Азавак

Где-то Матвей слышал смешную фразу: Человек — всему венец. Ну, может, оно и так. Но вот отдельно взятый человек-Матвей был скорее всему Пиздец. Просто-таки официальный амбассадор данного явления. Рекламная морда-лица вселенской энтропии. Бледное хлебало апокалипсиса. Если смотреть в зеркало и держать в уме, что руинит Матвеюшка не реальность и мироздание в целом, а скромненько так, только свою жизнь в частности. Пускает всё по пизде целых два десятилетия и три года (за вычетом ещё трёх лет, когда он с трудом ходил-говорил и гадил только в пелёнки, а не себе самому и ближнему своему). Потому что, что? Правильно, потому что может! Ну и не умеет по-другому. Ну и оно само. Временами Матвею кажется, вселенная просто за что-то его ненавидит. И что самое классное — у них стопроцентная взаимность. Хоть с кем-то у него взаимность… И вообще, рыжий был бы не против, если бы всё вдруг стало хорошо. Но где там! В вопросе «вставания» у него исправно работает только хуй. И тот последние два года поднимается совершенно не на то тело, на которое надо бы. И тут даже не вопрос пола вожделенной тушки (ну нравятся ему мужики лет с двенадцати и хуй бы с ними), но вся трагедия в том, что объект Матвеевого хуестояния не просто не отвечает взаимностью, он в принципе вообще не по мальчикам. Хотя так-то человек хороший. Офигительный такой по всем пунктам человек. Добрый, умный, красивый. Богатый до неприличия и при этом настолько скромный, что катается на каком-то старом джипе и торчит в маленькой кузнице «для души». Хотя где-то в столице исправно приносят дивиденды его металлургические заводы-пароходы. Или металлопрокатные? Матвей не вникал. Индустрия — совершенно не его тема. Он натура творческая и припизднутая, слишком деятельная, чтобы сидеть и гуглить, чем там зарабатывает на хлебушек с чёрной икрой любимый кузнец. Тем более что эту восхитительную тушу он бы любил даже нищим. Но нет, Ставр слишком идеален по всем пунктам. Матвей привык жить в состоянии перманентного пиздеца. Можно сказать, это была его естественная среда обитания. Даже когда всё идёт хорошо. Даже когда кажется, что нормально всё. В порядке вещей всё. Вывозимо вполне. Даже тогда оно на самом деле — пиздец. Нужно только приглядеться, поскрести ноготком — тут, принюхаться к аромату — там. И Матвей сам — тоже пиздец. Рыжий, торкнутый, двинутый. Матвей — опасная бритва. Матвей — огненно-алый взрыв. Зеленоглазая шельма, рыжий до той степени, когда кажется, кровавая ржавчина вот-вот начнёт осыпаться с волос и пачкать окружающий мир. И влюбленный. Ну конечно же. Разве мало ему в жизни проблем? Разве это не то, что сделает окружающую жопу не просто полной, а эпохальной? Ну само собой, да! Из миллиона мужиков в городе он ёбу дал на вот этом вот. Который — ни капли в рот, ни сантиметра в жопу. И при том такой добряк и широкой души человечище, что даже обижаться на него за вопиющую гетеросексуальность не получается. Потому что не гомофоб, не мудак, на двусмысленные шуточки послушно ржёт, притащенную домашнюю жратву с аппетитом жрёт и готов выручить в любой ситуации. Любой, кроме эрекции, которая на Ставра реагирует, как дрессированный сеттер на свисток хозяина: сразу в стойку и ждёт команды «Фас!». Вот и сейчас, внезапный звонок огорошивает, штырит и знакомый гортанный голос, просеянный через помехи и динамики звонилки, всё равно действует, как доза афродизиака. Внезапный звонок, который сам же и сделал. Потому что соскучился и извелся, потому что Ставр никогда не проёбывает работу. И набрал он его в каком-то полутрансе, так что сам охуел, услышав в