Издержки

— Не надо считать меня тем же наивным мальчиком! — Не я считаю тебя таким. Ты такой и есть. Леон старается не вестись на провокацию. Чувствует — ещё немного, и даст слабину. Или, вернее, не совладает с силой, которая вскипает внутри. — Не вынуждай меня доказывать, что ты пожалеешь, Ада. Он устал от этого. Его раздражает вседозволенность, с которой она бередит нутро каждый раз, когда появляется. — Хороший мальчик решил показать зубки? М-м? Ада ведёт бровью и собирается пройти мимо, но у Леона каменеют ладони от сравнения с псом и ухмылки. Прежде чем Ада успевает полностью отвернуться, Леон хватает её за руку выше локтя. — Прекрати. — Ну же, малыш, ты правда готов рискнуть? — Краткий миг неподдельного удивления сменяется сладкой улыбкой, с которой сочится елей. — Как далеко ты готов зайти? Леон чувствует кожей, что сейчас — вот именно сейчас — он должен разжать пальцы и отпустить, так диктует внутренний кодекс, нормы, но есть и другое — клокочущее под рёбрами, не поддающееся классификации нечто. Не выпускать. Как далеко ты готов зайти? Это провокация или средство защиты? Средство защиты от него — наивного мальчика, готового отступить. Леон не хочет больше давать поблажек, не хочет быть внимательным к хрупкости или каблукам, не хочет давать поблажек себе — чёрт возьми, надоело! — он вжимает её в стену, крепче сцепляя зубы, чтобы не ляпнуть: «прости». Но не ведёт даже бровью, только зависает, рассматривая губы, щурится, чувствует, как начинает подтаивать рассудок, чувствует, что сейчас капитулирует, поцелует и уже не станет стискивать плечи до побелевшей кожи, а отдастся ей с самой великой нежностью и робостью, которая осталась в нём с первого поцелуя. Он понимает сколько у неё власти над ним, понимает, сколько вообще власти у женщин, когда от одного их взгляда можно умереть и воскреснуть, броситься в пекло, добыть всё желанное для их глаз. Для этих глаз перед ним. Может быть, это только игра, но Ада слишком натурально играет испуг. Она позволила зайти дальше положенной черты и теперь не имеет путей отхода, не имеет возможности схватиться за оружие, вытащить из сапога нож и полоснуть по груди или хотя бы руке. Единственное, что ей остаётся — выколоть глаза, если она решится. И если сможет освободить из захвата хотя бы одну руку. Она вырывается, как самая обычная женщина — не как Ада Вонг: дёргает плечом, пихает коленом. Так пытались высвободиться девушки, которых Леон, бывало, выручал, оттаскивая домогающихся недоносков. Он понимает насколько сильнее, насколько Ада слабее его. Осознание силы дурманит, застилает остатки здравомыслия. Не всё побеждать ей. Леона Кеннеди не учили обижать слабых и женщин, тем более — слабых женщин, а Ада сейчас не более, чем беззащитная дама, которую нужно спасти. Спасти от него. Было бы кому, если самый порядочный и адекватный мужчина — это он. Тот, которого довели до крайности. Ситуация всё больше напоминает какой-то фарс. Зажатая в углу, Ада становится весьма заманчивой добычей. Желания сами собой скатываются с адекватных — хотел только приструнить — до диких и низменных, акцентируются не в голове. Леону ничего не стоит задрать подол платья, когда без возможности использовать арсенал, эта хрупкая женщина не может даже пнуть