сплюнул он напоследок, ураганом очутившись у двери, а потом с силой грохнул ей.       Улыбка тут же погасла на женских губах, едва юноша исчез. Пальцы почти не дрожали, дотронувшись скорее неосознанно до области под шейным платком.       — Упёртый мальчишка, — процедила женщина, обнажая клыки в бессилии на пустоту. — Яблочко от яблони, да?

***

      Было гораздо лучше, когда он сидел один, завернувшись в одеяло. В его комнате, превратившуюся не то в лабораторию, не то в морг, было прохладно — так, по ощущениям, цветы росли медленнее.       Лёгкие саднило: было ощутимо, как эта дрянь разрасталась в нём, отвоевывая место под пластроном, у рёбер.       Трионикс свернулся, насколько позволяли хрящевые щитки. Обняв колени, он покачивался туда-сюда в полутрансе, чтобы снять напряжение с себя.       Порой он просто хотел сдаться — ради чего он вставал каждый день, ради чего сопротивлялся? Всё это было б е с с м ы с л е н н о.       Донателло как-то умудрялся скрывать свой недуг от братьев, но его мозг подавал сигналы тревоги один за другим: его тело на пределе. Хуже, он сам на п р е д е л е.       Это было с лёгкостью заметно в зеркале: впавшие, лихорадочно блестящие глаза, практически чёрные синяки под ним. Потеря массы. Истощение организма. Дисфункция дыхательной и сердечно-сосудистой систем. Осложнение на желудок и почки. Авитоминоз.       К счастью, Эйприл была далеко — поступление в колледж, все эти приготовления к студенческой жизни словно вымыли девушку в ярко-красных очках из его жизни; сам Донателло боялся разрушить самую трепетную пору её жизни. Без звонков и встреч, без неё вокруг, даже так: Эйприл было много в его жизни. Слишком много. Она будто была воздухом, незримо была везде: в редких сообщениях в семейном чате, в его лаборатории — подмигивала из-под красной оправы, в прачечной, во всем логове — она незримо шагала жёлтыми кедами; брела за ним по городу, отражаясь лишь на мгновение в витринах и лицах случайных прохожих; Эйприл была в голове.       Дон не мог сбежать от самого себя.       Не мог сбежать от Эйприл.       Без неё он з а д ы х а л с я.       Юноша не мог не скучать по ней, как не скучает утопающий по воздуху в лёгких; цветы же недовольно шевелились и шелестели внутри его органов.       Его пальцы тёрлись друг о друга, его пальцы сами выполняли рутину, вследствие которой Дон неизбежно оказывался где и обычно: медицинские форумы и библиотеки. Одна статья за другой — ничего. На дне одного из форумов валялась потрёпанная — как он жизнью, — парочка городских легенд о цветах, растущих в лёгких и сердце. Ничего сверх того, что сказала Мамочка. Ничего более того, что выдала Мистическая библиотека.       К Драксуму было бесполезно и опасно идти. Да и не то, чтобы Дон ему сильно доверял: может, они неплохо управлялись вместе в лаборатории, но не больше. Чем меньше внимания было к персоне в фиолетовом, тем лучше. Особенно, когда экс-алхмик начал неловко спрашивать и оставлять витамины — детские, в виде динозавриков.       Ему что, пять?!       Или, быть может, он был ребенком?       Гений в тихой ярости откатился на компьютерном кресле, желая швырнуть монитор подальше от себя.       Нонсенс.       Это было невозможно с научной точки зрения. Донателло, хоть и считал себя более сведущим в областях механики, инженерии и физики, мог лишь сдаться — его знания о медицине просто исключали подобного рода болезнь. Во-первых: иммунный ответ; организм воспринимает всё извне как инородное тело, после чего идёт экстерминация инородного объекта. Во-вторых, прорастание семени было невозможно в условиях живого и функционирующего тела. Опять же — иммунный ответ, да и к тому же, неподходящие условия для развития ростков. Паразиты? Донателло не помнил, когда он из черепахи переквалифицировался в насекомое, ибо — объективно рассуждая — фитопаразиты подобного рода существовали на формах жизни, ниже млекопитающих по классу. В дополнение ко всему, лёгкие — самая отлаженная система организма, этого просто не могло быть! В-третьих, как вообще эти споры — или семена, — попали в его организм? Да и к тому — что за растение живёт внутри тела со столь развитой нервной системой? Это противоречило биологии, ботанике, анатомии, медицине — всему, что Донни знал!        