Азавак

Что-то неуловимо меняется. Арчи не выкупает, что именно и почему. До вечера рыжий сидит в гостиной и смотрит мультики, словно в жопе заиграла не привычная для этого индивида придурь, а внезапно детство. Подопечный неожиданно покладист, жрёт колеса, послушно меряет температуру и по большей части молчит. Варианта тут два. Либо организм устал после травм и температуры настолько, что с перепугу перешел в энергосберегающий режим. Либо гость так сильно впечатлился известием о работе Арчибальда на криминалитет. Хотя странно. Рыжий выглядит и ведёт себя так, словно сам в чём-то подобном замазан, и его острое нежелание попадать в поле зрения полиции это только подтверждает. Арчи не спрашивает о деталях и не лезет в душу. С одной стороны, с притихшим щеночком дело иметь гораздо сподручнее. Он не бесится из-за мелочей, не лезет с поцелуями, когда в голову стукнет, не пытается присосаться к руке, вводя в полный ступор и выбивая из-под ног ощущение твёрдой почвы. С другой стороны, именно поэтому Арчи происходящее не нравится. Прикасаться к парню было приятно. Прощупывать границы собственных желаний и жилистое, сильное тело Матвея заодно. Его развязное поведение бодрило и точно так же развязывало руки Арчибальду. А теперь, наткнувшись на стену, док чувствует себя неловко. Они едят, моются, курят. Почти не разговаривают кроме общих фраз. И от истеричного вопроса: Что я сделал не так? Арчи удерживает только врождённая флегматичность. Он не привык загоняться на пустом месте. Он искренне считает, что всё нужное ему сами скажут. А не скажут — не его, значит, дело. Только укладываясь в постель, раздев хмурого Матвея, док решается на какое-то движение в его сторону. Уже вырубив свет, забравшись под одеяло, подкатывается к отвернувшемуся парню вплотную. Обнимет. Одной рукой вокруг талии, вторую протолкнул под ржаво-дурную голову. Жмётся лбом к шелковому затылку. Собственный шампунь в красно-рыжих волосах ощущается совсем иначе. Незнакомо и остро. Вкуснее. Ярче. — Рыжик, что-то ты смурной. Случилось что? Очень неуверенно интересуется. Разговаривать с выбритым затылком легче, чем с недовольным хлебалом. Но сразу же накатывают воспоминания о полубессонной ночи и хочется померить пациенту температуру просто по привычке. Хотя пациенту де-юре нечего делать в кровати лечащего врача. Но… Странно это все. Не то чтобы неправильно, но дико ново и от того будоражеще. Раньше позывов уложить под бок спать Симеоновых бойцов док не испытывал ни разу. А тут на тебе. Аж пробивает где-то между вторым и третьим ребром острой спицей от опасения, что эта норовистая псина огрызнется, укусит и отодвинется. — Нет. Всё ровно, — отвечает Матвей, и выспрашивать дальше док не решается. Молчит, подтягивая придурка ближе. Лопатками в грудь, дальше от края и поудобнее укладывая вплотную к себе. — Ладно, — соглашается. Добавляет тем же максимально покладистым, не конфликтным тоном. — Завтра, если с утра не станет хуже, поедем за твоим шмотьем? Мне в понедельник работать. Если не завтра, то только поздно вечером. И, подумав секунду, добавляет задумчиво. — Тебе точно позвонить никому не нужно? Так, на всякий случай. Чтобы точно убедиться, что рыжий загоняется не по каким-то личным причинам, о которых молчит. — Некому мне звонить, говорил же… Шёпотом и очень недовольно. Шипит, как вскипающий чайник. Семафорит: Отъебись от меня на всех частотах. И Арчи очень мудро отъебывается-затыкается, глушит сварливую сучку внутри рыжего чередой несанкционированных поцелуев. Это они уже проходили прошлой ночью. Для этого Арчи участие жертвы не особо-то нужно. Велюровый затылок под губами ощущается знакомо-странно-приятно. Парень не отстраняется и больше не шипит. Даже наклоняет голову чуть вперёд, елозя по расслабленному бицепсу Арчи щекой. Подставляется. Открывает доступ к беззащитно-мягкой коже на загривке. Сквозь нее ярко чувствуются шейные позвонки. Арчи, не задумываясь зачем, целует их и сжимает чуточку сильнее притихшее тёплое тело в кольце своих рук. А ладонь на животе Матвея всё это время отслеживает глубокое размеренное дыхание. Пресс у парня прямо одуреть можно! Такой даже с ноги не пробьёшь, если успеет напрячь перед ударом. Широкие плечи, под кожей подрагивают мышцы. Весь