Азавак

Матвей скатывается по ступеням, словно на прощание ему отвесили не только тонну презрения, но ещё и пинок под зад. Бежит, почти спотыкается. Грохочет тяжёлыми подошвами, глушит себя этим грохотом, как тупую рыбу динамитом, чтобы не заорать и не завыть, не упасть на колени где-то между этажами и долбить головой стену, пока из черепа не вытечет всё то дерьмо, что самовольно зародилось и захватило власть, в первую же секунду, как он увидел Ставра, вместе с ненужными нахуй мозгами, вместе с памятью, где его так много. Ставра в отсветах пламени и Ставра на потёртом водительском сидении за рулем старенького джипа. Ставра со спины, в профиль, смеющегося. Пьющего притащенный Матвеем кофе. Улыбающегося, с блядскими ямочками на смуглых щеках. С прямым ясным взглядом из-под смолистых кудрей, которые шапкой на ладной голове и всегда так и просятся под пальцы. Нахуй-нахуй-нахуй! Прочь из головы. Высверлить бы всё это дерьмо дрелью. Залить кипятком через прореху во лбу. Убить о ближайший косяк и самому убиться. Не думать! Не помнить! Не чувствовать! Матвей тормозит только рядом с оставленным у фонарного столба байком. Красный монстр молчит и порицает. Смотрит на хозяина хищными фарами и дупля не режет: с хера ли мясной мешок бесится. Байку хорошо, он из стали и композитов. Он всем нравится. А у Матвея последние предохранители перегорели. Боль хлещет из пасти, как протухшая кровь, комками на язык, хрипом и глухим воем в небо. Его всего дёргает и перекашивает, как смывает яркую, токсично-ало-ржавую акварель пролитой на лист кислотой. Матвей с размаху бьёт в столб. Со всей силы. Колотит. Дубасит. Чередой ударов, которые могли бы кому-то сломать ебало, или рёбра, или то, что подставят под связку безжалостных, хлёстких, ритмичных, словно движения поршня. Удар-удар-удар. До рубиновых брызг и быстро темнеющего на щербатом бетоне пятна. Столбу похуй, он из камня. Искусственного, как Матвеева адекватность. Непоколебимого, как Ставрово безразличие. Расхуяренные в хлам костяшки болят-горят-дёргают. Хорошо. Глушат хоть немного адову бездну внутри. Переключают внимание. Натянуть на скользкие от крови руки мотоциклетные перчатки не то чтобы сложно. Не то чтобы ему впервой. Матвей слишком часто кого-то пиздит, чтобы обращать внимание на такие несущественные мелочи. И хочется об этот же столб раздробить себе череп, сдохнуть тут же, во дворе его дома, в глупой надежде, что Ставрова слепая блядь будет идти и споткнётся о его труп, упадёт, расквасит себе ангельскую мордашку, может, даже убьётся нахуй, и их с Матвеем похоронят в один день. Но нет. Слишком мизерен шанс для столь счастливого стечения обстоятельств. Нет-нет. Обожаемый босс не допустит. Он будет крутиться рядом, заботливый, прямо пиздец, отопнёт брезгливо ногой дохлую, остывшую помеху с пути своего слепого уёбища. Матвей нахлобучивает шлем, сбивает подножку своей детки. Мотор воет монстровым гроулом, рокочет, знакомо пробираясь вибрацией по всему телу. Стремление оказаться как можно дальше от ненавистной квартиры, в которой любимый человек ебёт какого-то незрячего пацана, гонит взашей. Грызёт за икры голодной сворой, словно за ним гонятся черти. Те самые, которые обычно в глазах и в душе, что-то там жгут, дубасят в стены рогатыми тупыми башками. Но сейчас вот собственный ад вышел из-под контроля, тщится сожрать его живьём, растащить на лоскутки белой кожи и серебряных цепочек-колец-дерм. Мысли упрямо не формируются. За изогнутым защитным стеклом проносятся улицы, которые Матвей знает как линии на собственной ладони, но нихуя не узнаёт. Словно мир, в который он вывалился из той проклятой квартиры, теперь тоже другой. Злее и весь обесцвеченный. Скалящий пятна окон, как клыкастые пасти мухоловок. Пытающийся его поймать. Ухватить за ноги и выдернуть из седла. Перерезать сухожилия. Обездвижить, чтобы ярко-алый метеор