Полуденное солнце

Сердце бьется с неистовой силой, на каждом судорожном вдохе ветер обжигает глотку, скатываясь в грудину раскаленным металлом. Руки же наоборот, оледеневшие, сжавшиеся на поводьях омертвелой хваткой. Это уже после, в долгие часы одиноких размышлений, он придет к выводу, что шанса у них не было с самого начала. Терем в центре городища, и вокруг слишком много поселений, чтобы успеть выйти к лесу всего за одну короткую ночь. И отец, его отец слишком дальновиден, чтобы не предусмотреть этого — все дозорные стоят на постах, все дружины предупреждены. Чудо, что им вообще удалось зайти хоть насколько-то, прежде чем за спиной вспыхивают факелы и начинают доноситься крики и галоп лошадей. Лучшие охотничьи собаки идут по следам, злые и науськанные, следующие за их запахом. — Беги, — коротко бросает Серый, оскаливаясь и спрыгивая со своего коня, — БЕГИ Я СКАЗАЛ! — рычит он, и этот агрессивный тембр в совокупности с диким блеском глаз заставляет его подчиниться. Сглотнув, Иван натягивает поводья, разворачиваясь. «Река…если успеть до реки, то хотя бы собаки потеряют след!», — думает он, устремляя взгляд вперед. За спиной — дикая погоня, лай и набат из топота копыт. Он стремится подстегнуть коня, ускориться, но животное под ним испуганно. В итоге гончие загоняют их, и испуганный, взмыленный конь вновь встает на дыбы, пугаясь лая, и Иван, в этот раз не удержав поводья, плашмя падает на землю, благо что удар сглаживает высокая трава. «Черт! Нет!», — думает он, сквозь мутную поволоку в глазах наблюдая за тем, как животное убегает прочь. — Тс, место! — а догнавшие его воины отзывают собак, ибо жертва поймана и должна быть доставлена обратно в сносном виде, — Осторожнее с ним! — из окружающих голосов он узнает голос среднего брата, — Поднимите с земли! От удара, пришедшего на спину, он несколько минут не может сделать вдох, и ушлые руки с легкостью поднимают его. Шипение, попытки вырваться, кусаться, бесполезны — альфы, удерживающее его, свое дело знают. И не так долог путь к тому злополучному месту, где они разминулись с Серым. — Смотрите-ка, значит он все эти годы скрывал, что нечисть! А отец пригрел на груди эту шавку, похитившую тебя? –старший княжич, завидев Ивана, оскаливает зубы, пиная связанного и удерживаемого четверкой мужчин волка, чья морда уже близка к окровавленному месиву, — Очень опрометчиво с его стороны! «Он дал им себя колошматить, потому что надеялся, что у меня будет фора! Но их слишком много!», — Иван цепенеет, ощущая, как в глазах невольно начинает щипать. — Это не правда! Не смейте его трогать! Я приказал ему спланировать побег, он тут ни причем! — он почти что задыхается, и горло саднит от высоты тона. — За то, что он сделал — полагается казнь, — скалится Святослав, вытаскивая из ножен меч, что угрожающе отблескивает в свете факелов, — посмел покуситься на царского омегу. И за то, что скрывал свое мерзкое оборотническое происхождение! — Нет! — кричит Иван, пытаясь выбиться из рук двух дружинников-альф, что насилу могли удержать его. «Вот же…сучьи лицемеры!», — его лицо искажается в яростной гримасе, — «Значит как в течку ко мне князька пускать так это можно!!!». Но в следующую секунду старший царевич делает решительный шаг к плененному, и ярость юноши обращается в животный, отчаянный страх за жизнь близкого. — Стойте! Отпустите его, и я все сделаю! Выйду замуж за того, кого скажите! — Ты и так выйдешь, — отмахивается альфа. — Нет! — скалит зубы Иван, — Если казните Серого — не пойду, руки на себя наложу! Все равно не уследите, хоть с утра до ночи станете сторожить! Я найду способ! Брат, склонив голову, смотрит на него внимательным, вкрадчивым взглядом. Отец предупреждал его, что скорее всего, все пойдет по этой колее, так что и меч был вынут больше показательно. — Значит, клянешься перед ликом богов, что не воспротивишься больше царской воле, будешь послушен и пойдешь замуж за кого скажут, как и полагается нормальному омеге? — протягивает Святослав, кося взгляд на Серого, отчаянно мотающего