трубке знакомый голос. Само-собой охуеть не вовремя. Матвей отнимает от уха телефон, несколько раз на него тупо моргает и никак не может до конца прогрузиться. Его обожаемый Ставр болен? Вот эта два метра в высоту, полтора вширь, центнер живого веса махина… подхватила простуду? Господи, современные вирусы вот настолько уже суровые? Они скоро мутируют до такого размера и свирепости, что начнут тормозить прохожих прямо на улице и хуярить битами, не размениваясь на возню с иммунной системой! Если Ставр заболел. Ставр, который за два года даже насморком не обзавёлся, хотя вывалиться из жаркой кузницы в одних штанах и фартуке на голый торс в мороз под двадцатку — милое дело. Матвей задолбался на этого блаженного орать и загонять в помещение (в основном потому, что смотреть на него, такого, с тающим на коже снегом, было ну совсем пиздец пиздецовский). А он-то думает, с какого перепугу дражайшее, залюбленное по фоткам до мозолей на дрочибельной руке начальство третьи сутки где-то проёбывается? (Так-то Матвей амбидекстр, но наяривать себе привык правой, спасибо Антонине Павловне с младших классов, которая по совковой своей, мамонтовской памяти пыталась рыжего переучить на правую). Смартфон тихо тухнет экраном и блокируется. Матвей — наоборот. Вспыхивает. Горит. Светится своим дурным энтузиазмом. Шутка ли, два года тихо загибаться по охуенному работодателю, а тут он сам просит помочь? И на хату к себе зовёт! Рыжий едва успевает прихватить куртку, шлем и втиснуть ходули в мотоциклетные ботинки. На защиту для ног, естественно, забивает. Времени нет. Там Ставр! Больной и ждёт. Вываливается Матвей со съёмной хаты, как сильно борзый отпрыск из утробы матери: месяца на три раньше, чем в акушерской карточке записано. Матвей в принципе по-жизни малость недоносок. Ему можно. Он художник. Он привык. Парень гремит тяжёлыми подошвами по ступеням, на ходу пряча по карманам телефон и ключи от съёмки. Тащит оттуда ключи от байка и перчатки. Ducati Superleggera V4 — алый, как артериальная кровь, быстрый как первый приход, и дорогущий, как бриллиантовое колье королевы. Байк свой Матвей любит почти так же, как своё начальство. Тоже долго дрочил на фотки красного монстра, пока не накопил на свою мечту. Он в принципе любит всякое красивое. С детства такой. Мелким таскал мамины побрякушки, бусы-серьги-колечки. Терял, естественно. И огребал, тоже естественно. Не так от матери, как от пацанов с района, которые рыжего пиздюка в бабских цацках вполне логично хотели перевоспитать и научить быть чётким. Научили. Сдачи давать и быть таким ебанутым, чтобы к нему не лезли, даже если Матвеюшка всего себя как елочку украсит мишурой, посыплет блёстками и свечку куда-то воткнет. Потому что себе дороже. Потому что пиздиться рыжий любил, умел и практиковал на весьма профессиональном уровне. И за деньги. Впрочем, привычка украшать себя всякими красивостями никуда не делась. Просто мутировала, как и сам Матвей. Стала опасной, злой и кричащей. Пирсинг-кольца-штанги-шрамы. Всё очень продумано у хороших мастеров. И не просто так. Ну ладно, кое-что просто так. Но большая часть — точно со смыслом. Матвей это всем говорит. Говорит и таинственно улыбается. Говорит и плавно съезжает взглядом с глаз собеседника к губам, прикрывая ядовито-зелёные глаза тёмно-ржавыми ресницами. Действует почти всегда. Матвею дают чаще, чем полисмену на перекрестке взятки. Дают лощёные, как с обложки красавчики, томные мальчики-зайчики, суровые мужики, с уложенными у барбера бородами. В связях рыжий не то чтобы сильно переборчив. Главное, чтобы по-быстрому и не пиздели