превратился в такую же бесцветную кляксу, как всё вокруг. Скорости перещёлкивает на автомате. Выкручивает ручку газа. Маршрут выбирает так же вслепую. Чувство времени стирается вместе с чувством реальности. Это не с ним всё. Не на самом деле. Просто шутка. Затянувшийся сон. Бэд-трип, из которого вот-вот попустит. Должно попустить. Ведь должно же? На объездную вываливается хер пойми как. Если бы под страхом ампутации башки за ненадобностью потребовали восстановить маршрут, Матвей хуй бы сподобился. Может, ещё бы и посоветовал: после какого шейного позвонка лучше отрезать эту рудиментарную хуйню, которой он всё равно не пользуется. Вот и сейчас голова как-то не регистрирует нелады в работе остальной туши. Не бьёт тревогу от зашкаливающего уровня боли. Просто потому что на фоне целого океана, эти багровые вспышки — так, ложка дегтя в бочке дерьма. Не всплывают даже. Когда руки отказываются служить и его заносит, единственное, что чувствует Матвей — удивление. Отстранённое такое. Приглушённо и фоном. Что-то из разряда: о, прикол, культи отказали. Уже оказавшись на встречке, парень вдруг понимает — летит не просто на хуй, а лоб в лоб с чёрным джипом. Знакомым настолько, что этой картинки вполне хватает, чтобы включить его сходу на максимум реакций и самообладания. Потому что въебаться в какую-то машину и перестать наконец-то чувствовать — вроде бы даже немного заманчиво. Но вот в машину Ставра? Ну нет, конечно же! Ну ни за что! Даже если придётся себе самому оторвать руки к чёртовой матери. Мысль о том, что любимый его искал, что носился по городу и догонял — это лучший на свете допинг. Он из одуревшего организма Матвея вытряхивает такие резервы, о которых наука не слышала даже. Рыжий, прокусив губу почти насквозь, умудряется вывернуть руль, только чиркает защитной дугой по левому крылу джипа, и летит… Летит в кювет, вспахивая жухлую, промозглую от сырости землю. Словно осень — это чума, убившая всё живое, и теперь она решила добраться до Матвея лично. Этот глиняно-болотный коктейль бьёт в лицо, под дых, опрокидывает и норовит похоронить под собой, прожевать как сырой кусок мяса. Всё затихает. Байк вхолостую крутит колесо, повалившись на бок. Матвей, придавленный к сырой, вязкой как каучук земле, лежит, едва осознавая себя собой. В голове — звон. Рот полон крови, и попытавшись вдохнуть поглубже, он её выхаркивает, заляпав стекло шлема изнутри. Странно, что жив. Массивную фигуру сквозь щиток видно едва-едва. Огромная и в чёрном, она приближается, заслоняет собой небо. Склоняется и приподнимает байк, кажется, вообще без усилий. Протаскивает Матвея плашмя, чуточку выше по склону, чтобы нога выскользнула из-под упавшего мотоцикла. А ему так похуй, что даже смешно. Смешно, радостно и в груди тесно. Руки — негнущиеся, одеревеневшие обрубки, всё равно кое-как получается согнуть и сбить с головы угвазданный шлемак. Чтобы лучше видеть Ставра. Чтобы он тоже видел полное обожания и восторга лицо, расширенные, как у наркомана под приходом глаза, кровавую улыбку во всю ширь. Правда, сфокусировать взгляд на кузнеце не получается. Всё плывёт. Плывёт и норовит опрокинуться. Матвей упрямо пытается проморгаться, трясёт башкой как телок, мычит, булькая кровавой слюной. — Эй, ну тише-тише. Без резких движений. Где болит? Говорить можешь? — бархатный, полный участия и переживаний голос. Такой заебато-сочувственный, почти перепуганный, когда паника на самой кромке, но её давят, потому что нужно действовать, помогать-беречь-спасать. Его! Матвея! Его одного и никаких слепых уёбков. Может, он всё-таки сбежал в другую реальность? Лучшую? Правильную? Там где Ставру на него не похуй? — Всё охуенно. Я счастлив. Вот теперь всё просто отпад. Ты меня нашёл… — мурлычет нажравшимся валерианы котом-мазохистом, и вопреки дельным советам, тянет грабли к мутно-размытому Ставру. Видит только его