Прогони сомненья прочь

— Профессор! — позвал Альфред, ища его между полок — громоздких и нескончаемых, составляющих лабиринт. В иной раз он и сам был бы рад затеряться среди антикварных книг, прикоснуться к сокровищам букинистики — сейчас сердце ныло отнюдь не об этом. Узрев мелькнувший поодаль ссутуленный силуэт, направился к нему — и воскликнул, не обращая внимания, что наставник занят исследованием: — Сара не хочет, чтобы ее спасали! Что же нам делать дальше? — На любой вопрос мира всегда найдется ответ в книге, мой мальчик, — он вручил ему целую стопку. От пыли, облеплявшей обложки, зачесался нос, и Альфред вернул все обратно прежде, чем профессор пустился бы в изъяснения о каждом из фолиантов. — В книге? Но в какой? — уточнил он с сомнением и робкой надеждой. Лицо Абронзиуса преобразилось, как засияло. — Ну, начать стоит с греков… И он отвернулся к полкам, засеменил в затхлую темень, перечисляя — себе, не Альфреду; бормотание становилось все тише. Мальчик без энтузиазма последовал за профессором, по пути изучая библиотечное содержимое, — приходилось всматриваться сквозь паутину, то и дело брезгливо морщась, но, может, наставник и не ошибся. В конце концов, не то чтобы у Альфреда был план, как убедить Сару выбираться отсюда, как донести, что желает ей лучшего и действует ей во благо. Он встал на цыпочки, наугад выбрал том — тонкий и ветхий, в кожаном переплете. Смахнул пыль с обложки и корешка рукавом, прищурился: буквы были наполовину стерты. — «Сборник советов для влюбленных», — разобрал он, и его тряхнуло от прилива воодушевления. Все верно: он был влюблен и нуждался в грамотном руководстве. Томик взялся листать на ходу, не следя за маршрутом, потакая беспокойной привычке. Читал вслух, сперва чтобы заглушить профессора, но очень быстро проникшись поэзией, — та была плавной, ритмичной подобно музыке, и душа его была чуткой к вещам наивным и светлым. Альфред не заметил, как покинул библиотеку, и в носу уже не свербело от книжной трухи, и голос профессора стих на периферии. И тут он услышал Сару. Поднял глаза — и смутился, абсолютно дезориентированный, обнаружив себя в коридоре. Но голос, выводивший нехитрый мотив, такой мелодичный и утешительный, манил к себе — Альфред подчинился, воспрянув при мысли о том, что мог применить советы из книжки на практике. Пение доносилось из ванной, в коей он застал Сару ранее, — по крайней мере, резьба на двери показалась ему знакомой. Мальчик нахмурился, озадаченный тем, как долго отсутствовал, если он ушел, когда та заканчивала омовение. Но этот голос, чарующий и влекущий, звонкий и вкрадчивый одновременно, не мог обмануть — Альфред открыл дверь не колеблясь. Его объял паркий воздух с ароматом цветочного мыла, пред ванной встретила драпированная занавеска — все здесь было, как прежде. Он одернул края пиджака, приосанился и улыбнулся, совсем неуверенный, сумеет ли вспомнить хоть толику прочитанного. В обществе Сары он немел от неловкости и восхищения. Сердце заколотилось болезненно, когда Альфред сдвинул прочь занавеску и смог лицезреть, кто скрывался за ней, — воплощавшая элегантность фигура, стройная и красиво одетая, с губами, раскрытыми в песне. Оно дрогнуло и пропустило удар. Это был Герберт — не Сара, и мальчик оторопел. Щеки вспыхнули стыдливым недоумением: как он спутал голос мужчины с летящим девичьим тембром? — Прошу прощения! — вскрикнул он, пятясь. Рубашка Герберта была расстегнута до середины груди, небрежно и почти непристойно, помпезная, в воланах и рюшах, — Альфред подумал, что ему не стоит быть свидетелем этого зрелища. — Постой! — прерывистый, властный оклик пригвоздил его к месту — он замер, как кролик. Но когда Герберт простер к нему руку, нацеленный схватить за запястье, сделал еще шажок в сторону двери. Воспитание не дало сорваться на бег, равно как и подгибающиеся колени, а зря. Эрбграф ни капли не стушевался — напротив, подошел к нему медленно, смакуя ситуацию. — Я хочу с тобой… поболтать, — возвестил он, ставя акцент на последнем слове, едва уловимый и тем подозрительный. — Знаешь, отец от тебя в восторге! Альфред не знал. Он был в смятении и жалел, что не остался в неведении. Но Герберту не было дела до его потрясения — взор блуждал, подчеркнуто благодушный, лукавый насквозь и острый; Альфред тщился понять, что он разглядывает. — И мне кажется, мы должны стать… друзьями, — из его уст все звучало как грех, невинный смысл опорочился ядом. Альфреду нужно было спасать Сару, а не брататься с сыном злодея. — Н-но… я должен… — попробовал он, однако эрбграф приложил длинный, окостенелый палец к его губам, и он смолк. — Ты должен быть ко мне добр, — заявил Герберт требовательно, чуть ли не раздраженно. — Я хочу узнать тебя лучше. — Мальчик толком не слушал, сосредоточенный на движении пальца, что обжег холодом щеку. — Отчего ты так бледен? Ты болен? Его сердце давно прекратило трепетно обмирать и ныне с силой билось о ребра, подгоняемое волнами страха и ответственное за то, какие эмоции видел Герберт. — Я в порядке. Большое спасибо, — выдавил мальчик, уклоняясь от когтистой руки. Фон Кролок за ним следил, гипнотично и неотрывно, качался в такт любому телодвижению, словно они танцевали. — Нет, — нахмурился он. Альфред ощутил, как кровь, схлынувшая при испуге, вновь прилила — лицу и ушам стало жарко. Конечно, Герберт все это наблюдал. Конечно, Герберт чуял, что он боится, — и был намерен его поддразнить, ведь возгласил, с притворной заботой водрузив ледяную руку ему на лоб: — Да у тебя жар, дружок! И эта кисть, дьявольски цепкая и бледная до омертвелости, скользнула вниз по руке Альфреда; ногти впивались в толстую ткань пиджака. Мальчик с обреченным спокойствием ждал, когда и чем все закончится, — Герберт взял его за руку. — Тебе следует быть в постели, — и выражение лица изменилось: к беспокойству прибавилось замешательство. — Нет, что я вижу? Ты дрожишь от страха, мой милый, — фон Кролок поднес его кисть к губам и чмокнул кончики пальцев. Нежность была мимолетной, но ее было слишком много. Альфред вывернулся из хватки, судорожно дыша. — Я никогда не дрожу! — возразил он, уязвленный, содрогаясь всем телом. Фон Кролок приподнял бровь. — Но это так. Mon chéri, ты напуган. Хотелось, чтобы Герберт перестал называть его ласковыми именами и вел себя так, как подобает алчной, коварной нечисти, коей он и являлся. Тогда это несло бы прямую угрозу и позволило избежать осложнений, связанных с учащенным пульсом, что отдавался в ушах, и не сходящим со щек румянцем. Может, он и вправду температурил. Здесь было больше логики, чем в любом другом объяснении. Нужно было перевести тему. И пока мальчик думал об этом, он приметил, что одну из стен украшало — довольно спорно, учитывая отпечатки и трещины — огромное, от пола до потолка, зеркало. В нем мерцал свечной блеск, пятна света прыгали и расплывались; это было идеальное место, чтобы проверить одну из самых жутких теорий профессора. Слегка наклонившись и принимая вид, будто Герберт ему неинтересен — самую малость, пожалуй, перестаравшись, — и лихорадочно выискивая его отражение, Альфред спросил первое, что пришло в голову: — Я слышал, намечается бал? — У тебя сладкая попка, — отметил Герберт, явно отвлекшись. Это было в равной степени пугающе и неуместно, и Альфред предпочел проигнорировать комплимент. — Но бал! — проявил он настойчивость. — А глаза! — остановить эрбграфа не представлялось возможным. — О, твои глаза… — прозвучало у самого уха. Мальчик моргнул, с паникой осознав, что понятия не имел, где по отношению к нему находится Герберт, — зеркало этого не подсказало. Он выпрямился и обернулся. Фон Кролок сразу же потянулся к его лицу — погладить эфирно, не прижимая подушечек пальцев. — Твои ресницы… настоящая филигрань, — он говорил с придыханием, держа