много. Главное, что с тем, кто ему действительно нужен, он никогда не будет, а значит, какая разница кого ебать? Он всем честно говорит, что ему надо. Трахается и сваливает. Все счастливы. Все довольны. Все ведь? Да? Пиздец. Пиздец как он спешит. Орёт на аптекаря в какой-то горяченной остервенелости. Накручивает сам себя и его, вспоминая разговор со Ставром. Что там он говорил? Матвей позвонил сам, чтобы выспросить у начальства, какого хера он пропал. Сказал: — Ставр? Ало? Мужик, с тобой там всё норм? Кузница второй день закрыта. Ты в порядке? Спину сорвал? Случилось чего? Вариант того, что кузнец травмировался на работе, конечно, был вполне реальный. Хотя, глядя на эту смуглую, косматую чёрными кудрями махину, Матвей затруднялся ответить, что такое должен был делать Ставр, чтобы у него где-то крякнуло? Пытался жонглировать наковальнями? Гнул вручную рельсу? Плохо припарковался, решил свой джип взять на ручки и перенести в местечко получше? Ответ оказался неожиданным. — Остынь, Рыжий. У меня к тебе просьба. Вот прямо позарез нужно! Можешь сгонять в аптеку и купить всё от простуды? Ну, когда высокая температура. И градусник. Только что все шкафчики перетряхнул, оказывается у меня дома этой хуйни и в помине нет. Даже банального парацетамола не нашёл. Что делать, как сбивать жар, хуй его знает. Хоть ванну льдом засыпай, как в универсальном солдате. Фантазия живо нарисовала больного-несчастного, опупенно красивого Ставра. С правильно-волевым хлебалом, ровным профилем и серо-голубыми, бусыми, как небо в шторм глазами. На смуглой роже эти глаза — просто эстетический оргазм. И при этом внутри вместе с восторгом всколыхнулся ужас: Ставр должно быть там присмерти нахер! Если он не вышел на работу (на которую мог бы не ходить вообще никогда с его-то баблом, но для души ведь!), значит, он под все сорок уже нахватал нездоровых градусов и надо звать скорую! Но Матвей быстрее. И действеннее. Ответил с такой скоростью, словно собрался батлить, и от быстроты читки зависит, кто из зала живым выйдет. — Подожди со льдом, это крайние меры, и для начала нужно узнать какая там температура. В любом случае, при сильно высокой лучше в скорую звонить, а не косплеить какое-то допотопное дерьмо. Слушай сюда! Берёшь уксус, обычный столовый, в пропорции один к одному мешаешь с тёплой водичкой. Мочишь отрезы ткани или бинты и наматываешь их на запястья и лодыжки. На лоб тоже можешь шмякнуть компресс. Короче туда, где сосуды близко к поверхности. Это собьёт температуру. Мне так мама в детстве делала. А я через десять минут буду у тебя с таблетосами, градусником и там посмотрим, что дальше делать. Усёк? И никакого, блядь, льда! Насмотрятся какой-то хуйни, а потом зарабатывают воспаление лёгких, на дому недорого, без регистрации и СМС… Помнится, тогда он на своего босса почти кричал. А вот сейчас на бедного аптекаря в очках Гарри Поттера и с легким тремором рук на нервяках орет уже вполне всерьёз. Зато пакет медикаментов ему собрали в рекордные пару минут. Матвей даже оплатить сподобился, а не схватил добычу и запрыгнул в седло, как ебучий техасский грабитель дилижансов. И вот он стоит перед нужной дверью. Адрес своего наваждения Матвей узнал давно. Только поводов оказаться здесь не было. Теперь есть. Он будет лечить своего ненаглядного космато-добродушного босса с самыми охуенными глазами на планете. Прекрасно ведь? Дверь распахивается, в проём, эргономично его заполняя почти полностью, прорисовывается Ставр. Мешковатая майка, домашние, небрежно-брендовые спортивки. На бронзовом лице внебрачного сына какого-то блудливого