глаза, лазорево-ясные, удивлённые настолько, что тёмные ресницы почти касаются бровей, так широко распахиваются эти охуенно-пиздатые гляделки, когда Матвей влипает ртом в губы любимого. На этот раз никаких укусов. Он вмазан и счастлив. Цепляется за бычью шею, чтобы не провалиться обратно в грязь, вылизывает чужой рот, размазывая по языку собственную кровь. Втирает её в нёбо и щёки, словно территорию метит. Едва не стонет от запретного кайфа. Почти мечтает, чтобы его разложили вот прямо тут, в болотистой каше на обочине объездной трассы, как купленную за полтинник шлюху. На всё плевать! На всё и на всех! Главное, его потаённая мечта рядом! Нашёл, не дал сдохнуть! Выдернул! Выменял у ада в последний момент. О том, что что-то не так, на похуй работающая башка сигнализирует, как всегда, слишком поздно. Когда огромное тело, за которое цепляется Матвей, оживает, включается, ловит губами его язык, осторожно отвечает на требовательную ласку поехавшего камикадзе. Объятия — странные. Одной рукой под лопатки, второй — за затылок. И странное ощущение: даже не бережность, с которой его держат, а какие-то непривычно холодные-ободы. На пальцах мужика — кольца… Их много, и они холодят выбритую кожу на шее. Язык, успевший пробраться Матвею в пасть с горьким привкусом курева и терпко-незнакомым — чая. А ещё, такая незначительная деталь, у этого амбала борода! И она пиздецки щекочет, колет, и временами лезет в пасть. Какого блять хуя?! Матвей распахивает глаза и отшатывается. Отпускать его никто не собирается, хотя засасывать всё-таки перестают. Рыжий в полном ахуе обнаруживает себя нос к носу с каким-то незнакомым напрочь верзилой. В повязанной на башню чёрной бандане, в проклёпанной рокерской кожанке и с лезущими из-под воротника татуировками. Эта тварь смотрит на него, едва уловимо хмурясь. Смотрит глазами Ставра. И они такие неправильные на совершенно чужом лице, что хочется выковырять их и заменить стекляшками любого другого оттенка. Фокус удаётся навести достаточно, чтобы увидеть припаркованный к обочине джип, в который Матвей опрометчиво не пожелал въебаться. Куда новее и совсем другой модели, чем у любимого босса. Совсем другой модели и с кузовом. И он охуеть как не подходит этой встревоженной туше, которая всё никак не уберёт лапу с Матвеевого затылка. Мужик выглядит как рокернутый байкер старой школы, из тех, у которых ноги искривлены под седло Харлея и вместо крови курсирует пиво пополам с ветхими рок-балладами. Такой ортодокс, что хочется вызвать музейных работников и сдать это ископаемое на руки. Куда такому джип? Какого хуя он всё ещё обнимает и пырит своими-не своими гляделками, словно Матвей ему должен? — Ты кто? — тупой вопрос, но его хватает, чтобы эта тварь отмерла и зашевелилась. Вместо внятного ответа мужик бережно-медленно укладывает Матвея на сырую землю. И он за это почти благодарен. Потому что рот всё ещё полон чужого вкуса, который напрочь стёр воспоминание об украденном у Ставра поцелуе. И за это безымянного детину Матвей почти ненавидит. Его Ставр не курит. И не пьёт то дерьмо, которым налакался этот вот, перед тем как лезть своим языком Матвею в пасть. Всё так неправильно. Так нахуй криво и косо. Стоило втемяшиться в его бампер. Один хуй, эту тушу подушки безопасности обезопасили бы. А Матвей подох бы со вкусом любимого на губах, а не слюнями какого-то тупого идиота! Тупой идиот оглянулся на свою тачилу что-то обдумывая. Потом опять навис над Матвеем, заглядывая хмурым хлебалом в лицо. — Где болит? Ты меня нормально видишь? Голова кружится? Тошнота? Боли внутри брюшины? Двигаться ты можешь, это уже хорошо. Но вставать пока больше не пытайся. Аневризма вещь очень неприятная. Тебе оно точно не нужно. «Да мне и ты нахуй не сдался» — сварливо думает Матвей, но молчит. Пока что… И голос у мужика на Ставров совсем не похож. Как только мог