Он встречает её на улице — веру в спасение. Или свою смерть.
Она огненная, как возродившийся феникс, словно только что вышедшая из пламени. Яркая.
Леон внезапно спотыкается взглядом: хмурый парк выглядит иначе, чем до этого. На привычном «прямо-до-поворота-налево» вырастает огненное пятно, которое растекается шире и шире от ветра, терзающего волосы.
Одета она явно не по погоде и глубже вжимает голову в плечи, вырисовывая в скетчбуке наверняка нечто важное, раз оно удерживает сидеть под натиском стихии.
Внезапности сегодня отчего-то пестрят разными формами и проявлениями, и Леон думает,
внезапно, что стоять под деревом и просто дышать, — не настолько плохая терапия, если она подкрепляется внезапными картинами. А картина определённо вызывает внезапный интерес, особенно в такую унылую серость.
Девушка удерживает блокнот в сгибе локтя, закрывая собой. Что за упрямица? Сейчас повырывает все листы!
Кеннеди наблюдает за колыханием платья; трепещущая ткань вздымается, порывы воздуха норовят оголить ноги. И не будь Леон консервативным до мозга костей, купился бы сразу, но выжидает. А ветер, словно сообщник, друг — подстёгивает, водя по откровенной грани. Но этим же и оберегает — бьёт по щекам, приводит в чувство, заставляет посмотреть на картину мира иначе: существуют не только монстры, Леон.
И дерево за спиной — опора, к которой Леон неожиданно прирастает и не хочет двигаться больше никуда — здесь слишком хорошо, чтобы стремиться ещё к чему-то. Он-то в куртке, ему — тепло, уютно. Он прячет руки в карманы штанов и ждёт, чтобы просто проверить: чем всё закончится, где её край?
В какой-то момент (сколько уже прошло?), когда она подскакивает с лавочки и пихает в сумку скетчбук, Леон тоже отлипает от нагретого места. И идёт следом не для того, чтобы остановить — его просто несёт. Может, дружок-ветер всё же перестарался? Но Леон не ожидает резкого разворота, взмаха гривы волос и лучистого взгляда.
— Как дела?
— Дела?
И он выдаёт себя с потрохами, теряясь. А она улыбается, потому что обернулась намеренно и явно не для того, чтобы узнать который час.
— У меня замечательно, — продолжает игриво. — Передо мной всё-таки дерево, которое может только молчать и невнятно шелестеть листьями? Фэйт Морган.
— Леон Кеннеди, — вырывается машинально.
Леон выдыхает усмешку.
«Хреновый из тебя агент, если даже гражданские тебя вычислили судя по всему за две минуты» — упрекает он себя.
А следом завихряет ещё сильнее. Вечер из обычного, загнанного, рабочего, становится странно-интимным.
До его квартиры — подать рукой. А Фэйт не торопится бежать без оглядки хоть куда-то, чтобы окончательно не околеть, и Леон предлагает единственно-верное, что приходит на язык:
— Кофе?
— Пожалуй, не помешает!
Они заглядывают к нему, чтобы согреться. Кофе выпить или чего покрепче. После тренировки в зале Леон не рассчитывал, что встретит её. Он хочет привести себя в порядок и заверяет, что потребуется не больше семи минут. Когда Фэйт заходит к нему на пятой, он не сразу понимает, чего хотел бы больше: успеть или опоздать.
Леон ловит смелый взгляд через стекло душевой, замирает с ладонью на груди и следит как Фэйт скидывает платье и бельё. Очень спешно. Эта нахалка смотрит в глаза так открыто, что и он, словно привязан, не может себе позволить моргнуть и проиграть.
— Замёрзла? — ироничная улыбка припечатывается к губам против воли, когда Фэйт ступает к нему босыми ногами.
— Смертельно. — Она, как непроходимая стена, серьёзна. И правда — дрожит. Замёрзла до такой степени, что зубы выбивают ритм.
Леон раскрывает объятья, пускает к себе — к груди, к нагретому водой телу, делится горячим дождём и чувствует колючие мурашки, которые проносятся по её коже от резкого перепада температур.
