Не апрелем простужен был

      Сон позволял забыться. Ненадолго, но забыться, сбежать от этой боли. Просто спать, без сновидений — верх желаний. Ибо сны издевались над Донателло, давали ему надежду, чтобы наутро вновь разбить её, оставив его ни с чем, в пустой холодной постели с закисшими глазами и чем-то бурым, почти чёрным на руках.       Снотворные помогали: даже если парень хотел спать постоянно, он не мог отключиться самостоятельно из-за пухнущих в голове мыслей или же шума. Снотворное плюс мощный анальгетик — Дон не чувствовал боли. Не чувствовал этих проклятых цветов, распирающих его грудь, что распускались в нём каждый раз, когда кто-то упоминал Эйприл, заставляя его плавиться изнутри от одуревшего тепла.       Он просто хотел заглушить эту боль и постоянную усталость.       А таблетки и уколы позволяли ему ничего не чувствовать.       Гений был слишком слаб, чтобы бороться с этим в одиночку. Слишком… сл…       — Что это.       Дон встрепенулся, вспомнив, что младший брат всё это время стоял перед ним. Лео помахал перед его глазами упаковкой с седативными.       Трионикс рассеянно вздрогнул, паника омыла тело, прокалывая подушечки пальцев; прошлась стеклянной крошкой по карапаксу, заставив съёжиться ещё глубже в толстовку.       — …таблетки? — наугад бросил мягкотелый, придумывая убедительное оправдание.       Вести себя убедительно. Съязвить, отстранить Лео прочь; отослать его дальше, сделать так, чтобы он потерял интерес —       Кашель был вот-вот на подходе. Все мысли тут же рассыпались, потому что Донателло пытался вести себя как обычно, контролировать свою мимику, свой кашель и отслеживать реакции красноухого.       Процессор был перегружен задачами.       Глаза Леонардо сузились, пронизывая Дона всевидящим взглядом, от которого были мурашки по коже.       — Спасибо, кэп, я заметил, — голос близнеца заставлял мягкотелого нервничать, судорожно прокручивать в голове оправдания. — Послушай. Возможно я не самый лучший лидер на Земле, но я не слепой. Я пытался дать тебе время устаканить твои собственные проблемы; терпение у меня не резиновое. Я требую от тебя адекватного объяснения того, что происходит.       Тап-тап-тап: Леонардо тыкал указательным пальцем по столу, но это — практически невыносимая пытка. Допрос. Донателло не знал, как связать это всё в голове, как выдать подобающую реакцию, подавляя желание выть. Донни мог лишь нервно сглотнуть: сил на разговор у него не было, и он пытался их активно наскрести. Придумать что-нибудь, чтобы Лео поверил. Возможно, триониксу просто —       — … ясно, — выдохнул Лео. Так ничего и не получив, красноухий подался назад и скрестил руки на груди. — Полагаю, Раф будет в восторге, узнав, что тебя всё же продуло на твоей Аляске. Чудесно, — слайдер оскалился. — Муи бьен, эрмано: когда ты собираешься нам сказать о том, что твои колёса больше не катят? — обычно трионикс огрызнулся бы на каламбур, но в глазах младшего брата было стальное бешенство. — И ты пытаешься это скрыть от нас. Я слышал кашель. Я всё прекрасно слышал. И я вполне серьёзно сейчас.       Донателло был загнан в угол. Гений мог объяснить кашель, усталость, таблетки, но тогда — он сглотнул — Лео ведь не привык отступаться, а Раф насильно отрубит кондиционер. Намёки близнеца были более чем прозрачными, даже если сейчас понимание собеседника у мягкотелого была ещё ниже чем канализация, в которой он жил.       Эта мысль заставила содрогаться ещё сильнее, чем от холодного воздуха.       Цветы начнут расти быстрее. Внешний холод сдерживает их рост, не даёт им убить мягкотелого. Холод покупал ему жалкие секунды, которые — Дон и сам не знал почему — он пытался выбить. Ради чего?       Ради дополнительных страданий?       — Эт-т-то не то, о чём ты думаешь, — отозвался юноша, чувствуя, как его голова идёт кругом. На эмоции сил просто не хватило; Донателло едва мог выдавить из себя шёпот. — Я… Я работаю над одним проектом. Лекарством. Я уже вот-вот —       — Донни. Дон. Донателло. Братец, — сложив ладони вместе, спокойно произнес Лео. Внешне спокойно. — Я может, и не силен в науке, но с каких пор, — его голос становился твёрже и и суровее, несмотря на то, что красноухий улыбался, — сидеть под кондиционером с кашлем — это необходимый условия эксперимента? К тому же, у тебя есть лаборатория. То, что ты тут запёрся — ненормально. Мы уже через это проходили, Донни.       — Я не могу поддерживать в лаборатории необходимые условия для них, — не смотря в глаза, кивнул гений в сторону цилиндра, в котором дрейфовали его убийцы. — Поэтому я выбрал свою комнату. Мой дискомфорт — лишь небольшая плата за конечный результат. Мне правда… станет лучше. Лео, просто дай мне время, я…       Гений не лгал. Он говорил правду, но Нардо скептически осматривал его лицо, скрытое капюшоном толстовки.       — И что же это за результат такой?       — Я… не могу сказать. Не сейчас. Я не уверен, что всё пройдет гладко —       — Я тебя понял. Ладушки, — устало потерпев пальцами переносицу, отозвался лидер. — Сиди дальше в своём морозильнике. Но за последствия я не несу ответственности. Тем более — за Рафа. Особенно, если ты начнёшь запираться или что-то утаивать. И пожалуйста, — брат заглянул прямо в глаза, уронив руку на плечо, — поговори с Мигелем. Он волнуется за тебя, места себе не находит, Дональд, а ты его не подпускаешь даже.       Потому что Майки всё выяснит тут же.       