Всё это звучало как полный бред, но лепестки говорили ему об обратном.       Грёбанная магия.       Грёбанные. чувства.       Грёбанные цветы!       Триониксу казалось, что всё то, что он люто презирал и ненавидел, одномоментно объединилось в этой чёртовой болезни, дабы прикончить его в максимально болезненной форме. Донни зашипел: растительность внутри него опять пришла в движение. Это, конечно, был не кашель, но приятного было мало — будто все внутренности вдруг резко решили мигрировать. Ощущение, мягко говоря, далеко не из приятных.       Уставший фиалковый взгляд сам собой упал вниз, на рабочий стол: среди вороха бумаг стояла бутылка с водой и таблетница с сегодняшним лекарством.       Пока гений не знал, как вылечить эту болезнь, искоренить из себя эту заразу, потому просто минимизировал дискомфорт. По крайней мере, пытался.       Но он работал над этим.       Глотая таблетки и безвкусные витаминные смеси, Дон изучал собственную кровь. На безымянных пальцах не было живого места, а вены на локтевом сгибе прикрывались эластичными бинтами. За чёрным не видно крови, ровно как и того, что регенерация мягкотелого уже не была такой, как прежде.       Сотни образцов эпителия слизистых, лепестки на предметном стекле. Дон хмыкал, ментально пытаясь заменить всю свою рутину на образ жителя Силиконовой долины, на студента университета из разряда Лиги Плюща; но его упрямство отливало не горящей студенческой идейностью и энтузиазмом, а упёртостью мёртвого барана.       Ему нужны были ответы.       Должен был быть другой способ избавиться от этой заразы.       Уставший, свистящий кашель, слизистые вновь заныли от дерущего чувства: в его лёгких действительно находились цветы. Все возможности и технические чудеса современной медицины, что были доступны гению, лишь подтверждали сей факт. Рентген. УЗИ. МРТ.       Ш.Е.Л.Л.Д.О.Н увеличился в размерах и приобрел больше конечностей, Донателло расширил ему память, потратив около двух недель на то, чтобы впихнуть в своё творение все медицинские сведения, до которых смог добраться. И ни одна диссертация, ни один справочник или атлас не давал гению ответов, подтверждая, что эти цветы невозможны.       Донателло проклинал магию за то, что она выкидывала подобные куски нонсенса, противоречащие вообще всему, делая эти самые куски нонсенса реальными.       Лепестки были реальны.       Кровь на руках тоже была реальной.       Последняя вообще не несла в себе ничего, что продвинуло бы его исследования, лишь оправдывая его гипотезу. Ни антител, ни отличных от нормы белков, каких-либо инородных элементов, ни-че-го. Не было иммунного ответа. Зато был пониженный гемоглобин, вялые нейтрофилы и авитаминоз.       Донни разглядывал через гогглы лепесток, зажатый пинцетом, в освещении лампы чёрного света. Сорняк использовал тело гения, как почву, укоренился в нём и теперь вытягивал из него всё, что возможно.       Лепестки, впрочем, тоже не сильно помогали. Их цвет варьировался хаотически: то розовые, то голубоватые, то фиолетовые; гений лишь выдохнул, переключая освещение на стандартное: паттерн, по которым цвет лепестков менялся, всё ещё был неразличим. Кислотно-щелочной баланс? Возможно: некоторые растения изменяют окраску в виду состава почвы. Судя по симптомам и снижению электролитов в сыворотке крови, вполне рабочая гипотеза. Состав его крови? Весьма дерьмовый, судя по последним анализам, его же цветы — мягкотелый злобно хмыкнул, — видимо восприняли это буквально. Цветы ведь любят органическую подпитку. Способ варки кофе? Хотел бы Донни верить в это, если бы его не лишили единственной радости, усадив на бескофеиновую диету.       «Вялый ты какой-то, да ещё и — положи. кружку. Дональд. и. никто. не. пострадает.»       «Ты совсем сдурел?! НИКАКОГО КОФЕ НА ПУСТОЙ ЖЕЛУДОК, И ТАК ЗАГИБАЕШЬСЯ, БЕГОМ СПАТЬ»       «Это конеш всё здорово, но два инсомниака в семье — катастрофа, сечёшь, брат-братишка? Я накладываю вето на ночные бдения. И да, этот кофе я у тебя кон-фис-кую; а-а: нечего было зариться на мою банку. Ты знаешь правила, Дон-тронстер, а теперь брысь»       Эрго, трионикс ни на йоту не приблизился к пониманию феномена собственного тела. Однако, он смог приблизительно определить растение, оккупировавшее его дыхательную систему.       Гортензия.       Как же и р о н и ч н о, чёрт возьми.       Один из его позывных, используемых для того, чтобы присматривать в человеческом облике за Эйприл, пока та жила своей жизнью. Весёлая и взбалмошная, будто мячик, упругий и пружинистый, она излучала энергию, светя чище и ярче солнца. Гортензии приходилось лишь наблюдать из теней переулка, буквально изнемогая по свету.       Адзисай, — Донателло почти поперхнулся, стискивая гортань ладонью. Вбив новые результаты в наруч, гений с трудом удерживался на собственном кресле: сил почти не было. Он выглядел так, будто и впрямь лишился солнца, из-за чего он становился мелким, хрупким и неказистым; терял декоративность и не мог зацвести вновь.       Проклятые лепестки служили напоминанием об этом, каждый день, каждый поздний вечер. Напоминали о том, что он так давно и так сильно хотел изничтожить в себе — чувства.       Донателло был человеком черепахой науки; в науке принято оставлять чувства за дверью. Постольку, что данный абстрактный конструкт не поддаётся логике. Чувства в природе своей иррациональны. Несовершенны. Это погрешность в вычислениях, из-за которой рушился величайший гений.       И гений Донни проигрывал каким-то чувствам. Всё, что у него было — лишь подтверждение основных гипотез, которые больше не гипотезами — аксиомами были в ботанике, куча вопросов и ноль ответов.       Он изучал медицину и ботанику как умалишённый, впитывая в себя огромные массивы информации, пока шум не накрывал всё тело и соображать было невозможно; лаборатория из мастерской переквалифицировалась в химзавод.       Такой себе прогресс за семь месяцев; девять, если брать во внимание самые первые симптомы в виде тяжести в груди.       Потому что с каждым днём было всё паршивее. Диета, корректная гидратация и лекарства давали лишь небольшой эффект. Больше как листок бумаги похожего цвета на проломе в стене; усталость прочно закреплялась в костях, в лёгких. Становилось всё труднее и труднее не рухнуть перед братьями от черноты перед глазами и бессилия. Переживать перегрузы, которые случались сильнее, чем обычно. Скрывать трясущиеся и холодные пальцы с ломкими ногтями.       Досада исказило лицо черепахи: он уже хотел было закрыть глаза от навалившихся на него чувств — лечь нормально просто не было сил, лишь рухнуть, завернуться в одеяло, потому что всё его существо замёрзло и не могло согреться в этой ледяной пустыне собственного отчаянья и усталости. Хотелось спать, постоянно хотелось спать, как резь в глазах заставила дернуться, последовать на свет: входящий вызов.       Донателло встрепенулся, чуть не оглохнув от собственного пульса: входящий от Эйприл.       Его сердце захлёбывалось мучительной радостью, грудь утопала в жидком и рваном, а пальцы тряслись.       — Ди-и-и-и! — её радостный голос ворвался в его скучный, серый болезненный мир — улыбка сама собой ползла на лицо. Будто зашёл погреться на морозе.       — Привет представителям студенческого вида, — слова ворочались в больной глотке, но вряд ли он замечал дискомфорт, голос сам просился наружу — коснуться её, будто обволакивая: столько всего хотелось сказать и спросить, чтобы впитать больше голоса Эйприл. — Пришли ли вы с миром?       Подруга звонко засмеялась, показав ему спок.       — С миром пришли мы, о юный падаван.       — Придерживайтесь сценария, юная леди. Вы опять портачите со вселенными, — безнадёжная улыбка вновь грелась на лице. Практически на всё лицо, от края и до края — это было бы так утомительно: прятать её сейчас. Да и в целом, Донателло не желал.       Девушка высунула язык от удовольствия.       — Я так скучала по тебе, Донни, — мерцающий золотистый взгляд, мягкая улыбка и свет, брызжущий чуть ли не через кожу заставлял сердце биться, а лёгкие дышать. — По нашим разговорам. По вам, ребята. Но здесь так круто!       — Я тебе даже завидую, — подперев подбородок краем ладони, отозвался Дон, впиваясь в неё взглядом. Запомнить. Напитать себя визуальным и звуковым образом, как конденсатор, чтобы потом греться от воспоминаний.       — О, тебе бы тут понравилось! Потом покажу тебе, как я обставила здесь всё, как закончу с деталями. А ещё я кое-что тебе купила, так что…       Он редко признавался в этом, пытался не думать об этом, но факт оставался фактом.       Эйприл была волнующей. Не в плане внешности, нет; для Донни это всегда было неважно. Но каждая деталь, каждая её привычка, жест, ужимка были по-своему очаровательными — даже если он не любил их все до единой.       Лучшая подруга была соткана из всех этих деталей, и гениальный мозг трепетно, скрупулёзно хранил каждую. Начиная с очевидных — вроде тех, что Эйприл любит чехлы для телефона, стилизованные под котиков, носит красные очки и — как правило — убирает волосы в два пучка; заканчивая скрытыми, известными лишь его семье, и в особенности, ему. Особенно ему: причина, почему она боялась и сторонилась от магов-косплееров; то, что она умела плавать было его заслугой и их общей тайной; Эйприл бормочет во сне и не любит оставаться одна. То, что у Эйприл на плечах — милые веснушки, которые она всегда закрывает; то, что подруга не пользуется тональником, когда они вместе — и на её лице, что россыпь звёзд, маленькие поцелуи солнца. Вкрапления деталей намертво зафиксированных в мозгу: как она смеется, как меняется цвет глаз от эмоций, каким ритмом живёт — всё это было фундаментальным, важным, было полноценной наукой. Донни коллекционировал знания о том, как ослепительно улыбается подруга ему на экране, о, ему нравилось думать, что она улыбается ему.       Эта мысль грела сердце и заставляла трепетать. Опустить свою защиту. Вылезти из панциря и дать себе хоть немного воли, чтобы получить нужный заряд энергии.       Разве это было странным?       Железная хватка цветов смягчилась: гений смог дышать. Вдох — кислород был таким опьяняюще вкусным — блаженство накрыло его с головой. Улыбка сама ползла на лицо — ещё дальше — лишь от одного лишь вида на кожу цвета моккачино. А глаза!.. — что мягкая карамель, поглощали, прилипали на Донни намертво, но зубы не сводило, было лишь мягкое и приятное ощущение да чарующее послевкусие.       Эйприл ударяла в голову силой О² — так опьяняет глоток свежего воздуха в горах, так воспринимается возможность дышать после долгого погружения на глубину без акваланга. Цветы меняли положение, приятно трепетали в груди, почти до вибрации голосовых связок, до дрожи в хвосте; Донни казалось, что сейчас он просто не выдержит и завопит от чувств, скопившихся в груди — будь Эйприл рядом, он бы не сдержался.       Натворил бы глупостей, стиснул в объятьях — он и не думал, что так сильно соскучился — поднял бы в воздухе, закружив, и замер бы, глядя в её мерцающие глаза. Но был, определенно был бы счастлив рядом с ней.       Растительность, впервые за долгое время, позволила ему чувствовать себя живым и здоровым; так, словно его лёгкие и сердце ничем не оплетены, словно ничего не распускалось внутри. Гений подметил — ещё когда болезнь начала проявляться более явно, когда ветки начали расти, причиняя Донателло мучительные боли: Эйприл каким-то образом облегчала его страдания, становясь обезболивающим, сама того не ведая. Цветы становились будто бы меньше, будто… Съёживались. Дышалось в разы легче и свободнее, когда подруга говорила с ним, улыбалась, смеялась на его остроты… но сжимаясь и становясь меньше, цветы становились чувствительнее, остро реагируя на всё.       