как полудикое животное, не привыкшее к ласке. Интересно, какие парни нравятся рыжему? Кого он обычно тащит в свою кровать? Явно же сугубо по мужикам и не стесняется это демонстрировать. Кто такой этот Ставр? Спрашивать Арчи не будет. Но, вспомнив горячечный бред рыжего, снихуя злится, внезапно кусает подранка за трапецевидную мышцу, не сильно и не долго. Вот только тому хватает, чтобы взвиться и дёрнуться. Чудо, что не дал затылком по зубам прилипшему к спине идиоту. — Ты какого хуя творишь? Купи себе чесалку для зубов, и нехуй меня глодать! И вообще, спи давай и мне не мешай. А то свалю на диван в гостиной. Кровать у тебя, конечно, одна. Но там тоже можно с понтом расположиться. Предложение отпустить Матвея спать отдельно Арчи не нравится. — Позвоночник в трусы высыплется. Там расположение подушек не эргономичное и слишком мягко. Плохо для опорно-двигательного. Это я тебе как врач говорю. Шепчет, как страшную тайну. Стараясь спрятать за шутливым ворчанием собственное недовольство. — А я тебе как гей говорю: ты слишком часто говоришь о моей заднице! Недотрах? Пойди в клуб, сними кого-то и поебись! Кого-то, кто не я. Уяснил? Я даже адреса могу подкинуть. Выберешь себе похожего на того последнего пациента и успокоишься, наконец. Вариант того, что рыжий боится быть выебанным вопреки их договору, Арчи в голову не приходил. В таком ключе перемена в его поведении вполне логична. Услышать про изнасилованного последнего пациента Арчи, после которого тот надумал свою ориентацию пересмотреть, наверное, было не очень приятно. И наталкивало на соответствующие мысли. Склонности в себе к насилию док не замечал никогда. Скорее уж наоборот. Но откуда это знать рыжему? Он-то Арчи второй день знает. Ему, наверное, стрёмно лежать в постели с мужиком, который рассказывал про принудительную еблю неизвестного пациента в разрез на брюхе. Да что там, Арчи самому от этих воспоминаний до сих пор стрёмно! Стрематься вместе, лёжа под одеялом, явно лучше, чем в одиночку. Док смыкает руки в замок перед грудью Матвея, притирается щекой к его макушке. Шумно выдыхает, трется бородой о багровый шёлк вьющихся прядок. — Не. Спасибо. Не хочу, — честно признается Арчи, плотно смыкая веки и стараясь распространить вокруг себя волны сонливости и умиротворения. — Особенно кого-то похожего на Айварса. Спокойной ночи, Матвей! Захочешь отлить, пить или курить, буди, не стесняйся. Засыпать с кем-то вот так рядом, когда не нужно вскакивать каждые двадцать минут и мониторить его состояние, приятно. Матвей весь приятный. На ощупь, на запах и на вкус. Его губы с привкусом крови и металла, с прохладной жемчужиной пирсинга в языке — настолько яркое воспоминание, что всплывает фантомным ощущением даже на самой границе яви и сна. Арчи укладывается поудобнее за широкой спиной Матвея. Тот в ответ злобно сопит, но не сопротивляется. Глубокомысленно игнорит. Хорошая тактика. Главное, чтобы не отбивался и не сбегал. Лицом к доку он поворачивается где-то уже среди ночи. Поэтому и просыпаются они, как и в предыдущий раз: сплетаясь ногами-руками. Рыжий так-то совсем не Дюймовочка. Но удобный. Не давит и не напрягает. Обнаружив долговязую тушу, закинувшую половину себя на прижатого спиной к матрасу Арчи, тот только сонно, не разлепив до конца глаза, улыбается. Запускает пальцы в рыжие волосы. Ерошит и гладит. Тоже как вчера. Ловит кайф от расслабленной полудремы и тепла сильного тела под боком. Привычный почти ритуал. Доброе утро — глядя глаза в глаза. Арчи с улыбкой. Матвей хмуро и сцепив зубы. Ссать, мыться, курить. Док чистит Матвею зубы, добродушно скалясь на попытки убить себя взглядом. Почти ждёт прикосновения мятных губ к ладони с щёткой, но Матвей неожиданно благоразумен. Потом, кое-как одев его и себя, Арчи пытается накормить придурка вчерашним супом, получая в ответ бурю негодования. — Я не буду жрать эту капустную кончу! — почти рычит уже за столом над своей тарелкой привереда. Мокрые волосы липнут ко лбу. Взгляд-спица выцеливает у Арчи на переносице мишень для метания дротиков. Док заметно подвисает, пытаясь представить эякулирующий капустный початок. Получается с трудом. И почему-то в фантазии фигурирует Матвей, абсолютно обнажённый, пошло разводящий колени пошире