Донни вздохнул с облегчением, едва слайдер удалился, чтобы потом просто рухнуть, уползти на свою кровать. Всё это притворство сильно изнуряло эмоционально, и если Лео, казалось, поверил, то Раф был скептичен.       Трионикс видел подозрение в карих глазах, но Донателло был уверен в том, что он тщательно подтирал следы за собой. Они ведь не могли увидеть те следы, что остались в прошлый раз? Дон был слишком уставшим, чтобы самостоятельно избавиться от улик, но ведь был Ш. Е. Л. Л. Д. О. Н., который всегда был под рукой. Братья не могли увидеть лепестки, ведь так? Они не могли, просто н е м о г л и. Не могли — рваный вздох, — не могли. Донни всё тщательно проверял.       Но на Рафаэля, казалось, не действовали вдохновенные речи о внезапно возникшей у мягкотелого любви к ботанике. Хотя оправдание, что медикаментозное лечение, которое держало мягкотелого в норме, теперь не справлялось, каймановый, скрепя сердцем, одобрил.       Донателло старался вести себя, как обычно: просто что-то делал, простое, рутинное, был в патрулях, сражался со злодеями, насколько хватало сил, но всё больше и больше был вынужден отстраняться. Пришлось искать пути оставаться подле — вести команду дистанционно и поддерживать. Потому что это было в глазах и жестах братьев: он тянул их на дно. Они не говорили, но это чувствовалось.       Они вроде относились с пониманием, верили в оправдания, но Донателло правда пытался сосредоточиться на миссиях, на семье, чтобы выполнить хоть как-нибудь качественно норму своих обязанностей. Трионикс желал, как же сильно он желал, чтобы от него отстали, не задавали вопросов, и может — просто забыли о нём; Эйприл ведь уже забыла. И всё ещё — вместе со смирением, был с т р а х.       Страх, что братья просто однажды даже не скажут, что он больше не нужен, заменят его. Сил едва хватало на привычные остроты и дурачество, даже рутинное притворство за столько лет ставшее привычкой и второй кожей, было невмоготу. Слишком тяжёлым, как становился тяжёлым собственный панцирь. Всё, чего Донни хотел — чтобы можно было спокойно уединиться в своём царстве подушек и холода.       Чтобы потом, скрутившись в три погибели, выблевывать ещё больше лепестков.       Он был опустошён, мёртв внутри и равнодушен.       Майки испугался, увидев мягкотелого в холле.       Мальчик-призрак, мальчик-простыня, всё ещё пытавшийся что-то доказать, кому — Дон сам не знал, да и что — в принципе тоже.       Он был слишком твердолобым, упёртым, одержимым, чтобы просто признать, что он жаждал рук Эйприл больше всего на свете: это бы усмирило его цветы, усмирило бы его крутой нрав и принесло бы облегчение. Забвение, сосредоточенное на кончиках её пальцев — мягкотелый бы всё отдал.       Дон готов был умереть, лишь бы не думать об Эйприл.       Дон был готов умереть лишь за короткий разговор с ней. Услышать вновь голос с хрипотцой, из которого льётся солнце.       Нечаянно подслушанный разговор братьев едва не стоил ему коллапса от боли.       — Он практически не ест… Мне кажется, уже нельзя просто сидеть и ждать, как мы это обычно делаем. Кризис слишком затянулся. Донни всё время сидит у себя, — с грустью произнес Микеланджело. — Всё ещё меня не подпускает… Даже меня.       — Ты же знаешь, он не со зла, Майкл, — послышались похлопывания по панцирю и голос Рафа. — У него трудный период, он вроде препараты новые подбирает… а ещё… месяц, как Эйприл уехала, — задумчиво произнес Раф с тяжестью. — Обычно же она это самое… Я и подумать не мог, что Донни так воспримет её отъезд. Настолько серьёзно. В смысле — я знаю, у него всегда сложности с чем-то новым, но… он же ведь изобретатель, мы под него адаптироваться не успеваем обычно. Да и потом… а, ну да, Эйпс надолго не уезжала из города, не отлучалась особо… М-да. Ну и потом, друзья друзьями, конешн —       — Чушь собачья, — процедил Лео, скрестив руки на груди. Донни пришлось плотно закрыть рот ладонью, чтобы не выдать себя. — Я конечно шутил, что он сохнет по ней, но не буквально же! Это же пиздец!       — Лео!       — Что «Лео»? Мой близнец откидывается, пока она учится и наслаждается жизнью —       — Ты сейчас Эйприл обвиняешь?       — ГррР! Ненавижу эту тупую ситуацию, всем нутром ненавижу! Эйпс es nuestra querida hermanita, она давно как член семьи! Но Донни — он — он ведь наш брат, я не могу просто так сидеть, ожидая, когда ему станет лучше! И — станет ли! Он либо не в кондиции от слова совсем, либо же любые попытки заговорить он сводит к чему угодно, но только не к ответу. Нет, он не справляется. Его таблетки больше не работают, ребят. Время принимать меры.       Донателло не хотел слушать, не хотел, чтобы слёзы струились по лицу, и уж тем более не хотел, чтобы его братья его застали таким и в таких обстоятельствах.       Он предпочёл бы просто исчезнуть, чем сказать им правду; трионикс тогда просто растворился в тени логова, запершись в мастерской.       Его крепость. Его обитель, здесь его не достанут, пока он будет делать лекарство.       Потому что парень не мог больше бороться с этой усталостью, делать вид, что он не ощущает боли, что всё так же, как и обычно. Что всё хорошо, чёрт побери, и он не является бременем для всех.       Взгляд привычно соскользнул на колбу, когда гений полоскал горло не то чаем, не то подогретой водой. Стеклянный цилиндр служил издевательским напоминанием собственной глупости. Напоминанием, что его жизнь — одна садистская, чертовски несмешная шутка.       