С лошадьми и челядью

От жалости к деятелям искусства Ральф был излечен в мгновение ока, стоило только одной из прибывших артисток назвать его «мальчиком» и сиплым голосом поинтересоваться, где здесь сортир, гримёрка и место для курения. Произведённый в мальчики Ральф сделал неопределённый жест в сторону пыльных кулис, и театр разноцветной змеёй потянулся в зал, под ругательное бурчание низкорослого человечка с бородой Карабаса Барабаса. В коридоре у лестницы ошивались Белобрюх и Лэри, разве что не вывесив языки от любопытства, желая подобраться поближе, но наличие воспитателя их останавливало. У неработающих автоматов, всунув руки в карманы с дурацкими ухмылками, подёргивали чуткими носами представители Крыс, на подоконнике спал Рикша, и только стая Птиц демонстративно игнорировала предстоящее мероприятие. После того недоразумения с Папой Птиц, когда каждый из них обсуждал своё, Стервятник показательно выключил Ральфа из орбиты своего внимания. При этом сработала какая-то магия, а может быть чувство вины, из-за которого Ральфу казалось, что он буквально всюду видит осуждающий строгий силуэт Стервятника с оскорблённо поджатыми губами. Вожаку вторили и остальные пташки, не забывая с брезгливыми физиономиями отворачиваться при появлении Р Первого в классе и шушукаться за его спиной с обвинительными интонациями. Даже в столовой Стервятник ухитрялся каким-то особо претенциозным способом выложить на край тарелки комочки из манной каши, и Ральф понимал, что виноват, ранил в оба предсердия насквозь, прошёлся в грязных сапогах по девственно-белым простыням птичьей души. Собственно, можно было поднять руку вверх и, резко опустив её, от всей души сказать «плевать», но всегда было одно «но». А в данном случае этих самых «но» было гораздо больше, чем одно. Во-первых, Акула желающий лицезреть в зрительном зале всех, вплоть до ходячих больных, кого согласился отпустить на спектакль Янус, во-вторых, все эти как бы внутристайные игры нуждались в контроле и присмотре, а в-третьих, как сотрудник разведки, вербующий агентуру на территории противника, Ральф был откровенно плох. Единственным добровольным информатором, пусть и со специфической лексикой, был Стервятник, и потерять столь ценный кадр, он не мог себе позволить. Пришлось идти на поклон. С виноватым лицом стучаться в запертую дверь Птичника, ждать пока там соизволят открыть и впустить, а потом стоять, задрав голову к потолку, потому что Стервятник парил на стремянке, и обещать, что непременно засвидетельствует своё уважение покойному личным присутствием. Стервятник выдохнул целое облако кальянного дыма, наполнив комнату ароматом сливы и вишни. Ральф, усмирив гордость, ждал, пока облезлый падальщик отвяжет от стремянки красную ленточку, свернёт её в клубочек, намотав на палец, положит в мешок, лежащий у его ног, а потом отыщет ленту белого цвета и завяжет её бантиком.       — Вы принесёте цветы, — растягивая слова словно жвачку проговорил Стервятник, не выпуская кальянный мундштук изо рта. Ральф даже шаркнул ножкой. Уж на две гвоздички он разорится, так и быть.       — Красивый букет или венок с чёрной лентой и надписью, — Стервятник поколдовал в клубах дыма, что-то вычерчивая длинным ногтем. Ну это хрен тебе, подумал Ральф, но покаянно покивал.       — Какие-нибудь хорошие слова, небольшая прочувственная речь. Мне будет приятно, — Стервятник посветил жёлтым глазом Ральфу в темечко, подспудно ощущая скрытый сепаратизм. — Вас же не затруднит найти пару добрых слов в мой адрес?       — Конечно, — Ральф прижал руку к груди, не забыв на другой скрестить пальцы в кармане пиджака. Уж что-что, а на слова он не поскупится! Скажет так, чтобы почившему на одре его лежалось, как на раскалённых углях, а не на лебяжьей перине.       — И какое-нибудь подношение, небольшой презент, что будет напоминать мне о вас, — Стервятник глубоко затянулся и выдохнул через ноздри две струи густого дыма.       — Например? — Ральф взялся рукой за стойку стремянки от удушливого сладковатого дыма у него начинала кружиться голова. Стервятник побулькал водой в колбе и выпустил четыре дымных колечка, которые поплыли по комнате, неспешно истаивая и сливаясь в одно. До ответа он не снизошел.       — Хорошо, — согласился Ральф, демонстрируя покорность и покладистость. Он положит старую перчатку, вытертую и высохшую, скукоженную до состояния дохлой птичьей лапки, с дыркой на большом пальце.       — Я же в свою очередь., — с томной негой бурлил Стервятник, усиленно окуривая всё кругом, буквально заключая Ральфа в кокон белёсого тумана. В душистом мареве плыли тени, силуэты фигур, шла какая-то процессия. Ральф присмотрелся, впереди ехала телега с откинутыми бортами, запряженная почему-то верблюдом и ослом. На телеге лежал вроде бы и Стервятник или два Стервятника? Ног у тела не было, он был похож на карту из колоды, где все фигуры изображены по пояс в зеркальном отражении. В руках этот/эти карточный Стервятник держал горшок с огромным кактусом, игольчатым огурцом, попирающим небо. Ральф не успел и удивиться, как только этот чудовищный суккулент не падает, как видение затянуло мутной кисеёй, и вот уже по дороге, засыпанной чёрным пеплом и скрипящим песком, идут фигуры, замотанные в шелка и мешковатую дерюжку. Какое-то чудовище с шипастым гребнем, похожее на раздутую от газиков ящерицу, брело, роняя огромные, как булыжники, слёзы, от которых дымилась земля. Следом шёл неимоверно высокий и худой рыцарь в синих латах и подбирал стеклянные шарики спёкшегося песка, складывал их в замшевый мешочек. Чудно! А следом опять ехали лошади, величественно ступали слоны, украшенные траурными султанами перьев, бежали в упряжках собаки, вывалив атласно-розовые языки, дебелые русалки, игриво покачивая пышными бёдрами, несли на головах блюда с янтарным виноградом и сияющей солнцем хурмой. Русалки? Ральф чихнул раз, второй и третий и видения, навеянные коварным дымком, растаяли, оставив головную боль и неприятный привкус жжённого вишнёвого листа на языке.       — ... бурные аплодисменты, — Стервятник заканчивал речь, которую Ральф совершенно пропустил, занятый дурманными галлюцинациями.       — Можем подарить даже цветы, кому скажите. У меня как раз неожиданно зацвела одна Шлюмбергера.       — Никаких цветов, — Ральф встряхнулся, собираясь с мыслями. Чёрт знает, что такое скрывается за этим шлюм-бум-бер-бур-ра. — Через час все в актовый зал. Он вышел в коридор, выкашливая приторный, навязчивый дым, желая вдохнуть свежего воздуха, очищающего кислорода. Но Дом взамен мог предложить только выедающий глаза запах тушёной кислой капусты и отварного минтая. Головная боль, опомнившись, резво застучала медными молоточками в висок, выбила небольшое стаккато в затылке, напоминая, что это следствие нарушенных собственных же правил: никогда не вести разговор на их территории. В спальни он входит только в статусе «воспитатель и наставник», а не как проситель, склонивший голову. Он — власть, принуждение и надзор, а не гость, которого рады видеть в любое время. Но сколько тех правил, выработанных, придуманных и вменённых себе к исполнению, и сколько их забытых, дополненных, неисполнимых и нарушенных? Нужно выпить таблетку, и Ральф решил сперва зайти в кабинет, прежде чем испытать на себе всепоглощающую великую силу искусства, делегированную через театр юного зрителя. У двери, перегородив вход Мустангом, его ждал Табаки.