Лети, лети, лепесток

      В какой-то момент Матвей чувствует себя абсолютно опустошённым. Настолько, что так качественно даже дементор бы не справился. Он как будто полностью теряет понимание, куда, а главное, зачем двигаться дальше. Для чего он нужен, если он пуст? Если для альфы связываться с ним — без толку? Если из этого в итоге получается одно только унылое ничего?       В эти дни он цепляется только за Глеба, за его звенящий от волнения голос в телефонной трубке. Глеб звонит каждый вечер, утешает и ободряет, говорит немало ласковых слов и настойчиво повторяет: сокровище, ты сокровище. Матвею сложно в это поверить после того, как он сделал всё неправильно, всё не так, как должен был, всё вопреки возложенным на него ожиданиям. Но с другой стороны — как не поверить своему альфе и тому, что он твердит из раза в раз? Матвей верит. Он постепенно поддаётся, позволяет ласковым словам окутать его, как дурманящим облаком. Он словно хватается за протянутую к нему руку и начинает с её помощью понемногу выбираться из тёмной вязкой трясины, едва не засосавшей его напрочь.       Конечно, ему очень не хватает возможности хоть на мгновение по-настоящему ощутить эту протянутую руку, её тепло и крепкое пожатие. Он скатывается до того, что по телефону почти умоляет Глеба прийти, заглянуть ненадолго — на две минуты, на минуту, неважно, лишь бы да. Матвей знает, что это против всех указаний врачей и всё-таки просит их нарушить. Умом он понимает, что Глеб кругом прав, когда отказывает ему, что это рациональное и правильное решение. Но что-то внутри — нежное, уязвимое, испуганное — почти что паникует, болезненно мечется, раздирая грудь изнутри. Твой альфа не хочет тебя видеть. Ты ему не нужен. Матвей старательно борется с этой паникой, не даёт ей воли, отчаянно давит её таблетками — но ему всё равно очень тяжело. В этом взбаламученном состоянии он живёт до следующего вечера, изо всех сил пытаясь не пойти ко дну снова, потому что не для того Глеб его тащит из этого болота. Вечером приезжает Миша. Он проверяет, что Матвей более-менее в порядке, не в суицидальных настроениях, привозит кое-какие таблетки, рассказывает новости — и в числе прочего отдаёт внезапный, непонятный пакет.       — Это тебе от Глеба, — говорит Миша, отвечая на удивлённый взгляд Матвея. — Он попросил передать. Это и ещё, что он тебя обнимает.       — Тогда я тоже его обнимаю, — бормочет Матвей, ощупывая пакет. Мягкое что-то. Как будто плед или одежда какая-то. Это непонятно. У Матвея ни одной разумной идеи в голове — но он полагает, что ему надо бы разобраться. Его альфа передал ему эту посылку, он хочет, чтобы это было у Матвея, чтобы Матвей что-то с этим сделал. Конечно, всегда можно просто позвонить и спросить прямо. Но Матвею хочется разобраться самому; ему приятно думать, что, может быть, Глеб его за это похвалит, и голос у него будет тёплый-тёплый, почти что ласкающий прямо через трубку телефона, так, что захочется замурлыкать и выгнуть спину, подставляясь под неосязаемую ласку. Матвей провожает Мишу, а сам вытряхивает из пакета немного поношенный свитер — и смотрит на него в недоумении. Понятнее не становится.       С другой стороны… вчера они говорили про объятия и даже примерно на этом и закончили. Может, эта посылка именно к тому? И Глеб хочет, чтобы Матвей справился со своей проблемой сам, имитировал с помощью этого свитера объятия, которых так выпрашивал? Как будто не самая логичная идея, ну да ладно. Других вариантов всё равно не предвидится, так или никак. Матвей честно закидывает рукава свитера к себе на плечи и утыкается носом в ворот.       