Эта колба заставляла бороться, пока юноша ещё мог что-то делать.       Братья вели себя странно: он чувствовал их взгляды во время коротких перебежек из мастерской на кухню, чтобы взять себе еды. Порой приходилось просто пихать в себя, чтобы Майки успокоился; чтобы Раф перестал выдирать гения из бункера, зовущегося мастерской, потому что так было бы хуже.       И всё же, даже если Дон находил силы мастерски разыгрывать идущего на поправку, в воздухе висело что-то: густое, плотное, хоть ножом режь. Оно чувствовалось в объятьях Майки, пропитанных горечью, сводящей скулы горечью; чувствовалось в голосе Рафа, в его руке на плече. Ощущалось во взгляде Лео, который был подозрительно холоден и взвешен, потому что выглядело это так, что любая промашка, и Лео сделает шаг: существенный, роковой и бесповоротный.       Но он не делал. Он лишь смерял каким-то всемогущим взглядом; красноухий просто пытался разбить панцирь Донни, заставить его чувствовать себя неловко и вывернуть всю правду как есть, твердил себе трионикс.       Это раздражало.       Раздражало на повторе твердить зазубренную до оскомины отговорку про лекарства и кризисы, в которые, Дон видел — братья верили с трудом. Но он был мозгом команды, он был научником, а также единственным, кто мог себе помочь и правильно диагностировать своё состояние. Находить правдоподобные оправдания труда не составляло. Братья всё равно не понимали и половины слов, которыми он обильно сдабривал свои объяснения.       Но Донни знал: они сомневались в его словах, как бы убедительно трионикс не плёл свою ложь; он помнил все отговорки наизусть, сделал их рефлексом.       Почему они просто не поверят ему?       Почему просто… не оставят его в покое?       Ему не нужна была их забота, их жалость; о, он знал прекрасно, что всё его тело кричало о его лжи. Красные, лихорадочно блестящие глаза — ночь в ванной, захлёбываясь цветами, пытаясь не вырвать сквозь пластрон ногтями своё тупое сердце. Тяжёлые, чёрные мешки под глазами — бесконечные тесты над цветами, бесконечные вереницы проваленных экспериментов, доводивших бедолагу до исступления, до отчаяния и гнева от собственного бессилия и мизерности. Исхудавшее тело; мутные синяки на бёдрах и плечах — инъекции оставляли следы и рассасывались долго.       Донателло был похож на одержимую тень, слонявшейся по логову.       Он хотел, чтобы никому не было дела.       Он хотел, чтобы Раф перестал его опекать и выдирать его из комнаты. И сопровождать его на тренировках.       Он хотел, чтобы бесконечные разговоры о его самочувствии прекратились.       Он хотел, чтобы Майки прекратил обнимать его с болью в глазах. Как хотел не сыпаться от вселенской усталости в руках младшего, а просто обнимать брата как обычно.       Он хотел, чтобы Лео перестал пронизывать его взглядом, словно он всё знал. Чтобы близнец прекратил вести себя так серьёзно.       Он хотел, чтобы Сплинтер игнорировал его существование и дальше, а не пытался неловко поговорить обо всём, что происходит.       Когда отец сказал, что чувства — это неплохо, когда они цветут в сердце, Донателло чуть не взвыл прямо там. Но сенсей добил: главное не позволить им выпить тебя досуха, и потому — о них следует г о в о р и т ь.       Дон хотел, чтобы всё это п р е к р а т и л о с ь.       Но проклятые цветы, разумеется, были иного мнения.       И Донателло был сыт ими по горло — буквально — когда в одно утро он чуть ли не начал захлёбываться: в горле застряло нечто до отвращения знакомое, доводящее до рвоты и нервной гипервентиляции, причинявшее ещё больше боли.       Ветви начали расти наружу, заключил Ш. Е. Л. Л. Д. О. Н.       — Подготовь всё для извлечения, — сказал Донателло, ложась на стол.       Холодная сталь почти не чувствовалась дискомфортно, как обычно; анестезия и лекарства из скрытого города, большая партия — Мамочка хмурилась, но ничего не сказала.       Никто ничего не делает, даже зная.              Прошёл всего лишь месяц с момента отъезда Эйприл — месяц и двенадцать дней, если быть точным; а значит — чуть более семи месяцев, как он впервые столкнулся с более существенными симптомами болезни, чем тяжесть в лёгких и боль в грудной клетке.       Эйприл, впрочем, звонила не так часто, как обещала.       Донни понимал. Понимал, что колледж — место новых возможностей, куча всего нового. Переезды, пары, рутина, занятия, домашка. Гений бы и сам отдал полжизни лишь бы окунуться в эту атмосферу, среду науки и новых знакомств, общажной жизни, посиделок… Быть ближе к Эйприл.       Дышать с ней если не одним воздухом, так единым.       Но у Эйприл был Кейси. Кейси, проникающий подобно корневой системе в сердце: в жизнь подруги, в их общие звонки, в тихие шушуканья в логове, смолкавшие сразу, как только трионикс появлялся.       Эйприл была отвратительна в том, чтобы скрываться: милейшее лицо сияло, а сама девушка самозабвенно говорила о парне с другого потока и спрашивала у Донни советов.       Дону не нравился Кейси.       Трионикс сжимал зубы и терпел. На что он вообще надеялся? Что всё в жизни будет, как он хотел? Расклад отличный, но Донни был слишком рациональным для такого.       Цветы впервые были солидарны с мягкотелым: Кейси они не терпели тоже. Джонс, объективно, был слишком успешен, и это не давало гению покоя, как и то, что Эйприл вела себя странно. То появлялась, то пропадала, и каждый раз в ней будто что-то менялось.       Резкие изменения не есть хорошо.       Это очень плохо.       Опасно.       