его коленом в пах. Нелепые попытки и трепыхание сводятся только к возне, от которой тело натягивается, как струна, нагревая низ живота, концентрируя там все мысли. — Не смей… — произносит она угрожающе-тихо, ведёт головой, и глаза начинают блестеть сильнее совсем не от тусклого пламени свечей. — Попробуй мне помешать… — отвечает в тон, разворачивает её лицом в стену и только теперь позволяет себе сглотнуть и прикрыть глаза, но только на мгновение, чтобы не выпустить из рук, чтобы она не перехитрила. Глупо до безрассудства. Но как приятен её запах за ухом и в волосах! Аде не хватает замаха, чтобы хорошенько треснуть его локтем, а удар каблуком Леон предугадывает раньше, вжимаясь в неё грудью, весом, бёдрами. На мгновение он верит, что происходящее слишком хорошо, даже для своей дикости. От неисполненного желания, которое порой не давало покоя по ночам, отделяет немного — только платье. Задрать. Порвать. — Леон!!! — крик кажется истошным; она стукает ладонями каменную стену, потому что не может стукнуть его. Голос ножом вонзается в сердце. Леон замирает, смотрит на свои ладони в замешательстве и отступает. Он не может скрыть, как трудно даётся выровнять дыхание, скрыть налёт безумия в глазах. Это не игра. На игры у него нет сил. Губы слишком напряжены и подрагивают, чтобы поверить, что наивный мальчик ещё жив где-то внутри. Леон и сам больше не верит. Это понимание с долей примешанного страха отражается и на её лице, слышится в судорожном вздохе. — И, пожалуйста, — цедит Леон нарочито спокойно, — больше не появляйся. Если решила погибнуть, то уйди с миром. Сегодня не она, а он уходит не прощаясь, оставляя её разбитую, потерянную, с намокшими глазами. Леону хочется верить, что после его ухода она падает на колени и долго рыдает. Не показалось же ему в самом деле, что эта женщина умеет плакать и бояться. Когда Леон находит Эшли, то осознаёт какую ошибку допустил. Оставшийся на одежде запах, осевшие частички духов в носу и осознание возможной близости туманят голову до дурноты. Если не нужно держать оружие наготове, он чаще поглядывает на дочь президента: оценивает фигуру, грудь, ноги. Он прикрывает глаза и понимает, что его снова провели. Или, вернее, желая победить, он сам вырыл себе яму. Зубы сжимаются до ходящих желваков. Присутствие Эшли вытягивает все жилы. Что ж, по крайней мере это означает, что Ада не единственная женщина, к которой его влечёт. Или, что он окончательно потерял контроль. И рассудок. Эшли Грэм та ещё штучка — глупая, да. Она подливает масла в огонь своими невинными заигрываниями. Леон понимает абсолютно всё, видит насквозь, как ей хочется, чтобы он ответил на кокетство. Быть с ней вежливым не остаётся сил. Уговаривать, ободрять, заверять, что они справятся, что нельзя убегать… Леон уже не верит, что сможет выстоять на этом адском задании. Надо было завершать дело до конца, не бросая на полпути, иначе от последствий, он чувствует, расколется голова. Нервы натягиваются до предела, он хочет что-нибудь разорвать, особенно то, что разорвать не успел; выпотрошить какого-нибудь фанатика — не застрелить, а вывернуть наизнанку ножом. Леон так и поступает, когда Садлер снова похищает Эшли. Он бьёт так неистово, словно от этого зависит больше, чем жизнь.