В омуте зелёных глаз истлевает как уголь чернота волос Ады, рассыпающимися искрами гаснут светло-пшеничные пряди Эшли.
Хватит с него брюнеток, блондинок. Хватит серых, неприметных, посредственных…
«Ведьма, не иначе!»
— Не знал, что так можно.
— Что — можно?
Леон говорит о своём — не о том, что она вторглась к нему нагая. За краткий миг знакомства он позабыл, что окружало когда-то. Весь груз с плеч скатился лавиной и канул в небытие. Стало легче стоять, словно смылось наконец то, что нельзя было содрать даже наждаком.
Фэйт, не дождавшись ответа, делает собственный вывод и говорит:
— Можно всё.
А Леон слышит для себя.
«Да, пожалуй. Всё возможно».
Всё возможно в этом грёбаном мире: человечество, порабощённое плагой, зомби-апокалипсис, люди-мутанты. Значит, в противовес должно быть и что-то хорошее. Не знал, что можно внезапно забыться в ком-то, словно по щелчку пальцев, раз — и перестать помнить. А ещё столь же невозможное, но реально происходящее: болтать ни о чём, когда рядом голая девушка. Пусть — почти незнакомка, но очень красивая.
Её кожа нагревается, Фэйт перестаёт дрожать и опускает сжатые у груди руки.
Поцелуй ожидаем, но аккуратен, как знакомство, исследование неизведанного, приспособление. Изучение вкуса, запаха, мягкости и цвета вспышек в голове. За последний час оранжево-жёлтый огонь в кайме зелёного платья и радужки глаз заполонил всё естество.
Хотя Фэйт не собирается убегать — иначе зачем пришла? — ещё кажется, что перед ним наваждение, и Леон пытается удержать физически. Но держаться за талию ладонями — мало. Он обнимает полностью, обхватывая за спину, обвивая, врастая. Вплетаясь губами в изгибы губ, словно силится отыскать каждую ямочку и шероховатость.
Он удостоверяется в реальности происходящего на третий-четвёртый день, когда, выкарабкиваясь из объёмного одеяла, Фэйт будит поцелуями то в висок, то в щёку.
И улыбка, как зашуганный зверь, который уверился, что вокруг безопасно, расцветает на губах — пока что украдкой; Леон боится быть слишком счастливым, чтобы не спугнуть прирученный огонь, чтобы не показать, как сильно нуждается в тепле.
Но жизнь не ставит больше подножек, заливает счастьем до беспредельного, когда от избытка начинаешь сомневаться: заслужил ли?
А следом появляется
она.
Кеннеди чувствует присутствие чужого: видимо, прокрались пока его не было. В воздухе витает запах духов, принадлежащих не Фэйт.
В волосы на затылке словно кто-то незримо дышит, но, оборачиваясь, Леон натыкается на пустоту. Он пытается нашарить нож, припрятанный в выдвижном ящике в коридоре, но не находит; осматривает кухню, берет обычный — сгодится и для разделки мяса — и, медленно продвигаясь, проходит в гостиную. Лезвие перед шеей оказывается быстрее, чем он успевает увидеть и отреагировать.
— Урок извлекла! — вкрадчиво звучит слева. А у него там слепая зона — повреждённый на задании глаз хуже видит.
Сколько уже прошло? Полгода? Год? Слишком мало! Последний раз она пропадала к ряду шесть лет.
Но нож у горла словно прямо оттуда — с последнего задания в Испании, словно вырван из рук, и спарринг продолжается до сих пор.
— Какого ж хера! — Леон закатывает глаза. Он не усомнился из-за духов, но посчитал, что Фэйт вполне могла купить новые. Вот только создала бы проблему — ассоциации страшная вещь.
— Недоволен. Но не удивлён. Снова! — Ада разочарованно выдыхает и опускает руку. — Взгляни на это, — она обходит его и бросает на пуфик папку с файлами из которой проглядывает фото человека, обезображенного вирусом или плагой. Берёт нож за лезвие и протягивает вперёд.