Потому мягкотелый предпочёл стать затворником. Минуты облегчения сменялись днями сдавленности, тяжести, чего-то долго и тупо ноющего; пусть тогда кашель не был такой проблемой, но легче юноше не становилось. Эйприл не была перманентным, надёжным решением — скорее, она была катализатором чего-то более жестокого и болезненного, едва ей стоило раствориться в темноте тоннелей, ведущих от логова к её дому. Цена за мимолётное послабление была выше, чем Донателло готов был заплатить: ему просто не хотелось выплевывать слизистую и прятать от братьев лепестки, кровавые разводы и отстирывать перчатки.       Но пока он просто наслаждался теплотой и солнечностью, излучаемых Эйприл.       Триониксу нравилось созерцать, наблюдать за ней, слышать голос с хрипотцой, и может быть — да, он был немного одержим ей, но Донни правда понимал: это неправильно.       Это была долгая, изнуряющая битва между его рациональностью и этикой, и другой стороной — липкой и сильной, как тень, эгоистичной и территориальной. Сторона, что хотела жить и жить рядом с Эйприл, сдаваться не собиралась.       Разумом парень понимал: шансов у него нет.       Она человек — он мутант.       Она его лучшая подруга — он безответно влюблен в нее с детства.       Она стала студенткой — он даже не пересёк черту совершеннолетия.       Она была практически частью семьи. Кем бы он был после этого?       Донателло утешал себя: у него хотя бы имелась возможность быть рядом с ней, проводить вместе время — пусть и не совсем так, как ему хотелось… Но если подумать, хэй: платоника тоже была неплохим вариантом. На безрыбье и рак рыба, убеждал мягкотелый себя. Ему стоило быть благодарным за то, что подруга отделяла его от братьев, давая ему гораздо больше внимания, чем другим; за то, что он был ей ближе всех — хранителем переживаний, радостей и секретов.       У Эйприл была прекрасная, полная возможностей жизнь. Что Донателло мог дать ей, кроме всего себя, жизни в канализации, полной опасностей и врагов? Его чувства разрушат эту хрупкую нормальность, которую она так вожделела все эти годы.       Только вот мягкотелый сам хотел другого: он хотел быть с Эйприл, касаться и чувствовать касания в ответ, обнимать, зарыться носом в кудряшки и видеть в её глазах любовь, взаимную и столь желанную.       Цветы тошнотворно выбирались наружу.       Ну почему чувства Донателло не блекли со временем, лишь наоборот — росли и усиливались?! Почему он просто не мог потерять к ней интерес, и просто… быть ей другом? Почему Дон просто не мог видеть в ней сестру, как делали его братья?       Почему он был таким неправильным?       Цветам не нравились такие мысли — они ударили по лёгким, выбив весь кислород, заставляя поморщиться и прикрыть кулаком рот, предупреждая рвотный позыв.       Пожалуй, более чем за полгода он уже выучил реакции своего тела.       — …Донни? — Эйприл прервала свой эмоциональный рассказ, замерев и внимательно заскользив взглядом по его лицу. — У тебя… всё хорошо? Ты какой-то —       — Абсолютно! Гарантия 99 и 9 процентов, — юноша отмахнулся в привычной манере, постаравшись улыбнуться как можно убедительнее. Один лишь вид смуглого озабоченного лица на весь экран планшета — тепло разлилось по его венам. — Просто… приболел немного.       — Оу, — Эйприл продолжала рассматривать его. — Стоп, это что, мой шарф, что я тебе задарила на рождество?       — Понятия не имею о чём ты. Звучит совсем не в моём характере.       — Капсёныш ты, — хмыкнула девушка. — Я надеюсь, ты не начнёшь крушить всё вокруг? Так, чур я хочу новую камеру, и — о! и —       — У меня не крысиный грипп. Просто… Сезонное.       …сезон размером с полярную ночь.       — Никогда не замечала за тобой подобного, — скептично пробормотала подруга. — Донни, — её голос смягчился, и черепаха замер — и далеко не из-за цветов. Хотя и из-за них тоже. — Тебе следует больше отдыхать, — мягко отозвалась Эйприл. Хвост предательски начал размахиваться под такт жижущимся от переизбытка теплоты в груди пульсу. — С таким режимом неудивительно, что ты-       — Что не так с моим режимом? — в ход шло актёрское мастерство погорелого театра, хромое и вымученное, но он искренне старался. — У меня восхитительный режим, к вашему сведению, мэ’эм; о чем вы гово-       — У тебя его нет, Донни. Зная тебя, ты скорее всего опять неделю провёл в гараже, не прерываясь на сон и пищу, — она скрестила руки на груди, начав отстукивать тонким пальцем по плечу.       Кто-то из братьев сдал?       Впрочем, подруга знала его слишком хорошо. Обычно, за такое в фильмах убивали… Дон хмыкнул: этого спецагента он оставил бы жить, чтобы не произошло. Скорее, послать весточку стоило другим индивидам.       Предательство диктовало быть расследованным — выяснить всё же стоило.       — Ложь!-и-провокация, милая Эйприл: Раф приносил мне завтрак. Вроде бы… Вроде бы. Он точно что-то говорил об этом…       Эйприл скептично уставилась на него.       Не стоило, милая Эйприл: благодаря Рафу проще было умереть от переедания или разрыва желудка, чем от голода или недосыпа.       — Донателло Хамато, — голос с хрипотцой стал заботливо-угрожающим. Будь она рядом, то уже достала бы биту, но к счастью, Эйприл О’Нил была за мили и мили от него, и могла лишь пронизывать его своим убийственным взглядом. — Неужели мне нужно приехать лично, чтобы убедиться, что ты вовремя ешь и спишь?       …возможно?       — Да не злись ты так, — вовремя взяв себя в руки, отозвался трионикс, ухмыляясь. На самом деле хотелось пищать и кататься по кровати, но приходилось компенсировать: хвост довольно дёргался туда-сюда, в то время как Дон мотылял ногами. Эйприл лишь нахмурилась, сокрушая его выразительным взглядом. — Всё в порядке.       — В порядке, угу, пять тыщ раз. Скажи это моим тапкам, в порядке он, — пробубнила подруга, хмурясь. — В следующий раз, когда я приеду, я клянусь: я лично позабочусь о тебе, Донателло.       Эйприл была страшной женщиной.       Той, кто очаровывала его этой своей силой, дерзостью, крутостью и несгибаемой волей. Она могла — и может — отчитать Дона как мальчишку, дать ему отрезвляющую оплеуху, вернуть его в состояние нормы. И ей даже ничего за это не будет.       Но ей не стоило переживать — Дон был в порядке.       …хотя, кого он обманывал.       Он был не в порядке. И причиной тому был далеко не недосып, не его дерьмовая диета и режим, не его трудоголизм до потери пульса. Причиной была она — девушка по ту сторону экрана.       Мягкотелый пытался забыться, отвлечься работой, да святой Коперник, за последние две недели он разгрёб весь квардак к гараже, привел в идеальное состояние свою лабораторию, провел техосмотр всей своей технике, поменял проводку во всем Логове. Дон проштудировал абсолютно всё, что построил, каждое устройство и механизм, до которого мог добраться — всё то, что он постоянно откладывал, мягкотелый выполнил за каких-то четырнадцать дней, практически не отвлекаясь. Он даже был впечатлён своей сосредоточенностью и откуда-то взявшимися силами; впрочем, это было удобно. Удобно, чтобы притвориться таким же Доном, как и всегда; но к сожалению работать без перерывов у него не получилось.       …ибо это «миссия невыполнима», когда в семье есть кто-то вроде Рафаэля. Особенно, когда старший брат объединялся с младшим. Уф…       Девушка по ту сторону экрана тем временем протирала свои виски́.       — Так и что там было с…? — спросил Донни, пытаясь сбить тему. Он слишком отвлёкся на то, как она говорит, забыв слушать; сосредоточившись лишь на том, как меняется её живая мимика, которая буквально гипнотизировала.       Она вспыхнула.       — НИ ОДИН ГРЁБАННЫЙ ЛИФТ НЕ ПРИЕХАЛ! И МНЕ ПРИШЛОСЬ! ПЕРЕТЬ ВСЕ СВОИ СУМКИ САМОЙ! НА ВОСЬМОЙ ЭТАЖ!... ПОТОМУ ЧТО МОИХ РОДИТЕЛЕЙ НЕ ПУСТИЛИ! ТЫ ТОЛЬКО ПРЕДСТАВЬ —       — Кхем-кхем, пардоне муа, мамзель? Ты могла просто написать: я был бы у тебя практически сразу; никто бы даже не заметил меня —       — О, я, эм… — девушка смущённо и неловко убрала свою чёлку за ухо, заставив Донни насторожиться. — Я просто не хотела напрягать вас — напрягать тебя! Ты же сейчас занят каким-то проектом! Кстати, ты ничего не рассказывал, всё точно в порядке?.. Это на тебя не похоже, Ди. Я от Лео слышала, что ты супер-гипер-занят…       — Ле вздох! Эйприл, я действительно придерживаюсь мнения, что ты сильная и независимая, не пойми меня превратно, я видел на что ты способна — я имею в виду ты напинала Шреддеру; ох и тот случай с драконами, ты пробежала пятьдесят три этажа, — НО. Тащить на себе всё в одиночку —       — Не переживай ты так, я не тащила всё на себе! — Эйприл отвела взгляд. — Тем более, один парень помог мне с вещами —       Донателло видел, как её лицо изменилось, когда она заговорила о каком-то человеке, который помог ей. От этого взгляда цвета жженного сахара внутри у него что-то упало, рухнуло, как карточный домик.       — Его зовут Кейси. Кейси Джонс. Как Кассандру, представляешь?       — Представляю, как же, — пытался он не цедить сквозь зубы, а сказать будничным голосом.       Эйприл, впрочем, была слишком поглощена своими мыслями.       — Хэй, Эйприл, ты идешь? — хлопнула дверь, и низкий бас прозвучал откуда-то из глубин её комнаты.       — К-Кейси!       На Эйприл не было веснушек, слишком поздно щёлкнуло в голове, когда ледяное чернильное пятно разрасталось в теле гудящим спазмом. Будто каракатица — мерзкое, жирное, липкое и хлюпающее, резко перекрывшее весь oxygenium до хрипа в горле. Эйприл — афроамериканка; распознать её румянец практически нереально, если не знать её ближе — Донни мог поклясться, что его подруга покраснела сквозь слой тональника, смущаясь, тут же развернув ноутбук в другую сторону. Мягкотелый был слишком ошарашен, чтобы реагировать: девушка просто закрыла ноутбук так, чтобы вошедший не видел его. Но Эйприл всё ещё было видно краем глаза, как и её смущённую, кривоватую улыбку.       Она никогда не краснела. Она никогда так не улыбалась.       и она       только что       пыталась его с к р ы т ь.       Донателло не был глупым, даже если его анализ нормальных людей и ёкаев давал сбой; ориентироваться в этом безумном, перенасыщенном мире мимики и эмоций порой было чем-то запредельным. Но он пытался. Пытался познать эти хитросплетения жестов, мимики и голосов. Всех этих улыбок, цветов глаз и интонаций. Но юноша видел, собственными глазами видел, как Эйприл только что отодвинула его в сторону ради своей новой жизни.       Оставляя его в тени, брошенного, покинутого, ненужного. Скулы сводило от обиды; пальцы сжали корпус планшета так, что казалось, что тот сейчас треснет от напора, но самое мерзкое творилось в груди. Сдавленной почти до хруста, до критической точки; тяжёлая, тупая, ноющая боль отбивалась пульсом, заглушая всё, отключая разум.       Словно все рёбра, каждый миллиметр пространства между костями свело невралгией.       Словно между его щитками вращали ржавый нож.       Словно ему пытались вырвать сердце, но делали это, по миллиметру прорубаясь через пластрон.       В его груди ломалось что-то серьёзнее костей.       «Спасибо хоть, что хотя бы могу дышать», — с сарказмом плыло мрачное в голове, вместе с проклятиями собственного тела и тупых чувств. Всегда ни к месту, аляповатые и неловкие, всегда мешали ему и были так не вовремя. Всегда режущие его осколками по живому.       — Я буду через минуту, подождите меня внизу, ладно?       Боль перекрыла возможность дышать — Донателло захлёбывался — цветы душили его изнутри. А ещё было слышно эти практически орущие, омерзительные чавкающие звуки слизи в своем нутре.       Давление росло внутри, сминая черепаху как клочок бумаги: словно парень нырнул, и запас его воздуха подходил к концу. Давление толщи воды разбивало его, сжимая так, чтобы он не выкарабкался. Вынырнуть на поверхность, чтобы глотнуть воздуха трионикс уже не мог.       