***

— Не подходи! А то снова тебя пораню! Он не может сдержать улыбки. Наивная! Поранить его очень непросто. Отметина на ладони, оставленная ею под влиянием паразита, — лишь царапина. — Не переживай, — Леон садится рядом, оттаивает, в голос снова возвращается оттенок заботы. Страх потерять сделал своё дело, ломать перестало, по крайней мере пока. — Я так боялась, что с тобой что-то случится! — Эшли кидается на шею, и он выдыхает от неожиданности. Откровенность выбивает из-под ног почву. Нарушает шаткое равновесие в теле. Эшли отстраняется так же резко, как прислонилась, и ещё быстрее, чтобы не передумать, прилипает к губам. «Твою мать!» Леона начинает знобить. Диванчик под ним, кажется, идёт ходуном. Чтобы не наломать дров, Кеннеди всерьёз задумывается кинуться с какой-нибудь высокой башни замка. Руки отвечают раньше, чем он успевает проанализировать ситуацию: обхватывают, зажимают. Слишком приятно, чтобы были силы отстраниться. И целовать её всё равно, что самую обычную девушку, не дочь президента. — Чёрт, Эшли, что ты делаешь?! — Леон вскакивает, словно ошпаренный, когда понимает, что голова поплыла от желания, и чувствует прохладные пальцы мисс Грэм, которые отнюдь не невинно пытаются пробраться под футболку. — Это неправильно! — Я знаю, прости! — Не нужно извиняться… Просто… — У тебя есть другая, да? Та, в красном? — Эшли, послушай… — Я всё понимаю, Леон! Просто, пожалуйста, пусть это будет нашим секретом. Пусть не повторится никогда больше. Но позволь только один раз… — Как… — он вскидывает руку в негодовании. — Как ты можешь об этом просить? Это не может даже обсуждаться! — Мне страшно, Леон… — Эшли начинает плакать, глаза намокают в один миг. Она хлопает ресницами, смотрит снизу вверх так умоляюще-жалобно, что ему хочется провалиться сквозь землю. — Я не знаю, может, эта пакость внутри так влияет, но я хочу покончить с собой… И с ней. Мы не выберемся отсюда, Леон. — Выберемся, Эшли. — Нет, послушай!.. Я хочу верить, но что, если… Что, если?! Знаешь, ты хороший парень. Ты идеальный, Леон. — Вовсе нет! Ты ошибаешься! — У меня были такие отношения… — Эшли сутулится, прячет взгляд, рассматривая свои руки на коленях, и Леон позволяет себе на секунду потерять лицо и выдохнуть в воздух: «Да что за хрень?!». — Дважды. Но мне не нравились эти парни. Всё вышло так глупо! Поэтому я хочу… — Эшли складывает пальцы в замок, расцепляет и сцепляет снова. — Я хочу хотя бы раз в жизни попробовать с тем, кто мне действительно нравится… Я не верю, что мы выберемся. — Она вдруг перестаёт нервничать, укладывая ладони на колени ровно, и поднимает смелый, но грустный взгляд. — Что нам терять, Леон? А если нам повезёт, если… если ты боишься, что узнают, то я никому не скажу, даю тебе слово! — Дело вовсе не в этом! Ты же совсем ещё крошка! — выдыхает он с мукой, понимая, что глупее отмазки не придумать, но всё равно говорит: — Встретишь ещё самого-самого… — Мне двадцать один, Леон! И самый-самый сейчас — ты! Он усмехается и качает головой. Что бы она сказала, будь ей двадцать семь? Балласт жизненного опыта, возложенных обязанностей играет сейчас против него. Леон отстранённо думает: почему он не баба? Стать бы маленькой девочкой и начать канючить. Влюбиться в своего спасителя. А дальше — не его проблемы, как этот спаситель станет выкручиваться. Но Леон — всё ещё Леон. Он выбирает молчание, смотрит на Эшли пристально, с выдохом, а в голове лихорадочно просчитывает ходы, надеется ухватиться за соломинку и выплыть из этого болота. Чёрт его знает, как нужно разговаривать в подобных ситуациях, чтобы выйти, даже не победителем, нет — выползти бы на карачках. Вот только Эшли, кажется, подготовлена к бою лучше него, потому что оглушает по башке неожиданным и ёмким: — Сними, пожалуйста, хоть ненадолго свои обязательства! Перестань считать меня заданием! Хоть на несколько минут, пока не стало поздно! Ты же видишь, что они делают с нами? Ещё немного, и я перережу тебе горло! А если я дала слово, то сдержу и больше не потревожу тебя никогда! Это будет подарком на всю оставшуюся жизнь! — голос её взвинчивается куда-то вверх и вдруг потухает, меркнет, как погасшее пламя свечи. Эшли словно сама теряет все краски и темнеет. — Короткую или длинную… Длинную, если, конечно, мы выберемся. Она судорожно сжимает ткань диванчика с двух сторон от себя, склоняет голову — лицо скрывается за шорой волос — и тихо всхлипывает. Леон видит, что это не детская придурь, она не пытается манипулировать или шантажировать, как поступает