— Конечно, ты же не появляешься просто для того, чтобы навестить старого друга, — Леон язвит, задирает подбородок кверху, но не торопится брать ни нож, ни брошенную папку. — Я считал, что мы всё выяснили.
— Просто взгляни, и, кто знает, может, мы сработаемся.
Она кладёт нож на пуф сверху, подходит кошкой — размеренно-мягко, встаёт вплотную, словно подставляя себя, свои губы. Сладкая усмешка приклеена к ним намертво, словно Ада такой родилась.
Леон не может сдержать смеха, сначала глухого, будто через силу прорывающегося из груди. А потом даже прикрывает глаза; голова невольно откидывается назад, и пальцы перестают крепко стискивать рукоятку кухонного ножа.
— Ты меня проверяешь? — догадывается он и, скорее, констатирует факт, а не спрашивает.
— Просто взгляни, а там посмотрим.
В коридоре слышится звук ключей, вставляемых в замочную скважину. Леон реагирует, отворачиваясь на секунду, спустя которую в комнате кроме него никого не остаётся — только распахнутое настежь окно. Он берёт в руку второй нож, смахивает папку под диван и предстаёт перед Фэйт во всеоружии.
— Привет, дверь почему-то открыта.
— Поторопился. Не закрыл. — Слова высекаются искрами. Леон вдруг напрягается так, словно готов к атаке ганадо или фанатика Лос Илюминадос.
— Что за духи? — Фэйт бросает пакеты по дороге, подходит, показывая глазами, что удивлена виду, но привычно целует в щёку.
— С улицы, видимо, принесло. Тренируюсь вот… — объясняет Леон и скребёт висок остриём лезвия.
Леон-чёртов-Скотт-чёртов-Кеннеди, когда ты научился так врать?
Фэйт легкомысленно пожимает плечами и уходит разбирать продукты.
Он смотрит на руки, прокручивает в ладонях то один нож, то второй. Напряжение не сразу, но отпускает. А врать придётся в любом случае, и дело вовсе не в той,
о ком он соврал.
Если тренировку можно объяснить большой любовью к холодному оружию, то внезапное исчезновение по долгу службы нельзя. Придётся говорить витиевато. Умалчивать. Он уж точно не собирается посвящать Фэйт во все ужасы, которые видел.
Он просто всё бросит. Начнёт новую жизнь. Станет преподавателем. Будет обучать искусству ведения боя на ножах.
— Леон, помоги с продуктами! — слышится с кухни.
Он приходит в себя. Закрывает окно, убирает на место боевой нож, столовый относит на кухню и забывает о визите и документах, спрятанных под диваном.
***
— Давай поженимся?
Леон обнимает со спины, когда Фэйт моет посуду после ужина, сгребает волосы с плеча и утыкается носом в сгиб шеи.
— Эй, я же залью тебя! — возмущается.
— Не страшно, — бурчит он глухо, обдавая дыханием, чувствуя привкус тела на губах.
— По-моему, ты перескочил через целый пункт длинною чуть ли не в вечность, — она ведет плечом, смахивая поцелуи. — Мне щекотно!
— Ты про любовь? — Леон прижимается щекой к огненным волосам. — Это стереотипы, Фэйти. Сначала: «любовь всей жизни», а потом: «враги до смерти». Может, стоит сломать этот порочный круг? По крайней мере, будет не так обидно, если не выйдет.
— Обидно будет в любом случае, — она покусывает губу и выключает воду; тянется за полотенцем и пытается посмотреть на Леона через плечо. — Значит, не любишь?
Он невольно расцепляет руки, и Фэйт оборачивается полностью.
Любит. Но не может сказать. Или, вернее, не верит, что любовь вообще существует. Откуда ей взяться в этом прогнившем мире? Просто Фэйти не знает, не видела всей картины.