Цветы же заставляли Донателло задыхаться; на языке чувствовался привкус крови каждый раз, когда улыбался ей на её счастливое лицо.       Её улыбка отравляла Донни жизнь: яд, от которого он был зависим, смертельно зависим.       Он всегда был таким, или же цветы довели его до черты?       Это было больно, чертовски больно.       Но без неё было ещё больнее.       В его горле жили цветы, в их разговорах — чёртов Джонс.       Ш. Е. Л. Л. Д. О. Н. колебался.       — Донни, — неуверенно отозвался дрон, приводя создателя в тихое бешенство. — Я уверен, это можно как-то исправить ситуацию иначе, мы можем связаться с Эйприл, пожал —       — Доставай. эти. блядские. цветы. — задыхаясь, сумел произнести гений в фиолетовой бандане. Слезы подступали. — Это приказ.       — Как… пожелаешь, — смиренно произнес венец его творения. У дрона не было шансов, кроме как подчиниться.       Ах и да, мрачная улыбка исчезала с губ, в этот раз нельзя было изменить его, просто переставив пару проводков. Первый закон робототехники: ничего не говорить братьям.       Донни молился, чтобы он не чувствовал ничего, когда Ш. Е. Л. Л. Д. О. Н. будет проводить операцию.

***

      Ночной воздух опьянял свежестью. Донателло сидел на крыше высотки, свесив ноги, уставившись невидящим взглядом на звёзды. Далёкие, почти невидимые — город душил их светом, точно так же, как душили цветы мягкотелого: Ш. Е. Л. Л. Д. О. Н. смог выцепить пару ветвей, вытащив из трахеи. Гений мрачно жевал губы: было ясно — это всё ещё временное избавление. Но дышалось легче, гораздо легче, и черепаха сидел, наслаждаясь минутной свободой. Её иллюзией: завтра всё вернётся, если не раньше.       Горло адски саднило под бинтами: кожа и хрящ благодаря ёкайским лекарствам (хоть что-то от них толкового) заживали практически на глазах. Но слизистая всё ещё болела, всё ещё горела от сухости, постоянного кашля и рвоты. Впрочем, перманентное нахождение в холоде и таблеточная диета тоже не сулили ничего хорошего. В голове симптоматика складывалась в диагнозы, отнюдь не утешающие и неутешительные, и Донни не мог не улыбаться от ненависти к себе, сардонически и мрачно.       К счастью, цветы добьют его быстрее.       Насколько же безнадёжным он мог быть, горько, почти до крови на зубах усмехнулся трионикс: сколько раз он пытался удалить все мессенджеры, забыть, выбросить Эйприл из жизни. Заканчивалось всё тем, что он не отлипая ждал — до тахикардии и болезненной пульсации в органах ждал сообщения, звонка — чего у г о д н о, как ждёт преданный пёс ушедшего хозяина.       Дон не хотел писать, не хотел навязываться — у Эйприл ведь другая жизнь. И место для Донателло там больше не было. Это он сидел под землёй сутками напролёт, не она; Эйприл же была свободнее весеннего ветра и была вольна делать, что ей только заблагорассудится.       Она не сидела под землёй сутками напролёт, одержимая и сходящая с ума.       Порой Донни казалось, что он даже наслаждается этой изощрённой пыткой. Сложно было придумать историю забавнее: мутант и человек. Дон, одержимый ею до лихорадки, до температуры под сорок, до бреда; разрываемый от противоречивых желаний — между тем, чтобы просто обнять подругу и тем, чтобы сдохнуть как можно быстрее. С другой стороны, Эйприл — далёкая, недосягаемая, слишком… много значащая для него, чтобы винить её во всем этом безумии.       Ведь, если посмотреть, то гений всё ещё мог себя латать: мягкотелый протестировал на себе практически все обезболивающие, которая могла предложить аптека, человеческая и ёкайская — в том числе и самые трудно доставаемые препараты. У него была впечатляющая коллекция болеутоляющих, он сбивал себе температуру и пытался не убить себе желудок окончательно — Донни всё ещё мог, даже сквозь бред, заботиться о своей оболочке.       Будто целовать переломы в надежде унять боль, приложить подорожник на больного раком.       Возможно, цветы росли не только в его грудной клетке, но и в мозгах, сардонически усмехнувшись, подумал Донателло и, хлопнув себя по бедру, засобирался домой. Прохлаждаться было нельзя, каждая секунда была на счету, а он и близко не подобрался к созданию лекарства.       Уходить не хотелось. Здесь хорошо дышалось, как в последний раз; здесь не было инспекции братьев, были лишь трионикс и высота, бескрайнее Нью-йоркское небо и далёкий шум внизу и в костях.       Пальцы теребили фиолетовый шарф. Нежнейший кашемир, едва ощущающийся на коже, глубокий и богатый оттенок фиолетового, с косой тонкой строчкой золотистой нити. Достаточно длинный, чтобы обернуть его пару раз вокруг шеи, а ткань не попала в роторы. Подарок на рождество, выступавший всё это время якорем, помогавший унять чёртов шум в мозгу, когда любая деталь медленно тлела в мрачном нефтяном вареве в его голове.       Нежность заземляла, когда кожа была сверх простимулирована, но хотелось прикосновений; когда мыслей было слишком много, что они сплетались, просачивались друг в друга как черви, превращая разум в гнилое, напитанное опарышами яблоко.       На кончиках пальцев всегда было что-то хорошее, жаль что запах выветрился уже давным-давно, был лишь запах кондиционера — тоже почти выветрившегося.       Донателло вздрогнул: в кармане настойчиво вибрировало. Пальцы будто двигались против его воли, двигались по привычке, нежели осознанно. Далёкая, будто под толщей водой мысль: Дон должен был оставить его дома, но старые привычки умирают тяжело.       