греческого божества серо-голубые глаза драгоценной лазурью светятся просто. Магнитят и примораживают к вытертому кафелю дореволюционной постройки. Какой же он пиздатый! — по стотысячному кругу констатирует Матвей, безбожно залипая на тёмные, прорисованные сажей брови, на объёмные, почти по-бабьи пухлые губы и не в пример им волевой и рубленый профиль. Идеальный. И самое противное — характер при том просто заебатый. Добрый, спокойный, умиротворяющие-надёжный. Из тех, кто без внутреннего дерьма и лишних выебонов, кто — открытая книга, и не какой-то там бульварный романчик, а суровая классика с вызолоченными заглавными буквицами и иллюстрациями от кого-то дохуя талантливого. Такие только в музеях и на мировых выставках водятся. — Спасибо! Выручил. Сколько я тебе должен? Спрашивает и тянется через порог, становится чуточку ближе. Обдает жаром и странным запахом. Кисло-пошлым. Дрянная смесь уксуса и секса. Словно кто-то в лимонном соке поебался. Это тяжёлое амбре шибает по темени, аж волосы на загривке дыбит. Матвей втягивает воздух хищными тонкими ноздрями с тонким кольцом в левой, тянется вперед, принюхивается. Только сейчас замечает, что у ненаглядного — колом стоит. И на шее, чуть ниже левого уха, серебристо шелушится постыдно-выставленное под его охуевший взгляд пятно. Успевшее высохнуть и посветлеть. Белое почти на фоне медно-смуглой воловьей шеи. Он с кем-то трахался тут? Бурно дрочил? Больным-то совсем не выглядит. Ни покрасневших глаз, ни распухшего носа. — В жопу свои деньги засунь! Что у тебя? — сварливо тянет и спрашивает, всё ещё на что-то надеясь. Не мог же Ставр кого-то себе завести? Ведь не мог? Он же по невесте бросившей страдает уже непонятно какой год. Поёбывает каких-то одноразовых девиц, наверное, но о ком-то постоянном Матвей бы знал. Тогда какого хуя сейчас происходит? Эрекцию мешковатой одеждой Ставр, конечно, почти спрятал, но он же слишком идеальный, чтобы у него был маленький. Нет-нет. Там выпирает что-то такое внушительное, что футболкой стыдливо не прикроешь! И не смотреть работодателю между ног очень-очень сложно. Не лезть туда руками и не проверять — тоже. Ставр-умничка помогает сам. Говорит: — Да вот, пацан с температурой слёг. Нужно быстро на ноги поставить, — и уже не важно, что там у него в штанах, потому что какой-то больной пацан и текущее состояние дражайшего начальства бьют в набат и орут «Полундра!». — Там чек есть? Не мог же он? Ведь не мог? Ставр в принципе не по парням, иначе Матвей его давно бы на каком-то верстаке в кузне выебал. Он это двухметровое великолепие за два года успел облапать и заобнимать, не почувствовав никакого отклика. Ставр был настолько гетеро, что всю Матвееву тактильность и упрямые попытки на себя повеситься воспринимал сугубо через призму их дружбы и Матвеевой ебанутости. И вот теперь, встречает его с обкончанной шеей, с колом в штанах и больным пацаном в квартире, из которой такой охуенный выплыл? Серьёзно?! — Пацан значит? Что за пацан? Познакомишь? — цедит сквозь зубы Матвей, беспардонно просачиваясь в квартиру, куда его не звали. Лезет без спроса, беленится по чём зря и уже подспудно чует — пиздец. Всему пиздец! Ему пиздец. Остаткам его адекватности, нервов, сердца. Тому, что ещё как-то держалось кучей и держало его в рамках — пиздец. Но надо же увидеть всё своими глазами. Удостовериться. Чтобы больнее и наверняка. Чтобы потом не осталось шанса убедить себя: показалось мол, не было ничего. Надумал-ошибся-недопонял. Ставр остается в прихожей, шуршит там пакетом. То ли чек ищет, то ли смотрит, что принесли. А Матвей уже в центре