Его захлёстывает мгновенно, как будто накрывает волной, тяжёлой, обжигающей рот и горло. От свитера отчётливо, яростно, неумолимо пахнет Глебом, густой амброй и дразнящим жасмином, нежным зелёным чаем и успокаивающим хлопком. Матвей готов остаться жить в вороте этого свитера. Он жадно загребает лёгкими воздух, пытаясь напиться желанным ароматом впрок, и так и засыпает на диване со свитером в обнимку. Наутро у него заметно болит спина, но уже гораздо меньше болит сердце. Он по телефону примерно это и рассказывает, а заодно честно говорит Глебу, что не ручается за себя. Аромат хоть и не сравнимым с живым альфа-ароматом Глеба, хоть и гораздо слабее, но после долгой разлуки и от него крышу рвёт, и Матвей реально подозревает себя в способности совершить неприличное, хоть и старается вести себя прилично и не пачкать. Глеб ласково смеётся в ответ и, кажется, совсем не возражает. Матвею всё сильнее хочется вернуться к нему, он почти забывает о проблеме, которая над ними нависала, и с нетерпением ждёт момента, когда снова встретится со своим альфой лицом к лицу. У него таблетки строго по расписанию изо дня в день, никаких нервных срывов — он старается чаще думать о хорошем, меньше верить в плохое и самую малость помогает себе успокоительными — и отчаянная надежда.       Возвращаясь на тренировки в первый день, он нерешительно мнётся перед дверью раздевалки, не решаясь зайти. В нём вдруг вспыхивает страх: в прошлый раз он точно так же ждал встречи, только что из кожи не вылезал от нетерпения. А кончилось это тем, что Глеба скрутило невыносимым удушьем в первую же минуту. Вдруг и сейчас будет так же? Вдруг ничего не изменилось? Матвей до боли кусает губы и переживает. Но от того, что он оттягивает и оттягивает, лучше не станет, приходится это признать — и Матвей всё-таки заставляет себя решиться и толкнуть дверь.       Глеб налетает на него, как шквал, с самого порога.       — Ты здесь! Ты правда здесь! Наконец-то! Я так скучал! — торопливо восклицает он, почти захлёбываясь словами. Прижимается к Матвею, крепко обнимая его, делает глубокий вдох всей грудью… и отшатывается, зажимая рукавом рот и нос.       У Матвея внутри всё обрывается. Он не успевает даже толком окунуться в жар объятий Глеба, пригреться в его руках — и вот, похоже, им снова ни черта нельзя.       — Опять? — в отчаянии спрашивает он. — Тебе всё ещё не нравится? Ничего не изменилось? Но врачи же тебе обещали! Разве нет?       Глеб мотает головой.       — Мне нравится. Мне очень нравится! — спешит заверить он. Не сразу, но, приглядевшись, Матвей замечает, как по-особенному теперь блестят его глаза: в них пересыпаются жаркие искры восхищения, и на тень мучительного удушья это совсем не похоже. — Напугал? Извини. Просто… ты так пахнешь! Боже. Я и не знал, что кто-то может так изумительно пахнуть, это же с ума сойти! Очень горячо. Мне нравится, я просто боюсь не сдержаться и заломать тебя прямо здесь, на пороге. Мне не кажется, что это будет правильным поступком. Хотя мне уже начинает хотеться, — заканчивает он и пятится.       Матвею самому очень горячо от таких слов. Он весь в мурашках от макушки до пяток: наконец-то. Его альфе нравится. Это немножко ощущается как победа над ненавистной биологией: они терпели и вытерпели вопреки всему, и как будто судьба прониклась их упорством и пошла им навстречу. Но этого, конечно, не случилось бы без Глеба. Если бы он не держал так яростно, всё кончилось бы куда плачевнее.       — На пороге — это и правда перебор, — соглашается Матвей. — Но, может быть, вечером? Я ужасно скучал и в любом случае планировал липнуть к тебе как банный лист и настойчиво рассказывать, как я тебя люблю. Но, думаю, вполне осилю этот план до вечера. И туда же можно перенести все сопутствующие планы. Если тебе так сильно хочется меня заломать — что ж, не вижу причин сопротивляться. Вечером можем устроить и это. Хочешь? — предлагает он настойчиво. Ему самому хочется, и идея совместного вечера кажется привлекательной; но ещё сильнее хочется сделать приятно своему альфе, дать ему желаемое, он ведь так заслужил это своим яростным упорством, своим нежеланием сдаваться, он так достоин всей любви на свете.       — Не дразнись, — стонет Глеб и продолжает пятиться, пока не упирается спиной в стенку. — Чёрт, да как можно не хотеть? Я же так по тебе скучал! Мне так тебя не хватало рядом! Конечно, хочу. Значит, вечером? Обещаешь? Не соскочишь? Тогда буду ждать. Очень, — и он торопливо выскакивает из раздевалки, явно спеша выгнать самого себя на тренировку.       