в отрицании головой. — Если вы отпустите его целого и невредимого, да, — опустив голову, твердо произносит Иван, стараясь не смотреть, как в путах, едва удерживаемый двумя парами рук, бьется волк, — Клянусь! «Третья сделка, и ни одна не обернулась мне добром», — думает он, ощущая, словно погружается глубоко под воду, на вязкое илистое дно, сквозь которое едва ли прорвется свет. Святослав усмехается, жестом приказывая снять цепи, удерживающие слугу. И тот сразу подается вперед, но замирает, озираясь и с шумом вдыхая воздух. Людей вокруг слишком много — несколько десятков воинов, и в том числе старшие княжичи. Выбраться будет трудно, и ради этого придется устроить грызню насмерть, и не факт, что победа будет на волчьей стороне. Он ловит взгляд юноши, которого все еще удерживают дружинники, и у Серого слов не находится — только на затылке шерсть встает дыбом, и когти врезаются в землю. — Нет, — шепчет одними губами Иван, мотая головой и улыбаясь, — Уходи, я дал клятву, не делай ее бессмысленной, прошу! «Пожалуйста, просто уходи», — мысленно молит юноша, ощущая, как в виски стучит кровь. — Выгоните эту шавку прочь, — бросает старший царевич, — И, если перейдешь еще раз наш порог — живым обратно не вернешься, ясно?! А что касается тебя… — он переводит, на брата тяжелый, но во многом удовлетворенный взгляд, — Все действительно будут думать, что тебя похитили, и так репутация ни к черту. Иван в ответ лишь молча кивает, не ощущая, кажется, уже почти ничего — все чувства иссякли, будто после ярко вспыхнувшего пожара. Он, провожая взглядом рычащего Серого, которого теснит прочь толпа воинов, едва замечает, как Вячеслав, отогнав держащих за руки дружинников, укутывает в кафтан и сажает его на коня. — Ты дал очень сильную клятву, — тихо произносит альфа, — От такой не убежать. — Он был мне как брат, — глухо отвечает Иван, — Как настоящий брат. Мужские руки, поправляющие сбрую, вздрагивают, и больше альфа поднять на него глаза не решается. Возвращение в терем занимает вполовину больше времени — никто из них уже не торопится и не гонит лошадей. — Рад что ты цел и здоров, сын, — и на пороге дома их встречает сам царь с глубокой, лукавой улыбкой на устах, — Боги благоволят тебе. И юноша, сжав ладони в кулаки, отвечает отцу кривой улыбкой и полным отчаянной ярости взглядом. «Боги меня ненавидят, не иначе», — думает он, и стремясь всеми силами не потерять лица, не опустить головы, молча поднимается по ступеням терема. За спиной, цокая языками, шепчется двор. Его история извращена, вывернута шиворот-навыворот, обрастает скользкими подробностями, отравляющими то светлое и чистое, что Ивану хотелось бы сохранить для себя. Все действительно говорили о том, что младший царевич был силой похищен ближайшим слугой. Из этого росли россказни о том, что дескать, Серый-то всегда знал, что младший царевич омега, и меж ними давно существовала тайная связь, порочащая царский род. «Никто не готов верить в дружбу омеги и альфы», — хмыкает юноша, стремясь пропускать весь унижающий и ранящий шепот мимо ушей. Он почти не покидает своей комнаты, игнорируя почти любую попытку заговорить с собой, но уже на следующий день последствия его клятвы являются на порог в лице альфы, что несет на себе тяжелый запах смородины. — Значит, это все-таки вы, — бесцветным тоном протягивает Иван, всматриваясь в лицо мужчины, исполосованное по щекам глубокими царапинами и украшенное на крыльях носа выразительной бороздой от его зубов. — Надеюсь, дорогому жениху придутся по вкусу эти подарки, — оскаливается Драмир, наблюдая за тем, как слуги вносят ларцы с украшениями и подносы с причитающимися омеге сладостями. Формальности, так или иначе, требовали соблюдения. Иван, что сидит с прямой, словно струна, спиной, отводит безучастный взгляд в сторону, всем видом демонстрируя, что стена куда интересней и гостя на пороге, и его подношений. — Надеюсь, лицо не сильно болит? — он мог бы внести в голос ноту притворства, деланного сочувствия, но иронии не выходит — лишь горчащая