Но… стоит ли оно того? — пронеслось в голове.       Донни так много терпел, лгал, каждый божий день пытаясь убить, вырезать, сжечь, разорвать, растоптать и закопать всё, что копилось под пластроном долгие годы. Стоила ли его жизнь вообще таких усилий?       Высота звала его, опьяняя ветром, опьяняя лёгким выбором.       Он не выживет, рухнув отсюда.       Если Донателло сбросит свой второй панцирь, он не выживет. Нельзя было оставлять себе надежду спастись, нельзя оставить место для слабости: каким бы трусливым он ни был, каким бы уставшим он ни был, мягкотелый всё ещё карабкался, цеплялся за свою жизнь.       Но рухнув отсюда… он обретёт свободу.       Донателло прикрыл глаза, расставляя руки в сторону. Лишь маленький щелчок и уйти в петлю — высота подхватит. Это ощущалось так правильно, но в тоже время —       Вибрации отдавались в руку, вдруг вырвав из транса.       Имя, высветившееся на экране телефона, вернуло из пьяной дымки, вернуло в реальность, оглушительно и беспощадно. Все системы будто ожили, заорав, оглушив, парализуя его тело от судьбоносного шага. Даже цветы, казалось, заметно потяжелели, словно утягивая его назад.       Непослушные пальцы скользнули по экрану: Дон был в миллиметре, чтобы сбросить звонок.       В миллиметре, чтобы швырнуть телефон с двадцать первого этажа.       В миллиметре, чтобы рухнуть самому.       Но тело предало в самый последний, ответственный момент: Донателло остановился, приходя в себя, осознавая себя после странного гипноза. Уха коснулись звуки, вовлекая в жизнь.       — Донни! — голос не лучился теплом и надеждой: пустой, болью обременённый — гвозди по стеклу, прямо по сердцу.       Внутри медленно оседала ледяная пыль. Словно густой туман, проникая прямо под панцирь, делая кровь холоднее морей Аляски.       — Донни — кгх — й-й-йа зна-аю, я — я была ужасным другом, я…       Она шмыгнула. Внутри всё провалилось.       Боль медленно оплетала его внутренности ледяным, липким и мерзким, что щупальца.       — Донни… З-забери меня, Донни, — она едва сдерживала слезы, захлёбываясь эмоциями. — М-мне так паршиво, и — и —       — Где ты? — сумел процедить он в ответ, всё поняв и так: реактивный ранец, что он чуть не сбросил, впивался в карапакс, даже через толстовку, холодом. Джетпак раскрылся, поднимая гения в небо, устремив его вперёд.       — Я в студенческом городке, — всхлипы продолжались уже из наушников; Донни буквально видел, как он вытерла слёзы рукавом. — …я не пошла в общежитие, я —       — Жди там, скоро буду.       Локация на наруче, в ранце достаточно энергии — в ту же секунду черепаха исчез в облаках. В тянущемся пурпурном шлейфе света не было мысли, кроме одной: если он доживёт до завтрашнего дня, то Кейси Джонс — очень даже вряд ли.       Мягкотелый даже не понял, как очутился в студенческом городке — плотная, как подушка безопасности, пелена гнева бурлила и согревала в прохладной ночи раннего октября.              Никакой боли, никакого вмешательства со стороны цветов.       Подруга сидела на скамье под дубом в обнимку со своими коленями. Один лишь взгляд приносил физическую боль — Донни не привык видеть её в таком состоянии.       — Эйприл!.. — окликнул трионикс, задыхаясь.       Она бросилась к нему, мгновенно ожив и тут же крепко сжав его в объятьях.              Гений замер: Эйприл обычно не делала что-то столь сумасбродное рядом с ним, потому что —       — Боже, Донни, я так рада тебя видеть, — прошептала Эйприл в его толстовку, и Дон мог поклясться: его сердце пропустило удар. — С-спасибо тебе огромное, я не думала, что ты возьмёшь трубку после того, как я — я — обходилась с тобой — из-за этого придурка, я — мне — мне действительно —       Мягкотелый просто обнял, стиснув и зарывшись в неё, рука сама скользнула по мягким и кудрявым волосам.       Звёзды, как же невыносимо он скучал по ней.       Донателло обнимал так крепко, будто пытался восполнить эту тоску по запаху, вате локонов, хрупкости фигуры в его руках, теплоте тела — прошла вечность как они обнимались в прошлый раз.       Гений позволил себе чуточку больше, чем обычно, прижав подругу к себе так плотно, что ощущалось биение сердца, уткнувшись в тонкую шею, медленно и нежно умирая в облаке её запаха и пульса.       Но запах, отдающий болезненной горечью, выскабливая лёгкие изнутри, отравлял всё нутро, медленно уничтожая; пульс, быстрый и рассеянный, трепетал под руками как пташка. Донателло был отвратителен в утешениях, отвратителен с тем, чтобы не то, что с чужими — своими эмоциями справиться, потому руки задрожали, когда он бережно, насколько мог, начал поглаживать узкую спину.       — Ну… ну, тише… тише, — боль внутри была невыносимой, и всё же, Эйприл смягчала её, подсвечивала иллюзорный выход из беспросветного мрака. — Я здесь.       Проверка: отстраниться, поднять подбородок — сердце ещё раз болезненно сжалось, — заплаканные глаза, в которых гнездилась боль.       — Что произошло? — Донателло старался звучать спокойно и чётко — голос важен, чтобы подавать информацию и вылавливать из подобного рода состояний. Так Эйприл справлялась с его мраком. Теперь была его очередь.       А ещё гений пытался взять себя в руки и не перейти грань, банально — не натворить глупостей, ведь золотисто-карий взгляд пронзал насквозь, сводил с ума, разрывал сердце, без того хрупкое и оплетенное корнями, на мелкие кусочки. Мутное, закопченное золото умоляло об утешении и защите, умоляло скрыть Эйприл ото всего в этом мире, пока ей не станет лучше.       