Прогони сомненья прочь

Может, это было из-за разговоров о бале. Может, это было из-за свежего воспоминания — хаотичного, затуманенного, мутного, как зеркало в ванной, от страха — о том, как сильные руки обнимали его, направляя. Может, виной всему был мотив, напеваемый Гербертом во время их танца. Но Альфреду приснился кошмар. Не об эрбграфе. Он был один в бальном зале, без Сары и без профессора, среди гостей, чьи наряды выцвели и истлели, перепачкались в могильной земле. Редкие огоньки свечей служили единственным освещением, стекали бликами по гнилостной белизне — лиц, рук, декольте. Он был один, потерянный, кружащий не в вальсе, но сквозь, между парами, демонстрирующими не галантность, но зубы и когти. Он был оставлен кем-то или искал кого-то, по пути споткнувшись о багровый подол и едва избежав капкан соединенных ладоней. Улыбки — ухмылки — танцующих были нечеловечески острыми. А после… после чья-то рука опустилась на поясницу — сперва без нажима, давая привыкнуть, но тотчас начав поглаживать. Кончики пальцев с отросшими, заточенными ногтями царапнули основание его позвоночника, так плавно и правильно, и с тревожащей точностью скользнули вверх по спине, заставляя прогнуться, и обласкали талию. Ладонь, неестественно ледяная, мраморно-твердая, развернула его — он столкнулся лицом к лицу с тем, кого боялся и ждал. Граф фон Кролок ему улыбался. Сдержанно, нешироко, но достаточно, чтобы сверкать шипами клыков. У Альфреда вскипела кровь — он ощутил это в биении сердца и в том, как потеплело лицо. Страх заставил его покраснеть — то мог быть только он и ничего более. В своем чувстве Альфред был упорен. Одна из этих уверенных, благолепных рук обводила, лишь намечая прикосновения, изгибы тела Альфреда — от подбородка к шее, к стыку меж ней и плечом, наслаждаясь их формой. Задержалась, точно ища опору, — и нашла ниже, минуя сгиб локтя, в переплетении пальцев. Альфред инстинктивно поддался, позволил притянуть себя ближе, безвольный в стылом объятии. В спине, под чужой ладонью, зрело мерзлое напряжение; от того, как бесстрастно и глухо было в груди, к коей его прижали, в собственной нарастал гулкий трепет. Подумалось, что сердца их друг друга уравновешивают. Его Сиятельство не сменил наряд по случаю бала, и Альфред бы счел это странным, если б не был так поглощен восхищением. Он лицезрел гладкость бескровной кожи, паучью цепкость и стать, свойственную скульптуре — не человеку. Он вдыхал этот запах — запах чего-то безжизненного, древнего и пряноватого, — не приятный и не отталкивающий. Альфред бы счел это странным, если б не был так занят тем, что оценивал отстраненно, будто книжный сюжет, и тягучую музыку, звучащую в такт шагам графа, и то, как изящно и вяло он вел, составляя па звездные карты. Кисть на спине блуждала, пробегалась вдоль позвоночника, и Альфред не мог разобрать, обвил ли в какой-то момент фон Кролок его теснее, или, выгнувшись в наслаждении, приникнул он уже сам. Чужие пальцы добрались до лопаток, запорхали там, как поощряя, отчего мальчик вздрогнул: одновременно с этим он понял, что смех, под стать сердцу, безмолвный, ворочается в груди графа. На полу было что-то алое, они танцевали на липком и мокром, но Альфред не обращал на это внимания, потому что его медленно-нежно отталкивали, подхватывали за талию и притягивали обратно. Тем же алым были запятнаны стены, но о природе брызг Альфред не осведомился, потому что к одной из них его припечатали, и ладонь с талии перешла на бедро, тогда как другая накрыла его подбородок, откидывая назад и вбок, обнажая беззащитное горло, — и он вырвался и побежал, слишком быстро для темпа вальса, хрустального и нестройного, как из сломанной музыкальной шкатулки, и снова спрятался в вихре танцующих; и его снова пленили, взялись укачивать и утешать, и снова принялись изучать его тело — а в воздухе рядом с ним не было