прямолинейность, — Говорят, до свадьбы заживет, но кажется, не в этом случае. «Еще супругами не стали, а уже почти ненавидим друг друга», — печально усмехается юноша. — Ты думаешь, я в восторге от того, что возьму в мужья шлюховатого омегу, пахнущего как сено? — с раздражением скалится Драмир, подходя к юноше и резким, быстрым движением подняв его за грудки, притягивает к лицу, — Который к тому же сбежал с другим альфой?! Иван коротко нахмуривается, внимательно вглядываясь в лицо напротив. Злорадства на лице князя не было, как и большого удовлетворения или предвкушения. «Сбежал…значит, он в это похищение не верит? Быть может?!..», — и в юношеском сердце вспыхивает отчаянная надежда. — Так откажитесь от помолвки! — пылко произносит он, подаваясь вперед и укладывая ладони поверх рук альфы на своей груди, — Ничего не выйдет из этого брака, мы оба друг другу постылы, зачем мучиться? Неужели вы сами не хотите иметь рядом с собой омегу, что будет тянуться к вам, для которого вы будете желанны?! — речь юноши течет торопливо, а глаза наконец вспыхивают огнем, украшая потухший взор живым блеском, — Драмир, я же вижу, вы не хотите этой свадьбы, так же, как и я! Но вы в силах прервать это, а я не нет, молю вас! Мы не будем счастливы вместе, не притремся, я правда…правда просто не могу воспринимать ваш запах, да у меня лихоманка в детстве была от смородины! Князь же, сжав губы в нить, смотрит на него сверху-вниз взглядом глубоким и мрачным. — Конечно, я ожидал не этого… Не смочь покрыть омегу в течку — это конечно… — О чем вы? — скалится Драмир, сразу морщась от неприятных ощущений в царапинах на лице. Сучонок действительно бешеный — где это вообще видано, чтобы омега в течку так себя вел? — Было бы… весьма досадно, если бы округе тут и там пошли слухи о вашей несостоятельности как альфы? Как вообще можно управлять дружиной и княжеством, если даже одного молоденького омегу приструнить не вышло? Да, было бы опасно, если бы о вас заговорили подобным образом… — Вы… вы что имеете в виду?! — он замирает, уже осознавая, куда ведет ниточка этого разговора. — И неужели ты думаешь, что я позволю так оскорбить свой двор? — Мстислав меняет притворно мягкий тон на металлическую жесткость, — Все видели наш уговор. И если ты разорвешь помолвку, то это весьма меня обидит… Кажется, на границе ваших земель набирает силу степной хан? Сможешь ли ты защитить свои земли без моей помощи, если он решит напасть? — С чего бы ему нападать?! — А почему бы и нет? — царь разводит губы в многозначительной улыбке, — Если он поймет, что ты ослаблен, лишился поддержки самого главного союзника… Что помешает хану откусить кусок? А другим разодрать оставшееся? — Вполне конкретному другому? — скрипя зубами, поднимает бровь Драмир. Его княжество с царством Мстислава Старого стоит береза к березе — и этот брак нужен был в том числе, чтобы оградить себя от возможных притязаний царя, славившегося знатной любовью к расширениям своих владений. — С чего бы мне проявлять жалость к тому, кто оскорбил мой дом? — Вот как, — протягивает альфа, и темные глаза вспыхивают глубоким гневом. Что ж, расклад ясен — он, купившись на смазливое личико, позволил загнать себя в тупик. — Этот брак состоится, Драмир, и так будет лучше для всех — удовлетворенно улыбается Мстислав, откидываясь на спинку трона, — А что касается строптивости моего сына…вы научитесь усмирять ее. С меткой он станет покладистей, а потом понесет, и уже никуда не денется. — Стерпится — слюбится, слышал о таком? — Драмир, зло усмехнувшись, разжимает ладонь, опуская омегу на пол, и тот отчетливо видит на дне темно-карих, почти черных глаз неудовлетворенную злость, что словно змея затаилась в ожидании, когда сможет выползти и ужалить. — Знаете…вы ведь не только меня покупаете, вы и себя продаете, — мрачно цедит юноша, ошпаривая будущего мужа злым взглядом исподлобья, — Надеюсь, цена оправдывает все ваши издержки, князь. — Советую научиться не болтать, когда не спрашивают, — альфа отвечает таким же выразительным