Донателло боялся ошибиться с интерпретацией; её взгляд тем временем изменился, стал безразличным и невидящим.       — …я… — она была похожа на человека, который делал вдох перед прыжком в бездну. Губы исказились в сардонической усмешке. — …просто дура; дура, которая купилась, как девочка. Он… — скулы напряглись от слепого, отрешённого гнева. — Хотел «забыться». Забыть о ней. А я — так, очередной номер в списке девочек на ночь, — Эйприл отстраненно усмехнулась. — Этот скотина начал позволять себе слишком много, и… — и её улыбка начала ломаться под грузом эмоций, и слёзы соскользнули по её лицу, губы искривились, поджавшись. — Я…       Подруга не смогла произнести ни слова: губы затряслись, глаза плотно зажмурилась — голова уткнулась в пластрон, как-то по-детски, беззащитно даже. Дон просто стоял, не зная, как реагировать на громкие всхлипы, на то, как пальцы сжимают его толстовку, на то, что всхлипы становились всё яростнее, почти криком. Криком её бессилия.       Донателло не знал не потому, что он не видел Эйприл в таком состоянии, а потому, что собственная ярость захлестывала слишком сильно. Ответ был очевиден ещё с первого её выдоха в трубку, прежде, чем подруга вымолвила хоть слово;       но он.       наивно.       надеялся.       на иной.       исход.       Этот ублюдок разбил ей сердце.       Хуже: этот сукин сын смел д о м о г а т ь с я.       Finita la comedia: насос для перекачки крови сжался — корни давили так сильно, что по ощущениям, он просто лопнул, рассыпался на мельчайшие осколки, вслед за сердцем Эйприл.       — Я просто устала, — шмыгнула Эйприл тише, сжимая толстовку ещё сильнее. — От этого отношения.       Юноша едва мог дышать, горло свело спазмом, челюсти болели от напряжения.       Пустота проникала под его панцирь, полностью заполняя пространство.       Донателло становился шершавой, шипящей бездной.       Бездной со стеклянным ураганом внутри, в которой вот-вот разразится огненный торнадо.       — ...где. — Выцепилось лишь из забитых от гнева связок, пока трионикс пытался найти на Эйприл следы чего-то ужасного. Но её цыплячий пушистый кардиган был преградой; Донни всё ещё не мог касаться её кожи напрямую.       — Он лишь просто уязвил мое достоинство, — процедила Эйприл, всхлипнув. — Это что, всё на что я гожусь? Быть запасным вариантом? — сердце натурально рвалось, сердечные струны трещали под словами. — Что можно лезть ко мне, когда вздумается, даже если я сказала «нет»?       Донателло стоял, не смея касаться, боясь как-то навредить или вызывать что-то неприятное в памяти, но подруга сама жалась к его груди, упиралась головой и стискивала его руками, зарывалась в него.       Донни ничего не мог поделать.       Казалось, сердце просто пробьёт пластрон, а сам мягкотелый — задохнётся; но неожиданная тактильность не перенасыщала, как обычно. Наверное, потому, что боль была сугубо в грудной клетке.       Дон погибал, очень сильно желал сего момента, но прежде — утащить за собой этого ублюдка за собой в ад. Донателло был атеистом, но он собственноручно бы создал ад — чтобы ебучий Джонс страдал, ох, у гения была парочка идей, как отыграться на ебливом Джонсе.       По-крайней мере, убежать он далеко не сможет. Не со сломанными ногами точно. Чтобы, так сказать, присечь похождения налево.       Никто не смел так обращаться с ней.       Запасной вариант, Джонс?!       Донателло желал обменять всю жизнь, лишь бы на день, хотя бы на день, выйти из роли лучшего друга, получить взаимность. Увидеть её в глазах, услышать в голосе, почувствовать во взаимных прикосновениях… А эта сучья зажравшаяся жертва хаотической репликации хромосом считала Эйприл лишь каким-то запасным вариантом?       Вариантом присунуть и свалить в туман?!       У Донателло, видели квантовые физики из своих урн, было ангельское терпение. Трудно не разжиться таковым, когда на уровне нервной системы всё в мягкотелом было отлично от нормы; трудно не разжиться им с тремя относительными нормотипичными братьями. Не смыслящих абсолютно ничего (то есть абсолютно!) в науке. Братья, которые учились читать и писать благодаря ему, Донателло, хотя проблемы с моторикой были у него.       Трудно не иметь гигатонны терпения, если все попытки обратить на себя внимание и как-то доносить свои эмоции и мысли до окружающих почти всегда заканчивались оглушительным провалом. Трудно не иметь парсеки терпения, когда вы с братьями выживаете с отцом-мутантом в канализации практически без средств к существованию. Да чёрт возьми, у Донателло был навязчивый и раздражающий брат-близнец, но сейчас это было последней каплей.       Он не мог сдержать агрессию больше.       Разрыв с тёплым телом, удивленный взгляд, и глухой, достаточно громкий чвакающий звук. Руки лихорадило, дыхание срывалось — ненависть лишь подогревала ещё больше: Дон даже ударить как следует не мог из-за анемии.       Боли даже не было, лишь разорванная перчатки и припухшие костяшки с капельками крови говорили о том, что удар был значительным.       В голове было так пусто, что он хотел ещё.       Наконец-то в его голове было пусто, а в груди не было боли.       Его выворачивало наизнанку, шум вновь пытался вылезти из своей чёртовой табакерки, юноша едва стоял на ногах от слабости. Но в груди жгло, отдаленно жгло костяшки, холодное и чужое стекало по пальцам вниз, в кулак — Донателло бил. С чувством, будто пьяный, вбивал костяшки в древесину, ощущая себя чуточку живым с каждым ударом.       