перепутать? Гадко. Тошно от себя, от него и от мира вокруг. Приебался же, заботливый. — Не мельтеши. Я норм. Сейчас отлежусь и поеду домой. Не разводи панику. Мокрая земля под затылком приятно холодит. Помогает как-то включиться в действительность. Матвей на пробу согнул-разогнул ногу, которую протащило по грунту. Дуги байка спасли от перелома, но драная джинса, набитая болотом, словно кишка, нафаршированная мясом, тонко намекала на то, что Матвеюшка теперь будет ещё более красивым и обзаведётся парочкой шрамов на бедре-икре-колене. Впрочем, острой боли пока не чувствовалось. Так, просто влажно и тупо жжёт. Спасительный шок и адреналиновые приходы глушат всё. А вот рукам — пизда. Это Матвей понимает, приподняв их на уровень глаз и сообразив, что пальцы совершенно не слушаются, а попытки ими пошевелить саданули по нервным окончаниям такой агонией, что его всего дугой выгнуло, вынуждая сдавленно заскулить. — Сука! Ты можешь лечь и не рыпаться, придурка кусок?! — О, а вот у бородача и голос погромче прорезался. Уже не такой участливый. Прямо лязгнул сталью и командными нотками. Матвей, едва отдышавшись, уставился на верзилу. — Тебе не похуй? Тачку поцарапал? Так оставь контакты, я заплачу за ремонт. Чего приебался? Метаний незнакомца он не выкупал и не сильно стремился. В противовес Матвею громадина в чёрной коже выглядел дохуя вовлечённым. Игнорируя наезды рыжего, принялся осторожно его осматривать, начав с ноги. Выгреб из прорванной штанины львиную часть болота и перемолотой травы, прощупал кости и коленную чашечку, под всё ещё охуевающим взглядом пациента. — Мне не похуй, я — врач. И ты вроде пиздецки был рад меня видеть минуту назад. Так что лежи, не рыпайся, будь добр. Кости вроде целы… — после ноги мужик сразу же полез под куртку к потерпевшему, расстегнув ее и предметно облапав того от паха до шеи. — Цел вроде бы. Брюшина не в тонусе, внутреннего кровотечения нет. Ребра целы. Везучий, погляжу? Где болит? Руки? Голова? Если он скажет открыть рот и высунуть язык, Матвей в эту хмуро-вовлечённую рожу плюнет! Вернёт остатки их поцелуя адресату, так сказать. Но вроде-как-врач не лезет ему в пасть. Просто заебывает вопросами. И где-то на периферии звенит мысль: это где ж таких врачей выпускают? Мужик похож на вышибалу из андеграундного клуба, но никак не врачевателя тел людских. Хотя доёбывается очень профессионально. Добрый хренов самаритянин на его голову. — От твоего пиздежа голова болит, — цедит сквозь розовые от крови зубы Матвей, с явным удовольствием смотрит как мужик вскидывает брови. Не тёмные, как у Ставра, а какие-то русо-палевые, словно сероватый песок на пляже. Но удивление у него проходит быстро, а вот желание доколёбывать побитого жизнью и землёй байкера — нет. Детина перехватывает кисти Матвея, заставляя того остервенело шипеть и пытаться выдернуть агонизирующие грабли из чужих рук. Он как-то краем сознания, совсем отвлечённо констатирует, что руки эти доставучие, забиты чернилами до самых ногтей, унизаны тяжёлыми серебряными перстнями, с черепами-драконами-волчьими мордами. И нихуя не отпускают несмотря на трепыхания пациента. — Руки, значит? — деловито гнёт своё мужик. — Ты где их так? Не сейчас же… Перчатки бы срезать, посмотреть, что там. Нож есть? — Хуй есть! Отъебись! И отпусти наконец. Больно… — шипит и морщится. Почти просит и наконец-то получает желаемое. Здоровяк аккуратно укладывает увечные лапы на прикрытую только майкой, в распахнутой настежь мотоциклетной куртке грудь. Едва не поглаживает по скрытым твердыми рукавами предплечьям, смотрит с таким сочувствием, что вот хоть сейчас на хлеб мажь и жри вместо масла. — Ладно-ладно. Не кипишуй, борзый какой! Хорошо, что легко отделался. Сейчас скорую вызову, тебя быстро должны залатать. Походишь немного в гипсе, может, перестанешь гонять как проклятый. Ты вообще в курсе, что кататься по встречке