никакого движения. Ни единого дуновения не осязал он на своем горле, прежде чем его тронули губы, а затем, примеряясь, клыки, — и Альфред, с распятием под щекою и воплем, проснулся. Кошмары не прекращались, и Сара не собиралась спасаться, как бы Альфред ни убеждал ее в том, что в замке небезопасно. Она выглядела такой счастливой, плещась в воистину королевской ванне или красуясь пред зеркалом в новеньком платье, что Альфред испытывал укол вины каждый раз, когда пытался убедить ее от всего отказаться. Сара словно бы расцветала ночь от ночи, день ото дня, и ее не заботило, кому она этим обязана. Даже профессор ощущал себя на редкость уютно, обосновавшись в библиотеке, отгородившись от мира стопками книг, и накануне вечером, собрав очередной набор аргументов, чтобы сбежать отсюда как можно скорее — да хоть бы и из-за пыли, — Альфред остановился как вкопанный: где-то меж стеллажей дискутировали. Профессор обсуждал свои теории с… графом. Мальчик остолбенел в паре шагов от двери, решимость вмиг испарилась. Его Сиятельство мучил Альфреда во снах, и встреч наяву его сердце бы просто не вынесло. Хватало того, что графский сын всегда находился там же, где и Альфред, когда бодрствовал, выжидая, верно, подходящей возможности, чтобы его осушить. Спотыкаясь, он вернулся в покои, захлопнул дверь и съехал по внутренней стороне. Дела его были плохи. Он начал терять счет времени и вовсе забыл, когда в последний раз видел солнце. Ему хотелось домой. Ему нужно было спасти Сару и уговорить Абронзиуса купить билеты до Кенигсберга. Но как? Что он ни пробовал, как ни старался, к каким доводам ни апеллировал — все было без толку. Он чувствовал себя брошенным и с каждым разом сильнее боялся высовываться в коридор в одиночестве: интересовались им только фон Кролоки. А в старых замковых сводах был шанс, пожалуй, наткнуться и на кого пострашнее. Кто знал, что скрывалось в клубящейся темноте? Альфред закрыл лицо трясущимися руками. Он был в отчаянии. Герберт слушал отца вполуха. Он все еще расплетал косички, которые Сара заплела ему утром, перед тем как он отправился в склеп. Это было ответственным делом: приходилось прилагать осторожность, чтобы получались гладкие, ровные локоны. Не единожды Герберт шипел, зацепившись ногтем за прядь, проклиная себя и тут же спеша проверить, не спутался ли какой-нибудь волос. — Не знаю, как поступить, — размышлял отец у него за спиной. Он присел на кровать сразу, как стало ясно, что сын занят надолго и не планирует отвлекаться, — Герберт продолжил работать под буравящим спину взором. Отец пожаловал к нему ранним вечером, и по задумчивому выражению лица эрбграф догадался: беседа пойдет о Саре. От этой милой красавицы papa все чаще пребывал в удивлении, граничащем с замешательством. — Она предлагает мне с ней искупаться. Герберт посмотрел на завитые кончики прядей, зажатых меж пальцами: впечатлит ли такое Альфреда? Заметит ли он вообще? Как правило, его ангел сбегал, едва поздоровавшись. Вампир покачал головой, приняв решение не сдаваться без боя. — Соглашайся, — пробормотал он рассеянно, сообразив, что паузу, оставленную отцом для ответа, нужно заполнить. — Я делал это вчера, мне понравилось. Герберт надеялся, что застанет Альфреда в библиотеке. Он поприветствовал бы его и обязательно перекинул волосы через плечо, легко и небрежно, и свет заблестел бы в локонах. И, может, если ему повезет, мальчик сам подойдет поближе, и тогда он его приобнимет, взяв за теплую, жилистую ладонь. И бедняжка не запищит, мечтая юркнуть профессору за спину, не заторопится категорично откланяться, а останется и поиграет с его волосами… Герберт томно вздохнул, разобравшись с последней косичкой и аккуратно встряхнув копной. Направился к шкафу, размышляя, во что нарядиться: было трудно сориентироваться, поскольку Альфред не задерживал на нем взгляд достаточно долго, чтобы