Леон хочет спрятать собственные противоречия за молчанием. Ему не нравится, когда копают так глубоко, когда роются в «захороненном». Он не умеет вскрывать себя, обнажаться. Может показывать только телом, которое любит без слов: обнимает, целует, гладит нежно, зажимает крепко. Но не произнесёт, что не в состоянии прожить и дня без её глаз, голоса, поцелуев после пробуждения, которые не любит, потому что пытается продлить ускользающую безмятежность сна, подаренную ей же. Кажется, что, произнеся вслух, признавшись, потеряет. Что отнимут. Не просто же так появилась Ада.
Или, усомнившись в своих силах, не устоит сам, увлекаемый сладковатым ароматом женщины в красном.
Кеннеди предлагает пожениться, потому что — странно, — но это легче. Он надеется, что так врастёт корнями. Хоть насколько-то, пусть только кажется, что поможет, но — хоть эфемерно бы выставить защиту, чтобы не покусились, не отобрали.
Чтобы не поддаться мимолётной ностальгии и не отвергнуть самому.
У Фэйт в глазах бушует шторм, брызги которого впиваются в Леона иглами боли, и он с перепугу поспешно выдыхает:
— Я дорожу тобой. Очень.
Но даёт неверный ответ.
— В чём сложность, Леон? — Фэйт складывает на груди руки, зажимая и полотенце, которое забывает откинуть.
— Чего ты от меня хочешь? — вырывается грубее, чем бы хотелось; он не контролирует взмах ладони и понимает, что звучит, как замученный отношениями, жаждущий свободы женатик. Только бы она не заметила. Но куда там — глаза Фэйт вспыхивают ярче. С губ срывается нервный смешок.
— Чего я хочу?!
Леон наблюдает за вспорхнувшей ладошкой — Фэйт принимает точно такую же позу. Он позабыл, что она является барометром его настроения. И стоит только задуматься, измениться в лице, замечает, что она тоже грустит; стоит засмеяться — улыбается и выпытывает, что насмешило, стоит вспылить, и нотки её голоса поднимаются выше, словно она всегда отражает его до последней капли.
«Чего ты от меня хочешь?» Фэйт ответила на вопрос до того, как он прозвучал. И прикидываться идиотом не имеет смысла.
— Прости, — Леон выдыхает и склоняет голову набок. — Я не хочу тебя потерять. Ты нужна мне.
— А ты? — она пожимает плечами. — А ты нужен мне? Нужен
такой? — последнее слово слышится едва различимо, но Леона пробирает озноб.
Страшно. Как же страшно звучит. Фэйт словно выбивает дух, бросает на раскалённые камни и прижимает сверху плитой. И уходит, не дождавшись ответа, швырнув полотенце. Гулко хлопает входная дверь.
***
Леон наклоняется к полу, вытягивает документы и комкает фото сразу — он видел такое вживую, это не новость, прячет в карман, чтобы не оставлять в квартире даже намёка. Файлы же смотрят на него пустотой. Что в начале, что в середине, что в конце — белые листы без текста. И только теперь, после того, как их потревожили, откуда-то из середины выпадает маленький клочок с отпечатком губ, текстом: «Приходи сегодня», временем и адресом.
Кеннеди комкает и его, пихает в папку, но, избавляясь от хлама, незаметно для себя роняет. Листок падает в гостиной у пуфа, а Леон ищет на кухне телефон.
Круглый дурак! Дебильная провокация поторопила, вынудила действовать с поспешностью. Будь ещё месяц, он смирился бы, договорился с собой, заставил себя сначала через силу произнести это невозможное: «Я люблю». А потом и сумел распробовать сладость слов на вкус. Ведь
можно всё.
Он печатает сообщение, потому что знает, что Фэйт не возьмёт трубку.
«Вернись».
И следом:
«Прошу».
Но, не дождавшись ответа, выходит на улицу искать, накинув куртку. Фэйт же ушла без всего, а ветер переменился и недружелюбен даже к Леону — пробирается прямо под кожу. Гонит куда-то во мрак, словно подначивает, проверяет: станет ли он сопротивляться.