Трионикс продолжал бить, желая почувствовать боль где угодно, кроме его грудной клетки, которая, иронично, давно стала его личной клеткой, сужающейся все больше и больше.       — Д-Ди!        С запозданием — его руки не коснулись, — сразу оттащили, стягивая область живота, оттягивая его и обнимая. Пластрон ходил ходуном, пока Донателло пытался вырваться, чтобы разбить кулаки в щепку, кровавый фарш, но не мог выдрать себя из тёплых рук, не мог противиться им, как бы не хотел. А Эйприл знала его слишком хорошо: прилипала к карапаксу вплотную, всем телом, стягивая его плечи.       — Успокойся!       Если бы это р а б о т а л о.       — Ди, пожалуйста! — взмолилась Эйприл мягче, как весь бунтарский порыв сдулся, испарился и схлопнулся. — Не вреди себе. Пожалуйста, не вреди себе. Прости — я не должна была грузить тебя этим — я не должна была тебя доводить, — слова пронзали острыми нитями. Просачивались сквозь карапакс, как сквозь масло.       Хотелось рыдать. Рваться прочь, вырваться, выть, но Дон лишь сжимал челюсти жёстче, плотнее, сдерживая свой вой.       — Он не стоит того, чтобы ты —       — Чтобы-я-ч-т-о, Э-й-п-р-и-л? — сквозь клыки случилось болезненное, кровавое, горькое. Ненависть жгла, заставив вырваться, оказаться к ней лицом к лицу.       По плотине, что без того трещала, но сдерживала его на протяжении месяцев — лет — вечности — уже не шли трещины; от неё отваливались куски. Огромные глыбы.       — Чтобы я — что, Эйприл? Ну? Чтобы я не чувствовал боль? — сплюнул трионикс злобно, делая шаг вперёд. — Чтобы я просто отсиделся в сторонке, как обычно? Наблюдая за очередным ублюдком, который треплется с твоим сердцем, как ему вздумается? Я сыт по горло этим дерьмом.       Юноша с трудом держал себя в руках, чтобы не натворить чего-то поистине ужасного. Чтобы не выпустить рефлексы черепахи наружу, не вывалить этот мерзкий, липкий, сжиженный и сцеженный мрак, всю эту уродливую и мягкотелую мешанину из не переработанных и сгнивших, покрытых сепсисом чувств и эмоций. Эти безобразные мицелии черной плесени, что поражали любого, стоило триониксу перестать себя контролировать.       Когда он становился бесконтрольным, опасным, в плохом смысле. В самом плохом. В плачевном, даже.       Он давился тоннами слов, что гнили в его глотке более полугода; все слёзы, вся слизь и кровь, что сочилась из него, пока Эйприл была где-то там, а не стояла перед ним.       Дон даже не видел её толком, но слова лезли наружу почти рвотой, полосуя горло и язык твёрдыми осколками: желание вывалить то, как он пытался жить, через что проходил, как умирал в тоске и одиночестве вечерами и годами, боясь просто сказать.       Впрочем, о какой жизни — о чём речь? Это было даже не жизнью, не существованием — Дон выживал, как побитая собака, и это — всё, что он заслужил? Ебучие цветы в лёгких, разбитое сердце и очередного ублюдка в личном списке?       Мир качался и давил. Сминал всё существо внутрь так громко, так грубо, до боли в голове от единственного дыхания; тяжесть в груди становилась невыносимой, пульсирующей, перекрывая любой доступ к воздуху. Мягкотелый вновь задыхался, вновь ощущал железистый вкус на языке, эту мерзость, тошнотворно заполняющую пространство под рёбрами, стягивая трахею.       Кашель заставил отстраниться. Спазм мышц — лёгкие судорожно заглатывали воздух, ветви рвали горло, ротовая полость была полна крови —       Эйприл       смотрела              на       него       со       с т р а х о м.       Нет.       Нет-нет, не так!       Уйти.       Надо уйти нельзя показывать ей лепестков уйти       Нельзя было показать ей лепестки.       Это ничего не изменит, так хотя бы не проявлять свою слабость — ни при ней.       Злость клокотала на лад потрёпанного, кое-как скрепляемого сердца. Всепоглощающая, тёмная злость: на неё — на себя — на себя больше, всегда на себя, — и слёзы вновь напомнили о том, каким слабым Дон был, каким идиотом; он ведь знал, и всё равно — на что надеялся?       Ветер не справлялся, чтобы выдуть мысли из головы, ужасно пухнущей, как бесконтрольная мутация, головы. Мысли, циркулирующие мысли, сотый раз по кругу: Э й п р и л. Б о л ь. О н а т р е п а л а с ь с н и м к а к т р е п а л и с ь с н е й.       Шум вокруг не мог подавить шума в голове, как бы Донателло не пытался; что-то настойчиво, толчками, пыталось пробить ему область кармана на толстовке, когда полупьяным взглядом удалось зафиксировать: этот раздражитель не находился в его теле, не был частью мягкотелого. Это была вибрация вызова, множество пропущенных, едва телефон начал трезвонить, Дон лишь усмехнулся.       Он был на какой-то высотке? Мосте? Не имело значения. В экране телефона отразилась собственная улыбка, прежде чем виновный был казнён: пальцы разжались. Трионикс хмыкнул, взмывая в воздух вновь.       Сейчас ему нужны были его лекарства.       Онеметь и ничего не чувствовать.       Не чувствовать.       Отключиться.       Эта мысль держала его в рассудке. Просто прийти в себя. Успокоиться. Запереть себя в холоде. Умереть вместе с цветами, чтобы затем жить как подобает.       Пожалуй, гений переоценил свои силы. Что ж — возможно сейчас был тот самый момент невозврата — Дон отдавал себе отчёт. Смутный, расплывчатый, но тем не менее.       Потому что юноша желал этого уже больше, чем исцеления.       Нахер такое исцеление, что вырвало ему сердце не так давно.       