Это здравая идея, и Матвей торопится последовать примеру Глеба: за физическими упражнениями наверняка будет оставаться мало времени и сил на неуместные сейчас горячие фантазии. Впрочем, фантазии от себя так просто не отстегнуть, отложить их в долгий ящик до поры до времени не получится. Тем более, что Глеб, хоть и старается держаться поодаль, но во время тренировок он по-прежнему рядом. И пахнет. Очень. От настойчивого дразнящего жасмина у Матвея в голове плывёт, и сосредоточиться трудно. Он кое-как соображает, что нужно зайти к врачу на осмотр и обязательно воткнуть инъекцию, чтобы не улететь в декрет повторно после первого же дня тренировок. В прошлый раз, увлечённый Глебом, он про инъекцию забыл напрочь, не обновил её перед течкой, и, видимо, её эффект сошёл на нет. Нельзя так ошибаться второй раз. У врача Матвей послушно заглатывает все таблетки, которые ему предлагают, отвечает на массу скользких вопросов и наконец получает инъекцию. До вечера она должна будет уже прижиться и начать действовать. Это помогает стать увереннее, чувствовать себя более раскованно: отлично, здесь он подстраховался, здесь у него больше нет причин для беспокойства. Дальше — только сделать так, чтобы и у Глеба таких причин не было, чтобы Глебу было с ним хорошо.       В душевой Матвей застревает дольше, чем все остальные ребята. Он ожесточённо трёт себя мочалкой, сдирая с тела малейшие следы тренировки — чтобы быть чистым для своего альфы, чтобы ничем не испортить грядущий вечер. В какой-то момент он слышит лёгкие, торопливые шаги — а потом к нему под душ проскальзывает Глеб и обнимает, притягивает к себе. Совсем как в тот вечер, когда он впервые открыто пошёл навстречу, предложил остаться с ним. И от сладких воспоминаний у Матвея сердце захлёбывается собственным бегом.       — Я не думал, что переживу этот день, — признаётся Глеб, и его объятия сжимаются всё крепче. — Никак выкинуть тебя из головы не могу. Мне кажется, я с самого утра на медленном огне горю, с того момента, как почувствовал, как ты пахнешь. Ох, чёрт, как же ты пахнешь! — Он делает судорожный вдох, словно наконец разрешает себе ощутить аромат омеги полной грудью, а потом начинает настойчиво целовать, с таким пылом, как будто собирается зайти дальше и взять своё прямо сейчас. Его тело действительно ощущается непривычно, болезненно разгорячённым. В совокупности с тем, как Глеба заметно потряхивает, каким сокрушительно ярким становится его аромат, это… подозрительно. Подозрительно похоже на гон; Матвей отвечает на заполошные, жадные поцелуи и торопливо соображает. Если это и правда гон, если Глеба вот-вот накроет неконтролируемой лавиной инстинктов, то никак нельзя допустить, чтобы это случилось прямо здесь. Гон — штука затяжная, примерно такая же, как и течка, не стоит пытаться справиться с ним где попало. Проводить его в общественной душевой — плохая идея.       — Глеб, Глеб, милый, потерпи. Ещё совсем немного. Потерпи, пожалуйста, — уговаривает Матвей между поцелуями и старательно давит собственное ответное возбуждение, разгорающееся под кожей. — Не надо здесь. Разве ты хочешь вот так, у всех на виду, чтобы кто-нибудь всё испортил? Чтобы ворвался Миша и снова обложил нас извращенцами, и помешал? Нам ведь есть где… уединиться. Например, у меня. Или наоборот, у тебя. Хочешь, я приеду к тебе? И останусь так долго, как ты скажешь? Хочешь?       Глеб кивает со стоном.       — Как я могу не хотеть. Это же всё, о чём я только в состоянии думать, — сбивчиво бормочет он. — Значит, у меня? Ты поедешь ко мне? Сейчас? Прямо сейчас? Обещаешь?       — Обещаю, — заверяет его Матвей. — Выйду из душа, соберусь — и дальше сразу к тебе. И ничего между. Честное слово.       Ну, вообще-то он немного кривит душой. «Между» Матвей успевает прицепиться к Мише — потому что нужна помощь, а где ещё её сейчас найти.       — Я понимаю, что мы тебя уже наверняка задрали со своими беспокойными отношениями. И прошу у тебя за это прощения, — искренне говорит он. — Но мне сейчас правда не справиться самому. У Глеба, кажется, гон. В общественный транспорт его в таком виде нельзя, сам понимаешь. И в такси нас тоже вряд ли пустят, чтобы мы там не устроили разврат на заднем сиденье. Поэтому… ты не мог бы нас подвезти? Я правда надеюсь, что мы беспокоим тебя в последний раз.       — А у меня в машине, значит, разврат на заднем сиденье устраивать можно, — ворчит Миша. Но ворчит как-то неубедительно, без огонька, что ли. И Матвей отчётливо понимает: поможет.       — Ну только если самую чуточку, — осторожно предполагает он, не готовый поручиться, что полностью сдержит разгорячённого, распалённого Глеба. И твёрдо обещает: — Спустить с меня штаны я ему не дам. Вот это гарантирую. Все усилия приложу.       Справиться с этим обещанием оказывается не так просто. Глеб действительно неумолимо сползает в гон, пышет возбуждённым жаром, и теснота заднего сиденья, кажется, для него выглядит уже как карт-бланш на уединение. Он настойчиво тянется к Матвею, целует и жадно трогает, пытается проникнуть руками под одежду. Матвей позволяет ему это лишь частично: он старается одновременно и не оттолкнуть альфу, и не допустить лишнего, не расплавиться под жаркими руками и губами прямо здесь и сейчас, не нарушить данное Мише обещание. Потерпи, уговаривает он сбивчивым шёпотом, альфа, родной мой, драгоценный мой, потерпи ещё совсем немного. Скоро, совсем скоро ты получишь всё, что хочешь, обещаю. Осталось немного, совсем немного. Глеб урчит, почти что вгрызаясь поцелуями в его шею, так, что наверняка останутся следы, и едва сдерживается.       Матвей ощущает себя бесстыже, откровенно, ярко помеченным, когда Глеб почти что выдёргивает его из машины возле дома. Он только чудом не оставляет в машине все свои вещи и заплетающимся языком едва успевает бросить Мише короткое «спасибо». Глеб затягивает Матвея в подъезд и там, едва за ними закрывается дверь на улицу, снова подступается с жадной лаской.       — Ну зачем же ты меня мучаешь, — бормочет он, зажимая Матвея возле лифтов. Его поле зрения, кажется, сужено только до омеги перед ним, он как будто с трудом замечает, где они и что они. — Что не так? Почему ты мне отказываешь, ты же обещал? Больше всего на свете Матвею в эти мгновения хочется осесть на пол прямо здесь и отбросить всякое сопротивление, всякую разумность, всем своим существом зациклиться на Глебе и ни о чём больше не помнить. — Что ты, что ты! Я не отказываюсь, — уверяет он, задыхаясь, и локтём нащупывает кнопку вызова лифта. — Просто… это же очень личное, разве нет? Только для нас с тобой. Хочу без посторонних. Наедине. Чтобы ни у кого и шанса подсмотреть не было. Понимаешь? Давай поднимемся к тебе. Совсем чуть-чуть уже осталось, уже правда чуть-чуть. Потерпи, милый. Я здесь, я никуда не убегаю, я останусь, обещаю. Иди сюда, ну же. — И, действуя сдвоенной силой уговоров и ласки, пересыпая слова поцелуями, он всё же затягивает Глеба в лифт.       В лифте Глеб зажимает его в углу, яростно, горячо вылизывает шею и ключицы, расстёгивает джинсы Матвея и сразу же запускает руки под бельё. Матвей тяжело жмурится, ощущая, как жаркие ладони мнут ягодицы, как размазывают понемногу сочащуюся смазку, превращая его в беспорядок и хаос уже здесь и сейчас, и цепляется за плечи Глеба так, что пальцы немеют. Жар альфы постепенно перетекает в него всё это время, весь этот вечер — и разве можно как-то этому помешать? Разве он, омега, запечатанный, повязанный, присвоенный, может не откликнуться, не ответить, когда его альфа так настойчиво зовёт? Сопротивляться всё сложнее, а воля ломается неумолимо. Матвей, кажется, даже слышит, как она трещит.       — Только не здесь. Не на виду. Давай сделаем это в квартире, пожалуйста, — кое-как выдавливает он, пытаясь сохранить жалкие остатки разума. Пожалуйста пожалуйста пожалуйста, это всё, что он может бормотать, постепенно даже теряя понимание, о чём просит. Глеб целует его, прижимается губами к губам, обрывая этот полубессознательный поток просьб, проглатывает и гасит звук и уже сам тянет Матвея из лифта. — Что ты, — говорит он с внезапной нежностью, от которой между ними вдруг словно проясняется на несколько мгновений, — что ты! Разве я могу заставить тебя, принудить, обидеть? Тебя? Ни за что на свете.       — Я не был уверен, — честно признаётся Матвей. — У тебя же гон, ты горишь весь. Я не знаю, насколько ты слышишь сквозь инстинкты, это же… сложно. Сложно их игнорировать, они ведь давят очень.       — Сложно, — признаёт Глеб. Прижимает Матвея спиной к двери, сперва упирается лбом ему в плечо, а потом бодает дверь за его плечом и хрипло продолжает: — Честно? Я хочу тебя так, что мне даже думать о чём-то другом больно, что у меня голова уже разламывается. Но завалить тебя в лифте или на лестнице, прямо на полу? Нет, я так не поступлю. Я тебя слышу. Всегда буду слышать, обещаю. Я же не животное, я же… люблю тебя, — заканчивает он совсем уж тяжело и бодает дверь отчётливее прежнего.       От этого признания — пусть оно и звучит не в первый раз, но оно всё ещё ценное и прожигает насквозь, — от слов, в которые оно облечено, в груди всё дрожит, готовое обрушиться грудой осколков к ногам Глеба. Матвей бесцеремонно лезет в карман его куртки, нашаривая ключи от квартиры.       — Сейчас станет легче, — обещает он, нашаривает прохладную связку и вкладывает Глебу в ладонь. — Последнее усилие, милый. Мне подойдёт и пол, если он в твоей квартире. Но ещё чуть-чуть, и прямо на лестнице мне подойдёт тоже. Я ведь и сам очень тебя хочу.       Глеб кусает его за плечо, оттягивая воротник куртки, и урчит, крупно содрогаясь от нетерпения. Слышно, как он возится, нашаривая замочную скважину, как торопливо проворачивает ключ в замке. Наконец дверь приоткрывается — и Глеб тут же сгребает Матвея в охапку, заталкивая его в коридор.       Вот и всё. И ни единой причины сдерживаться больше нет.       Матвей швыряет рюкзак в угол, сам роняет куртку на пол. Глеб в эти мгновения уже сдирает с него джинсы, и все движения — на грани грубости, словно сил контролировать себя у него осталось на считанные секунды.       — Можно? — жадно спрашивает он, утыкая Матвея лицом в закрывшуюся дверь. — Здесь никого, кроме нас. Так подойдёт?       Матвей отчаянно кивает и дрожит, чувствуя на бёдрах ладони, опаляющие нетерпеливой лаской.       — Да, да. Можно, милый, конечно, можно, — выдыхает он, нащупывая и поворачивая дверной замок. И едва успевает выгнуться, подаваясь ближе к Глебу и подставляясь. Его почти сразу же швыряет грудью на дверь: Глеб наваливается на него со спины, вбивается, заполняя собой, и громко, с облегчением стонет.       — Я так хотел, — рвано выдыхает он, торопливо вколачиваясь глубже. И целует в затылок, в самую брачную железу, размашисто облизывает так, что огонь катится вдоль всего позвоночника. — Идеально. Ты идеальный.       Матвей ничего не в состоянии ему ответить. Он кое-как цепляется за дверную ручку и несдержанно вскрикивает в такт движениям Глеба. От размашистых, беспощадных, почти бьющих толчков у него стремительно слабеют колени; он сам весь слабеет, размазываясь по двери, растворяется в принадлежности своему альфе и ничего толком не чувствует кроме того, как восхитительно, потрясающе Глеб его заполняет.       Он со мной, и ему легко дышать. Вот что главное. Вот что идеально.       Глеб повторяет его имя, когда горячо кончает внутрь, нашёптывает много ласковых слов, когда Матвей извивается на его узле, захлёбываясь ярким, почти болезненным удовольствием. Ты сокровище, ты так мне дорог, и у Матвея следом за телом так же критически плавится ещё и мозг. Тебе хорошо? я хочу, чтобы тебе было хорошо со мной, и Матвей торопливо кивает, едва не обдирая щёку о дверь, и пропускает один сорванный стон за другим, позволяет себе звучать безоглядно, лишь бы ни на миг не дать альфе заподозрить, что что-то не так. Тем более, что всё ведь действительно хорошо.       — Я рад, — с облегчением выдыхает Глеб. — Очень рад! Я надеялся, что наши проблемы наконец кончатся. Получается, теперь вместе, без осложнений? Это лучшее, что могло случиться, я долго об этом мечтал. — Он расслабленно прижимается к Матвею со спины, даже скорее наваливается, целует в шею, за ухом, дразнит кончиком языка брачную железу, чувствительную сейчас до остроты. Жар его тела ощущается прежним, ничуть не спадает — а значит, ночь ещё только начинается. Но пока Матвею приятно об этом думать. Он чувствует, как мягко пульсирует внутри ещё затянутый узел, как сладко-колкие мурашки пробегают по коже от горячих, влажных прикосновений к брачной железе, и ему хочется лишь обмякнуть в руках Глеба и не уходить больше никуда и никогда.       — С тобой чудесно, — признаётся Матвей, чувствуя необходимость тоже что-нибудь сказать Глебу, а не просто впитывать ласковые слова. Благо, ответное признание находится легко и получается совсем искренним. — Я никогда не жалел, что доверился тебе. Ни на минуту. Ради того, чтобы сейчас с тобой вот так… это всего на свете стоило.       Глеб удовлетворённо урчит и прижимается теснее, обнимает крепче.       — Доверишься мне ещё немного? — спрашивает он. Его руки уже оказываются у Матвея под футболкой, гладят и будоражат. Он со всей очевидностью уже собирается на второй раунд, и Матвей сладко ёжится, думая о том, что таких «раундов» впереди ещё наверняка немало.       — Конечно, — охотно соглашается он и отзывчиво вздрагивает под ласковыми ладонями. — Конечно, только… мы можем продолжить не здесь? Выбрать другое место?       — Да, — мгновенно отвечает Глеб. Но следом в его голосе проскальзывает тревога: — Так всё-таки тебе не понравилось? Что-то было не так?       — Всё было чудесно, — настойчиво заверяет его Матвей. — Но в этом и проблема. Всё было настолько хорошо, что меня теперь ноги не очень держат. На втором заходе точно колени схлопнутся.       — О, ну если дело только в этом, то мы можем перебраться в комнату, — с облегчением бормочет Глеб.       Они избавляются от остатков одежды прямо в коридоре, чтобы не возиться по дороге, и Глеб настойчиво тянет Матвея за собой. Его аромат снова становится гуще и ярче, так, что голова идёт кругом, а внутри снова разгорается тугой, нервный жар. При каждом шаге по бёдрам густыми потёками ползут смазка и сперма, и это ощущается до бесстыдного приятно: всё потому, что Матвей только что был со своим альфой и вот-вот будет с ним снова, Глеб испачкает его всего, пометит его везде, и это будет прекрасно и правильно. Матвей шагает, из последних сил заставляя себя держаться на ногах. Глеб затягивает его в комнату, толкает на кровать и торопливо нависает над ним.       — Как же ты пахнешь, — выдыхает он, горячо вылизывая шею Матвея. — Чёрт, это же лучший запах на свете. Ну почему я чувствую его только теперь? Почему я до этого никак не мог разобрать, насколько ты хорош?       — На что похоже? — любопытствует Матвей. У него сердце вздрагивает от того, как Глеб его слышит: каким бы жаром он ни пылал, он послушно останавливается, втягивает ноздрями воздух и задумывается.       — Гардению чувствую. И немножко лимона. И ещё что-то, не разберу, — торопливо перечисляет он и снова прижимается к Матвею, заставляет развести колени и подминает под себя. — Изумительно пахнешь. Изумительно. Ты обещал, что останешься так надолго, как я попрошу. Побудешь со мной до утра? Ты обещал.       Матвей обхватывает его за шею и притягивает к себе, чтобы поцеловать в пересохший от жара рот.       — Я сделаю, как ты скажешь. Я здесь для тебя. И мне нравится всё, что ты делаешь, я с радостью останусь, — убеждает он. И без дальнейших прелюдий Глеб вбивается в него снова, почти что размазывает его по простыне жаром своей страсти.       Когда в окно прокрадывается утро, Матвей совершенно не чувствует в себе сил встать. Он не сомкнул глаз за ночь ни на миг, по ощущениям, он выплывал из обжигающего водоворота лишь для того, чтобы кратко глотнуть воздуха и утонуть снова, потому что Глеб почти не давал ему передышки, подступался к нему снова и снова, жадно требуя близости со своим омегой. Удивительно, как это ни разу не ощущалось чем-то чрезмерным, не стало похоже на принуждение. Напротив, Матвею нравилась эта вдруг пробудившаяся жадность, нравилось, как его альфа желает его снова и снова, не умея ни сдержаться, ни остановиться, нравилась опаляющая, выжигающая ласка, от которой ничего не оставалось в голове, кроме желания смаковать эту близость, испытывать её снова и снова. И сейчас Матвей лишь самую малость жалеет о том, как всё получилось, и то лишь потому, что ощущает себя совершенно размякшим от неги, похожим даже не на человека, а на желе. У него внутри сладко тянет от того, с каким настойчивым пылом Глеб ночью брал его снова и снова, и он убеждён, что при попытке встать колени не будут держать его совершенно, да и к локтям тоже будут вопросы. По телу до сих пор бродит лёгкая, приятная дрожь — эхо последнего оргазма. Глеб лежит совсем рядом, прильнув к Матвею со спины и тесно обнимая. Он уже не такой раскалённый, но его тело всё ещё ощущается горячим, и Матвей беззастенчиво греется об него, жаркого и притягательного.       — Я тебя устраиваю? — всё-таки спрашивает он. Не то чтобы этой ночью хоть что-то в поведении Глеба давало повод усомниться — но всё же. Хочется не додумывать, а поднять этот вопрос один раз, отчётливо проговорить и выкинуть с лёгкой душой.       — Этого слова совершенно не достаточно, — возражает Глеб и вязко, тепло целует Матвея в плечо. — Разве ты можешь просто устраивать? Ты же идеальный — впрочем, это ты и так знаешь, наверное, это я за ночь сказал столько раз, что сам от себя устал. Я тебя обожаю и хочу тобой захлебнуться. Слова «устраиваешь» здесь критически мало.       Матвей на несколько мгновений зарывается лицом в подушку, пряча глупую счастливую улыбку. Да, он надеялся услышать нечто похожее — но Глеб с лихвой превзошёл эту надежду, дал ему гораздо больше.       — Получается, я тебя тоже устраиваю? — спрашивает тем временем Глеб. Его губы продолжают касаться плеча Матвея, оставлять поцелуй за поцелуем, и Матвей всерьёз опасается, что под лаской он окончательно превратится в человекоподобную жижу и ни на что больше в течение дня способен не будет. А день со всеми запланированными делами так-то никто не отменял. — Всё в порядке? Тебе со мной хорошо?       — Забудь слово «устраивать», — ворчит Матвей и выгибается, пытаясь подставить под ласковые губы не только плечо, но и лопатку. — Оно беспомощное и вообще не подходит. Ты не просто «устраиваешь», я от тебя в сплошном восторге. Я как-то уже говорил, кажется, разве нет? Ты же просто мечта во плоти. Честное слово, ты лучший альфа, какого я только могу себе вообразить.       — Что из этого ты говоришь из-за того, что я опять плохо влияю на твой центр принятия решений? — уточняет Глеб. Его губы смещаются и теперь ласкают чувствительный треугольник кожи между лопатками, обжигают россыпью поцелуев уже там, и Матвей всё-таки безвольно растекается по простыне.       — Почему плохо? Хорошо, — выдыхает он, трепеща. — И не надо на себя наговаривать, у меня к тебе ноль претензий. Влияй сколько тебе угодно. И на центр принятия решений, и на всё остальное, на что захочешь. Мне нравится. Я тебя люблю.       Глеб отчётливо вздрагивает. И тянет Матвея за плечо, перекатывает на спину, глядит в глаза серьёзно и тревожно.       — Останься со мной, — просит он вдруг.       Матвей удивлённо моргает, не понимая, откуда взялась эта фраза и что она призвана значить.       — А какие, по-твоему, у меня опции? — мягко спрашивает он и улыбается, стараясь успокоить эту внезапную, непонятно откуда взявшуюся тревогу Глеба. — Я ведь твой омега. Во всех смыслах. Ты уже, по-моему, всеми мыслимыми способами меня присвоил. Конечно, я останусь. Куда мне без тебя? Я никуда и не хочу. Или ты имеешь в виду, сейчас, ещё на пару раз? Тоже останусь, с удовольствием. — Хоть он уже и порядком измотан нескончаемой лаской, но если Глебу нужно ещё, если его гон пока не сошёл до конца… что ж, Матвей не думает, что это будет проблемой. Его тело всю эту длинную ночь послушно откликалось, и нутро исправно сочилось смазкой, и с Глебом было жарко и хорошо, и вряд ли ещё от раза-другого что-то изменится.       Но Глеб мотает головой.       — Я не это имел в виду, — говорит он. — Вернее, и это тоже, но конкретно сейчас я хотел сказать — оставайся у меня. Насовсем. Не хочу, чтобы получалось так, будто ты приходишь ко мне только для того, чтобы сексом заняться. Ты ничего такого не подумай, секс с тобой — это изумительно, я, по-моему, никогда в жизни подобного кайфа не испытывал. Просто дело в том, что я хочу не только это, но и всё остальное тоже. Твою куртку в прихожей и твою зубную щётку в ванной. Твой запах на всех вещах в квартире, всегда свежий, потому что ты только что здесь был. Твои шутки, удачные и не очень, по любому поводу и в любое время. И всё прочее, о чём я ещё не знаю, но очень хочу узнать.       