Он медленно и мучительно уходил на дно.       Его сминало всё пуще, до черноты перед глазами.       — Похоже… тебе пора идти, — смог произнести он, совладав с собой. Насильно убрав руку из-под шарфа, чтобы не вскрыть себе глотку ногтями.       Годы неразделенных чувств научили владеть собой в критические моменты. Нужно было лишь немного потерпеть. Горло ссаднило, голос был пропитан грустью.       Донателло так сильно ненавидел себя.       Ненавидел эти проклятые цветы.       Ненавидел себя за то, что он любил Эйприл даже сильнее, чем ненавидел себя.       — Прости, Донни — я — мне правда надо бежать. Нехорошо получилось, я — я позвоню тебе позже, как приеду домой, хорошо?       Она не позвонит, равнодушно и холодно, почти без злости возникло в мыслях.       — И ты мне расскажешь про свой проект, и ещё —       — Повеселись там как следует, — он улыбнулся, в то время как сердце сходило с ума — корневая система начала разрастаться и там с недавнего времени. Его сердце буквально оплетали ледяными лозами и не давали ему биться. Его душили.       В глазах темнело, нечем было дышать, а те толчки дыхания, что он мог вырвать, были слишком поверхностными, чтобы дать ему сил.       Дон был практически в коллапсе, между панической атакой и гиповентиляцией. Ещё немного, и рухнет. Утонет.       Кашель неприятно чесался в лёгких, и сдерживать его уже не было сил.       — Целу —       Разговор завершился прежде, чем она успела договорить.       Донателло скрутило от кашля, болезненного, глубокого; парень мог поклясться, что он сейчас просто выплюнет к чертям свои лёгкие. Он не мог дышать, задыхался и не мог захватить воздуха, даже немного; кашель сбивал четкость его движений и разрывал тело болью.       Донни не мог подавить эти спазмы, его техники оптимизации больше не работали, пронеслась паническая мысль. Боль давила, возрастая, становясь настолько мучительной, что тело вело в стороны от слабости, а лицо полосовала влага. Пластрон болезненно сокращался, пока кровь не вышла наружу, вместе со рвотой.       Отвратительный кислотный вкус, смешанный с запахом и вкусом крови, и — до тошноты омерзительное, инородное: ошмётки слизистой вместе с лепестками.       Мягкотелый учащенно и мелко дышал, уткнувшись лбом в футон; его пальцы тряслись от напряжения, слёзы душили его, он видел темноту и был на грани.       Донни мог лишь обнять себя трясущимися руками за пластрон, пытаясь дышать и проталкивать через трясущиеся окровавленные губы воздух в такт, чтобы прийти в себя. Нужно было избавиться от улик, чтобы братья не знали, никто не знал; нужно было встать — наскрести сил — и закинуть простынь в стирку, не рухнуть на обратном пути, чтобы протереть футон и выпить лекарство, но он мог лишь обессиленно лежать, не понимая, где болит сильнее: в груди или в скелете. Каждая косточка ширилась холодной, ледяной пустотой, тягуче рвало панцирь и ломало таз. Юноша мог лишь беззвучно всхлипывать, уткнуться в подушку, чтобы его не было слышно, а его паршивых горячих слёз не было видно.       Гений заставлял себя встать, поднять тушу и двигаться, но тело не подчинялось, оно будто обмякло после приступа, оставив парня вновь с размытым разумом и тонущими в крупенистом и шершавом шуме мышцами. Звон в ушах и состояние желе.       больно       безумно, чертовски больно       холодно       как же холодно       одиноко       паршиво       я устал       я правда не могу больше       Всё, что он хотел — чтобы его мучения прекратились навсегда, когда взгляд упал туда, где должны были лежать лекарства.       Невесело улыбнувшись, он заставил себя насильно доползти до салфеток и воды, чтобы проглотить таблетки залпом.       «Это всего лишь поддержка».       Ему требовалось что-то мощнее того, что было у Мамочки. Она как-то заикнулась, что есть другая, более эффективная форма лекарства.       Донни ненавидел шприцы, но выбора у него не было.