Полуденное солнце

Спешившись с коня, Святослав отдает поводья конюху, коротко морщась от потягивающей боли в плече — вражеское копье прилетело метко, благо, кольчуга защитила от совсем уж фатальных последствий. — А Олег где? — нахмурившись, вопрошает мужчина, когда, обведя взглядом толпу на крыльце, не замечает в первых рядах супруга. — В светлице своей, — тут же отвечает ему один из придворных омег, — Недомогание у него. — И какое? — пуще хмурится Святослав — если уж Олег не вышел встретить его, значит, дело серьезное. Но лицо прислуги едва ли мрачное, скорее радостно- лукавое, и от того его напряжение немного спадает, ведь все стало не слава богу с того дня той проклятой, неудавшейся свадьбы. «Какое сватовство, такая и свадьба», — горько и как обычно метко резюмировал Олег, когда шум и гомон от пожара и явления Князя Тьмы рассеялся и они остались наедине. Тогда альфа, цыкнув, окинул мужа мрачным и глубоким взглядом, явственно говорящим о таком не болтать. Но и без того бежали тревожные шепоточки, переглядки и разговоры, брожения в уделах, решивших, что не так сильна теперь рука Мстислава Старого. И шла молва, что кончилось светлое благословение, даровое ему богами за былые победы над навьими тварями. Святослав старался об этом не думать, лишь делать то, что должно. Где надо поднимать меч, где надо — бросать суровый и уверенный, твердый как прежде взгляд. Но внутри все равно грызли волнения — все ж таки в жертву забран был младший с их двора или действительно в проклятье? Однако сейчас его мысли были о другом, и войдя в покои омеги, он находит того в постели, и окинув беглым взглядом, наконец понимает причину недомогания. — Понес значит все-таки? — улыбается мужчина, сразу заприметив уже прилично округлившийся за месяцы его отсутствия живот. — Да, — с улыбкой отвечает Олег, приподнимаясь на локтях в подушках, — Прости, что не встретил, как нужно. Он ощущает тревожную досаду — совсем не так омеге полагалось встречать альфу, вернувшегося с очередной ратной победой. Но он насилу смог обмыться накануне в бане, а сейчас — заплести подобающую косу вокруг головы. — А чего сокола не послал с доброй вестью? — с мягким укором сетует Святослав. Олег в ответ, лишь коротко дернув плечами, неопределенно улыбается. Сейчас правда испортила бы радость встречи, ведь он просто-напросто боялся вновь потерять ребенка, сначала обнадежить, а потом еще сильнее разочаровать мужа. — Дурно чувствуешь себя? — хмурится тот, опускаясь на край кровати. — Нет, просто немного слабости, — Олег разводит губы в торопливой улыбке, — Пройдет. Все хорошо, усмирили северный удел? — А куда ж деваться, — хмыкает альфа, и на мгновение губы его изгибаются в жесткой усмешке. На деле все было не так гладко, но омеге эти тревоги были ни к чему, особенно учитывая положение, — Чего тебе хочется, мышонок? — Святослав со вздохом протягивает ладонь вперед, оглаживая мягкую кожу осунувшейся щеки. Олег от этого жеста скупой нежности вздрагивает всем телом, бросая на мужа взгляд из-под ресниц. Мышонок — их старое, ласковое прозвище, полученное им в день свадебного пира и последующую ночь, за глубокие, распахнутые в испуге и трепете серые глаза и смущение, зажатую робость невинного омеги. Дрожишь как мышонок, — жарко шептал ему новоиспеченный супруг, вжимаясь в худую спину, стягивая слои дорого праздничного одеяния, — Боишься, что съем? И нервно сглотнув, Олег тогда отрицательно мотал головой, хотя именно этого он и боялся, ибо альфа начал пожирать его глазами с самого утра, и крепкие ладони, проскользнувшие на бедро под покровом белой скатерти на столе, очень красноречиво намекали, что муж насилу может дождаться окончания пира. Почти забытое обращение, размывшееся в долгих годах бесплодного супружества, утерянное за долгие дни отсутствия альфы в походах, раскрошившееся в тревогах и недомолвках. — Сластей может? — продолжает Святослав, — Я тебе мониста с бирюзой привез и серьги к нему, а знал бы, что в положении, что-то бы потолковей нашел. Олег, положив прохладную руку сверху мужней, потирается об обнимающую лицо ладонь. Скуп был Святослав на ласковые слова и признания, и куда легче ему было выдать очередной ларец с драгоценностями, чем извиниться или одарить комплиментом. Да и что толку сейчас было от украшений — все равно на пиры не выходит, едва покидает омежью половину терема. — Я на улице давно не был, а там уже почти отцвели яблони… — медленно произносит Олег, вытягивая шею вперед в попытке заглянуть в окно, — Выходить и не давали толком, но так хочется посмотреть сад. — Всего-то? — хмыкает Святослав. — Да, — омега отчасти смущается, но решает все же настоять на своем — если он выйдет с супругом, квакочущий двор не сможет возразить, что дескать, вредно тревожить себя лишним движением. Кивнув, Святослав кличет слуг, и после того, как те быстро облачают омегу в подобающие одежды, тот неловко улыбнувшись мужу, подхватывает его под локоть. Но альфа, коротко хмыкнув, подхватывает на руки — хотелось прижать сладко пахнущее тело ближе. — Да полно тебе, — смущается Олег, в ответ на что получает понукающий к покорности цык и быстрый, неглубокий прикус в метку, что с беременностью наконец прижилась окончательно. Затихнув, он просто прижимается к широкой груди, ощущая обволакивающее, успокаивающее чувство. «Исхудал», — тем временем с неудовлетворением думает Святослав, прощупывая пальцами выпирающие сквозь одежду позвонки. Вес мужа на руках почти не ощущается, хотя, казалось бы, должен быть отяжелевшим. — Ты почему плохо ешь? — сетует он, усаживаясь на лавку в саду и устраивая омегу рядом, — Тебе нужны силы дитя вынашивать. — Я…я стараюсь, — Олег слабо улыбается, прикрывая глаза. Кухарки уже сбились с ног в попытках угодить ему, но кусок в горло не лез, почти от любой еды мутило, даже от лучшей и свежей. Единственное, что более менее терпелось — это отвары да жидкости, вот и отпаивали бульонами. — Не дури мне, — Святослав коротко прикусывает нежную шею, и укладывая руку на живот, прикрытый длинным сарафаном, — Дай боги с третьей попытки выйдет… — и широкая ладонь трепетно оглаживает выпирающую округлость. — С пятой, — спустя паузу тихо роняет Олег, сам не зная, отчего решается на это признание именно сейчас. Мужчина рядом в ответ коротко хмурится, не сразу понимая, что именно имеет в виду омега. — Почему о еще двух не рассказал? — мрачно вопрошает он спустя пару мгновений, когда наконец связывает одно с другим. — Не ругайся, Святушка…- примирительно шепчет Олег, утыкаясь носом в мужнее плечо, вдыхая терпкий запах дегтя, — Что говорить, то былое, срок малый, только огорчать тебя… Сердце все еще царапала застоявшаяся, подсохшая сверху корка на ране. Ничего, будет еще — муж поглаживал его по спине, сотрясаемой рыданиями, когда он, понесший быстро, уже со второй течки, радостно ожидавший первенца, во время самой обычной прогулки лишился присутствия духа, а после очнулся уже в лекарской избе, со стекающей по дрожащим ногам кровью. Когда это повторилось спустя три долгих года ожидания, Святослав, конечно, разделял это горе, но и мрачная, глубокая тень промелькнула в родных карих