Нахер эти чувства: мягкотелый заслужил хоть что-то хорошее за свою проклятую ёбаную жизнь, и раз ему не везло в любви, то — что ж, в смерти ему должно было повезти.       Что-то эффективное, без следов, словно он уснул. То, что заберёт боль навсегда.       Даже если эти чёртовы цветы на протяжении почти восьми месяцев диктовали ему, как жить и как себя вести, то — ха-ха, теперь он хотя бы уйдёт на своих условиях.       С очередным перерывом на «выплюнуть лёгкие», уверенность в том, что трионикс доберётся до дома таяла, как весенний снег под солнцем. Спазм с каждым разом увеличивался в продолжительности и силе, почти дважды — коллапс, а крови выходило всё больше. Кружилась голова, а здания высоток не сходились в глазах; лепестки издевательски блестели на опухших руках бурым, почти чёрным. Тело казалось слишком лёгким в полете, что его шатало от малейшей струйки ветра; но туша казалась неподъёмной, едва он делал перерыв, держаться на ногах было почти невозможно. Било ознобом — всё нутро дрожало, бьясь о панцирь. Но это сильное чувство в голове, что всегда безошибочно выводило к безопасному месту, вело и не сдавалось.       Добраться домой — это всё, чего он хотел.       Упасть в подушку, накрыться одеялом — безумно хотелось спать, тело буквально растворялось, едва соприкасалось с поверхностями.       Уснуть. Уснуть. Кошмар закончится.       Пожалуйста, слёзы текли вниз по подбородку. Он устал, он просто устал, пусть всё закончится.       Трионикс едва успел среагировать, чтобы не разбиться о бетон. Ноги отказывались идти, кашель не прекращался, а в темноте канализации было будто ещё темнее. Вода, через которую он шёл, была свинцовым болотом. Каждый шаг — борьба за выживание, потому что гений чуть трижды на влетел в стены на реактивном ранце.       Кровавые отпечатки оставались на бетоне.       Дом. Он просто хотел попасть домой, а не упасть в эту грязь, ради всего святого. Потому что Донателло не встанет. Знал: не встанет.       Логово встретило тишиной: напряжённой, угрожающей, слишком угнетающей и без того сломленного мягкопанцирного. Пока гений пытался прорваться вперёд через пелену незрячего зрения, по привычке, холодная мысль ударила по голове не таким уж и деликатным «кхем-кхем».       Донателло понял слишком поздно, как сильно он облажался. Перед ним стояли братья. Дон ошалело моргнул, прищурившись. Лео. Лео, скрестивший руки на груди; Раф, не менее злой, Майки, в руках которого —       Нет.       Только не она.       Банка. с лепестками.       Которая была заперта.       Заперта наглухо.       — И вот это, блядь, твой проект, — сцедил злобное красноухий.       Лео был в ярости. В крайней её степени.       Донни не помнил. Не помнил, когда в последний раз видел ленивого, беззаботного Нардо таким взбеленившимся: Раф сдерживал его, рыкнув и сужая взгляд. Должно быть устрашающе — если бы зрение не отваливались кусками.       — Донни, — хриплый голос младшего брата выскабливал слизистую кашлем. Майки пытался справиться с дрожью, не срываться на крик. — Т-ты же мог нам сказать, почему — почему ты не сказал? У нас так много времени ушло, чтобы понять, мы бы помогли! — слёзы были слишком очевидны в голосе, даже если Донателло ничего не видел, да и слышал уже тоже — с трудом, сквозь вату. Но голос Майки держал, держал его на поверхности. — М-мы семья, Донни! В семье всё решают вместе! А не борются в одиночку, как — как —       — А что бы это изменило. — Безжизненно, даже не утруждаясь в имитирование вопроса, отрезал гений. Тишина и напряжённые запахи — им будто всем оплеуху выписали. — М?       — Донни, Драксум сказал, что выход есть, — грубый голос Рафа бил по голове. — Ты бы не мучался, чёрт тебя дери, от этой грёбаной клумбы!       — Оу да-а-а? — Дон был слишком уставшим, чтобы заботиться о чувствах других — не после того, как его собственные растоптали в пыль. — К вашему сведению, мои обожаемые братья, этот сорняк лечится, понимаете ли, любовью! Взаимной, дерите меня семеро, любовью! Ха-ха, смешная шутка, не правда ли?       В запахах братьев была горечь. Густая, как смола, сковывающая скулы, пока Донателло трескался, цедя яд и желчь.       — Эйприл… знает? — в голосе Анжело была надежда.       Хохот. Медленный, тяжёлый, хриплый — истерический хохот уставшего, задолбавшегося подростка, которому терять было нечего. И держаться за жизнь не имело смысла.       — А разве ей не плевать? — Дон сделал шаг, шаг навстречу комнате, оскалившись. — У нее ведь есть Джонс. Который, кстати, разбил ей сердце, — гоготнул трионикс, продолжая удаляться. — Угадайте, про кого она сразу вспомнила? — смех смешивался с кашлем и душил. Подбивал колени, что и без того тряслись, пробивал ступни лихорадкой, не давая твёрдо ступить. — Правильно!.. —       Спазм не дал даже секунды на вдох, заставив поперхнуться словами. Кровавый, ледяной озноб и — судороги. Удушающие, стягивающие, как удавкой — всё шаталось и плыло, сильнее, сильнее чем обычно. Мягкотелый захлёбывался в спазме, в панике вынужденный лишь фиксировать, что лёгкие не могут расправиться, чтобы схватить воздух; тело слабело, растворялось, было похоже на эфир без направления.       Стеклянный шарик со стеллажа, скатывающийся сначала с севера, шуршанием сбегая, снова и снова.       Вата, мягкая вата. Полностью чёрная, отдалённо пахнущая кровью. Нет, чёрная вода, и далёкое, далёкое, далёкое… разрывающее перепонки, но такое далёкое, мутное…       Цв…