для здоровья вредно? Не? Ну вот нотаций ещё какие-то левые твари ему не читали! Но Матвея сейчас гораздо больше колышет угроза скорой. В больничку ему нельзя. В первую очередь потому, что вместе с неотложкой самовызовутся и менты. А с ними у рыжего старые счёты и полное отсутствие желания видеться. В идеале — никогда! Доктор Рок уже шарит по своим карманам в поисках телефона. Приходится опять сесть, отлепившись от спасительно прохладной и сырой земли. — Никакой скорой. Даже не думай! Я в порядке, слышишь? Не смей звонить! — тараторит, а сам сожалеет до обморока, что не может дать по окольцованным рукам. У самого пальцы, как сосиски, не сгибаются и пульсируют болью, словно их накачивает агонией как гелием. Вот-вот взлетят над головой пятипалыми шариками. Мужик замирает с лапой во внутреннем кармане кожанки и смотрит на Матвея, как на идиота. — Ты дебил? — вкрадчиво так интересуется, словно они тут надумали знакомиться. Очень приятно, я Дебил Дегроидович! А к вам как обращаться? — Слушай, ну чего тебе от меня надо? Нельзя мне в больницу! Они же ментов сразу вызовут. Понимаешь? Не могу я светиться! Отвянь просто, а? — и вглядываясь в серо-голубые глаза напротив добавляет последний аргумент: — Пожалуйста? Получается как-то жалко и совсем по-ребячески. Получается так, словно он у мамки выпрашивает заветный билет в оперу, где ставят балет с опупенно красивыми мужиками. Этот, если простить ему Ставровы глаза и дебильную доёбистость, тоже вполне ничего. Даже ого-го, если быть предельно откровенным! Но Матвей не хочет быть откровенным. Матвей хочет, чтобы его оставили в покое и позволили тихо сдохнуть тут в гордом одиночестве. Бородач его бесит, и его хочется услать куда подальше. Лежать потом тихо в грязи, смотреть в низкое, стылое небо и коченеть себе потихоньку. А этот пялится и молчит. Вглядывается в него с каким-то странным выражением и мружит свои-чужие глаза до гусиных лапок в уголках. — Ла-адно. Я могу сам всё залатать. Но ты прекращаешь отнекиваться вот прямо сейчас и честно говоришь, где болит. Окей? Я не гадалка, догадываться, где ты пристукнулся. А прогонять через рентген всего — охуенно не здорово. Конечно, такой, как ты, вряд ли проживёт достаточно долго, чтобы рак отпочковался. Но я всё-таки клятву Гиппократа давал: не навреди, все понты. Ну так что? Уговор? Я лечу, ты не тихушничаешь? Настала его очередь удивлённо на верзилу пялиться. Это он вот настолько добрый Самаритянин? Ахуенно! Дайте два! Матвей кивает, соглашается, едва ли не лезет опять эту тушу обнимать, в последний момент вспоминая только, что увечные лапы лучше не тревожить. — Без базара, дядь! Болят руки и нога. Голова слегка кружится, но норм. Не тошнит, не мутит. Обещаю быть самым послушным пациентом на свете, только ментам не сдавай! Док хмыкает и улыбается в бороду. Растеряв всю свою хмурость как по щелчку пальцев. Кивает тоже, неожиданно благодушно, словно видит Матвея насквозь и уже увешал диагнозами. — И в терновый куст не кидай, — добавляет вполголоса и опять лезет со своими объятиями, приговаривая. — Ладно, тогда давай тебя до машины дотащим. На плечи обопрись, если можешь. Или тебя на руки взять? Его обхватывают под лопатками и за талию, медленно тянут вверх. Нога внезапно остро вспыхивает и пронзает болью до самой задницы, и Матвей шипит. Шипит, но встаёт, как упрямая скотина. Вставать, когда больно и хочется сдохнуть, он на ринге приучен на отлично. Поэтому только шипит и тихо матерится, ткнувшись лбом в холодную кожу чужого плеча. Они замирают так. В канаве у обочины. Обнимаясь, словно давно не виделись. Матвей процеживает сквозь сцепленные челюсти воздух со свистом, балансируя на одной ноге и на самой кромке головокружительной пропасти. По ушам опять бьёт звон на одной высокой ноте. К горлу подкатывает тошнота и мир куда-то кренится, норовя опрокинуться. Как-то лёжа было