глазах. Разочарование, раздражение? Ты точно исполнял все требования лекаря? Он, проглатывая давящий комок в горле, молча кивает, комкая пальцами подол, ощущая себя виноватым, неполноценным, тем, кто подводит, не справляется с ношей царского омеги. За спиной уже шепотки, меж боярских омег разговоры — дескать, дурной выбор совершил царевич, не плодовитого мужа выбрал. А за ними следующие выводы — быть может, грядущий хозяин терема приглядит кого-то другого? И с каждым днем Олегу приходилось бросать все больше злых взглядов на прихорашивающихся, крутящих хвостом подле мужа боярских омег. Не говори глупостей, — Святослав же отмахивался от его тревожной ревности как от назойливой мухи, — перед будущим царем всякий хочет выслужиться. Следующий раз он, почувствовав в себе едва зародившийся, только теплящийся огонек новой жизни, сперва подтверждает это у лекаря. Радость в сердце смешивается с тревогой, а вдруг опять все повторится, вдруг он снова скинет плод? И благая весть обернется еще одним разочарованием? Так и происходит спустя пару дней, а он, стремясь не терять лица, выкраивает пару часов наедине с собой, стараясь никому не показать слез и слабости. Четвертый раз выходит совсем гадкий и горький- в тереме гости, большой и широкий пир, и всем закономерно не до его скрытой, ранящей беды, случившейся накануне. От смеха и улыбок становится тошно, и он выскальзывает из-за стола, покидая праздник, глотая в горле ком и размышления о том, что Святослав, кажется, даже не замечает его отсутствия. Но тот все же замечает, заявляясь в покои мужа навеселе, с широкой и пьяной улыбкой. — Иди-ка сюда, — шепчет альфа, протягивая к нему руки. — Давай не сейчас, — он пытается увернуться, выскользнуть, но Святослав уже забирается под юбку, захаписто сжимая ягодицы, отчего в животе, что еще болезненно тянул, становится холодно, — Да ты не стоишь на ногах толком даже! Пусти! — и он со всей силы отпихивает напирающее тело, и Святославу это совсем не нравится. — Ты совсем страх потерял? — шипит альфа, до боли в скальпе накручивая растрепавшуюся косу на ладонь и притягивая лицо омеги ближе, ошпаривая запахом крепкой браги. — Не…не надо, — сипит тот, в бессилии пытаясь вырваться. — Забыл, — на ухо тем временем раздается раздраженный рык, — Чей ты омега? — и сильные руки отбрасывают его на постель, тяжелое тело наваливается сверху, вжимая в мягкую перину, что сейчас ощущается утягивающим в трясину болотом. — Пожалуйста, Свят…не надо… Я…я не могу…- всхлипывает он, прикусывая губу, в бессилии силясь отползти от разозленного и возбужденного мужчины, — Пож-жалуйста! Зарычав, альфа переворачивает его на спину, сжимая мокрое от слез лицо ладонью. — А что ты вообще можешь?! — недовольно поморщившись, Святослав таки его отпускает, оставляя омегу распластанной на кровати соломенной куклой. Тот ничего не может сказать в ответ — объяснить, оправдаться, опасаясь, что обвинения и разочарование ранит еще сильнее, чем сокрытие постыдного несовершенства его тела, что из раза в раз не справляется. Сердце рвется на жилы от горечи и несправедливости — почему другие несут как кошки, после каждой течки, а он из раза в раз действительно не может? Хлопок двери оставляет Олега в одиночестве, открывая начало долгой, изматывающей ссоры, наполненной молчаливым напряжением. «Может, он больше и не любит меня вовсе», — с горечью размышлял омега, сталкиваясь в коридорах со все еще раздраженным, едва бросающим на него взгляд, супругом. Чего Олег не знает, так это того, что примерно в те же дни Святослав разговаривая с царем, едва ли не впервые в жизни переходит на высокий тон голоса, когда тот предлагает ему альтернативный, напрашивающийся сам собой способ решения проблемы. — Он родит, — твердо произносит он, — Молодой еще, какие его годы! — В его возрасте омеги уже и второго, а то и третьего приносят, — с раздражением парирует Мстислав, постукивая ссохшимися пальцами в перстнях по подлокотнику трона, — А тебе нужен наследник! Отошли его к родителям обратно и дело с концом! Святослав тогда молча нахмурившись, отрицательно мотает головой — дескать, не стоит это таких тревог. Муж после двух выкидышей действительно очень долго не мог понести, и дело осложнялось тем, что он сам часто был в разъездах по уделам, упуская плодотворное для зачатья время течек своего омеги. А дело вон как оно на самом деле было — не третьего они ждут, а пятого. Святослав в неудовлетворении поджимает губы, ощущая глубокую волну досады. — Такое не скрывают от супруга, — сурово произносит он, крепче смыкая руки на талии омеги, — Почему молчал? — Не ярись… — тихо шепчет Олег, потираясь головой о плечо, — Ничего, Святушка, то былое… Давай просто посидим так. Шумно выдохнув, альфа лишь укладывает ладонь на его голову, поглаживая мягкие волосы. И хотя внутри явно бурлили злость и недовольства, Святослав подавлял их — долгожданная беременность тяжела, и ссоры явно сейчас были ни к чему. — Свят… Когда дитя родится, ты не серчай, если не альфа будет. Омега тоже хорошо, замуж выдашь, союз будет… Люби его, ладно? — А ты на что ему будешь-то? — хмыкает Святослав, касаясь губами холодной кожи на виске омеги, — Тятька дитю чтобы баловать, а отец — наставлять. — Если из родов живым выйду…- с тоской, едва слышно Олег наконец роняет свое главное, тяготящее душу опасение. — Что значит если? — резко пресекает альфа, — Глупостей не говори, не кликай беды! Олег в ответ лишь тихо вздыхает, закрывая глаза. Сирень смешивается с дегтем — сладко- горчащий запах, вязкий, резкое сочетание, уже ставшее родным. Яблоневый цвет осыпается на его голову, теряясь в завитках русоволосой косы. Дни идут за днями, принося в терем душное и жаркое лето. Хотя тошнота отходит, и омега наконец-то начинает лучше есть, теперь на него нападает тяжелая сонливость, в перерывах меж которой Олег стремится проследить, чтобы к родам было готово все, что нужно, чаще и чаще приходя в давно ждущую своего хозяина детскую. — Торчишь тут все время, — хмыкает Святослав, подкрадываясь к замершему в задумчивости омеге и укладывая руки на его заострившиеся плечи. — Полюбоваться хочу, — кротко бросает тот, поглаживая кончиками пальцев края люльки. Крепкая, дубовая, резная — грядущему царевичу или царевне полагалось все самое лучшее и никак не меньше этого. «Надо на всякий случай поискать кормилицу или кормильца», — размышляет он, легонько щелкая пальцами по раскачивающимся в воздухе лошадкам с пышными гривами, — «Вдруг молока не будет… Или…». — Налюбуешься, еще устанешь, — он ощущает, как жаркие губы мужа скользят по шее, а ладони оглаживают бока и живот, — от пеленок и криков. — Да… — еще тише, не выражая прямых возражений, произносит омега поворачиваясь к мужчине, стремясь навесить на лицо если не радостную маску, то хотя бы скрыть откровенно кислое и тоскливое выражение. Но ничего не выходит — с шумом втянув воздух, Святослав хмурится, ощущая, как аромат сирени вместо привычной, ровной сладости терпко горчит. — Тревожишься ты, а то для ребенка плохо, — альфа поджимает губы в недовольстве, — И для тебя тоже. — Не ругай меня, — просто и бесхитростно произносит Олег, вновь разворачиваясь спиной — стоять