даже его увидеть, не говоря уж о том, чтоб оценить внешний вид и отметить достоинства. Если б он вдохновлялся сюжетами снов, баловавших его день за днем, то ему, вероятно, следовало ходить без рубашки. Он проморгался, избавляясь от неуместных воспоминаний, и обнаружил, что отец молчит на него с шоком и недоверием. — Что? — Ты… вчера..? — граф нахмурился, пытаясь облечь свой вопрос в слова. Герберту понадобилось мгновение, чтобы вспомнить, о чем они говорили. — Да, — пожал он плечами, — с волосами было очень удобно. Не было нужды убеждаться, что отец ощутимо сбит с толку. К счастью, полвека назад у сына сложилось мнение, что ему такое полезно — нечасто, но регулярно. В конце концов, располагал ответами он не всегда, особенно в вопросах любовных, а сейчас, ко всему прочему, ему не терпелось перелопатить свой гардероб, и он не хотел посвящать все внимание этому разговору. Поэтому он не спешил оборачиваться, проводя пальцами по толстому бархату и искристому шелку, чувствуя, как беспокойство отца возрастает, сгущается, и испытывая извращенное удовольствие. Какой жилет больше всего очаровал бы Альфреда? Какой узор и оттенок заставил бы хорошенькие кисти ученого оторваться от книги, наверняка глупой и лживой, и опуститься ему на грудь, ощупать добротную ткань и приняться за пуговицы… Выбор остановился на бледно-розовом: он сочетался с аппетитным румянцем Альфреда. — Что думаешь, папа? — приподнял бровь Герберт, расправив плечи и держа вещь перед собой. Граф не должен считать его легкомысленным — напротив, во многом, как и теперь, он был крайне серьезен, пускай и не там, где от него это требовалось. Отец вперился — не в него, а будто бы сквозь. Герберт закатил глаза, умиленный: — Ну что такое? Граф открыл было рот — и закрыл. И выдал спустя длительную секунду, не услышав, о чем спрашивал Герберт: — С какими волосами удобно? Это было не то, о чем он действительно порывался спросить: у него наблюдалась привычка в тех редких случаях, когда он оказывался не в своей тарелке, концентрироваться на несущественном. Подавив смешок, Герберт снял жилет с вешалки и примерил. — С нашими, разумеется! Приятно, когда есть, кому с ними помочь. Расчесать, распределить шампунь, помассировать… А волосы Сары станут еще длиннее, если ты не обратишь ее в ближайшее время, — хмыкнул он, одергивая жилет. — О, как несподручно бывает без отражения! Мне же идет? — Ошеломленному графу было не до жилета. Герберт досадливо цокнул. — Не переживай, — смягчившись, посоветовал он. — Сара — отличная партнерша по купанию и, кроме того, она тебя любит. Щебечет о тебе без умолку! И о твоем укусе. Она в предвкушении быть обращенной, и ты это не испортишь, приняв совместную ванну. Граф с шумом втянул в себя воздух, и Герберт, наконец над ним сжалившись, подошел к нему и взял за руки. — Ты слишком много волнуешься, папа. Я рад, что она здесь. И она тоже рада быть в замке. С тобой. — Я полагаю… Эрбграф ухмыльнулся: — Худшее испытание, с каким тебе доведется столкнуться, — ее густые, непослушные волосы. А теперь скажи мне, пожалуйста, как я выгляжу, чтобы я мог пойти обольщать своего куда более робкого смертного? Отец рассмеялся — над собственными тревогами или над ним, Герберт определить не сумел, да и выяснять смысла не было. — Ты выглядишь вполне соответствующе. Герберт дрогнул краешком губ и махнул на прощание, на ходу поправляя упругие локоны. Альфреду было не по себе. Он поплелся в библиотеку, рассчитывая поискать присутствие духа где-то меж листанием энциклопедий — никакой больше любовной поэзии! — и их конспектированием. Сидеть всю ночь в своей комнате становилось невыносимо: он лишь себя накручивал, гадая, велик ли шанс, что Сара еще передумает. И вернется ли он домой. Но даже за книгами мальчик не находил покоя. Он знал, сколь обманчив уют широких кресел и дерева полок. Знал, кому принадлежит