прикольнее и проще. Может, стоит обратно? Попросить этого бородатого положить его, где взял? Положит же? А если с «Пожалуйста»? — Эй! Ты как? — зовёт как из пещеры, глухо и неразборчиво. Цепкие пальцы ловят за подбородок и вздёргивают голову вверх, пока вторая лапа нерушимо держит, не давая сползти на землю. А ведь так хочется. Лица того, кто рядом, опять не разобрать. В фокусе только глаза. — Ага… ясно… — с явным неодобрением откуда-то издалека ворчит, и Матвея дёргает под коленями. Голова запрокидывается, виснет в пустоте. Рывок почти гасит свет, и рыжий потерянно стонет, пытаясь выгрести из навалившегося серого марева. Отстранённо чувствует толчки и размеренное покачивание. Где-то что-то хлюпает-чавкает-матерится. Скребёт ногтями о металл. Шипит едва слышно. Его поддёргивают, перехватывают поудобнее, перед тем как уложить на сиденье. Небо сменяется белой обивкой салона. На её фоне возникает уже знакомая бородатая рожа. Льёт на него шипуче-игольчатую воду из бутылки. Матвей ошалело хватает пастью воздух, вместе с этой газированной ебаниной, булькает, отплевывается. Пытается отмахнуться и опять скулит от вгрызшейся в руку боли. — Ну-ну-ну… — шепчет над ним мужик, стирает второй ладонью воду с лица, отчёсывает со лба потемневшие до венозно-багрового цвета волосы. — Всё уже. Всё. Дыши, Рыжий! Сейчас доедем до клиники и подлатаем тебя. Лады? Ты, главное, не вырубайся, а то в больницу отвезу. Хорошо? Матвею хватает мозгов кивнуть. В ответ получает неожиданно солнечную и белозубую улыбку, которая делает бородача младше лет на десять и почти дурашливым. — Молодец, парень! Я сейчас за руль, а ты не молчи, ладно? Говори всё, что в голову взбредёт. Станет плохо, тоже говори. У нас договор, помнишь? Ты не тихушничаешь, я помогаю. Окей? Ещё раз кивнуть было уже проще. И нависшая над ним туша начала уплывать вниз, когда Матвей вспомнил главное. Вспомнил страшное. — Стой! Байк! Его нельзя тут бросать! — орёт, и бородатая рожа возвращается обратно, вновь на фоне потолка прямо над ним, а массивные руки чувствуются по обе стороны от тела, вжатые в кожу сиденья. Смотрит доктор неодобрительно и хмуро. Явно не в восторге от новых загонов пациента. — Ты ёбу дал? Как я его заберу? На руках тоже выпру из кювета, как тебя? И вроде бы дело говорит байкеро-рокернутый-врач, но Матвею пофигу. Матвей думает только о своей детке, единственной мечте, которая у него сбылась! И отказываться от неё он не намерен. Ни под каким предлогом. — Придумай что-то! Забери… — шепчет-шепчет и опять закидывает агонизирующие руки предплечьями на шею нависшей над ним туши. — Спаси мою детку и делай со мной что хочешь. Лечи, на органы разбирай, домашним животным сделай. Мне на себя так похуй, ты не поверишь… А вот она не должна тут валяться. Забери мой байк. Пожалуйста… Последнее слово — почти в губы. Почти в губы, потому что под весом его рук бычья татуированная шея послушно гнётся, и чужое лицо почти вплотную, почти прижимается лбом, и лапы, которые были по бокам от торса, уже под ним. Заползают, обнимают и гладят по рёбрам, словно опять проверяют их целостность. Но точно ведь нет. Тупо лапает. И зрачок, жрущий серо-голубую радужку, коллапсирует отнюдь не от выброса адреналина. Там, в перемотанной чёрной банданой башке, совсем другой взрывоопасный коктейль. Эту тушу ведёт, этот добрый Самаритянин жаждуще облизывает кончиком языка губы и почти тянется им к Матвеевому рту. Совсем чуть-чуть не хватает. — Ла-адно… — шепчет едва слышно, перед тем как прикрыть корично-охровыми ресницами ворованные Ставровы глаза, — Договорились, Рыжий! И влипает в его губы сам. Очень осторожно и почти невесомо. Совсем не так, как Матвей привык. Совсем не так, как делал это Ставр. С ним тут не борются, его не отталкивают. Его даже выебать, вероятнее всего, не хотят. Это поцелуй-успокоительное. Лечебная примочка от доброго