лицом к лицу мешал выпирающий живот. Ему было печально и тоскливо буквально от всего — от слабости тела, дурного, серого цвета кожи, синяков под глазами, впалости щек, что встречали его каждое утро в отражении зеркала. Он ощущал себя тяжелым и грузным, растекшимся и некрасивым, немощным и непривлекательным. Омегу грызли страх и тревога за роды, он предчувствовал их тяжелое, пагубное для себя, а быть может и для такого драгоценного, такими трудами вынашиваемого дитя. Словно холод уже стоял за спиной, укладывал тяжелые, цепкие руки на спину, утягивая в мрак. Были и другие тревоги. «Сколько мы уже не делили ложе…», — он прикусывает губу, укладывая ладонь поверх лежащей на животе руки- «Лекарь запрещает, да и сил нет никаких, и желания тоже… А до того он тоже долго не был дома», — Олег знал пылкость мужа лучше всех прочих — представить, что тот долгие месяцы воздерживается от плотского удовольствия было тяжело, — «Но в тереме у него вроде нет любовницы или любовника… Или скрывает хорошо, не хочет тревожить?», — в горле встает тяжелый, колкий комок, — «Еще ворону вчера видел, не к добру… Не может же все это просто так пройти!» Хрупкая уязвимость пронзает все его существо, так, как трещины рассекают глиняный кувшин, которому не хватило жара печи, чтобы стать достаточно крепким. Олег знал, что в муже омежьи слезы и капризы разжигают раздражение, но горящие, прожигающие капли помимо воли начинают стекать по лицу, оставляя покалывающие следы. «Так…надо, надо успокоиться!», — строго приказывает он сам себе, но от того колющий комок в груди только множится, — «Ни к чему этот плач, что ты вообще! Дурак, кликающий беду…». Но стоя так близко, скрыть подобное почти невозможно. — Ты чего? — хмурится альфа, слыша прерывистое, неровное дыхание, ощущая, как живот под его руками нервно вздымается. — Мне страшно, Свят, — в конце концов сдавленно произносит Олег, смыкая ладони поверх мужних рук, тихо, задушено всхлипывая, — А вдруг мы еще теперь все прокляты этим…этим Темным Князем?! Вороны эти то тут, то там каркают… А это я ведь подлил брату твоему то зелье, — он пытается сделать глубокий вдох, но, — Все шепчутся, что кончилось благословение твоего отца, и теперь Тьма придет взять свое с наших земель!.. После этой фразы он вновь всхлипывает, не в силах продолжать свою речь. — Т-с-с, не буди лиха, не буди, — предупреждающе рычит Святослав, подхватывая омегу на руки и опускаясь вместе с ним на лавку. Слезы не то чтобы его раздражали — скорее, завидев в серых глазах влагу, он всегда ощущал себя растерянным, обвиненным, особенно если причиной их был он сам, и от того альфа злился, чувствуя бессилие, неспособность утешить и защитить. Но сейчас муж был так хрупок, так слаб и уязвим, что его внутренний зверь пусть и щетинился, но никак не мог обратить это раздражение от собственного бессилия на самого омегу. Да и опасения Олег озвучивал вполне серьезные, и небезосновательные, что только умножали и так бродящее внутри мужчины тревоги, от которых с каждым днем было все труднее отмахиваться. Нервно выдохнув, Святослав тревожным жестом оглаживает подросший живот. — Ну все, полно тебе, — шепчет он, целуя дрожащие лицо, — Нельзя тебе волноваться! Хорошо все будет, — продолжает шептать он, убеждая не то супруга, не то самого себя, — Родишь, еще снега не лягут, а к лету подрастет уже. — Проводи меня до покоев… — тихо роняет Олег, изнемождено откидывая голову на плечо и слабо смыкая руки на спине альфы. Кивнув, Святослав доносит супруга прямо до постели, передавая встревоженным слугам. «А ведь он и правда… Правда может умереть», — пока он стоит над уснувшем после изматывающих слез мужем, это простое осознание приходит к нему ударом мешком по голове. Ведь и крепкие, скачущие тут и там всю беременность омеги частенько истекали в родах, что уж говорить об ослабших. Поход к придворному лекарю, которого альфа весьма обескуражил своим напором, едва ли успокаивает Святослава. — Своей головой будешь за него отвечать, понял? — рычит он, держа за грудки субтильную фигуру. — Д-д-да… — лопочет бета в летах, не решаясь возражать, объяснять, что и так делает все, что в его силах, выпаивая ослабшего омегу травами. Святослав и сам понимал, что не все тут в руках людских — смертью и жизнь ведают Боги, и есть вещи, которые не получить силой и мечом. И от того только множилась тревога, кусачая и бессильная — что не может он защитить своей семьи, сделать что-то действительное и конкретное, встать меж супругом и маячившей на горизонте угрозой. От степняков мог защитить Олега, от всякого посягающего на их земли, от нападок боярских омег, да даже от недовольства своего отца, но сможет ли от главного уберечь? А беда не приходит одна — гонцы вновь приносят с окраин дурные вести. — Ты скверно разобрался с севером, если они снова поднимают голову, — недовольно цокает Мстислав, выглядывая в разложенную на столе карту, — Дани снова пришло в половину меньше. Отправишься туда сызнова, всех виноватых на дыбы и… — Нет, — и ответ, исходящий из уст старшего сына, совершенно не соответствует ожиданиям царя. — Нет? — с недоумением переспрашивает он, приподняв бровь. — Нет, — насупившись, вторит Святослав, подняв глаза на отца, — Олегу срок подходит со дня на день. — И что? Как раз обернешься и уже увидишь наследника. — А вдруг что не так пойдет? — мужчина поджимает губы, и скосивший на него взгляд Вячеслав замечает, как брат нервно постукивает пальцами по столу. — А ты в повивальные бабки записался? В том деле все равно ничем не поможешь, — в голосе старого царя явно нарастало раздражение, — А они должны видеть руку того, кому подчиняются! — Все в порядке, отец, — примирительно произносит Вячеслав, поднимаясь с места, — Я возьму Свята дружину и свою, не столь большое дело, усмирим. В комнате повисает тишина, и спустя пару минут размышления царь таки кивает — впрочем, не теряя раздражения на лице. Так или иначе Святослав оказывается прав –срок мужа приходит достаточно скоро. И альфа два с половиной дня разъяренным зверем выхаживает перед баней, из которой раздаются вымученные крики — роды идут тяжело, долго, и омеге едва-едва удается разродиться, тогда, когда все вокруг уже почти махнули рукой. Но все же раздался в духоте и темноте звучный, требовательный крик, и в воздухе повивальные омеги уловили новый запах — то была добрая весть, омегам запах приходил позже, беты же не пахли вовсе, а значит родился не просто царевич, а долгожданный наследник. «Альфа…альфа…», — закрыв глаза, Олег улыбается, ощущая, как по щекам текут слезы боли и облегчения — «Получилось…у меня получилось…». Сквозь дурманящую дымку он слышит голоса, а затем звучный скрип половиц — то Святослав таки вошел внутрь бани, наплевав на требования обождать. — Не велите казнить, — низко шепчет лекарь, разводя руками, — Горячка у него, крови много потерял еще и… — Велю, — альфа скалит зубы, — Пошел вон, коли ничего сделать больше не можешь! Олег, краем уха слыша эту злобную реплику из уст мужа, и слабый вдох едва выходит из едва вздымающейся груди. — Не ярись… — почти неслышно произносит омега, пытаясь коснуться мужа не слушающимися, дрожащими