огромной квартиры. У Ставра жилище — филиал музея. Неожиданно. Матвей думал, босс живет в сплошном лофте. А тут вензеля, краснодеревный паркет, огромная кровать с витыми столбиками на постаменте. Камин, антикварный секретер и куча наворотов. А на диване, в коконе из одеял лежит оно. Это даже не парень, это какой-то заморенный голодом школьник. Бледный-тощий-бесцветный. Острые плечи словно вырезаны из бумаги. Тронешь — сомнутся и не разгладить потом. Вместо глаз — два сплошных бельма, так что кроме перламутровой мути нихуя не видно, ни зрачков, ничего. В груди раскалывается, рвется и прорастает острыми сломами. Кажется, сейчас проткнёт насквозь, полезет между рёбер лезвиями. И так хочется помочь, расстегнуть мотоциклетную куртку, вскрыться прямо тут, запустить себе в грудину руки по локоть и выдрать с корнем всё, что там еще живого осталось. Потому что вторая кровать не расстелена, а Ставровы вещи свалены на пол у этого сраного дивана. Потому что уксусом и сексом воняет и от этого бледного уродца тоже. И беспокоился его дорогой босс про вот это вот уёбище в своей постели, а не про себя или вечно преданного и готового бежать по первому же свистку, как последняя псина, Матвея. — Матвей, это Зар. Зар, тут Матвей пришёл. Мы с ним вместе работаем. Он рисует эскизы для ковки. А сейчас привёз лекарства из аптеки. Сейчас тебя будем быстренько лечить. Ставр подобрался почти неслышно. Или это Матвея так контузило открытием? Беспалевно так встаёт между ним и диваном. Защищает своё слепое уёбище. — Спасибо? — этот блеклый заморыш даже говорит неуверенно, словно у него же спрашивает, и Матвея окончательно коротит. Все! Эта моль благодарит его?! Мелкая, совсем ещё зелёная проблядь, залезшая в кровать к ЕГО Ставру, имеет наглость что-то вякать, изображать невинную простоту и ангельское смирение?! — Да не за что. Это я не тебе вёз, — и повернув голову к Ставру, со злой, острой как резец по металлу улыбкой добавляет. — Ну как? Хорошо сосёт этот уродец? Вижу, на лекарства от порванной жопы уже насосал. А на лечение катаракты своей тошнотворной ещё нет? Блядь, Ставр, знал бы, что у тебя стоит на убогих, прикинулся бы больным в первую же неделю знакомства! А я-то, идиот, и так, и эдак! Стелился перед тобой два года, таскал бухло и жратву, на откровенные разговоры выводил, по первому щелчку нёсся, куда скажешь! Но нет, у меня ж все конечности на месте и в глазах не комки прокисшей кончи, мне только дружеское похлопывание по спине и самая дружеская в мире дружба! Охуенно, мужик! Просто заебца. От души спасибо, блядь! Мелкая проблядь в одеяле дёргается, словно ей влепили пощёчину. Охуенно. Можно ещё? Матвей сейчас — вандал и поджигатель. Он хочет напоить своей болью всех вокруг. Накормить досыта. Натолкать им в пасти, пока не подавятся. Чтобы их тошнило комками непереваренной, свежей боли на эти провонявшие еблей простыни и дохуя старинный паркет из красного дерева. — Завали, пожалуйста, хлебало! — Ставр, естественно, идеальный, защищает свою ущербную сучку. Как романтично! Матвей бы расплакался, если бы умел. Его бы кто так защищал. Вот этот охуенно красивый, знакомый до последней дымчато-серой точки в зрачке, в уютно-домашнем, с потемневшими в грозовую синь глазами, со сжатыми кулаками-кувалдами, босс, который сейчас выглядел — просто обкончаться можно! Матвей зло выщерился, оголяя неестественно белые зубы. Свои-родные ему давно уже выбили. Импланты тоже по рингу периодически приходилось собирать, но рыжего это не колыхало. Он жрал глазами свою запретную страсть, свою недосягаемую, задавленную как сифилис, заразную как