Ада. Эшли действительно очень страшно. Она красивая даже заплаканная. Не так, как Вонг, а по-другому. Именно таких девушек берут в жёны, а не тех, в красном, для которых завоевываешь мир, но умираешь от их же руки от подлого удара ножом в сердце. «Предложение, от которого ты не сможешь отказаться!» — язвит внутренний голос. «Явно не в этом гнилом месте». «Твою мать!» — прерывает Леон бурный мыслительный поток. Ещё и плага снова напоминает о себе. Леон смотрит на руку: вены набухают, прочерчивая новые бордовые дорожки. Это вносит странное осознание. Наверное, Леону нужно упираться до последнего: рубить грубостью, вразумлять холодностью, но его окатывает помоями безысходности. «Не можешь отрицать, потому что она права, хренов ты идеал!» «Если загрызёт совесть, пустишь в висок пулю…» «Можно подстелить ей под спину свою футболку». «Да твою же мать!» — Я тоже хочу дать слово, — звучит словно со стороны чужим голосом — не его собственным. Леон либо вконец ополоумел, либо плага уже вьёт из него верёвки. — Обещаю, мы ещё вернёмся к этому разговору, но несколько позже. А сейчас дай мне руку, нам пора выбираться отсюда. Эшли смотрит в глаза с надеждой и доверительно вкладывает руку в ладонь.

***

— Поспи, — советует Леон. — Время есть. — Хорошо… да… — смущается Эшли, устраиваясь на его груди, и неловко обнимает. Времени нет. Ни одной лишней минуты. Но Леону, похоже, самому есть чему поучиться у юного создания — видеть прекрасное, даже если оно зарыто под трупами заражённых. Удивительно, как исполненное желание вселяет в человека жажду жизни. Эшли и так не обделена внешностью, а теперь становится ещё милее, как будто даже сияет ярче. Или это меняется его собственный взгляд? — Спасибо, Леон! — говорит она куда-то в его подмышку. Леон же думает: разве за такое благодарят? Он сам засыпает, хотя не собирался, и выныривает из дрёмы, как из тёмной пучины, когда слышит голос: «Леон, просыпайся! Твои руки!». И с возвращением зрения, слуха, приходит тяжесть в теле. Леон понимает, что потеряно очень много времени. Из-за торопливости поговорить не выходит, но он пытается оставаться деликатным, привычно поддерживать на труднопроходимой дороге. Вот только Эшли прячет руки за спину, чтобы не дать коснуться, прячет глаза. Отступает на шаг. Она соскакивает с высокого выступа сама и проносится мимо, не дожидаясь, чтобы поймал. Показывает, что не нуждается в помощи. И Леон восхитился бы, но подавляет безрадостный смешок и крепче смыкает губы, понимая совершенно всё. Странные ощущения. Ему некогда задумываться отчего сводит и стрекочет в груди, Леон включает бойца, надевая привычную броню простоспасителя, хотя и прикидывает поначалу поймать за руку, заглянуть в глаза. Возможно, глаза расскажут куда больше, чем устроеный спектакль, но для Леона её отстранение видится уроком: и невинное дитя умеет жалить смертоносно. Поэтому не ловит, решая для себя, что это и хорошо, раз её чувства остались на пыльной кровати в замке за спиной. По крайней мере, следует быть благодарным, что в этот раз Эшли избавляет его от неловких объяснений. А потом у неё происходит срыв. Она отшатывается, выставляя руки. — Нет, не подходи, Леон, умоляю! Иначе я умру прямо сейчас! Леон замирает ошалело, думает было, что в теле что-то меняется из-за плаги, раз Эшли так пугается, но просьба противоречит картинке: плачущий взгляд умоляет, чтобы подошёл. И Леон видит ясно — в ней сейчас беснуется тоже совсем не паразит. Потоки слёз отключают предохранители, он прёт танком, теперь до него доходит что к чему. Попытка провести удалась. Ничего не скажешь. — Я не сдержала слово, прости! — рыдает ему в шею. Словно было легче, когда держала. Хуже всего, что в истерике виноват он. И ему бы застрелиться к чертям, подохнуть, как собаке, отдавшись на растерзание культу. Только кто поведёт её дальше? Леон мучительно хмурится и пытается загладить ладонями все раны. Баюкать Эшли в объятьях, рассевшись на грязном полу, видимо, всё же, часть его задания: приговаривать, что всё будет хорошо, всё образуется, что он не единственный. Объяснять, что такой никчёмный агент, как он, недостоин её светлого внимания. Уверять, что всё пройдёт как страшный сон и забудется. Леон и хотел бы наобещать большего, но понимает, что положение её отца никогда не позволит встать с ней рядом на одну ступень. Поэтому дарит последнее, что у него есть: тепло тела, крепкие объятия и, наверное, горсть взаимности, потому что чувствует, как от обратной смены полюсов становится легче дышать.