доктора. Кончиком языка по свежей ране на нижней губе изнутри, которую Матвей сам себе прогрыз. Исследуя и запоминая, вероятнее всего, чтобы потом туда же залезть уже пальцами и нанести какой-то заебатый гель от стоматита или ещё какую-то живительно-спасительную хуйню. Борода непривычно щекочет. Вкусовые рецепторы хуярит горькое курево и терпкий чай, вероятно такой крепости, что им можно упарываться. Док нащупывает штангу в его языке и окончательно залипает. Перекатывает прохладную бусину, давит на неё и дразнит. Сука такая! Втянулся, тварь! Осторожные ладони по груди и шее блуждают, неприкаянные. Потом лезут в мокрые волосы, чтобы гладить-гладить-гладить, словно Матвей строптивое животное, которое нужно приучать к своим рукам. Странно. Сквозь слабость и подспудное желание сдохнуть. Сквозь полное неприятие чужой ласки, которая поверх последних прикосновений любимого, как ожог. Почти святотатство, но странным образом спасает. Всё это неправильно, но Матвей не рыпается. Потому что сам он тоже с рождения совсем неправильный, и эти успокоительные касания, дразнящие танцы чужого языка во рту — так кстати и в тему! Как траурный венок с чёрной ленточкой на похоронах. — Ты тут лежишь и не рыпаешься, пока я буду думать, как вытащить твою сраную детку. Окей? — вынув всё-таки язык из его пасти, шепчет док, всё никак не переставая наглаживать Матвеевы волосы, нависает над ним гранитной брылой. Хуев Кронос из эллинской экспозиции. Ухоженная борода тёмными завитками, хмурая харя — всё в наличии. Не хватает только гигантских змей, которые скрутят Колосса в неестественную позу и затащат в мраморный барельеф. — Окей, — повторяет тупое словечко влажными губами, не отрывая от лица над собой подёрнутый мутной поволокой ядовито-зелёный взгляд. Они гипнотизируют друг друга. Вглядываются, словно два зверя, столкнувшихся на границе охотничьих угодий. Вроде бы и надо вцепиться в глотки, но что-то держит, не даёт, вяжет как стальной трос браконьерских силков. Эта туша тупая на прощание еще и мажет губами по губам, словно они влюблённая парочка, которая никак не может разойтись после свидания и таки убирается нахуй. Аллилуйя! Съебнул. Матвей выдыхает и какое-то время пялится в потолок. Вот так лёжа, осторожно умостив руки на груди, почти норм, почти терпимо. Голова чумная, но соображает как-то. Чумная, но работающих нервных ганглий хватает, чтобы оценить пиздец, в который вляпался. Кажется, ему придётся платить жопой за спасение себя и детки. Потому что бородач как-то резко на всё это тактильное дерьмо повёлся и очень активно не против. Хорошо это? Плохо? Матвей не особо любит подставляться. Иногда прикольно, но не с таким вот. Было бы охуенно лечь под Ставра, но не под этого. Как его там? Мозг буксует, пытаясь разархивировать недавние смутные воспоминания. Кажется, он не удосужился спросить, как зовут эту тушу. Похуй. Похуй-похуй-похуй! Главное, выбраться с объездной, а там что-то придумает. В зеркале заднего вида мелькает широкоплечая образина. Матвей отстранённо пытается прикинуть габариты безымянного Самаритянина, сравнивает его с массивной фигурой Ставра. Этот хер даже повыше малёха будет. И в плечах чуть шире. Скроен как-то по-другому. Рельефнее, что ли? Точно тяжелее. Ставр его обожаемый — слишком идеален, чтобы лепить себя в спортзале. Ставр с детства с отцом пахал в кузнице и охуенен от природы. А этот явно таскает железо не для души, а для прокачки своей рамы. Сейчас эта рама машет руками в прямоугольнике зеркала. Останавливает какую-то колымагу. Та послушно замедляется и тормозит позади по-уебански припаркованного джипа. Док что-то орёт паре мужичков. Лезет в карман за лопатником, суёт в мозолистые руки работяг цветные бумажки. Мужики отнекиваются, но берут. Выбираются из своего корыта на осеннюю сырость. Идут послушными телками за мужиком в кювет. Матвей сквозь