Эбола, непозволительно вросшую в ребра любовь. Любовь выглядела так, словно сейчас его отпиздит. И Матвей был совсем не против. Всегда хотелось узнать, кто из них кого уложит. И кто будет сверху. Натасканный на кровь внутри ринга-октагона, Матвей небезосновательно надеялся, что у него шансов на победу больше. И сучка Ставрова будет визжать как резаная, пока он своего дорого-дорого друга хорошенько отутюжит по паркету! Картинка, яркая-яркая. Аж скулы сводит, и во рту стоит знакомый металлический привкус. — А то что? Скажешь, ты этого дохляка не ебал?! Да у тебя на шее сперма так и не смыта! Интересно, чья? Твоя? Его? Уродец в кровати едва не под одеяло заполз, подтянул край к подбородку и весь трясся — смотреть противно! Матвей в упор не понимал, чем мог такой зацепить. На него не то, что стоять не могло, на него даже смотреть противно! Тощий весь, аж светится, под глазами черные круги, глаза — мутная серая папула. Отвратительно! Ставр, который с секунду стоял, скрежеща зубами и глядя на Матвея зверем, вдруг выдыхает, словно перекачанной шине ножом вспороли бок. Разжимает кулаки, на которые у Матвея уже были планы. Кивает косматой головой сам себе и тянется пальцами к шее, где белёсо шелушится то самое, стыдное и обличающее пятно. Но Ставру с какого-то хуя больше не стыдно. Он мечтательно скалится, гладит эту мерзость, словно она ему дороже собственной смуглой шкуры, смотрит на Матвея как на идиота. — Общая. А теперь съеби из моего дома и не показывайся на глаза, пока не поумнеешь. И пока не будешь готов просить у Зара прощение за ту хуйню, которую тут нагородил. Был бы на твоем месте кто-то другой, уже б давно рожей паркет полировал. Но ты у нас натура импульсивная, мозгами и инстинктом самосохранения обделённая, поэтому прощаю подобную хуйню в первый и последний. Но ещё раз что-то в его сторону спиздишь, и пиздеть будет уже нечем. И эти угрозы звучат так буднично, так скупо, что Матвея выносит от понимания — на него Ставру настолько похуй, что даже злиться не соизволит. Смотрит издевательски-сухо. Стоит между ним и этой бледной поганкой, трусливо прячущейся в одеялах. Всё очевидно. Дело не в том, что у Ставра не стоит на мужиков в принципе. Дело в том, что у него не стоит конкретно на Матвея. На его заёбы, ненужную преданность, собачью тактильность, которая вынуждает потом сутками вспоминать те дружеские похлопывания по спине и редкие мужицкие, медвежьи объятия, которые перепадали в полгода раз. Дело не в слепом дегроиде. Дело в нём, в Матвее. И больно так, что кажется сейчас свалится. Позорно осядет на пол и будет скулить и вымаливать что-то. На ринге ни разу не падал, а тут, без единого удара — полный блекаут. — Так, да? — разом сдувшись, переспрашивает Матвей, смотрит потухшей зеленью на пацана в одеялах, потом на его монолитного защитничка, ядовито скалится в лицо бывшего друга. — Да что ты в нём нашёл? Он же страшный, как привидение! Бесцветный. Дохляк чисто. Неужели настолько круто сосёт? Так я точно лучше! Во всём лучше! Ты бы попробовал хоть разок для сравнения. Он ведь только на бабки твои повёлся! Нашёл, блядь, папика. А ты и рад стелиться! На задних лапках перед этой умирающей молью бегаешь. Что, давно не ебался? Так вставило? Ну тут сам виноват, я едва на твой хуй сам не запрыгивал, а ты как кусок слепого дебила, корчил из себя мистера гетеросексуальность, страдал по своей конченой суке. Я вот думаю, а сука ли там тебя кинула, или какой-то такой же тщедушный сучонок как вот этот? Он же бабки с тебя вытянет и тоже пошлёт! Как та, твоя… или тот? Я уже запутался в твоих шлюхах, Ставр. Ты