взором, — Свадебный обряд и пир будут через три дня, и мы уедем следующим же утром. И, надеюсь, в первую брачную ночь тебе не понадобится намордник, — скалится Драмир, отчасти передразнивая Иванову интонацию, — Иначе к новому двору прибудешь без зубов. «Связался же с их проклятым родом», — с растущей злостью думает мужчина, выходя из покоев омеги и одаривая того напоследок выразительным хлопком двери. «И все же, он хотя бы красив, приплод должен быть хорош», — он идет вдоль коридоров терема, навешивая на лицо притворно- удовлетворенное выражение, не желая демонстрировать истинного отношения к ситуации, — «Молодой, значит успеет увидеть, как когда власть- таки перейдет к его братцу и в этих землях начнутся брожения, я верну сторицей его семейству все унижения!». Иван, оставшись в одиночестве, распахивает крышку ларца, обнаруживая переливающиеся украшения. Каменья и чеканка, которыми славились восток, но от вида серег и бус омеге становится тошно. «Мертвая красота… Ненужная никому», — усмехнувшись, он закрывает ларец, отталкивая его от себя ладонью. Аппетита вкушать медовые сласти так же нет никакого — на кончике языка лишь рябиновая, прогорклая горечь. «Надо хоть узнать что-то о том, куда я уеду, что за земли, что там принято, что нет…», — с ровной, глухой тоской размышляет он, подходя к окну и бросая взгляд вдаль, — «Сбежать бы снова, как отъедем подальше от земель отца, да я уже буду с меткой… Далеко ли с ней уйду?». Усмехнувшись, Иван проскальзывает кончиками пальцев по резному узору на крышке ларца. Следующие три дня в царском тереме стоит суета — вычищается каждый угол, на кухне стоит дым кутерьмой, и в этом гаме сам виновник грядущего торжества легко теряется. Да и никто не стремится заговорить с ним — слуги слишком заняты, служилый люд предпочитает держаться подальше от царевича со столь неоднозначной репутацией. Порой, ощущая добровольное заточение в комнате невыносимым, Иван выбирался в сад, но там сердце сжимает иной, особенно глухой и тяжелой тоской. «Неужели я когда-то был здесь счастлив?», — думал он, скользя взглядом по знакомым до боли местам. Вот — яблоня, на которую они забиралась еще совсем детьми. Вот — колодец, из которого они набирали воду, чтобы шутливо обрызгать Милу, слишком уж переживавшую за свой царский сарафан. Вот — склон, с которого катали зимой на деревянных санях. Вот — крыша над денником, под которой они прятались от дождя. Вот — задний двор, где Серый не раз валял его, одерживая победу в рукопашной схватке. И вот — он, сидящий под сенью деревьев в одиночестве. «У меня было столь немногое, и столь бесценное… Но все это я утратил… Я утратил все, что у меня было, и даже больше», — задрав голову, Иван всматривается в проплывающие мимо облака. Он остается в саду до самых сумерек, пока на закате солнце не уходит за горизонт, провожая последний день жизни в отеческом доме. И тогда юноша возвращается в свои покои, погруженный в те же мысли и глухую, болотистую тоску. «У оборотней все быстро заживает, дай бог…он просто уйдет далеко-далеко отсюда и начнет новую жизнь», — и из размышлений его вырывает стук в дверь. Иван хмурится, переводя глаза на стол — на нем уже есть вечерняя трапеза, и вряд ли в такое время могли явиться слуги. На пороге оказывается Олег, со странно раскрасневшимися щеками и взлохмаченной косой, что обычно была аккуратно убрана. — Все в порядке? — с недоумением вопрошает Иван. — Да, простите… Я должен был прийти раньше, но вот… — омега разводит губы в неловкой улыбке. — Вы…пьяны? — Иван с удивлением приподнимает бровь, ощущая как от стоящего в дверях исходит сильный и отчетливый запах вина. — Нет, вы что! — сразу же возражает мужчина, — Ох, разве что самую малость. Чуть-чуть… Пожалуйста, не говорите Святославу! — нетвердым шагом Олег проходит в покои, — Он и так…так сильно злится на меня… Я, как старший омега в тереме, должен приготовить вас к свадьбе! А у вас и волос нет толком… И как же я заплету вам косу замужнего? — и с его уст слетает нервный смешок, — Мне вам и о тонкостях