и пытающийся затолкать себе между ягодиц аккуратно очищенную от капустных листов кочерыжку. — Ладно, — слишком поспешно соглашается, встаёт из-за стола Арчи, спеша сбежать и из-под этого сверлящего взгляда, и от собственной фантазии. Утаскивает вдруг ставший невозможно пошлым суп-пюре подальше от рыжего. Представить, как кочерыжка кончает на Матвея и в Матвея белесыми комьями супа со сливочным привкусом, оказывается очень легко и непередаваемо стыдно. Может, рыжий прав и ему нужно тупо потрахаться? Последние месяцы оказались слишком загруженными для подобных глупостей. Арчи то носился с финальным крайне выебистым пациентом, то активно переезжал подальше от старой жизни вместе с кучей оборудования и мебели. С последнего настоящего перепихона прошло… а сколько вообще? — Чего ты хочешь? — док спрашивает, не оборачиваясь, выливая суп в мойку. Споласкивает глубокую тарелку. — Уху! — Отвечает рыжий быстро и не задумываясь. Потом уже добавляет, когда Арчибальд на него всё-таки смотрит, удивительно приподняв брови. Он-то ждал какой-то фастфудовской херни или, наоборот, протеиново-здоровой пищи. — С крапивой и обгоревшим поленом, — окончательно добивает временного сожителя Матвей, и Арчи, не сдержавшись, ржёт. Представить данное блюдо не получается никак, но звучит забавно. Рыжий на смех сразу же вскидывается и оскорбленно бухтит: — А что такого? Значит, какому-то охуевшему австрийцу готовить бурду по-Фрейду ты готов, а я хуже? Или нужно отказаться от всего остального, как последняя истеричка, и рассказать слезливую историю про мою маму, готовящую в детстве какую-то малосъедобную хрень, чтобы соизволил расстараться? Арчи слушает, посмеиваясь, оперевшись бёдрами о край столешницы, тихо радуясь, что рыжий вышел из своего молчаливого состояния и опять злобливо пиздит. Оказывается, Арчи нравится узнавать об этом бешеном блудливом псе что-то новое и просто говорить о чём-то отвлеченном. Качает головой мужчина отрицательно, мол: нет, давай без истерик. Соглашается готовить, что там приспичило подранку. Улыбается, обнажая белые, влажно поблескивающие зубы. — Не нужно отказываться от остальной пищи. Будет тебе уха. По маминому рецепту или любому другому, какой захочешь, — обещает, сбивая градус негатива у рыжего щенка, подходит ближе, чтобы заглянуть в бутылочную зелень его глаз. — Расскажи только, где твоя мама брала обгоревшее полено и зачем совала его в уху. О крапиве не спрашиваю. Она хоть в теории съедобна и определенно полезна. Но полено? Нахера? Активированный уголь? Так плохо готовила? Рыжий сопит и пялится, запрокинув голову. Не запустить пальцы в его волосы — то ещё испытание. Хочется прикоснуться. Особенно сейчас, когда Матвей опять говорит и выглядит таким взъерошено-недовольным. — При чем тут моя маман? Она только жареные макароны готовила. Причем изначально эти бедолаги варились, а потом, когда вода заканчивалась, тупо жарились. Что удавалось отодрать от кастрюли, то и ужин. Рыжий бухтит и смотрит. Смотрит, мружит хвойно-мышьячные глаза, морщит охуенно красивый ровный нос. Как только ни разу не сломали эту прелесть при таком долбанутом характере? Арчи ощутимо залипает. На мысли свои и на это эмоционально-богатое лицо. Прикасается пальцами к переносице, обрывая рассказ о босоногом и, судя по всему, голозадом детстве. Наглухо неблагополучном. Гладит спинку носа, ровную и теплую. Без веснушек. Почти идеальную. Словно кто-то специально выточил. Подвижные ноздри трепещут. Рыжий молчит. Молчит и смотрит. Такой красивый. Вдруг вспыхивает мысль: вот сейчас он всё как-то не так поймёт и опять заглохнет на сутки! Арчи убирает лапу. Уродливую и грубую. С костяшками-узлами. После своих спонтанных прикосновений одухотворенное лицо парня хочется протирать антисептическими салфетками. Вдруг уродство заразно? Так и тянет попросить прощения. Или лучше попросить поцеловать себя? Слишком много всего и сразу хочется. — Тогда откуда такой экстремальный рецепт? — Арчи спешно отходит, шуршит по полкам холодильника. — Будешь омлет? Намекает на необходимость закончить рассказ и всё-таки позавтракать. — Так с пацанами на Котовского варганили. Знаешь, на дровах. С кефалью. Было охуенно вкусно. Омлет буду. Только попроще. Без всякой хуйни. Арчи понятия