***

Кеннеди плохо спит уже года два. Снова. Как и предыдущие шесть лет до Испании. Пережитые ужасы приходят во снах, пуская по телу испарину и дрожь. Душить демонов в заслуженном отпуске, который, кажется, длится целую вечность, гораздо сложнее, чем находясь в гуще событий, когда спасаешь свою жизнь и оберегаешь чужую. В такие моменты о сновидениях забываешь — они не снятся вообще, пока не оказываешься в безопасности. Ему всего двадцать девять. Слишком мало, чтобы считать, что пожил, но слишком много пришлось пережить. Только смотреть в зеркало с каждым днём становится тяжелее. Ничего не успел: без семьи, детей, делит жизнь с кошмарами прошлого и бутылкой хереса, чтобы хоть немного облегчить состояние и забыться. Угрызения совести преследовали лишь поначалу. Леон долго прорабатывал альтернативный исход. Проклинал Аду. Переживал за Эшли. Он рад, что его вызвали снова. Хотя невесомый мандраж прокрался под выходной костюм и не отпускал всю дорогу до особняка. — Сэр, — отвечает Кеннеди на рукопожатие и сдержанно кивает. Грэм садится обратно за стол, заваленный документами, и спускает очки ниже, чтобы смотреть поверх. С прошлого визита здесь, кажется, ничего не изменилось: коричневые портьеры, дубовый стол. — Дело безотлагательное. Я могу положиться только на тебя, Леон. Уверен, в такой передряге ты ещё не бывал. — Буду рад любой работе. Грэм неожиданно склоняет голову, смотрит куда-то вбок, за Леона, и расплывается в улыбке. — Иди сюда, чертяка! — зовёт он. Мимо Леона проносится что-то маленькое, топочущее ножками по мягкому ковру. — Сказал бы ангелочек, но чертяка ещё тот! — Грэм ловит на руки ребёнка и снова откидывается на спинку кресла. Малыш и правда походит на ангелочка: светловолосый, румяный. Леон почему-то вспоминает в детстве себя. Со старого снимка, который не сохранился после уничтожения Раккун-Сити. Когда-то и он был беспечным и маленьким. — Ты уж прости, что я так. Посчитал, что ты должен знать. Из неё ведь ничего не вытянешь, Леон: Последствия стресса. Какой-то бар, какой-то парень… «Папочка, прости!». Я бы не понял, если бы не наткнулся на твоё досье. — Президент освобождает одну руку и толкает вперёд документ с фото. — Тут как с моей печатью: если штампанул, то уже никто не спутает. — Взгляд Грэма становится цепким и тяжёлым. У Кеннеди холодеет спина. — Скотти! — слышится в коридоре голос; Леон чувствует, как взмокают ладони, и оборачивается на дверь. — Она не войдёт, не переживай. Я предупредил, что буду занят. Грэм выжидает, давая время преодолеть замешательство, а Леон чувствует, что едва стоит на ногах. Фраза Эшли: «Это будет подарком на всю оставшуюся жизнь», обретает совсем другой смысл. Он до сих пор иногда вспоминает прохладную ладонь на щеке и тёплую улыбку — последнюю улыбку, подаренную ему. Леон переводит взгляд с президента на досье, потом на малыша. Сходство видно невооружённым глазом. Ещё и тот старый снимок встал в памяти, словно смотрел на него вчера. Параллель провести нетрудно не то что ему, потому