За каждым столбом в свете фонарей вместо Фэйт мерещится силуэт в красном. Под каждой яркой вывеской супермаркетов и мелких лавчонок мелькает чужое лицо. Леон моргает, чтобы согнать наваждение, осматривается на пустынной улице, где нет ни одной живой души, только блестящий асфальт, мусорные баки, едва различимый шум машин вдалеке. Смотрит в телефон, где нет ответа, на номер дома и понимает, что его
занесло.
Слышится теперь и стук каблуков.
Ада не просит любви, и на мгновение кажется, что это выход. В блеске губ только привычный призыв. А поцелуй горький от помады и предательства.
— Мне нужно было понять, — в полумраке номера её голос звучит хлёстко, как удар плети.
— Понять что? — Леон напрягается, но не подает вида.
— Запретное теряет свою прелесть, когда его получаешь. Не так ли? — Ада поднимается с постели. Силуэт на фоне высветленного окна прекрасен. По-прежнему желанная до судороги в мышцах, до ломоты в костях. Она не поворачивает голову, не бросает даже взгляда, застёгивая бюстгальтер и поправляя бретель. — Мы не увидимся больше, малыш. Я исполню твою просьбу.
***
Он входит в квартиру и видит в конце коридора её.
Фэйт поднимает красные глаза, стискивает в пальцах его билет в ад с ярким орнаментом красной помады, притягательным для неопытного путника, которым Леон не является, и от этого только поганее.
Брови надламываются в муке, с выдохом он склоняет голову к плечу, корит себя не переставая, словно чувство вины поможет обернуть время вспять. Не поможет. И эта яркая девочка, которая может затмить даже Аду, прямо сейчас перестанет быть
его девочкой.
Фэйт не кидается с пощёчинами, не устраивает истерику, не бьёт посуду, но как бы ему хотелось, чтобы била! Тогда он смог бы стиснуть нежное тело в руках, спасая от осколков, прижать крепко, без возможности дышать, и целовал бы, нашёптывая в макушку бесконечное «прости». Снова и снова.
Но она подходит спокойно. Швыркает носом, смотрит в глаза. У Леона обрывается что-то за грудью и летит-летит, не находя дна, когда Фэйт прикладывает ладонь к щеке, под которой хочется потонуть.
— Не надо, — просит он, понимая без слов. Оказывается, она тоже умеет общаться только касаниями. Но Фэйт качает головой, проглатывая слёзы, и дно предстаёт внезапно, распластывая надежду.
Кеннеди хочет выть зверем. В груди в смертельных конвульсиях мечется сердце. Леон метался бы сам, если бы помогло. Он не может даже прикоснуться, потому что испачкан. Искупался в дерьме с головой и не имеет теперь права трогать её — чистую, светлую. И нет смысла кричать: «Люблю!» — слишком поздно.
***
Леон передвигается по квартире грузно, словно на шею навесили ярмо. Он тащит что-то неподъёмное, что вереницей плетётся по следам, не отпуская, не давая вздохнуть.
Лёжа легче. И он ложится. Не придаёт значения оставленным на журнальном столике, вырванным из скетчбука листам — изображения на них вспарывают Леона живьём. И он не смотрит. Клянётся себе, что смахнёт их в мусор завтра, не глядя, потому что если бросит хоть взгляд, то рука не поднимется снова.
Нарисованная фигура под деревом — это не он. Не Леон совсем, потому что тот Леон не мог похерить всё одним махом. Одной ошибкой. Одной слабостью. Тот Леон очень хорошо помнил кромешные адские муки и сияющий свет исцеления, который не купишь ни за какие деньги. Но этот Леон, похоже, слишком зажрался, раз решил, что ему чего-то недостаёт.
Он нашаривает бутылку за диваном, пьёт с горла, не поднимая головы от подлокотника. Хотя не любит белые вина, но их любила она — бар на кухне забит под завязку. От виски слишком быстро развозит, а Леон не хочет уходить в забытье — хочет помнить, чтобы чётче врезать в свой мозг, на подкорку, простые истины, которые были открыты, как на ладони, ясно вырисовывались за налётом побочного и гнилого.
От нечего делать он читает этикетку и усмехается.
Как символично. Производство: Испания.
Эта чёртова Испания всё-таки его погубила.