их хоть нумеруй. Ожидаемо, Матвей допизделся. С садомазохистской нежностью выскалился, когда Ставр взбеленился, подскочил, ухватил за грудки. Хватать было удобно, Матвей как чувствовал, загодя распустил зиппер на косухе, отвернув проклёпанные воротники. За них кузнец и вцепился. Рванул. Хотел толкнуть в сторону прихожей. Но Матвей — не серый задохлик! Он немногим ниже самого кузнеца, и пусть слегка уже в плечах и полегче раскачанной железяками туши, но каждый грамм в нем — злая, клыкастая сила. Каждая мышца — чтобы пиздить, ломать и терпеть ответные удары. Поэтому руки, вцепившиеся в запястья кузнеца, — как клещи, сомкнулись намертво, оторвать теперь можно только переломав все пальцы. Матвей скалится и торжествует! Вместо броска через себя или привычного болевого, тянется к перекошенной злобой роже, влипает в грудь, зажимая между их тел руки. Вгрызается в плотно сомкнутый рот. Это не поцелуй, это ёбаный каннибализм! Самоубийство чистой воды. Хочется скулить и плакать. Хочется цепляться за бугрящиеся мышцами плечи, тянуть на себя за нестриженные лохмы. Их первый и последний. С привкусом крови и чистого бешенства. Болезненно-остро-непозволительно поздно. Бессмысленно и от того сладко. Ставр всего на мгновение теряет контроль, и Матвей тут же пользуется этим, тянет лапы кузнеца вниз, толкает свой язык внутрь. Поцелуй почти душит, искусанные губы горят. Они еще охуеннее, чем Матвей воображал. Можно кончить от одного соприкосновения ртами. Влажно и пошло. Развязно и без разрешения. Пока слепой сучонок трясётся в своём одеяльном гнезде, а Ставр протестующе мычит и пятится на шаг, пытаясь отлепиться от ёбнувшегося вкрай придурка, но придурок настойчив. Придурок влюблен. Придурку похер, что его тут не хотят и не отвечают взаимностью. Потом уже кузнец очухивается и толкает от себя влипшего в грудь парня на расстояние вытянутых рук. Удар выбивает из легких остаток воздуха, из головы — последние крохи адекватности. Перед глазами всё плывет и единственный четкий образ — Ставр. Ну конечно же фокус всегда на нём! Матвей хватает ртом кисель вместо воздуха, мутным, как немытое бутылочное стекло, взглядом укурка скользит по лицу из благородной бронзы вниз. Туда, где всё мертво и не шевелится. Где под подолом линялой домашней футболки ни намёка на эрекцию, с которой его встретил неожиданно здоровый друг. — Доволен? — хрипит Ставр, словно это Матвей во всём виноват. Хотя, ну конечно же он виноват. Прямо с рождения и всю дорогу. Как выпустился из мамкиной утробы, так сразу всем задолжал. И этому вот тоже. Заебато! Ставр полоумного бывшего друга скручивает и тащит в прихожую, почти волоком, заломив разом опустившиеся руки за спину. Матвей позволяет. Не брыкается. Не бьёт в ответ. Впитывает последние крупицы близости, как приговорённый к расстрелу сладко-горький никотин из последней сигареты. Тяжка за тяжкой, пока не станет дурно. Потому что Матвей отчётливо понимает — всё. Теперь окончательно всё! Их дружбе, которая выматывала всю душу, но позволяла обожаемый предмет нахуй не нужных чувств хоть иногда видеть, пришёл окончательный и бесповоротный пиздец. Теперь — только дрочить на тайком сделанные Ставровы фотографии и молчать ему в телефонную трубку, пока кузнец не сменит номер. Отпускают горячие, самые охуенные в мире руки, вытолкнув Матвея за дверь. Бронированное полотно бухает, как крышка гроба. Хоронит все Матвеевы надежды и влажные мечты, всю его преданность, всю его жажду. Остаётся только прогорклое сожаление, злость и ненависть. Ненависть неожиданно к себе, а не к погнавшему ссаными тряпками Ставру…