не имеет, что за пацаны и на каком Котовском там что готовили. Он даже смутно не представляет, что такое кефаль. Мозг упрямо подсовывает образы сковородок и щербатой керамической плитки. Док кивает, просто чтобы побудить рыжего продолжить делиться информацией. Уточняет: — Что туда ещё входило. Какая рыба? Взбивать омлет под пристальным наблюдением Матвея как-то неловко вдруг. Всё эти манипуляции с яйцами и венчиком. В них сквозит что-то нарочито пошлое. Самому себе хочется поставить диагноз. Заковыристый и на латыни. — Я ж говорю — кефаль. Но на неё сейчас не сезон. Так что подойдет любая другая. Ещё картоха, лук, морковь. Обычно мы тащили из дому, кто что мог, — перечисляет, деловитый такой, с налипшими на лоб влажными волосами. Свои Арчи скрутил на затылке в мокрый узел, чтобы не лезли в пасть и сейчас сосредоточенно хмурит морду. — Значит, рецепт вполне классический. Но туда нужно добавить крапиву и горелое полено. А полено целое или резать нужно? Сюрреалистический разговор. Ещё больший сюр, что Арчибальд действительно настроен готовить эту непонятную баланду, даже если пока не сильно понимает, где добыть все ингредиенты в конце осени. Словно приготовление этой стремной ухи что-то особенное будет значить. Очень важное. Вряд ли Матвей ему такой хитрый экзамен устроил, но просьба настолько странная, что в ней просто обязано быть что-то ещё, помимо ностальгии. Что-то личное. — Боже, нет! Арчи! Не нужно кидать в кастрюлю щепы или обожженную древесную стружку! Ну вот, рыжий назвал его по имени. Звучит это чертовски приятно, и Арчи скалится совершенно глупо, радостно выливая на сковороду омлет. — Там всё просто. Варишь овощи, добавляешь рыбу, потом в конце зелень. Крапиву мелко нарезать. И когда всё готово, окунаешь в уху обугленное полено. Лучше всего сливу или вишню. От этого у бульона очень прикольный вкус. Слушает Арчибальд внимательно, как на лекции по реаниматологии. Словно от правильности его действий зависит чьё-то выживание. Кивает. Следит за тем, как под крышкой вспухает золотисто-желтое облако. — Понял. Думаю, это и правда вкусно. Говорит, а сам прикидывает, как должен был расти рыжий, что занимался подобным? Сколько ему тогда было? Куда смотрели родители? Он сирота? — Это охуенно. Самое вкусное, что я жрал в детстве. Даже обжаренная на костре кукуруза не такая вкусная! — Матвей явно в восторге, — Меня на самом деле пацаны редко с собой брали, когда шли что-то прикольное делать. В тот раз я просто спиздил у мамки картохи. А больше никто не смог. И им пришлось… — Собственные воспоминания рыжего накрывают, глушат и уводят куда-то в сторону. Как обычно бывает с детскими воспоминаниями, они оказываются не такими радужными, когда к ним присматриваешься повнимательнее. — Было очень здорово. — Заканчивает Матвей уже без улыбки, глядя куда-то сквозь стену за спиной Арчи. А тот не особо соображает, что говорить в таких случаях. Перекладывает на тарелку парующее солнце омлета. Сыплет сверху мелко нарезанный зеленый лук, тёртый сыр. Ставит тарелку перед рыжим и садится рядом, ободряюще улыбаясь. — А я в детстве болел дохера, почти не общался со сверстниками и сидел дома под юбкой у мамы. Она у меня очень хорошая. Просто тогда хотелось завести свору друзей и носиться по заброшкам, дворам, улочкам. Вместо этого я торчал на пятом этаже и читал Джека Лондона. Матвей на него смотрит. Не перебивает, но и про себя ничего больше не рассказывает. Видимо, лимит откровенности исчерпан на сегодня. — Приятного аппетита, щеночек. Арчи не склонен лезть, куда не пускают. Кормит притихшего рыжего омлетом, поит молочным улуном. Чай подранку внезапно нравится, и он просит нацедить в термос, чтобы лакать по дороге в свою конуру. Ехать долго, через весь город на восточный край. Навигатор показывает названный рыжим адрес на узком перешейке суши между морским берегом и врезающимся в материковую часть клином солёной воды. Два вертикальных зубца синевы на карте кажутся фантомными пятнами. Ошибкой. Видеть Матвея на пассажирском сидении непривычно. Прошлый раз в машине он болтался полудохлым грузом за спиной. Сейчас сидит с постной миной, ждёт, пока они выедут из гаража. Арчи пристегивает проблемного пациента ремнём безопасности. Тормозит дольше, чем