руками, — Чего уже… Клацнув клыками, Святослав провожает взглядом побледневшего лекаря, обращая все внимание к мужу. Вид у того действительно скверный — взмокшие волосы прилипли к серо-зеленому лицу, ладони холодны, губы искусанные, синюшные, рубаха алеет, скрывая израненное, порванное межножье. Святослав чувствовал стоящий в воздухе запах крови, и даже беглый взгляд на простыни подсказывал ему, что муж истек слишком сильно, но сознание словно раздваивалось, отказываясь верить в очевидное. — Свят…ты …когда другого омегу возьмешь, или другую, пожалуйста… — Олег стремится сжать ладонь мужа, но выходит лишь слабое касание, — Постарайся, чтобы… чужих детей не любят, я на младшего вашего насмотрелся… Пожалуйста, заботься о нем…не давай в обиду… — Да ты что говоришь вообще такое! — рычит альфа, опускаясь на колени рядом с лежащим на соломе телом и ощущая как в горле встает ком. — Ты возьмешь, царь скажет, да и не гоже…без мужа тебе, я же знаю, я понимаю. Я понимаю… Может, истинного найдешь… Или если других своих возьмешь ко двору… Только первенца нашего…не лишай… Мысли его уже начинают путаться, тяжелеть, и слова едва соскальзывают с пересохших, искусанных в родовых муках губ. Но он знал, как это бывает — появляется второй омега у альфы, рожает свой приплод, и первые дети сразу становятся ненужной обузой, препятствием для младших. — Да каких других?! — отчаянно восклицает Святослав. Это потом, вглядываясь пустым взглядом в потолок своих покоев, более не согретых супружеским теплом, он вспомнил тот разговор. — Да может и не во мне дело! — огрызается Олег в ответ на его претензии к тому, что уже третья течка подряд не приносит желаемого результата. — Ты на что намекаешь? — а он рычит, и омега не отвечает, лишь насупливается, буравя недовольным взглядом исподлобья, — Нет, Олег, — жестко продолжает он, ухватив омегу за сарафан и притягивая к себе, — Дело точно не во мне, поверь уж. Глаза омеги наполнились слезами, и вырвавшись, он с хлопком двери убегает прочь. Но то он сказал от гнева, возмущенный предположением его бесплодности. Хотя святым Святослав не был, в долгих походах, дабы сбросить напряжение, не брезговал легкодоступными омегами, но никогда не вязал их, не желая плодить ублюдков, подобных нелюбимому брату. А вот Олег видимо слова его понял в своем ключе, и оправдаться, объяснить времени уже не было. — Свят… — и сейчас голос мужа едва теплился, и остатки тепла стремительно утекали из слабнущих рук, которыми он из последних сил пытается удержать ладони альфы. — Я здесь, здесь, — шепчет он, наклоняясь к лицу, касаясь губами холодного лба, покрытого испариной. Хочется кричать, с рыком располосовать ногтями впитавший алое пол, да все бесполезно, все бесплодно. Муж, последний раз вздрогнув слипшимися ресницами, тихо выдыхает, словно бы засыпает на его руках. И только когда кожа под ладонями становится совсем холодной, вздрогнув, альфа отстраняется. Не в первые Святослав видит смерть — и своя не раз проходила по острию клинка у самой шеи, и чужая приходила рядом ударом его меча, но никогда прежде не были ее объятья такими близкими, укутывающими льдом и пустотой. За дверьми его встречают слуги, окидывая взглядами сочувствующими и выпытывающими. Святослав же стоит с лицом отрешенным, окаменевшим, не понимая, что чувствует, и каких чувств от него ожидают окружающие. Он вновь ощущает себя мальчиком, что с лицом ровным, не смеющим пускать слабовольных слез, осознает безвозвратность смерти. Этого никто не ожидал — успешно разродившись двумя альфами и дочкой-омегой, его мать скоропостижно ушла в четвертых родах. Быть может, от того он так и невзлюбил взятого ко двору спустя несколько лет Ивана — словно тот занял чужое место правильного, настоящего третьего брата. — Пир уже созывают! — чей-то голос раздражающе прерывает звенящую в ушах тишину. — Пир? — Конечно, наследник же у тебя родился! — и чья-та ладонь ложиться на плечо, кто-то сует в его руки небольшой кулек, укутанный тканями с обережными вышивками. И первое чувство, нахлынувшее, распирающее, совсем не похоже на отеческую нежность, и куда ближе к злости. С уст непроизвольно слетает рык — ведь именно этот маленький, еще синеватый кряхтящий комок отобрал у него мужа, сопроводив в смерть. И пока стоящие рядом омеги в тревоге переглядываются, ребенок распахивает взор, одаривая родителя мутным, еще толком не видящим мир взглядом. «Глаза его», — подмечает Святослав, и грудь словно протыкают горячим и раскалённым прутом, а в горле встает ком, — «Серые…». Он замирает в оцепенении, счастье и боль, радость и горе сплетаются в неразделимое, заполняя до краев, оглушая, притупляя все чувства и ощущения, прокладывая между ним и внешним миром борозду. Гудит и пирует терем, и он оледеневшим истуканом принимает поздравления, пьет подливаемую медовуху — родился долгожданный наследник, и этот факт для всех был главным, затмевал печальную, но во многом привычную участь омеги, ушедшего в родах. В конце концов кто-то из ближней дружины, вытянув его за локоть из-за стола, почти на руках доносит до покоев, где он падает мертвецким сном. Утро встречает Святослава тяжелым похмельем и ноющей, гнетущей пустотой на сердце. Мысль о том, что перейдя на омежью половину терема, он не увидит там родной фигуры, не услышит звонкого голоса, не ощутит сладкого, обволакивающего запаха сирени, крошила душу глухой, колкой тоской без дна. Зверь внутри, да и он сам то мечется, то цепенеет — и кажется, что все вокруг предугадывали подобный исход, готовились к нему. Все, кроме него самого. Легкомысленность это была, наивная вера в лучшее, страх и нежелание видеть горькую, ранящую правду? Похоронная тризна окончательно запечатывает в сердце жестокое и безвозвратное положение вещей. «А ушел бы, как отец хотел, и хоронили без меня», — отстранённо размышлял он, вглядываясь в дым костра над рекой и прокручивая в пальцах тяжелую серьгу с бирюзой, которую омеге так и не довелось надеть. И только спустя две недели вернулся Вячеслав, потеряв пятую часть людей, и принеся в дом скверные вести — часть северных земель все-таки откололась, отказавшись склонять голову. «Темные дни», — рассуждает средний, всматриваясь в поблекшее, серое лицо брата, что теперь чаще обычного коротал вечер с брагой в руках, — «Хорошо, хоть младенец жив… Мрут они по первым дням, это бы совсем его подкосило». С губ альфы слетает тяжелый вздох — судя по словам лекаря, об этом можно было пока не переживать, ребенок вышел крепкий, словно отец его действительно все жизненные силы отдал. Дети Вячеславу нравились, и стоя над люлькой и всматриваясь в агукающего племянника, он с улыбкой позволял крохотным ладошкам поймать кончик своего пальца. В такие моменты в груди разливалось тепло, что почти сразу отдавалось не то глухой тревогой, не то тоской — возьмет ли он когда-то на руки своего ребенка? И если да, то какова будет цена этой простой, столь естественной почти для каждого радости? Вечно все в его жизни было на разрыв, на раскол надвое, между должным и желанным, между правильным и настоящим. С той злополучной, вспыхнувшей случайно ссоры на смотринах младшего, он едва перекидывался