за подбородок, любуясь в них игрой света. Альфред почувствовал дуновение на своем горле и чуть не захныкал, вежливо высвобождаясь. Эрбграф, казалось, расстроился. — Да, — вздохнул он, — мы даем бал каждый год. Тут глаза его загорелись, и в Альфреде вновь вспыхнул страх — если он вообще угасал хотя бы на пару мгновений. — И я тебя приглашаю! — к Герберту очень скоро, увы, возвратился бодрый настрой. Он взмахнул рукавами — колыханье воланов создало образ призрака — и мечтательно смежил веки, почти напевая. — Только представь: вино, музыка, свечи! Он метнулся к Альфреду и заключил его руки в плен бескровных, жестких ладоней. Посмотрел ему пылко в глаза: — Будет так романтично! Невероятно. И с тобою в моих объятьях… — он подмигнул, и на секунду земля ушла из-под ног, в животе все вскружилось и сжалось, а в следующую — фон Кролок притиснул его к себе. Неумолимый, устрашающе статный, он вовлекал его в танец — точнее, пытался вовлечь, потому как Альфред решил, что самой действенной тактикой будет изобразить тряпичную куклу или нечто, как труп, безучастное. — …я буду на седьмом небе от счастья! — закончил эрбграф, и Альфред понял, что никогда в жизни перспектива войти в Царствие Небесное не приводила его в такой ужас. Он задался вопросом, не начать ли оплакивать свое целомудрие и добродетель уже сейчас. Запрещая себе зацикливаться на этом, он опять обратил взор на зеркало. Разглядеть что-либо было трудно: Герберт двигал его так быстро — крутил и отталкивал, отбрасывал на расстояние вытянутой руки, чтобы нырнуть под нее с задорным хихиканьем, а потом обнимал чересчур откровенно для танца, — но он смог различить достаточно, чтобы сделать неутешительный вывод. В зеркале отражался лишь он — обвитый невидимыми руками, отправляемый в пируэты невидимой силой. Сделалось дурно. После нескольких минут вальса, длившихся вечность, эрбграф, наконец, соизволил его отпустить. — Что ты читаешь? — он выхватил томик, что все это время трепался в руках у Альфреда. — Книгу, — развивать диалог не хотелось. У фон Кролока она вызвала преувеличенное любопытство. — Стихи! — восторг его был непомерен. — Ах, ты влюблен! Альфред не успел и помыслить, что на суждение, справедливое и бестактное, надо отреагировать, не говоря о том, как, — Герберт развернулся к нему и раскинул руки, удручающе радостный. — Я так и знал, дружок, — в тоне звенело струной ликование — чистое, злое, опасное. Мальчик весь подобрался. — Я тоже влюблен, — поведал фон Кролок, в экзальтации не рассчитав силы, — Альфред пошатнулся, когда в грудь ему шлепнулся многострадальный томик. — А теперь угадай, в кого! Он улыбался — скалился, — и у него сверкали глаза, и он так возмутительно щупал Альфреда в танце, энергичный до одури, что намек был предельно ясен. Оставалось установить, выглядел этот ужасный вампир игриво или так, будто ему надоело забавляться с будущим ужином и он, озверев, собирался его растерзать. Стоило, наверно, признать, что взгляды, коими его одаривал Герберт, выражали в основном возбужденность, но это было бы нелогично, так что Альфред для душевного равновесия цеплялся за тезис: его просто хотят выпить досуха. — Да! — ответил эрбграф на вопрос, которого мальчик не задал. Понадеялся, правда, что это лишь совпадение и фон Кролок не прочел его мысли. — Я люблю тебя! А вот это было и впрямь неожиданно. И заявлено с всепоглощающим рвением — Альфред его встретил стойко, потому что ступор чувства будто бы атрофировал. Но Герберт, глубоко ушедший в себя, в свой пышущий страстью мир, все еще продолжал. — И если во мне любовь, — он возник за спиною мальчика одним слитным, хищным движением, и кисть дотронулась до подбородка, чуть запрокидывая, — я не могу ей сопротивляться! Тут его голову наклонили, категорично и бесцеремонно, вбок, и Альфред, всегда считавший крик о помощи своей наиболее функциональной способностью, завопил.