Лети, лети, лепесток

      Довести Матвея до поликлиники оказывается легче, чем рисовалось в начале: он совсем послушный, как пластилин, и все обращённые к нему замечания угадывает с полуслова, и немедленно подчиняется. Глебу это напоминает течку — только тогда Матвей был горячо возбуждён и весь пылал, а сейчас он вялый, потухший. Но общее всё равно прослеживается в том, какой он по-омежьи уязвимый, беззащитный, сокрушительно зависящий от альфы. Глебу очень хочется его уберечь, защитить, не подвести. Он открыто сжимает ладонь Матвея, пока они ждут в короткой очереди к врачу, нашёптывает ободряющие слова — всё хорошо будет, милый, не беспокойся, я с тобой — и не позволяет себе ни тени смущения, какие косые взгляды бы на них ни кидали. Поздно смущаться, сейчас Матвею нужна поддержка: он бледный и дрожит так, словно готов в любой момент рассыпаться у Глеба на руках.       — Можно мне воды? — шепчет он в какой-то момент. Даже в том, как он просит, проступает эта странная, хрупкая уязвимость. Как будто есть хоть одна причина отказать. Глеб приносит ему бутылку воды из ближайшего автомата. Матвей пьёт нервно, торопливо, большими глотками. При взгляде на него Глеба захлёстывает не знающая меры, жгучая нежность, и он совсем уж без стеснения обнимает Матвея за плечи, и увереннее прежнего обещает ему: всё будет в порядке, я тебя не оставлю.       Он и правда искренне в это верит и намеревается своё слово сдержать, как бы трудно ни было.       В кабинете у врача Матвей начинает выглядеть ещё хуже. Он лежит на кушетке, задрав толстовку и футболку, пока врач водит датчиком по его оголённому животу, и лицо у него недалеко уходит цветом от бледно-зелёной подстилки, которой та кушетка застелена, и губы он кусает так, что кровь выступает. Глебу остро хочется сгрести его в объятия, прижать к груди и утащить куда-нибудь, где его никто не тронет, не обидит, не заставит испытывать такое унижение, какое Матвей, кажется, испытывает сейчас. Но, каким благим бы ни был этот порыв, нужно его сдержать. Сейчас Матвею требуется помощь, требуется определённость в его положении. Поэтому придётся терпеть. Обоим.       — Беременность подтверждаю. Срок — шесть недель, — говорит врач. Она никак не проявляет презрения, звучит терпеливо и даже почти ласково, но смягчить тяжесть её вердикта это не может никак.       Матвей со стоном закрывает глаза ладонями.       — Блядь, — несдержанно выдыхает он. И только. Дальше он тяжело дышит и молчит, и лежит, не шевелясь, и, кажется, совсем не слышит, что говорят рядом с ним — ни когда врач объясняет, что изменилось в его состоянии, ни когда рассказывает, что делать дальше, ни когда даёт послушать сердцебиение плода. Глеб на всякий случай слушает всё с особенным вниманием, допуская, что ему придётся всё это Матвею пересказывать.       Когда он слышит сердцебиение, внутри него что-то начинает дрожать, трепетать и исходить какой-то особенной, очень тёплой нежностью. На несколько мгновений это дурманит, как наваждение; потом Глеб бросает взгляд на Матвея, выглядящего совсем убитым, и стряхивает дурман. Он ещё помнит, как обещал Матвею менее часа назад: я с тобой, что бы ни случилось. Нельзя после этого так быстро изменить, предать, начать уговаривать его на решение, которого Матвей как будто очевидно не хочет. Это недопустимо ни по каким моральным нормам, недопустимо обращаться с омегой как с вещью, у которой нет права голоса, — особенно с таким прекрасным омегой, как Матвей. За такое нужно сразу руки отрывать, а можно ещё и голову в придачу. Глеб задаёт врачу ещё парочку уточняющих вопросов, а потом помогает Матвею вытереться и провожает его из кабинета.       