словом с раздраженным Ратмиром, что явно упрямо не желал идти на примирение. И Вячеслав, что обычно легко в таких вещах уступал, делая первый шаг навстречу, тоже выдерживал молчание. Ибо что он мог предложить своему возлюбленному? Все те же встречи украдкой при маячившем на горизонте сватовстве? Быть может, Ратмир и мог довольствоваться этим, но сам Вячеслав находил подобное унижающим, а принять другое, облегчающие их муку решение тоже не мог. Святослав все еще не отошел от смерти мужа, тут и там прибывали нехорошие вести о бунтах на окраинах. И вместе с тем от желания отца сосватать кого-то он продолжал увиливать, всем сердцем не желая ни брака, ни связанных с тем последствий — ибо знал, что даже с нелюбимым омегой не мог бы быть груб, не стал бы страхом и кулаком принуждать к покорности и смирению, с тем, что сердце его уже занято. Эту растянутую неопределенность прерывает сам царь, вызывая сына на разговор с глазу на глаз. — Мне тут донесли, что Ратмир прибрал к рукам лишнего от и так маленькой северной дани, — медленно протягивает он, внимательно и цепко вглядываясь в лицо альфы. — Что? — с искренним недоумением переспрашивает Вячеслав. Всякий грех за Ратмиром водился, особенно связанный со вспыльчивостью или гневливостью — легко мог влезть в драку, слово за слово вцепится в словесную брань. Но чтобы казнокрадство! Самый позорный, недостойный чести дружинника порок! И альфа уже набирает дыхания, чтобы со всей пылкостью начать оправдательную тираду, но замирает, осекаясь, отчетливо различая в поблекших старческих глазах лукавый, многозначительный всполох. «Он знает?..», — леденящее сердце догадка пронзает все его существо словно вражеское, брошенное в спину отравленное копье, — «Он знает!». У одного сына ум, у другого сила, а третий вообще обделен толковыми достоинствами — раздраженно ворчал порой царь, на что Иван, вспыхнув щеками, порывался что-то возразить, но тут же осаженный следующим за этим колким взглядом, опускал глаза в пол, Святослав в раздражении поджимал губы, а он сам — стремился свести все к примирительной шутке. Но в язвительности Мстислава была и толика правды, и то, что старшему приходилось проговаривать напрямик, в лоб, средний сын мог понять по тонким полунамекам. — Весьма неприятно было бы, если бы этот факт всплыл при дворе, верно? — медленно протягивает царь, наблюдая как лицо альфы напротив стремительно бледнеет, — За такое ведь на плаху идут… Не хотелось бы, не хотелось бы… — Не хотелось бы, — глухим, отчаянным эхом вторит он, ощущая как живот скручивает покалывающим холодом. Вячеслав готов был руку дать на отсечение, что не брал ничего лишнего Ратмир в свой карман, да не в том было дело — подкинуть ничего не стоило. И что слова против глазу видных доказательств, затесавшихся лишних мешков с золотом в доме альфы? — Вот и славно, — хмыкает царь, — По первой прощу. Кстати, когда ты собираешься на смотрины к Ярополкову двору? — Да вот, на днях собираюсь, — он выдавливает из себя улыбку, стремясь не терять лица, но выходит только кривой оскал. — На днях это когда? — голос отца звучит жестко, давяще. — К концу седмицы, — еще глуше отвечает окончательно загнанный в угол альфа. — Хорошо, — усмехается Мстислав, — и не обязательно отказываться от того, что тебе нравится, Вячеслав, — снисходительно роняет он, — Просто не забывай делать то, что должно. Криво улыбнувшись и выдав положенный царю поклон, мужчина на слабо гнущихся ногах покидает приемную залу. «Даже если я соглашусь жениться… Пока Ратмир рядом, у него всегда будет возможность дернуть меня…», — тяжело выдохнув, он, опираясь на стену, — «Но он ведь скоро умрет, верно?», — и эта кощунственная мысль вызывает у альфы нервный смешок. Он невольно бросает глаза в окно, на двор — где-то там в гриднице должен быть Ратмир, не подозревающий о тучах, что могли сгуститься над его головой. «Не обязательно отказываться…», — Вячеслав горько усмехается. Это и было самым простым решением — не отказываться от своего, получить и кусок царства, и оставить верного возлюбленного подле себя. Но представить себе такую жизнь Вячеславу было почти невозможно — приносить мужу запах любовника, а любовнику — мужа, вечно разрывать себя на двое, унижать ни в чем не повинного омегу, выносить и гасить ревность Ратмира, нет, все это рисовало слишком невыносимую картину, в которой компромисс был едва ли достижим. Он ощущал себя запертым, загнанным в угол зверем. «Я должен позаботиться о нем», — думает Вячеслав, ощущая как тревога смыкается на сердце холодными паучьими лапами, — «Чтобы отец не смог добраться до него при случае». Но найденное им решение едва ли приходится Ратмиру по вкусу — прервав многонедельное молчание тот с пылающей яростью в глазах врывается в его покои с жалованной грамотой в руках. — Так значит ты решил поступить?! — с болезненным, пылающим гневом шипит он, отбрасывая смятый пергамент в сторону и прижимая царевича к стене, — С глаз долой из сердца вон?! — Так будет лучше, — сквозь зубы цедит Вячеслав, укладывая ладонь поверх придушивающего локтя. Но эта реплика лишь множит гнев в его возлюбленном — ведь то, что другими виделось выражением признания, тот ощущал как подачку, сброшенную с царского плеча, попытку откупиться от всего, что их связывало. Место воеводы в далеком, но спокойном и сытом уделе, еще большая дружина в подчинении — хоть сыром в масле катайся. Катайся, да подальше от царского терема — альфа чувствовал, как слабая, но хранимая в сердце надежда на то, что Вячеслав сделает шаг навстречу, умирала буквально на глазах. — И даже в лицо мне не сказал, — шипит Ратмир, и локоть заряжает по скуле стремящегося сохранить спокойствие царевича, — Передал эту бумажонку чужими руками! Какого черта?! Вячеслав, прикусив губу, морщится — обвинение бьет в точку, в малодушное опасение того, что начни он разговор с мужчиной с глазу на глаз, то просто-напросто не смог бы довести задуманное до конца — Да что ты молчишь!!! — оскалившись, Ратмир хватает его за грудки, поваливая на пол, — «Разве…разве я заслужил, чтобы бы после всего ты обходился со мной так». Повисает пауза, в которой напряжение нарастает до пиковой точки. — Почему ты улыбаешься?. — Вспомнил кое-что, — тихо отвечает Вячеслав, действительно криво улыбаясь сквозь ноющую в скулах боль от удара. … — А что тебе до того, что я в их двор захаживаю? Тоже приглядел Серафиму? — А может и приглядел, — огрызается Ратмир, с силой парируя удар меча — не тренировочного, а уже вполне себе настоящего, тяготящего руку. Утянули тайно, увидели бы тятьки, что они ими дерутся, еще и без присмотра — надрали бы уши, как пить дать. Всякий со стороны смотрящий мог бы сказать, что это лишь перепалка двух вступающих в стать альф, еще не до конца смахнувших со щек отроческий пух. Да только была у него стыдящая, хранимая ото всех тайна — манил его не сладковатый аромат меда и колокольчика, что растекался от большеглазой, длиннокосой Серафимы, а глубокий запах дуба, отливающий свежестью дождя, что усиливался с каждым ответным ударом набирающего силу альфы. — Ты за всякой омегой, с которой я говорю, сам увиваться начинаешь, — парирует