нужно, склонившись к нему, дотягиваясь до крепления. Очень палевно пялится на губы подранка. Кажется, вот-вот поцелует. Но взгляд в ответ в упор, насмешливый и сучий, полный невысказанного скепсиса, отталкивает похлеще воткнутого в грудину гипса. Почему-то между ними всё не пойми когда изменилось. Словно Арчи успел где-то охуенно накосячить, обмануть рыжего в лучших ожиданиях, оскорбить, подставить. И при этом хер угадаешь, где и когда. Спрашивать смысла никакого. Матвей вряд-ли скажет. Отпиздится. Просто щеночек, который сутки назад чуть что вешался на шею и лип к груди, больше этого не делает. Ворота выпускают их в тревожно-выцветший город. Выходной убрал с улиц большую часть машин. Ехать легко. Никаких пробок даже в центре. Парк Горького ощетинился бурыми корневищами веток. Пророс в стылый воздух альвеолами мёртвых лёгких. Дышит осенью. Расчерченный проплешинами пешеходных дорожек, как шкура дряхлеющего животного шрамами. Тротуары крест-накрест связывают парк, словно канаты воздушного змея. Чтобы клочок незабетонированной жизни не хлопнул углами и переплетением веток не улетел под порывами солёного ветра куда-то вдаль. Редкие мамочки катят по сырым аллеям химозные коконы синтепона, железа и непромокаемой ткани. Под защитными саркофагами экзоскелетов надёжно спрятаны нежные комочки новорождённых людей. Арчи всегда боялся детей. Они такие маленькие. К ним просто невозможно прикасаться. Особенно его руками. Странное дело, он мог собрать сломанные крылья голубям и канарейкам, но боялся трогать чужих детей. Особенно маленьких. Центральные улицы пестрят вывесками поверх лепнины. Двухэтажные длинные здания похожи на резные шкатулки, подпертые канделябрами, с потухшими огоньками фонарей. Этот город — шулер. Великолепный мерзавец. Красивый и яркий, умеющий пускать пыль в глаза. Набриолиненные броские фестивали площадей и дыра в кармане гниющих заживо заводов окраины. Яркие броши барочной архитектуры, изысканная мескалиновая нега арт-деко. Лихорадочные застройки возле железки. Домики-коробки, похожие на крольчатник или стоянку слишком обстоятельных бомжей. Арчи привык жить в плену кривых, скользящих змеиными петлями по склонам холмов, старинных улочек. Там, где все аскетично-прилизано. Гремит под колесами гранитная брусчатка, выложенная веерами. Окна-бойницы в старых храмах. Плачущие зелёными слезами медные памятники. Дыхание хвойного леса вместо солёного бриза самого чёрного из морей. Молчаливые замкнутые люди, знающие своих прадедов до шестого колена, вместо многоголосия курортного Вавилона. Сейчас из хвои только глаза Матвея. Которыми он смотрит куда угодно, только не на водителя. Путеводная нить навигатора ведёт все дальше от центра. От героиновой лихорадки рекламных экранов, глянца витрин, фальшивого уюта ресторанных террас. Воскресенье, серое, словно линялое покрывало, виснет над улицами неотвратимостью пришествия следующей рабочей недели. Угрожает понедельником и приходом зимы. Разгоняет обывателей по домам-магазинам-кроватям. Арчи хочется поскорее увидеть, где живёт Матвей. Вокруг дороги длинные дома-бараки чередуются с усыпальницами индустриализации. Окостенелые и заброшенные, отсекающие облупленные дома горожан от линии моря, заводы, производящие ржавчину, осыпающийся кирпич и заросли долговязых ясеней тянутся и тянутся, как забытые всеми вдовы. Памятниками собственному горю стоят ненужные и пустые. — Тут налево, — оживает Матвей, когда впереди и справа виднеется длинная, желтушно-зеленая четырёхэтажка. Навигатор советует проехать до развилки и повернуть там. Но Арчи верит рыжему. Вертит руль, отправляя джип куда сказано. Авто подпрыгивает на яме. Кто-то пытался перекопать несанкционированный съезд, но, видимо, устал и забил. Рытвина поперёк асфальта не мешает особо. За ней двор. Двухэтажное здание по соседству громоздится, совсем заброшенное. Коробка из стен. Там окна — пустые глазницы, с них свешиваются обломки трухлявых рам. Скрипят на ветру и постукивают костяными суставами о рыхлый ракушник. Крыша барака провалилась, и изнутри торчат голые ветви проткнувших здание насквозь деревьев. Второй дом, тот, что Матвеев и который видно с улицы, смотрится получше. Стены облуплены, подъезд похож на старого пропойцу: кренится жестяным козырьком, вот-вот упадёт, кривит рот распахнутой настежь дощатой двери. Один глаз окна подбит, вместо него сочится-зияет дыра в тёмный грот лестничной клетки. Второе окно пока целое. Мигает, ловя на стекла отражение серых, как перхоть, небес. Этот дом с крышей и вполне живой. Кое-где светятся контрастно-белые крестовины стеклопакетов. Кто-то пытался утеплить свою жилплощадь, и на стенах сереют прямоугольники замазанной раствором стекловаты или пенопласта. — Ну, пошли? — предлагает Арчи, обойдя машину, чтобы открыть рыжему дверь. В единственном подъезде темно и нассано. Аммиачный флер бьёт по обонятельным рецепторам, сочетаясь священным браком с хлоркой. Кто-то пытался ею засыпать углы. Стало только хуже. Тянет плесенью из распахнутой подвальной двери. Состояние своего подъезда Матвей никак не комментирует. Арчи сосредоточен на попытках перетащить на себя часть чужого веса, чтобы рыжий не нагружал штопаную ногу. По ступенькам они катятся-переваливаются-прыгают. Док обнимает Матвея за напряжённую, твёрдую даже сквозь куртку бочину. Ровно дышит и шагает выше. На четвертом этаже неожиданно чисто. Стены побелены, панели в человеческий рост, казённого синего цвета, как в больницах и вытрезвителях. Арчи достаёт чужие ключи, вытащенные из мотоциклетной куртки еще в клинике. Открывает массивную бронированную дверь. Странно, что Матвей мог потратить маленькое состояние на байк, а живёт в депрессивной дыре, помнящей ещё расстрелы 17-х годов. Хотя море за сто метров, наверное, должно делать эту дыру привлекательнее? Арчи не в курсе. Он ненавидит большие открытые водоёмы. Озера-бассейны-моря. Без разницы. И то, что едва войдя в квартиру Матвея, он прямо из прихожей видит водную гладь, переходящую в серое небо, заставляет задержать дыхание и притормозить на пороге. Четвертый этаж позволяет видеть бескрайний свинцовый фронт, пенящий чумные загривки волн сразу над крышами покинутого завода. Горизонт чист и огромен. С этой точки кажется — человечество вымерло. Длинные низкие здания прошлой эпохи лежат реликтом без тени людского присутствия. А сразу за ними — водная пустыня цвета пепла и небо вогнутой призмой клубящегося дыма в холодных, процеженных сквозь атмосферу солнечных лучах. Матвей скачет дальше. Не разуваясь. Сразу в распахнутые двери просторной комнаты. Там вместо одной стены сплошные окна. Арчи не заметил на фасаде четырёхэтажки этого убожества. Изнутри много окон, красиво, но вот с улицы в старом здании на фоне облупленной штукатурки… — Арчи, чего встал? Мне помощь нужна! — зовёт из комнаты рыжий, и док спешит к нему. Разувается только. Разувается с мыслью о том, что какой-то неведомый злобный гремлин, живущий в голове у рыжего вместо мозгов, видать, поменял поцелуи на привычку звать Арчи по имени. Ему нравится. Очень. Хотя замена вряд ли полноценная. В идеале лучше бы и то, и другое, и ещё что-то сверху. Но… — Рюкзак достань, а то я всё сейчас уроню, — говорит Матвей, едва док переступает порог. Говорит и смотрит на антикварный шкаф. Рыжий успел допинать к шкафу табуретку-вертушку. Стоит теперь смотрит на захламленные верха, как вредный кошак, решивший, что ему срочно нужно угнездиться на шифоньере. За резной короной четырёхдверного монстра живут пирамиды коробок и свёртки, какие-то рулоны мешковины и странные металлические каркасы. Где там найти рюкзак, Арчибальд не представляет. Лезет на табуретку и шуршит этим скарбом. — В углу смотри! Чёрный с зелёной строчкой. Матвей стоит слишком близко. Пристроив гипсы на боках Арчибальда, словно это нормально функционирующие руки. Словно он сможет подхватить, если табурет крякнет под ста двадцатью кило живого веса. Такая поддержка скорее смущает, нежели успокаивает. Думать о том, что Матвей сейчас пялится на его задницу с глазу на глаз, так сказать, почти стыдно. Ведь сразу же приходит сожаление. Джинсы Арчи напялил самые беспонтовые. Простые и удобные, линяло-синего цвета. Задница в таких выигрышно не выглядит. — Нашёл! Хвастается док почти с облегчением, выцепив широкую лямку баула. Тащит его из-под коробочного зиккурата и спрыгивает с табурета, оказываясь нос к носу с хозяином странной квартиры. — Молодец! Возьми на полке пирожок! Скалится красногривая шельма. Волосы