того, что случается меж омегой и альфой после свадьбы, рассказать нечего… — шатающейся походкой, он добредает-таки до стола, — Но посмотрим, что мы можем сделать, быть может, цветы… И нужен мед… — Олег, не думаю, что вы в состоянии собирать кого-либо к свадьбе, — не без раздражения произносит Иван, поморщившись: «Еще его не хватало тут с этими комментариями!». Он с нарастающей злостью наблюдает за тем, как омега подрагивающими пальцами раскрывает ларцы, рассеяно перебирая украшения. — И, честно говоря, я хотел бы побыть один, поэтому… Олег? — повысив голос переспрашивает Иван, — Вы слышите меня? — но мужчина продолжает перебирать украшения, никак не реагируя на его просьбы, — Да могу я хотя бы эту чертову ночь провести в покое?! «Что-то не так с ним, с чего бы ему напиваться? Он даже на пиру не пил», — осекается Иван, осознавая, что всматривается в странно дрожащую спину. — Он…он возьмет другого омегу, — внезапно глухим, сдавленным голосом произносит мужчина, — Он точно возьмет, я знаю, царь так недоволен! Быть может, если бы у нас уже был наследник или даже омега, да хоть кто-то!.. Все это из-за меня! — и, пошатнувшись, он оседает на пол, закрывая лицо ладонями, — А я просто не могу, я уже четвертого теряю подряд! «Черт!», — вздыхает юноша, и, поколебавшись, опускается рядом, приобнимая вздрагивающие плечи. Природный запах омеги — сладкая сирень — сейчас отдает горечью, смешиваясь с ароматом вина, и он никогда не видел сдержанного и спокойного при посторонних Олега в подобном раздрае чувств. «Хм, а он ведь действительно ни разу не ходил с животом, да я и не обращал внимания на это раньше… Но значит, он просто не может выносить?», — размышляет юноша, рассеяно поглаживая узкую, изящную спину задушено всхлипывающего омеги. — Святослав любит вас, — тихо произносит он спустя несколько минут, — Насколько вообще может любить, с чего бы ему искать другого омегу? И в целом, он не сильно лукавил — брат, с присущей ему пылкостью характера мужа своего ревностно оберегал, порой даже перегибая палку, но то случалось редко. Омега, зная норов супруга, вел себя скромно, на пирах и сборищах ласково унимал нехороший блеск в карих глазах при всякой попытке какого-то альфы завести слишком уж легкий разговор. — Любил, быть может, — всхлипывает Олег, повернувшись лицом к Ивану и уткнувшись в его плечо, — Но уже семь лет прошло, и все задаются вопросами, косятся… А еще он сказал, что дело точно во мне! Значит у него есть… Точно есть ублюдки на стороне! Сколько еще времени пройдет, прежде чем меня вышвырнут отсюда с клеймом бесплодного пустоцвета?! — Знаете, не думаю, что мой брат будет брать ко двору незаконнорождённого, — Иван не удерживается от откровенного смешка, — Ему подобное не по нраву. — О боги! Простите меня! Простите… Завтра ваша свадьба, а я… а я говорю такие глупости… — рассеяно произносит Олег и бледные щеки заливает краска стыда, и от этих эмоций его собеседнику становится горько и смешно одновременно. — Вы же прекрасно знаете, что эта свадьба для меня не праздник. Так что слезами больше, слезами меньше, — пожимает плечами Иван, поднимаясь на ноги и наливая воду из стоящего на столе кувшина, — Выпейте. — Это неправильно, — омега дрожащими руками берет протянутую ему чашу, — Все неправильно… «Перед свадьбой должны быть вечерние посиделки… Должны собраться все друзья-подруги омеги, петь песни, вязать косы, смеяться, шутить… А он один, и я ему только все хуже сделал», — думает Олег, и новая волна горечи встает в горле и так расчувствовавшегося, разморенного вином омеги. — Иной раз может быть только так, — уголок юношеских губ дергается, — Я, все же, хотел бы побыть один. Слуги ведь смогут собрать меня с утра? — Да, простите! Я не хотел испортить ваш в-в-ечер, — Олег поднимается на ноги, остставляя кубок в сторону. — Это мелочь, — слабо улыбается Иван, отмахиваясь рукой. — Я б-б-буду молиться за вас своим богам, — все еще заплетающимся языком произносит мужчина, подходя к омеге и обхватив его лицо, запечатляя на лбу