Вячеслав, коротко, едва заметно усмехаясь, — Мало других что ли? — Тебе кажется, — цыкает он, — А ты что от омеги к омеге ходишь? — Ничего, — перезвон мечей резко рассекает воздух, — Отец говорит, чтобы посмотрел по боярским семьям, кто подходит, кто нет. А не больно ли ты внимательно за мной следишь? — А я и должен быть внимательным, — рычит Ратмир, ощущая нарастающую злость, — Я стану главным воеводой, а он только таким и может быть! Несколько сильных, напирающий ударов, подсечка снизу — и ему удается повалить соперника на землю. — А вот вам еще тренироваться в ратном деле и тренироваться, царевич, — задиристо возвещает он, прижимаясь к распаленному от драки противнику. Кровь бурлит, и в голову дает усилившийся запах дуба, смешивающийся с его собственным ароматом еловых иголок, и от близости почти что ведет, но Ратмир стремится не выдать волнения, бьющегося в висках и груди. Так близко, ужасно рядом — и все равно бесконечно далеко. — Быть может, — роняет Вячеслав, кажется, ничуть не смущенный ни поражением, ни холодом у своей шеи. А дальше случается то, о чем Ратмир думал слишком часто, но чего никак не мог представить наяву — резко подавшись вперед, альфа под ним укладывает ладони на затылок, притягивая к себе, касаясь губами его губ. Да и не просто касаясь, а проскальзывая кончиком языка по устам, бесстыдно проникая за зубы. Пока он в полном замешательстве пытается выдержать жаркую волну, что вспыхнула по всему телу, Вячеслав, углубляя поцелуй, ушло обхватывает его торс ногами, переворачивая на землю. — Вот и вся твоя хваленая внимательность, — лукаво сверкнув зелеными очами, альфа с легким смехом, звенящим в юношеских ушах гулом, отстраняется от него, отбрасывая меч, вытянутый из ослабших рук, в сторону. А у Ратмира на губах все еще горит поцелуй, словно железом каленым прижгли, и все в груди сжимается до боли — яркой, сладкой, терпкой. Рвано сглотнув, он пытается выдохнуть, хочется что-то сказать, попытаться отшутиться, ощетиниться в ответ. Но слова застревают в горле, царапая и укалывая, а сердце так и норовит выпрыгнуть из груди, рвется, глупое, в руки напротив. Это лишь шутка, коварный, вообще-то, не свойственный Вячеславу способ одержать верх? Или того хуже? Неужто лишь так зло и жестоко посмеялся над ним царевич, неужто знает, давно понял про его постыдное, губящее влечение? И он дурак, глупец, над которым потешались за спиной, а теперь и в лицо? Нечто в Ратмире тревожно замирает, сжимаясь в равно болезненный и яростный комок. А глаза альфы напротив чуть темнеют, и тот замирает не то в нерешительности, не то вновь мучащей истоме. Выдохнув, Вячеслав опускается ниже, обхватывая пылающее лицо руками. Пока его друг сам с собой ходил по кругу, мучаясь совестью и глухим, не желающим хорониться чувством, сам он давно понял — и про него, и про себя, и про них обоих, быть может, раньше самого Ратмира, когда тот еще искренне считал, что лишь от крепости дружбы они норовят проводить день за днем вдвоем, предпочитая компанию друг друга любой другой. И ревность его видел, и всякую попытку впопад и невпопад влезть с ним в драку, и будто бы случайные, неловкие и будоражащие мысли и тело прикосновения. «Неправильно это», — поджимал губы юноша, ночами крутясь с боку на бок, — «Об альфе так думать». Да только думалось все равно, и как не гналось — возвращалось кругом. В ответ на Ратмирову ревность, на раздувающиеся от гнева ноздри при виде всякого мало-мальски длинного разговора с омегой, хотелось рассмеяться, ухватить его за руку, притянув к себе. И не длинной, мягкой косы Серафимы хотел Вячеслав коснуться, а ощутить, как кончики пальцев колет короткий ежик волос на крепком затылке. Напряжение растет, растекаясь терпкой патокой, пока он робко, осторожно поглаживает горячую, красную словно зарево, щеку Ратмира. Сглотнув, царевич со смущением, смешанным с нарастающим трепетом, ощущает, как сквозь рубаху в живот упирается крепнувшее вожделение альфы, соприкасаясь с его собственным. — Дурак ты, Мир…- наклонившись к самым губам, шепчет он, и, наконец выдохнув, снова целует- теперь уже не так нагло и нахраписто, а скорее медленно, стремясь распробовать эту порочную ласку во всех ее оттенках. Издав звук, в котором стыдливый стон смешан с возбужденным рыком, Ратмир наконец сбрасывает с себя оцепенение, смыкая руки на спине, начиная жадно кусать губы в ответ. Они вновь перекатываются по траве, две пары рук сплетаются в касаниях, что бьют пуще удара молнии. И сейчас Вячеслав всматривался в перекошенное злостью и отчаянием лицо, ощущая, как все внутри в который раз рвалось на две части. Выбор был гадкий со всех сторон — сказать правду, объясняющую такое поспешное и радикальное решение, или, навесив на лицо равнодушное выражение подтвердить, что не желает он более видеть рядом с собой альфу. — Отец знает, — наконец прерывает гнетущую тишину Вячеслав, вытягивает ладонь вперед и укладывает на горячее лицо мужчины, — Думаю, что давно. Оно и понятно, мы были глупцами, когда позволяли себе думать, что сможем утаивать это бесконечно… «И теперь его терпение кончилось», -мысленно добавляет он, и уголки губ нервно дергаются, — «Мол наигрался сынок и хватит». — И что? — дрогнувшим голосом спустя протяженную паузу уточняет Ратмир. — Я хорошо его знаю, Мир. Он всегда получает то, чего хочет, так или иначе — подкупом, хитростью, мечом и кровью. Если я не женюсь, он подведет тебя под плаху. А я не могу представить себе свадебного пира, на котором как ни в чем не бывало пытаюсь смотреть в твои глаза на другом конце стола. «Свадебного пира…», — эхом отдается в голове Ратмира. — Таков твой выбор? — глухо, сцепив зубы, произносит мужчина, утыкаясь носом в шею, с шумом вдыхая родной дубовый запах. И, кажется, даже ярость и злость утекла из этого голоса, оставив лишь глухую, отчаянную безнадегу. Многие завидовали его дружбе с царевичем и близости к правящей семье, да знали бы они, какую цену в итоге приходится за то платить. «Если он сейчас уйдет, это будет конец. Если я отпущу его, это навсегда», — осознает Вячеслав, прикрывая глаза и смыкая руки на мощной спине вместо того, чтобы как требовала необходимость, оттолкнуть альфу. Но объять все невозможно — не мог он быть одновременно и хорошим сыном, братом, достойным царевичем и при том просто быть собой. …А быть может это ты слишком спокойный, а, Вячеслав? Всем доволен, я смотрю, верный отцу сын, власти не нужно, и даже с покорностью откажешься от… — обжигающие слова младшего всплывают в голове, заставляя душу сворачиваться в болезненный комок. «Дурное дело…но что делать, если я такой неправильный? И любовь у меня неправильная?», — коротко выдохнув, Вячеслав запускает пальцы в русые волосы, разворачивая голову мужчины к себе. В ответ на это Ратмир издает низкий рык, но в нем куда больше бессилия, чем угрозы. Он был просто не в силах сопротивляться этим рукам, не мог, оскалив пасть, перегрызть глотку, сомкнуть в гневе руки на мощной шее. И пока теплые ладони обжигали, ранили прощальной и горькой лаской, глубокий запах дуба сковывал цепью, которую порвать первый он был не способен. — Бедовые мы с тобой, да? — с горечью шепчет