после душа у Матвея высохли, но виться багровыми буклями не перестали. Арчи смотрит на эти непослушные вихры, словно видит впервые, на глаза ярче огней Святого Эльма и поджатые в недовольной гримасе губы. Вот что этой псине опять не так?! — Не люблю пирожки, — отвечает бездумно, как в замедленной съёмке Арчи. Тянется свободной рукой к волосам Матвея. Запускает в шёлковый ворох пальцы, уже даже не особо рефлексируя на тему своего уродства. Просто гладит злобного выблядка. Прекрасного, как инфаркт от передоза виагры и секс-марафона с воплощенным ангелом. Щеночек противоречивый, что пиздец. Непонятно, как подступиться. Сложный, притягательный и опасный. Арчи давно научился чувствовать шлейф крови за своими нелегальными пациентами. Рыжий такой же. Псина — людоед. Гладить его нужно часто и аккуратно. Чтобы привык к рукам. Иначе отгрызет вместе с локтями-плечами по самую трахею. С бродячими псами это всегда прокатывало. Терпение, внимание и ласка. Матвей тоже вначале замирает, словно его долбануло током, потом косится на гладящую его пятерню и только после отшатывается и зло зубоскалит. — Капец, ты ископаемое, Арчи. Вроде бы и от прикосновения слинял, и на шее не повис, но док улыбается, довольный и вштыренный. Потому что псина рыжая, во-первых, за руку не цапнула, во-вторых, из-под руки вывернулась с большим опозданием. А значит, ему нравится! Просто щеночек что-то себе намудрил и теперь показывает характер. А ещё по имени звать его Матвей так и не перестал. Песня же! — Ну, так мне и не восемнадцать годиков, детка, чтобы понимать все твои хохмы, — улыбается в ответ максимально беззлобно и весь подаётся вперёд. — Так что, предлагаешь пирожок — давай! Непонятно про что они сейчас. Непонятно и смысла особо нет. Ведь Матвей дальше не отодвигается. Наоборот, делает полшага вперед. Грудью в грудь теперь. И, О БОЖЕ! наконец-то укладывает загипсованные лапы Арчибальду на плечи. Пялится в глаза с вызовом. — Ты ж не любишь пирожки… Эта шельма опять врубает куртизанку царя Соломона. Ту, что заклинает демонов и танцует на жертвеннике воплощенным пламенем. Матвей смотрит из-под ресниц многообещающе, дышит томно и глубоко. — Для тебя я сделаю исключение, — обещает Арчи. — О! Буду знать. Расплачусь с тобой пирожками! — радостно вскрикивает придурок и размыкает объятия. Сваливает! Сливается! Просто берёт и отходит, псина хромая. За мгновение до того, как док решает, что сейчас идеальный момент попробовать поцеловать психованную красоту и вернуть всё, как было. Да только — хуй! Матвей — та ещё блудливая сука. Он хромает вглубь комнаты, позволяя Арчи рассмотреть жилище. Если в этом доме есть спальня, то она не тут. Вокруг странная помесь художественной мастерской и склада мотоциклетных деталей. Целый стеллаж завален железом. Поршневые и подвески Арчи узнает. В углу напротив шкафа торчит непонятная конструкция, состоящая из бревна, обшитого кожей, и натыканных в него колышков под разными углами. Бревно знатно побито. На колышках потертости от регулярных прикосновений. Арчи с трудом вспоминает какие-то аналогии из фильмов про восточные единоборства и быстро теряет интерес к приблуде. Потому что половина зала, та, что ближе к окнам, занята куда более интересными вещами. Там заваленный набросками стол, в котором Матвей как раз роется, безбожно переворачивая бумажные горы гипсами, как компост лопатами. Рядом торчат мольберты. Большой, завешанный грязной тряпкой в пятнах краски. Поменьше — с готовой работой, непроглядно-темной. Самый низкий и узкий штатив пустует. В дырки на планках воткнуты разношерстные кисточки. — О! Нарыл! Помоги отключить! И тут где-то мышь валяется. Найди, будь другом, а то у меня лапки. — Канючит рыжий нарочито капризно и с вызовом. Привлекает к себе внимание, словно Арчи мог всерьез перестать пялиться на широкую трапецию спины, чёрным абрисом возвышающуюся над рабочим местом художника. То, что подранок — индивид без царя в голове и инстинкта самосохранения — дело понятное и даже не странное. Но ещё один художник в жизни Арчибальда? Карма та ещё тварина. Арчи не согласен реанимировать в себе ничего из прошлого. Его как будто окатывает ведром сжиженного азота. Промораживает до позвоночника. Он не хочет возвращаться туда