поцелуй, — Ваш супруг раздражен, и свадьбы этой не желает, но вы молоды, и он тоже, и у вас долгая жизнь, и пусть она будет благословлена миром, а не полна склок. Время все сглаживает, и быть может…и вы с Драмиром найдете лучшее в друг друге, пусть боги даруют вам детей, дети объединяют… — и слова, в которые Олег искренне пытается вложить утешение, забираются под кожу Ивана ядовитыми иглами. Он молча кивает в ответ, не имея сил на возражения о том, что едва ли считает эти наставления и пожелания успокаивающими. Наконец выпроводив омегу, снова пытающегося извиниться и дать-таки толику причитающихся от него как от старшего советов, Иван наконец выдыхает, садясь за столик напротив зеркала. «Да, завтра будут делать красавца из меня… Тошно», — и он корчит своему отражению показательную гримасу, которая тем не менее почти сразу стекает в искаженное тоской выражение. «И быть может, хорошо, что это тот альфа, с которым сразу все ясно? Ведь будь иной, можно было бы дать ложную надежду, или самому обмануться… Ведь как с ним едва ли будет», — печально улыбнувшись, он протягивает ладонь вперед, касаясь зеркала кончиком пальца. Линия вдоль щек, по пухлым, алым губам — очертания красоты, что едва ли способна принести счастье. «Я смогу найти способ… Даже с меткой, я найду способ жить, а не существовать придатком к нему. И он не мой истинный, быть может, его метка и не окажет сильного влияния? Или будет приживаться плохо, на Олеге не сразу прижилась, и можно постараться выкроить момент для побега… Ведь я поклялся, что выйду замуж, а не в том, что буду жить замужем», — и его лицо на мгновение озаряет короткая улыбка, а после юноша со вздохом опускает голову на сложенные локти, — «А завтра, завтра… Надо просто пережить». Свадебное утро встречает его слугами, что с первыми лучами солнца являются на порог вместе с Олегом, что вновь одаривает извиняющейся, неловкой улыбкой, явно смущенный своей вечерней откровенностью. Его причесывают, умасливают волосы, вплетают цветы, облачают в расшитые красными нитями одежды. Слой за слоем — нижняя, почти прозрачная и невесомая юбка, сверху нее еще одна, а после сарафан, передник, пояс из золотых монет. В уши — серьги, на шею дорогое монисто, на голову — височные кольца. Омеги, что облачают его, восхищенно шепчутся, Олег подбадривающе улыбается, но Иван даже взгляда на себя в зеркало не бросает. Его выводят из терема, на пороге которого он вынужден склонить колени перед дающим благословение отцом. «Этот день закончится. Как бы ни было плохо, он закончится», — сжав зубы, он смыкает ладони в кулаки, едва касаясь губами сухой ладони. В ответ на его голову кладут широкий, полный лучших цветов венок, а дальше ведут прочь от отчего дома, которому он больше не принадлежит. Все радуются, и разве что только солнце, что постепенно заволакивают тучи, прячется, разделяя его горечь. Ивану кажется, что он тут и не присутствует одновременно — будто наблюдает со стороны дурную историю, что звенит в ушах глухим перезвоном, мелькает яркими пятнами обрядовых песен и прибауток. Улыбки, хоровод платков, коридор из людей, ведущих его к стоящему возле семейного капища будущему супругу. Они встречаются глазами, и ни один не дарит другому и тени улыбки, хотя Иван и замечает, как пристально скользит взор альфы по его украшенной тканями и каменьями плоти. И за десяток шагов до Драмира, он резко замирает, ибо раздается гром и почти сразу же точным и прицельным ударом молния попадает в деревянное божество, заставляя альфу отпрянуть, коротко выругавшись сквозь зубы. «Ого», — отстраненно думает юноша, — «Дурному браку — дурные знамения». По толпе бежит шепот, люди поднимают глаза к небу, что стремительно чернеет. И тут из оцепенения Ивана вырывает громкое карканье ворона — и резко обернувшись он видит на другой стороне реки высокую и темную фигуру. Слишком далеко, чтобы разглядеть выражение лица, но глаза, их лиловый отблеск будто вопреки расстоянию касается самой его души. «Это… Это он!», — сердце, пропустив удар, расширяется в