царевич, упираясь лбом в лоб, а после мягко касаясь губами губ. Ратмир хоть и кусает болезненно, до металлического вкуса, стекающего по подбородку, все же целует в ответ. И нечто, вздрогнув, рвется-таки в душе Вячеслава. Долгие годы он будто ярмарочный шут балансировал на канате, стремясь пройти между, удержать в руках все разом. Но больше так продолжаться не могло, и он, со странным чувством облегчения решался упасть. — То твое предложение все еще в силе? — тихо спрашивает альфа, когда касание наконец размыкается, а на лице напротив появляется неверующее удивление. И спустя пару дней Ратмир под надуманным предлогом покидает царский двор, направляясь в сторону противоположной объявленной во всеуслышание. А спустя еще несколько, убедившись, что быстрой погони за возлюбленным не будет, Вячеслав просит у отца приема с глазу на глаз. Он должен был сказать все это ему в лицо, не трусливо сбежать, поджав хвост, сохранить хоть какую-то честь и достоинство. Чистосердечное признание ничем хорошим не заканчивается — Ратмир убеждал его, что им стоит уйти вдвоем, а там пока хватятся, но он, поджав губы, твердо отринул этот простой способ как малодушный. Стены приемной залы почти сотрясаются, пока царь распекает среднего сына на все лады. Святослав, до которого слуги быстро доносят новость о неожиданном скандале, помешать не решается, выжидая пока Вячеслав выйдет. — Что за крик там стоит? — сразу вопрошает он, когда двери наконец распахиваются и брат показывается на пороге. — Отец отрекся от меня, — низким тоном возвещает бледный как полотно мужчина, — сказал, что не царевич и не сын ему более. — Отрекся? — недоумение на лице Святослава только множится — из всех них Вячеслав быть может, единственный почти никогда не вступал в конфликты с отцом. И он сам, и Мила, и тем более Иван то и дело сталкивались с царем в попытках настоять на своем, почти всегда бесплодных. Но какая кошка могла пробежать меж отцом и Вячеславом, да еще и такая, чтобы первый совершил самое страшное в отношении второго — проклял отеческой рукою, забрал защиту рода? — Я не буду жениться. — А что ты будешь делать? — приподняв брови, с еще большим недоумением вопрошает Святослав. — Прости, Свят, — проходя мимо брата, Вячеслав укладывает ладонь на его плечо, сжимая и вновь вторя свистящим шепотом, — Прости. — За что простить? — он пытается окликнуть брата, но тот, косо улыбнувшись, уходит прочь. Переведя взгляд на закрытую дверь, альфа входит к отцу, находя того на троне с лицом бледным, преисполненным гневом. — Что тут произошло? — Твой братец решил сбежать со своим любовником, — с отвращением бросает Мстислав, и голос старого царя хрипл и низок. — Что? — от этого Святослав опешивает пуще прежнего, — С каким любовником?! Мстислав в ответ бросает на него полный яростного раздражения взгляд. — А тебе ума не хватило за столько лет догадаться?! — скалится царь, — Да какой из тебя правитель выйдет, под самым своим носом такой вещи разглядеть не в силах! С Ратмиром! В ответ мужчина замирает, сначала порываясь что-то возразить, но после шокировано закрывая рот. Все происходящее кажется ему донельзя странным, но перекошенное лицо отца явно говорит о том, что тот более чем серьезен. — Иди прочь, сил на вас нет никаких! — цедит сквозь зубы царь, — Ты слышишь плохо?! Оставшись в одиночестве, Мстислав в изнеможении откидывается на спинку трона, кося взгляд на дрожащую, покрытую глубокими морщинами ладонь. Он ощущал, что времени осталось мало — взятое в долг почти исчерпало себя. «Все валится …Эти твари предают меня один за другим», — с отвращением думает он, переводя взгляд в окно. Проморгавшись, он замечает мутное пятно, что кажется ему вороном, насмешливо наблюдающим сквозь слюду. Оскалившись, царь порывается прогнать птицу, но после громогласного скандала сил хватает только на то, чтобы швырнуть в сторону окна посох, что с грохотом падает на пол. Выйдя из приемной залы, Святослав пытается найти брата, но уже поздно. «Да не мог он уйти с концами», — с удивлением размышлял он, оглядывая пустующее стойло, — «Глупости какие-то!» Но картина складывалась из лоскутов медленно, неотвратимо — действительно, едва ли он когда-то видел брата заглядывающимся на какую-то омегу. Вячеслав в такие моменты отшучивался, что просто ждет встречи с истинным, а сам Святослав шутил в ответ, что так можно и до седин выжидать, и нет ничего зазорного в том чтобы хорошо провести время, особенно пока руки не сковали брачные путы. И ведь действительно не замечал, как в тот момент натянуто выглядит улыбка брата, и как быстро он стремится перевести разговор в любое иное русло. А с Ратмиром Вячеслав был не разлей вода — но то ведь дружба с детства, у Святослава тоже были такие воины-соратники, с которыми он рос рядом, плечом к плечу вступал в битвы, впервые пробовал вкус браги и крови. Только вот у среднего те отношения оказались совсем иного рода. Самому Святославу это казалось мерзким — как можно альфе возлечь с альфой? Пойти против природы хищника, прогнуться как омеге? Или возжелать — но не мягкую, сладко пахнущую омежью плоть, а равного себе? И при одной мысли об том его передергивало, особенно при переносе всех этих размышлений непосредственно на Вячеслава. Но эти думы отвращения, постепенно отходили, все больше уступая недоумению и даже толике обиды — с братом они всегда были близки, доверяли друг другу тревоги и надежды, и для Святослава это был второй помимо мужа человек, которому альфа мог показать толику слабости, поделиться сомнениями, снять маску будущего царя, что всегда уверен и тверд в решениях. Но теперь не было рядом ни первого, ни второго. И выходит, для Вячеслава все было иначе? И самое сокровенное он брату доверить не мог? — Дело только в том, что он с альфой? — все эти размышления вытекают в попытку обсудить произошедшее с отцом. Мстислав в ответ раздраженно цокает. Нет, не в том было дело — царь вполне мог снисходительно позволить сыну иметь за душой слабость, тем паче тот на рожон с ней не лез. То был вопрос власти и подчинения, и Вячеслав перешел ту границу, нарушение которой Мстислав не прощал никому и никогда. — А разве этого мало? Он интересы дома и страны должен был выбрать, а не свою порочную и бесплодную интрижку! — Должен, — поджав губы, отвечает Святослав. — И, кажется, он совсем не подумал об уделах, которые должны были перейти под его власть, — продолжает с раздражением цедить царь, — Сбежал с любовником и поминай как звали, моя хата с краю, я ничего не знаю. Хорош брат, не правда ли? Лицо альфы на другом конце стола мрачнеет. Да, мог быть здесь и иной оттенок — обида и злость, что брат оставил его один на один со всеми грядущими на горизонте трудностями, что предпочел свои желания в угоду долгу. Но все же смятения и растерянности в сердце альфы было больше. «Он никогда ничего не требовал, ни от меня, ни от отца… В уделах всякий брат всякому горло грызет, так и норовит нож в спину воткнуть или просто урвать себе земель и власти побольше…», — размышляет Святослав, постукивая резной ложкой о край стола. Сам он был вспыльчивый, горячий кровью, неистовый в битве, и часто сначала делал, а лишь потом