С каждым новой фразой Матвею под рёбра будто вонзается очень горячая игла. У него полная грудь этих игл к моменту, когда Глеб заканчивает говорить, и каждая из них жжёт мучительно, почти до боли.       — Ты ещё скажи, что хочешь тот кофейный шмурдяк, который я по утрам варю, — растроганно бормочет он и жмурится, потому что глаза начинает позорно щипать. Всё это звучит так хорошо — даже немного слишком хорошо, как в сладком, лучшем на свете сне. Господи. Как невыносимо будет сейчас проснуться и обнаружить, что это всё ему только пригрезилось, когда он уснул у себя на диване, уткнувшись носом в свитер Глеба.       — И его хочу, — решительно соглашается Глеб. Но дальше его голос растерянно вздрагивает, а тёплое дыхание касается щеки, потому что он льнёт к Матвею, чтобы обнять: — Эй, что ты? Я что-то не так сказал? Плохо объясняю? Прости. Давай я попробую ещё раз. Ты же знаешь, что для меня наши отношения — это больше, чем биология. Всегда было больше. И для меня важно, чтобы так оставалось и дальше. Я не хочу сокращать наши отношения только до той части, где ты-омега оказываешься у меня в постели и я в тебя долблюсь, ничего больше не соображая. Это, конечно, чудесная часть, но как будто… самая неосмысленная. Я хочу, чтобы смысл был, чтобы ты и был смыслом. Не хочу сокращать тебя только до омеги, наоборот, хочу любить тебя всего, узнать тебя лучше. Переезжай ко мне, пожалуйста. Считай это предложением, если хочешь — руки, сердца и пары коньков в придачу. И чего ещё в этом списке не хватает? Дополни сам, как тебе нравится. Я знаю, что звучу эгоистично, что у меня очень много всяких «хочу» — но чего хочешь ты? Просто скажи. Уверен, у нас получится договориться.       Матвей обнимает его за плечи, потом проскальзывает рукой до затылка, взъерошивает короткие волосы, щекочущие ладонь. В душе клокочет бестолковый, жгучий хаос чувств. И Матвей кое-как вылавливает оттуда главное, важное, самое животрепещущее.       — Я никогда не считал, что ты меня «сокращаешь», — честно говорит он. — Ты же всегда видел не просто омегу, а меня, разве нет? Не знаю, за что мне так повезло с тобой, но мне очень повезло, это факт. И больше всего я хочу остаться с тобой. Так что если ты вдруг зачем-то подумал, что на предложение переехать к тебе я не побегу впереди собственного радостного визга — это ты напрасно. Я побегу. И ничем дополнительно сманивать меня не нужно.       Глеб сжимает его в объятиях так крепко, что рёбра едва не хрустят, целует и называет любимым, и это всё давно уже слишком горячо и осязаемо для того, чтобы оказаться просто сном.       — Я отпускаю тебя только потому, что нам давно уже пора на тренировку, — говорит он напоследок, перед тем, как всё-таки разомкнуть руки. — И заграбастаю себе снова, как только смогу, имей в виду.       Они торопливо собираются, потому что уже опаздывают так, что нарываются на показательную порку. И всё-таки, уже когда они стоят на пороге, Глеб находит момент для того, чтобы даже с какой-то торжественностью протянуть Матвею запасную связку ключей.       — Ещё раз выкинешь их в почтовый ящик — придушу, — предупреждает он полушутя-полусерьёзно. Несколько мгновений Матвей смотрит на ключи у себя в ладони — а потом, повинуясь шальной мысли, продевает сквозь кольцо брелока безымянный палец.       — Ну что ты. Как можно их выкинуть — теперь, после всего, что было? — лукаво возражает он. — Ну уж нет. Буду беречь и держать… ну да, пожалуй, у сердца.       Глеб смотрит на него сияющими от счастья глазами. И, кажется, понимает.       Вечером того же дня Матвей снова оказывается у него дома.       А через две недели он успевает перетащить к Глебу в квартиру почти все свои вещи и уже заканчивает планировать окончательный переезд.       И кофе теперь у него по утрам убегает почти постоянно. Потому что Глебу нравится подолгу, несдержанно целоваться, пока кипит вода в турке, и Матвею далеко не всегда удаётся вовремя взять себя в руки.       Ну и чёрт с ним, с этим кофе.