груди до невиданных пределов, — «Это он!!!». Юноше кажется, что из мира разом пропали все звуки. Но оглянувшись, он осознает, что никто не произносит ни слова, все замерли с перекошенными, побледневшими лицами. Ни зверя не слышно, ни птицы, ни вздоха человеческого, ни дуновения ветра — все сковала тьма, все, кроме него самого. И Иван понимает, что нет, это не похищение, не кража жениха на глазах всего честного народа, это — выбор. Он наконец отмирает, вздрагивая от головы до пят и сбрасывая с себя оцепенение, что коркой льда покрывало все последние дни. Набрав в легкие воздуха, юноша срывает с головы свадебный венок, сдирает с запястий звенящее золото, и пустившись во весь дух, бежит в сторону сумрака и кружащих воронов. Бутоны оседают на сухую, пыльную землю, приминаются сверху тяжелыми браслетами. Никто не может помешать ему, ничьи руки не удерживают, не хватают, не тянут обратно — всякий человек кроме него окоченел, лишенный права управлять своим телом. «Дурацкое платье!», — тяжелые слои ткани путаются, и запнувшись, он замедляется, чертыхаясь, задирая подол и резким, быстрым движением рвет его, отбрасывая в сторону. Шаг, что в переборе ног теряется, превращаясь почти в прыжок над землей. Шаг — и он не проваливается в воду, а ступает по ней, словно по выстланной черным туманом дороге. Шаг. И с каждым из них он ближе ко тьме, что клубится по земле мраком, остается стылой изморозью. Впархивает, влетает в объятие словно птица, утыкаясь головой в грудь мужчины, боясь, что тот растворится дымкой, но тот стоит твердой, непоколебимой стеной. На его спине сразу смыкаются когти, но Иван все еще не верит, что это правда, не еще один сон, не обманчивое, жестокое видение, что рассеется, оставив его наедине со свадебным сборищем за спиной. С шумом вдохнув, он ощущает дурманящую, кружащую голову смесь пряностей, и от этого аромата в горле распускаются колющие шипы. — Кажется, не только ты горазд менять коней на переправе, — и бархатный, низкий тон стекает по позвоночнику ласковой плетью. — Ты… ты простил меня? — срывающимся вниз голосом шепчет он, продолжая вжиматься в тело альфы, мертвой хваткой смыкая пальцы на предплечьях, закованных в подобие лат из гладкой кожи. Кощей чувствует судорожное, шумное биение сердца юноши, и оно столь сильно, что его жара хватает на две груди — и на живую, и на омертвелую. Холодная рука ложится на лицо, проскальзывает по подбородку, приподнимая. Их взгляды сталкиваются, и Иван видит бескрайнюю мрачную усталость, плещущуюся в лиловой глубине. — А ты меня? — и уста Бессмертного расходятся в глубокой усмешке, пока кончик когтя невесомо скользит по побледневшим губам. Горько, ласково — больно. В ответ Иван рвано, коротко смеется, вспыхивая словно береста в огне, и вздрогнув всем телом, вновь опускает голову, смыкая руки на мощной спине. «Нет, конечно нет, мы же… Но все равно! Он пришел за мной, он все-таки пришел!..», — думает он, ощущая, как по щекам стекают обжигающие слезы, а грудь словно вспарывают ножом, вырывая тугой ком напряжения, что уже начинал пускать корни, вгрызаясь в саму его суть. Кощей, отведя руку в сторону, накрывает омегу плащом, прижимая к себе и надежно укрывая от сотен глаз, что, замерев в ужасе и любопытстве наблюдают за происходящим. И в особенности от тех самых, карих, неизбежно поблекших со временем, и сейчас сверкающих яростной, но бессильной злобой. «Как и обещал, и без приданого, и без выкупа…», — оскаливается Князь Тьмы и взмах ладони воспламеняет все, что может гореть. Огонь пожирает повозки с богатыми тканями и мехами, вспыхивают остальные идолы на капище, с громким карканьем кружат вороны, от земли поднимается пепел, скрывающий солнце еще глубже. Иван, слыша со стороны крики, вздрагивает, разворачивая голову и бросая взгляд в сторону разбегающейся в разные стороны толпы. «Пусть горит», — испытывая новую волну облегчения, неразделимо сплетенного с болью, он закрывает глаза и вновь прислоняется к холодной груди, — «Пусть все это исчезнет…». В воздухе стоит запах гари.