В отделении есть небольшая комната, специально отведённая для того, чтобы альфа и омега могли ненадолго уединиться и обсудить личные темы с глазу на глаз. Именно в эту комнату Глеб и направляется. Матвей послушно следует за ним по пятам — но кажется всё более несчастным с каждым шагом.       — Я не могу, — выдыхает он, едва за ним закрывается дверь, и ссутуливается, обхватывая себя за плечи. — Прости меня, пожалуйста, прости. Я знаю, что не должен тебя разочаровывать, что должен дать тебе то, для чего создан, но… мне никак, я не в силах, прости. Ты будешь ненавидеть меня за это? Конечно, будешь, я ведь отказываюсь от того, ради чего ты меня выбрал, я сам себя ненавижу за это. — Уткнувшись взглядом в пол, он пытается выскочить обратно в коридор. Глеб едва успевает удержать его.       — Не паникуй, пожалуйста. Я тебя не ненавижу, слышишь? Услышь меня, прошу, — уговаривает он. Но Матвей не поднимает глаз и часто вздрагивает, и слова до него, задыхающегося от нервного напряжения, кажется, совсем не доходят. Надо как-то его успокоить, сделать так, чтобы он остался и снова начал слышать обращённые к нему слова, и понял наконец, что ситуация, в которой он оказался, не так ужасна, как он себе рисует, что всё не так безнадёжно плохо, что у него есть поддержка. Глеб опутывает Матвея объятиями, не давая сбежать, и напряжённо думает.       Ему вдруг приходит дерзкая идея, яркая и жгучая, как удар молнии. Пожалуй, это самое дерзкое из того, что Глеб в своей жизни делал, — но ему кажется, сейчас это будет правильным, что ли. Если Матвей в эти мгновения не в состоянии почувствовать слова — уж прикосновения до него должны дойти. Глеб задвигает щеколду, запирая дверь — как прекрасно, что эта возможность есть, — и тянет Матвея к диванчику у стены.       — Не переживай. Иди сюда. Ну же, — настойчиво зовёт он, заставляя Матвея сесть. И склоняется над ним, чтобы приласкать — оставляет несколько вязких поцелуев на щеке, затем накрывает губами прохладные губы, прикасается легко, осторожно, старается не давить. Его поражает, каким отзывчивым оказывается Матвей даже в таком состоянии: он едва слышно всхлипывает и тянется навстречу, цепляется за футболку Глеба, жмётся с отчаянным встречным поцелуем. Его готовность ответить на ласку кружит голову, и Глеб торопливо ныряет ладонями под его растянутую толстовку.       У него осталось едва ли больше часа до того, как он снова начнёт чувствовать искажённый гормонами резкий, уродливый запах. Но провести ещё немного времени наедине можно успеть.       Матвей жмурится и отворачивает голову, когда Глеб бережно гладит его горячий живот. Выглядит так, словно эта попытка приласкать ему неприятна. И, вероятно, действительно так и есть, вероятно, он эти прикосновения воспринимает не в том смысле и думает совсем о другом.       — Я всё равно не смогу, — бормочет он, подтверждая подозрения. Но продолжает комкать футболку Глеба в пальцах, не отпускает, и это внушает надежду на то, что ещё всё может сложиться. Глеб берёт его за подбородок, мягко тянет, заставляя снова поднять лицо и взглянуть в глаза.       — Глупый мой омега. Что ты сейчас пытаешься мне рассказать? Разве я тебя о чём-то спрашивал? — как можно ласковее интересуется он. И коротко целует Матвея в губы — раз, другой, третий, беззастенчиво пользуется той властью, которую имеет над своим омегой. Под поцелуями Матвей размякает очень быстро, доверчиво мотает головой и замолкает. Только молча смотрит, и такое обожание у него в глазах, что утонуть в нём хочется, всего его заласкать до изнеможения. Глеб рывком задирает на нём толстовку вместе с футболкой, оттягивает к самым плечам и припадает к полуобнажённому телу, накрывает ртом твёрдую бусину соска. Матвей вздрагивает под ним, как от удара тока.       — Альфа, альфа, что ты! Нам нельзя здесь. Мы не можем, — растерянно частит он. Глеб не обращает внимания на этот слабый протест, в котором не звучит ни единого искреннего «не хочу», только шелуха какая-то. Он продолжает влажную ласку, облизывает и дразняще поддевает зубами сосок, потом вновь настойчиво втягивает в рот и зацеловывает — и делает это, пока Матвей под ним не начинает дрожать и задыхаться. Лишь тогда Глеб позволяет себе ненадолго оторваться от него.       — Не рассказывай мне, что я могу, а чего не могу, — требует он. Берёт Матвея за руку, кладёт его ладонь на высоко задранный подол толстовки, просит: — Держи вот так, для меня держи, — и Матвей послушно перехватывает ткань обеими руками, сам оттягивает её к плечам. Глеб снова ласкает и целует его, с ещё большим напором, чем прежде. Он практически чувствует, как Матвей тает под руками, льнёт ртом к разгорячённой коже, оставляет цепочку влажных поцелуев над рёбрами. Расслабься, расслабься, нашёптывает он, доламывая сопротивление, желая сделать так, чтобы Матвей окончательно позабыл о несвоевременности и неуместности, чтобы в нём осталось только сокрушительное, неутолимое притяжение.       Я тебя не обижу, твердит Глеб, когда тянется ниже и расстёгивает джинсы Матвея. Я сделаю тебе хорошо, уверяет он, забираясь рукой под резинку нижнего белья. Матвей стыдливо жмурится, и его бёдра дрожат: он как будто одновременно и хочет толкнуться навстречу ласкающей руке, и не осмеливается этого сделать. Глеб настойчиво, но мягко сжимает его, проходится ладонью вверх-вниз по уже твёрдому члену, и Матвея отзывчиво перетряхивает дрожью. Тебе нравится? Я так тебя люблю, я хочу делать то, что тебе нравится, и Глеб продолжает водить рукой, выдирая у Матвея сдавленные вздохи, такие нежно-сладкие, что хочется сцеловывать их с губ сразу, как только они зарождаются.       — Мне нравится, — согласно лопочет Матвей, дёргаясь у Глеба в руке, и румянец на его лице горит невероятно красиво. Глеб тянется рукой дальше, к течному отверстию, касается бережными ласкающими движениями — и пальцы немедленно пачкаются в густой сколькой смазке. Глеб сглатывает, вспоминая её яркий пряный вкус. Возбуждение накатывает тяжёлой волной, и справиться с ним совсем не помогает то, как отзывчиво извивается Матвей, пытаясь сам насадиться на пальцы.       — Ты такой чудесный омега. Такой послушный. Я от тебя в восторге, — нашёптывает ему Глеб. И снимает с левой ноги Матвея кроссовок, улыбается многозначительно и сладко: — Хочешь ещё, больше? Потому что я хочу.       Он прекрасно понимает, что этот вопрос — лишь формальность, что его сомлевший от ласки омега ни в коем случае не откажется от близости со своим альфой. Встрепенувшись, Матвей торопливо кивает. Глеб стягивает его джинсы вместе с бельём к коленям, помогает ему освободить левую ногу, оставляя одежду болтаться на правой. Его продирает жаром от того, как у Матвея немедленно и податливо разъезжаются колени. Вздрагивая от нетерпения, Глеб спешит прильнуть к желанному омежьему телу.       — Ты умница. Умница. Ты ужасно мне нравишься, — бормочет он, торопливо расстёгивая свои джинсы, и коротко целует Матвея в доверчиво подставленный рот. — Нельзя, чтобы нас услышали. Тебе придётся быть очень тихим. Ни звука. Да? Обещаешь? — Вообще-то он обожает то, как откровенно и громко Матвей звучит во время секса, и слышать его яркую, бурную реакцию на то, как Глеб берёт его, — отдельный вид наслаждения. Но сейчас, увы, никак нельзя позволить себе этого. Глеб тянет подол толстовки ещё выше, подносит его край к губам Матвея — и Матвей понятливо открывает рот и закусывает ткань, словно кляп, крепко сжимает её зубами. Такой послушный, что голова кружится. Придерживая его за бёдра, Глеб входит одним длинным толчком — и пропадает напрочь.       