открытую дверь видит, как мельтешат там три фигуры. Возятся и матерятся в пустоту. Выкатывают всё-таки угандошенный в болото байк. Повезло им, что Матвеева детка настолько крута, что всё что можно в ней из композитов. Матвеева детка — почти истребитель, быстрая, хищная и создана для предельных скоростей. Модель попроще, ту, где дохуя железа и титана — хрен бы без лебёдки из оврага выперли. Мужички из своего багажника выуживают пару досок. Грохочут ими об открытый кузов джипа. Док по нищебродскому трапу закатывает байк с первой попытки. Видно, привык общаться с двухколёсными. Не впервой. Спустя минуту верзила уже опять над ним. За стеклом двери, в которую упёрся макушкой Матвей, работяги на колымаге благополучно укатили. А этот тут как тут. Пялится. Встревоженно так. Грязными граблями опять лезет в волосы. Размазывая по мокрым прядям болото и перемолотую в кашу жухлую траву. Охуенно потом будет вымывать всё это из головы поломанными руками. — Ты тут как, Рыжий? Хуже не стало? Да о нём так мамочка родная в жизни не заботилась, даже когда приползал домой весь синий. И не бухой, а именно что в чернично-кровавых подпалинах и свежих кровоподтёках. Никто о нём в принципе не заботился. Сам всё. Зализывал раны, выгребал последствия своих слов и действий, всё сам. А тут надыбался припизднутый, сострадательный мужик, купленный за парочку поцелуев, один из которых вообще не ему полагался! И это и бесит, и подкупает одновременно. Хочется то ли засосать бородатое уёбище по-новой, то ли всё-таки харкнуть в рожу. С непривычки даже спонтанных решений не рождается. — Меня Матвей зовут, — за неимением лучшего варианта, вякает на автомате. Получает белозубую лыбу в ответ. Счастливую — обоссаться можно. И по голове его гладят ещё активнее. Почти треплют как послушного пёселя. — Класс! А я Арчи. Будем знакомы, Рыжий. И рожа уплывает наконец-то, до того как он успеет проглотить удивление и задать пару каверзных вопросов. Впрочем, они всё равно до тру-рокера долетают, когда тот укладывает ноги Матвея и захлопывает дверь. Потом мостится на водительское сиденье. — Арчи? Издеваешься? Псевдоним, что ли? — Матвей негодует. Как-то дофига в его жизни людей со странными именами. Ставр, сучонок его, Зар, кажется? И этот вот туда же, с каким-то хитровыпендренным неймингом. — Не, по паспорту. Арчибальд я. Арчибальд МакАртур. У меня батя шотландец. Инженером по обмену работал. Строил стране стадионы. Вот и мамку мою состроил. Она чертёжницей была. На рабочем столе меня и заделали. Папка Иен на ней даже женился, когда узнал, что брюхатая мной. Пару лет пожил тут. Потом, правда, совок ему показался не таким уж славным местом, даже несмотря на перестройку и оттепель. Так что он развёлся и укатил к себе. А я так и остался Арчибальдом Иеновичем. С охуенной фамилией МакАртур. Арчи посмеивается в бороду, осторожно выруливая с обочины. Периодически пырит в зеркало заднего вида на развалившегося на сиденье пациента. Пациент слушал. Слушал, охуевал и как-то совершенно по-дебильному скалился. — Прикол. Шотландец… А килт есть? — почему-то фантазия упорно рисует эту тушу в клетчатой юбочке, из-под которой торчат накачанные, волосатые ноги. Не ржать получается с трудом. Матвей зажёвывает почти истерический хохот и так уже прокушенной губой. Арчи на него бросает короткий взгляд через плечо и понимающе хмыкает. — Неа, я не сильно интересуюсь папашиным наследием. Он как съебнул из страны, так и с концами. Так что на Канкан в национальном костюме можешь не рассчитывать. Танцующий татуированный амбал в килте — это всё! Это конечная. Матвей всё-таки хохочет, выплюнув себе на подбородок алые брызги крови пополам со слюной. Ржёт, как гиена, стараясь не сильно тревожить агонизирующие руки. А они всё едут и едут. Прочь от проклятой окружной, в город, из которого он пытался сбежать сразу на тот свет. Не получилось.