что знает, тут никто не спутает. И не нужно даже детское фото, на котором при сравнении увидят одно лицо, и экспертиза ДНК. Интересно, она жалеет? — Будь уверен, Леон, если бы я узнал сразу, тебе бы не поздоровилось. Но сейчас меня слишком волнует его благополучие, — Грэм слегка приподнимает малыша. — И её. А раз не выдала, выходит, есть за что тебя защищать? Что скажешь? — Не знаю… сэр… — Леона подводит голос. — Ну, хотя бы не отрицаешь. Кх-кхм. — Президент делает многозначительную паузу, снимает очки и откладывает на стол. — Вот что. Ты ещё можешь уйти, — Грэм указывает глазами на дверь. — Она не знает, что я тебя пригласил. Тебя проводят. А у нас останется всё так, как есть. Да, Скотти? — он переводит взгляд на малыша и возвращает Леону. — И у тебя тоже. Останется так, как есть. Леон вспоминает бутылку хереса и недружелюбное отражение в зеркале. Страшнее наказания не придумать. У него щемит меж рёбер сразу по всей грудине, кажется, что прихватило сердце. — Вся информация, как ты понимаешь, должна остаться здесь, и если выйдет за периметр… — Я понял, — хрипит Леон. — Или позвать её? — президент словно дразнит, губы трогает лукавая улыбка, а может, Леону просто мерещится. — Кивни, если согласен. Наверное, Леон кивает, но не отдаёт себе отчёт. — Эшли, дорогая! А у нас гости! — оповещает Грэм громко и поднимается, когда она входит. — Мы с зайцем пойдём играть. А вы поболтайте. В Эшли нельзя опознать маленького запуганного орлёнка — птенца, который не успел опериться. Сейчас перед Леоном стоит девушка, за сердце которой наверняка ведётся нешуточная борьба. Её удивление выдают глаза — Леон готов поклясться, что увидел промелькнувший испуг. Ему тоже страшно, ведь неожиданно выяснилось, что ему есть что оберегать. И терять. От резко навалившейся слабости он хотел бы рухнуть в кожаное кресло рядом или прямо на узорчатый ковёр под ногами, но считает себя обязанным заверить её в чём-то. Хоть в чём-нибудь. А в голове, как назло, ни одной мысли. Только пустые обещания, с которыми он опоздал на два года, и которые едва ли нужны ей сейчас. Она не изменилась внешне. Только волосы стали длиннее. Светлое платье с блёстками сидит по фигуре и очень идёт. Эшли не может сдержать накативших эмоций — хмурится, прикрывает губы ладонью; видно, что не ожидала, не верила, что хочет заплакать, прямо как тогда. Леон видел это слишком часто, чтобы не распознать. Не выдала, защищая. Значит, есть за что его защищать? Значит, он… всё ещё дорог? Леон сглатывает и облизывает пересохшие губы. Нет, она не жалеет и, кажется, до сих пор его ждёт. Своего идеального. Леон прикрывает глаза, собираясь с силами, смотрит на Эшли снова и наконец выдыхает: — Боже! Как ты красива! Грэм прав, в такой передряге бывать не приходилось, с поправкой на то, что Леону снова есть за что бороться. Спасать. Спасать не от религиозных фанатиков, не от порабощающей тело и разум плаги, но и этого очень много. Теперь. И Леон точно уверен, что с сегодняшней ночи больше не увидит кошмаров.