У Матвея внутри — нежный влажный жар. И смазки в этот раз совсем мало, но от этого соединение горячих тел ощущается как-то теснее, ярче, едва ли не чище. Матвей задушенно скулит сквозь толстовку и обнимает Глеба, скоблит пальцами по плечам, выгибается, сильнее насаживаясь на член. Глеб толкается в податливое омежье тело перевозбуждённо, жадно, и много ему не требуется: его быстро переламывает наслаждением, он заваливает Матвея на узкий диванчик и сам наваливается сверху, отчётливее прежнего ощущая чужой жар и взволнованный, исступлённый трепет.       — Хочу повязать тебя, — откровенно шепчет он, сдерживаясь из последних сил. — Хороший мой, славный мой, ты ведь позволишь мне?       Матвей кивает так отчаянно, что едва не ударяется лбом Глебу в скулу. Глеб торопливо вбивается в него из последних сил, вжимается тесно и замирает, выпуская узел. Ему хорошо и сладко; он дёргает за толстовку, выдирает её у Матвея из зубов и целует его, задыхающегося, обмякшего, в горячий влажный рот.       — Ты чудо, — горячо уверяет он. — Ты настоящее сокровище. Я от тебя ни за что на свете не откажусь, ни на кого тебя не променяю.       По щеке Матвея вдруг соскальзывает одинокая, неожиданная слезинка.       — Я сделаю, как ты хочешь, — шепчет он, пока Глеб растерянно целует его, не понимая, откуда что вязлось, пытаясь губами стереть эту внезапно проступившую слезу. — Только останься, прошу. Я пытаюсь убедить себя, что смогу без тебя, что так правильно, а потом оказываюсь в твоих руках, и… чёрт, ничего я не смогу, я понимаю, что не понимаю, как возможно хоть что-то без тебя, в чём будет грёбаный смысл. Мне кажется, я уже отдал тебе всё, что имел, ничего у меня нет больше, я весь тебе принадлежу. Останься. Что мне сделать, чтобы ты остался? Просто скажи. Назови свои условия. Я выношу этот несчастный плод для тебя, хочешь?       — Нет, — честно говорит ему Глеб. — Не хочу.       Он чувствует, как Матвей всем телом содрогается в ужасе. Сейчас, когда они ещё сплетены воедино, Глеб отчётливо как никогда ощущает его доверчивую уязвимость и всё нарастающую тревогу. Должно быть, это оттого, что они связаны друг с другом, наверное, то, что Матвей запечатан, позволяет Глебу как альфе проникнуть в своего омегу не только на физическом уровне, почувствовать его полнее и ярче. И сейчас, сжимая Матвея в объятиях, Глеб чувствует. Ему почти больно от того, как в него холодом просачивается чужое смятение, перерастающее в панику. Матвей, кажется, раздавлен захлестнувшими его гормонами напрочь, за ними он совсем теряет самого себя и противоречиво мечется, то пытаясь уцепиться за собственные мысли и эмоции, то снова отпуская их под натиском омежьих инстинктов. Глеб гладит его по лицу и груди, прижимает к себе ещё крепче, не позволяя перепуганно трепыхаться.       — Я никуда не уйду, что бы ты ни сделал, — горячо убеждает он. — Обними меня. Я рядом, чувствуешь? Чувствуешь, как я близко? — Он слегка поддаёт бёдрами вперёд, так, что Матвей, по-прежнему растянутый на его узле, давится изумлённым вскриком. — Почувствуй. Для меня это навсегда. Я хочу быть с тобой и никуда не уйду. Я столько раз тебе уже говорил об этом, разве ты не помнишь? Вспомни, пожалуйста. Я тебя люблю. И выбрал тебя поэтому, а не ради того, чтобы ты был что-то там должен и что-то для меня делал. Услышь, пожалуйста. Скажи, что ты слышишь.       Матвей смотрит на него заворожённо.       — Что я могу тебе ответить, кроме «да, альфа», «конечно, альфа»? Когда ты внутри меня на добрых пятнадцать сантиметров? — вдруг спрашивает он. И коротко, неловко усмехается: — Мне сложно. Ты давишь на мой центр принятия решений. — В эти мгновения, когда по его губам проскальзывает вызывающая улыбка, а с языка слетает мягкий подкол, он становится сокрушительно похож на себя прежнего, каким он был до того, как его размазало и уничтожило гормонами, каким Глеб его без памяти полюбил. Вот и сейчас у Глеба внутри всё переворачивается от этой короткой улыбки. Матвей всё ещё здесь. Там, под толщей омежьих гормонов, обрушившихся лавиной и почти похоронивших под собой, он ещё прежний, яркий, обворожительный, ещё пытающийся выбраться наружу. Глеб полон решимости дождаться его возвращения, сколько бы времени ни понадобилось, и помочь ему всем, чем только сможет.       — Вообще, я старался надавить на какую-нибудь точку, которая поможет тебе лучше меня слышать, — честно объясняет он. — На твой центр принятия решений я не покушался. Вообще не давлю на тебя в этом плане. Выбирай то, что кажется правильным тебе.       На лице Матвея вновь проступает знакомая, чуть беспомощная растерянность:       — А ты?..       — А я тебя поддержу, что бы ты ни выбрал, — заверяет его Глеб. — Не возненавижу тебя, не скажу, что ты неправ, и разной другой гадости тоже не выдумывай, не будет и этого. Я останусь в любом случае. Клянусь. Потому что мне нужен ты рядом. Всё остальное для меня вторично.       Он прикусывает язык после этого громкого заявления и запоздало думает: а вдруг такого говорить не стоило, вдруг это прозвучит пренебрежением, неуместным равнодушием, резанёт Матвея? Он же такой уязвимый сейчас, Глеб понятия не имеет, где у него болевые точки. Но Матвей нежно улыбается и, кажется, полностью доволен тем, что Глеб ему говорит, и ничего плохого не замечает.       Когда им удаётся расцепиться, Глеб старается привести комнату в порядок, скрыть все следы того, чем они здесь занимались, и помогает Матвею одеться. Я приму любое твоё решение, ещё раз повторяет он настойчиво, выбирай то, что сделает счастливым тебя, я хочу, чтобы ты был счастлив. В конце концов, он ведь правда так и чувствует. Ему совершенно не хочется, чтобы Матвей его возненавидел и к себе подпускал, лишь скрипя зубами — а если его сейчас выгнать со льда и против воли, пользуясь его уязвимостью, загнать в гнездо, как будто тем дело и кончится.       Позднее Глебу приходится повторить эти ласковые слова ещё не раз и даже не десять. Благо, к этому он готов: заранее загуглил, как омеги переносят аборт, и выяснил, что плохо. Что гормоны идут вразнос, омегу штормит и в первую неделю даже опасно высок процент самоубийств. Поэтому сейчас особенно требуется тем или иным способом быть рядом с Матвеем, не оставлять его наедине с самим собой. Но приходить к нему Глеб не рискует, потому что боится невовремя повлиять на него своим запахом, и не хочет напугать его своей реакцией на его запах, и думает, что сожжёт себе всю носоглотку каплями, если попытается заглушить омежий аромат, — в общем, встречи ощущаются сомнительно со всех сторон, куда ни ткни. Поэтому Глеб обходится звонками, но зато уж звонит Матвею каждый вечер, и перед абортом, и после, порой даже по видеосвязи, подбадривает, говорит, что очень ждёт его возвращения с больничного, и неизменно и ласково убеждает в своей большой-большой любви.       — Я тут подумал: это всё равно надо было так или иначе сделать. Я ведь тебе не подхожу. Наверняка дело бы кончилось какой-нибудь патологией, — вздыхает в трубку Матвей. И мрачно добавляет: — И подходить ведь не начну. Вот сейчас это всё кончится, и станет по-прежнему, и ты задыхаться рядом со мной начнёшь. Господи. Я чувствую себя кошкой, которой рубят хвост по кускам. Зачем мы это делаем?       Глеб ждал этого вопроса с трепетом. У него есть ответ.       — Всё не так плохо, Моть, — заверяет он. — Когда я разговаривал с врачом, она сказала, что то, как ты пахнешь — это не норма. Это временно.       Матвей, кажется, едва дышит по ту сторону телефонной трубки.       — Что значит временно? — чуть слышно уточняет он. — Хочешь сказать, это пройдёт? И ты сможешь меня нормально воспринимать? Вот так просто, по щелчку? Да с чего бы?       