этот замок и что скрыться у него здесь не выйдет — его учуют в любом коридоре и башне. В библиотеке было так тихо, и все же он напрягался, чтобы не упустить ни единого шороха. И кажется, услышал шаги, которые приближались. Отложил книгу — побродить и размяться, разогнать кровь в затекших ногах. Сел в кресло, сочтя, что расслабился. Вновь забоялся и встал — уже вместе с книгой. Пару минут он читал на ходу, расхаживая взад и вперед. Не помогало. — Добрый вечер, мой сладкий. Сердце ухнуло в пятки от этого голоса, елейного и величавого, и Альфред подавился взвизгом, отчего нелепо закашлялся аккурат перед Гербертом. Тот прислонился всем корпусом к стеллажу, обыкновенно довольный, лощеный и угрожающий. Что-то в нем изменилось. Альфред не понял, что именно, — у него случился всплеск паники. Герберт смотрел на него выжидающе, и ему это нимало не нравилось. Вампир шевельнул рукой — Альфред, трепеща, отступил на полшага и уперся в злополучное кресло. У него вспотели ладони и замерло сердце, но кисть Герберта потянулась к его собственной шевелюре, накручивая пряди на пальцы. Было в жесте нечто живое и нервное, схожее с тем, как когда мальчик теребил шейную ленту или кусал губу, сам того не замечая. Но Альфред не мог и представить, что заставило Герберта нервничать. Монстры не нервничают. Стало быть, в движении крылась опасность, намерение, на которое тело реагировало соответствующим образом: от страха сделалось жарко. Волосы — в них было дело. Альфред был почти уверен, что прошлой ночью Герберт носил низкий хвост, украшенный бантом. Были ли пряди раньше такими волнистыми? Смотрелись ли так маняще и мягко в неярком желтеющем свете? Альфред не помнил, но перемены его ужаснули. Что это значило? Ведь с прической, собранной сзади, было практичней вести кровавую трапезу, если только… Если только он не подготовился к шикарному ужину. Разве он не сменил и одежду? Разве жилет в розовом пастельном оттенке не подчеркивал глубину его глаз, а рукава не были гораздо ажурнее? К выжиданию Герберта примешивалось нетерпение, и до Альфреда начало доходить, что в этом сценарии ему уготована роль основного блюда. Мальчик отпрянул, сохраняя дистанцию, но деваться уже было некуда — только плюхнуться в кресло, вцепившись в энциклопедию, выставляя ее, как щит. Фон Кролок склонился над ним — шелковистые волны разлились по плечам, затенили лицо, — и у Альфреда перехватило дыхание. Пальцы прошлись, постукивая, вдоль обложки — и кисти, рефлекторно книгу сжимающей. Мальчик изумленно застыл. — Снова лирика? — спросил вампир, очевидно, чтобы спросить. — Нет? Альфред решился ответить, но испуг иссушил его горло. Поэтому он покачал головой, не сводя с Герберта глаз, не мигая и молясь про себя, что тот просто уйдет. От пульса звенело в ушах так рьяно и оглушающе, что он всполошился, не пропустил ли какую-то фразу: вампир продолжал смотреть, испытующе и изучающе, гладя его по предплечью. И улыбаясь. Альфреду нужно было спасаться. От него приглушенно пахло сиренью — может, от роскошных волос, или от шеи, запястий, или от ткани, плотно облегающей торс. Альфред осознал с опозданием: он не против, чтобы запах его обволакивал. Что-то мелькнуло в чужих глазах — что-то, что он истолковал как волнение. Когтистые пальцы обхватили его подбородок и направили вверх, дабы встретиться взглядами, — Альфред был шокирован, насколько они были близко. Его сердце билось так быстро — предупреждало о коварстве той силы, что толкала навстречу погибели; и когда Герберт сократил расстояние меж их губ до критического, Альфред стряхнул с себя чары. Вскочил, едва их не опрокинув, и ринулся вон, оставляя эрбграфа наедине с разбитыми ожиданиями. Он прикрыл дверь, лепеча извинения, сам не ведая, за что извиняется. Ему было необходимо бежать — он это и сделал, обреченный не спать до рассвета, с горящим лицом и истерзанным сердцем.