думал. Вячеслав же был рассудителен, его трудно было вывести из себя и довести до гневливой горячки, и почти всегда именно брат удерживал его от скоропалительных поступков, помогал советом и мог найти более хитрое и тонкое решение. Повисшую за столом паузу спустя минуты решающего раздумья вновь прерывает Святослав, что, подняв глаза от тарелки с остывшей, почти нетронутой трапезой, бросает на отца мрачный и решительный взгляд. — Хорош не хорош — боги пусть его судят. Я мужа уже потерял, — глухо произносит он, поднимаясь из-за стола, — И брата терять не буду. — Стой! — спустя секунду замешательства рычит царь, нахмурив седые брови — Стой я сказал тебе! — однако взбунтовавшийся сын останавливаться и не думает. Захрипев, Мстислав заходится в кашле. — Я выгнал его прочь! — хрипит он, ощущая во рту металлический привкус, — И ты не имеешь права! Мужчина уже в дверях замирает, коротко передергивая плечами. — Ты ведь говорил, что я должен уметь принимать неудобные решения, — бросает он через плечо, — Вот и принимаю. И дальше Святослав решительно выходит прочь из залы, давя желание обернуться, прийти на помощь отцу, заходящему в гневливом кашле, что переходит в хрип. Найти парочку не так просто — альфы движутся быстро, стремясь скрыть лица и закрыть рты платой сверху. Но Святослав достаточно упорен, и едва ли кто-то может отказать старшему царевичу, особенно когда тот выразительно укладывает ладонь на меч. Он настигает их в одной из деревень, на постоялом дворе. Попросив мальчика-служку кликнуть рыжеволосого постояльца, Святослав выжидает на крыльце. И спустя пару минут к нему действительно выходит Вячеслав, с лицом во многом удивленным и обескураженным. Он, с одной стороны, рад увидеть брата, а с другой с трудом может представить себе содержание грядущей беседы — едва ли отец сменил гнев на милость. — Пойдем поговорим, — коротко роняет альфа, бросая быстрый взгляд за спину брата, на явно напрягшегося и готового среагировать в случае чего Ратмира. — Пойдем, — отвечает Вячеслав. — И куда путь держите? — спрашивает старший, когда они выходят к реке, отходя наконец подальше от любопытных ушей и глаз. «Туда, куда руки отца не достанут», — рвется с языка Вячеслва, но он выбирает более обтекаемый ответ. — К окраинам, может, еще дальше. — И делать что собираетесь? — в голове альфы, хотя он явно и стремится сохранить спокойный тон, явно невольно нарастает напряжение. — Не знаю, — Вячеслав косит на брата быстрый взгляд, коротко поджимая губы, — Воины так или иначе мы толковые, найдется какое-то дело. — А я значит с этим гудящим роем, норовящим разлететься в разные стороны, один на один останусь, да? — мрачно произносит Святослав, — Отец совсем плох уже! — Прости, — Вячеслав, действительно ощущающий вину, опускает голову вниз, — Но знаешь… Ваня прав тогда был. Ты разозлился на него, а я много думал потом — мы дали с ним абы как обойтись, но сами-то, что, лучше? Все одному угодить пытаемся… А я устал. Знаю, что тебя тем тоже предал — не должен оставлять брат брата, но мне легче умереть было бы, чем посватать омегу, а больше отец ждать не хотел, и… — Мне всегда казалось, что отец тебя пуще всех нас любит, — вздыхает Святослав, прерывая эту покаянную речь, — И жалеет, что не ты старший — с твоей- то головой на плечах… Вячеслав, до того отрешенно смотрящий на линию горизонта, переводит удивленный взгляд на спокойное и усталое лицо брата, что в размышлении подхватив с берега камень, запускает его в воду. — В каждом из нас недоставало чего-то, — хмыкает он, — Отцу невозможно было угодить полностью — Мила омега, Ваня не тех кровей и дурной характером, ты слишком уж вспыльчивый, я — слишком уж спокойный… — Да… На какое-то время повисает молчание. Ни один из них не искал ссоры, но разговор шел тяжело, словно соха, увязающая в мокрой и тяжелой земле. — Ты ведь осуждаешь меня, — наконец вздыхает Вячеслав, не теша себя иллюзиями о потенциале широты взглядов брата. То ведь все равно было постыдное, выходящее из ряда вон. Омегам такое прощалось куда с большей снисходительностью — как шаловливое баловство, но совсем другое дело альфа, поправший инстинкт. — Я не понимаю, — в конце концов выдает Святослав самый мягкий и обтекаемый ответ из всех себе доступных, — Но ты все равно мой брат. И я без тебя не справлюсь, Слав, — и с этим признанием с груди слово спадает тяготящий камень, — Пожалуйста, возвращайся — живи с ним как хочешь, слова говорить не буду, только возвращайся. Вячеслав, глубоко вздохнув, едва заметно поджимает губы. Он уже успел дать робким фантазиям пустить корень — хорошо было бы оказаться в том месте, где на плечи больше не давила царевичья доля, быть может, вновь взять в руки резак… Но также знал, что реши он вернуться, Ратмир вновь пойдет за ним — быть может, с раздражением, а быть может, и с легкой радостью, ему, так или иначе, в далеке от дружины и привычного, дорогого сердцу ратного дела было непросто. — Любой удел, какой хочешь, будет твой, — продолжает старший, видя в глазах напротив колеблющееся размышление, — Да хочешь, вообще пополам поделим! — Все равно отец не даст мне и порога терема перейти, — скептически произносит Вячеслав, ощущая, как от уговоров брата тает решимость начать вести простую мирскую жизнь. — Да к черту его, — устало произносит Святослав, сплевывая на землю — Сколько ему еще осталось? А нам надо дальше жить как-то, земли уже норовят расползтись. На одних плечах это наследство не вытянуть. — Быть может, не вытянуть даже на двоих, — вздыхает Вячеслав, помятуя последний поход. — Но так хотя бы шанс есть, — пылко возражает старший, — Я сыну не могу разруху и гниль передать, распри и обнищавшее царство! «Я Олегу обещал заботиться о нем», — мысленно добавляет он, ощущая, как при мысли о муже сердце вновь болезненно колет. — Дождь собирается, пойдем обратно, — кивает средний, — переночуешь, а уж там решим, утро всяко вечера мудренее… — Странно, светло вроде было… — протягивает Святослав, бросая взгляд на небо, что резко затянуто темными и тяжелыми тучами. Гроза разгорается быстро, проливаясь на мужчин тяжелыми каплями дождя. Они быстро движутся обратно к деревне, и оба предчувствуют нехорошее — в сумраке мало что видно, раздается раскатистый гром, молнии бьют тут и там. — Черте что! — ругается Святослав, прикрывая лицо от порывов мокрого ветра, — Разве мы не должны были уже выйти? Кругами ходим что ли? — Да тут идти всего ничего, не к добру все это! — бросает ему Вячеслав, и спустя пару секунд после этой фразы аккурат под ноги братьев бьет молния, на мгновения освещая собой сумрак вокруг. Они видят, что деревья вокруг полны сидящих воронов, что с громким карканьем распахивают крылья, взлетая в небо устрашающей стаей. И кажется, что за этим звучным карканьем они слышат злорадный, темный смех, за которым следует резкая и поглощающая тишина. — Отец умер, — произносит Вячеслав, всматриваясь в след от молнии, сразу интуитивно считывая смысл происходящего. — Да, — севшим голосом подтверждает Святослав, ощущая как волосы на загривке непроизвольно встают дыбом. Братья переводят взгляд в темноту, что отвечает им многозначительным холодом.