Глеб осторожно подбирает слова, стараясь объяснить то, что и сам понимает довольно условно.       — Скорее всего, это никогда и не было твоим настоящим запахом, — говорит он. — У тебя наверняка был какой-то адекватный, приятный аромат, я уверен. Просто когда у меня после больницы проснулось обоняние, ты к этому моменту уже от меня понёс, и… Короче, врач сказала, что у некоторых омег в такие моменты сбивается запах. Это не то чтобы отклонение, просто организм по какой-то причине полагает, что надо оберегать плод любой ценой, и врубает вот такой защитный механизм. Нужный альфа никуда не денется, потому что уже знает о том, что будет дальше, и вроде как у инстинктов на крючке, а посторонние альфы не сунутся, потому что запах будет для них всё равно что забор с колючей проволокой.       Матвей слушает тихо-тихо, он, кажется, не очень дышит на том конце.       — То есть, ты полагаешь, что теперь, когда во мне ничего больше нет… — медленно начинает он — и давится словами так, словно они жгут ему горло. Это очевидно всё ещё больная тема. Глеб знает, что Матвею в числе прочих лекарств выписали и успокоительные, чтобы он легче переносил потерю плода, чтобы его не переехало напрочь, — но непонятно, помогают ли они хоть сколько-нибудь и помнит ли Матвей про них вообще.       — Ты там свои таблетки пьёшь? — интересуется Глеб, меняя тему разговора и грубовато пытаясь проявить заботу. — Не забывай, пожалуйста. Ты мне нужен здоровым и жизнерадостным. Ты очень мне нужен, Моть.       Матвей не сразу, но вздыхает и начинает чем-то шуршать.       — Не забываю. У меня весь телефон в напоминалках и вся квартира тоже, — тускло рассказывает он. — Я их даже рассортировал по коробочкам. Ну, модных коробочек у меня не было, так что я баночки из-под йогурта прополоскал и приспособил. Сидел над ними, как церковная мышь, таблетки разбирал. Копеечку, в смысле, таблеточку — туда, таблеточку — сюда.       Глебу кажется, что это всё звучит очень нерадостно.       — Надеюсь, ты не зря стараешься и они тебе правда помогают. Должны помогать, — говорит он. И горячо признаётся: — Скучаю по тебе очень. Дождаться не могу, когда ты вернёшься. Вернее, не так! Я дождусь, конечно, за это не переживай. Просто очень сильно тебя жду.       Он слышит дыхание Матвея в трубке — оно как будто становится тяжелее и чаще.       — А может, ты всё-таки можешь прийти ко мне? Ненадолго? На две минуты хотя бы заглянуть? — вдруг начинает частить Матвей и, кажется, всё сильнее задыхается с каждым словом. — Мне бы только на секундочку почувствовать, что ты рядом, обнять тебя. И так легче бы стало! Но нельзя, да? Врачи запретили? Жаль, это очень жаль.       — Врачи очень сильно не рекомендовали. Поэтому я бы не рисковал, — отвечает Глеб. Тем более что он не слишком-то уверен в самом себе и своей способности сдержаться. Если Матвей окажется слишком близко и начнёт ластиться — Глеб не готов поручиться, что не сделает ничего лишнего. Поэтому лучше и не начинать. — Ты долечивайся и выходи с больничного. И тогда я обниму тебя крепко-крепко и вообще сделаю всё, что ты захочешь. Обещаю.       Слова Матвея всё-таки продолжают звучать у него в голове после этого разговора и покоя не дают. Глеб полночи размышляет над ними, тяжело раздумывает. Конечно, срываться и мчаться к Матвею, это не выход — но нужно же сделать хоть что-то, а не только языком молоть! Как иначе? Постепенно у Глеба появляется идея. Утром вместе со спортивной формой он кладёт в рюкзак свой домашний свитер, а вечером в отдельном пакете отдаёт его Мише, который навещает Матвея раз в три дня и как раз сегодня собирается к нему заглянуть.       — Передай это Моте, пожалуйста, — просит Глеб. — Это и… что я его обнимаю.       Миша смотрит с подозрением.       — Ты уверен, что вы не наворотите опять какой-нибудь ерунды? — уточняет он. Но всё-таки идёт навстречу, забирает пакет. Глеб ему за это благодарен. Он, кажется, и так уже по уши в долгу перед Мишей, и влезает в долги ещё глубже, но не может зацепиться за хрупкий шанс подбодрить Матвея. Вечером он с замиранием сердца набирает знакомый уже наизусть номер, чтобы узнать, получилось ли хоть что-нибудь из его затеи.       — Ты знаешь, я сперва не понял, в чём задумка. Но потом… потом до меня дошло, — сообщает ему Матвей. Он звучит лучше, чем вчера, спокойнее и даже как будто радостнее. Глеб кратко торжествует внутри себя: отлично. Если этот дешёвый способ поддержать Матвея работает, то пусть хоть все свитера забирает и рубашки к ним в придачу. Лишь бы ему полегчало. Тем временем Матвей заявляет: — Один нюанс только есть. Не уверен, смогу ли вернуть тебе свитер в приличном виде. Он слишком одурительно пахнет тобой — по меньшей мере, пока. Я за себя не ручаюсь.       Глеб смеётся и не усматривает в этом «нюансе» ничего ужасного.       — Не ручайся. И не надо, — ласково говорит он. — Хоть совсем не возвращай, это неважно. Как ты себя чувствуешь? Лучше? Вот что главное.       — По меньшей мере, больше не ощущаю себя церковной мышью. Внутренне подрос до крысы, — сообщает Матвей. — Отсюда уже рукой подать до кошки, а там до Жучки, и… короче, ты понял. Я вроде выкарабкиваюсь. Скоро буду снова на человека похож.       — Это замечательно, — отзывается Глеб. И взахлёб заверяет: — У тебя всё будет хорошо, я уверен, я знаю, что ты очень сильный. Держись, пожалуйста.       Матвей почти что мурлычет. И спрашивает мечтательно, напевно: — Ты думаешь, у нас ещё есть шансы?       — Я уверен, — твёрдо говорит Глеб. Он не позволяет себе и мысли допустить, что опять что-то не сложится. Должно сложиться. К этому моменту они уже как будто заслужили, и любой другой исход будет чертовски несправедливым. Глеб даже гипотетически верить в плохое не хочет. Дальнейший разговор он тратит на то, чтобы попытаться вслух нафантазировать, каким может оказаться нормальный, ничем не обезображенный аромат Матвея: называет нравящиеся ему самому запахи, пытается предположить, какие из них теоретически подойдут Матвею, какие могут сложиться в гармоничный, приятный коктейль. Глеб старается набросать как можно больше вариантов, чтобы дать понять: шансов много. Жизнь не сходится к одному-единственному варианту, их до черта и больше, им двоим подойдёт любой, лишь бы да, здесь альфа не гонится за какими-то особыми мифическими нотками в аромате. Мало-помалу Матвей, если судить по голосу, расслабляется окончательно. Для Глеба это звучит почти как музыка. Он бестолково болтает о чём попало, за любую тему цепляется, лишь бы продолжать слышать, как Матвей говорит без прежнего тяжёлого уныния в голосе.       После этого Глеб всё сильнее ждёт встречи лицом к лицу. И наконец дожидается. Во время очередного вечернего звонка Матвей вдруг просто, словно это что-то незначительное, роняет: я завтра выхожу на тренировки.       — С цветами можно не встречать. Я согласен просто на обнимашки, только крепкие, — шутливо добавляет он. А у Глеба сердце подпрыгивает до самого горла, и где-то там и застревает, колотится часто-часто. Он готов встречать Матвея как угодно, на любых условиях, только бы увидеть его наконец. Ему кажется, что с последней жаркой встречи прошла уже целая невыносимая вечность.       Всю ночь Глебу снится что-то очень горячее и сладкое, а с утра он оказывается на катке одним из первых и нарезает беспокойные круги по раздевалке, гипнотизируя взглядом дверь и подпрыгивая каждый раз, когда она открывается.       Он понимает, что ведёт себя как позорный комок нервов, но он правда дичайше соскучился и очень-очень ждёт.