даже мысленно. Особенно к свой щенячьей преданности и восторгу от наблюдения, как из простых вещей рождается КРАСОТА. Андрей любил уголь и резкие экспрессивные линии. Эскизы Матвея похожи на натуралистичные фотографии, отпечатанные карандашным грифелем на бумаге. Тонкие штрихи, еле уловимая дымка. Части тела кажутся фактурными, словно мраморный барельеф. Кого бы ни рисовал щеночек, спина там, как у Атланта. Можно ронять на нее небеса. Массивные плечи и бычья шея созданы, чтобы удерживать небосвод. Похороненный под рисунками ноут Арчибальд замечает не сразу. Матвею приходится пихнуть его в плечо и указать гипсом на хромированный прямоугольник вычислительной машинки. Мужчина тянет нотик, потом зарядку к нему. Роется в бумагах, собирая особенно красивые очерки в веера чужой телесности. Выковыривает беспроводную мышь. Пока он сует всё это в рюкзак, рыжий отворачивается к стеллажам, рассматривая коробки. Наверное, вспоминая, что в них живёт. Арчи тянется к завешенному тряпкой холсту. Сдергивает пятнистый занавес. Смотрит. Смотрит. Смотрит. На знакомое уже лицо, выныривающее из масляной темноты. Волосы у Матвея тут длиннее, темнее, и, кажется, кто-то неведомый тянет за них из мрака, вцепившись черными пальцами в алые кудри. Багровые прядки отчёсаны со лба и блестят, как застывший лак. Вся работа кажется скрытой под двойным стеклом. И по нему бегут прозрачные капли конденсата. Арчи завороженно проводит подушечками пальцев по ненастоящей струйке влаги на щеке Матвея. В токсично-зеленых глазах отражается огонь и массивная фигура на его фоне. Настолько детально отражается, что Арчи хочется обернуться и проверить, не горит ли гостиная за его спиной, потому что фигура приблизительно его комплекции. Рядом с неподвижно замершим лицом художника — вжатая в стекло ладонь. Настолько красивая, что Арчи еле сдерживает стон. Кажется, ничего идеальнее он в жизни не видел. Длинные пальцы сверкают лаковым глянцем. Матвей смотрит из-за стекла, покрытого потеками воды, как драгоценность из витрины. Или как заглядывает пришедшая по твою душу восхитительно красивая нежить из ночи в залитый теплом дом сквозь окно на пятом этаже, не смущаясь пустоты под ногами. Картина яркая и тоскливая. Эта преграда между тьмой и теплом, которое охраняет массивный силуэт, отраженный в глазах художника, кажется неразрушимой и такой реальной. — Нравится? — шёпотом спрашивает Матвей. Непонятно, когда успевший подобраться так близко и Арчи дёргается, выныривая из своего маленького погружения в синдром Стендаля. Видеть то же лицо у себя возле плеча странно. И волнительно. — Охуенно! — как на духу сознаётся мужчина. Рыжий тихо посмеивается, становясь рядышком и скептически осматривая автопортрет. — А заказчик отказался. Моему бывшему боссу писал. Точнее, как отказался… Мы повздорили, вряд ли ему она сейчас нужна. А я в принципе не рисую себя. Это так, хуёвый эксперимент. Говорит буднично и с вязнущей на языке обидой. Арчибальд слушает, хмурится. — Я могу её купить? Если заказчик отказался? Предлагает сразу же и слишком поспешно. Так что Матвей удивленно на него пялится. — Так понравилась? Можешь, конечно. За мой байк. Пообещай, что отдашь мне детку без проблем и дополнительных условий, и я тебе эту мазню хоть сейчас упакую. Лак высох как раз. Пришла очередь Арчи удивлённо пялиться на рыжего обормота. Потом улыбаться счастливо, до морщинок-лучиков в уголках грозовых глаз, тянуться уродливыми квадратно-отвратительными руками, чтобы обхватить перекошенное гримасой ахуя лицо и смять приоткрытые губы парня несанкционированным поцелуем. Матвей мычит. Ошарашенно, с матерными интонациями. Выдыхает в пасть весь жар из лёгких. Дёргается, то ли в попытке отстраниться, то ли чтобы высвободить неудобно зажатые между их телами руки. Губы у рыжего с привкусом молочного улуна, Арчибальдовых сигарет и морского бриза. Солёно-охуенные. Щеночек шумно выдыхает и всё-таки вытащив бронированные культи, зажимает ими широкую талию мужчины. Толкает его вперёд и сам толкается. Языком, грудью, коленом между готовых подогнуться от восторга ног. Дыхание становится чем-то условно-незначительным. Арчи захлёбывается, мычит в ответ уже одобрительно. Чувствует, как в задницу упирается край рабочего стола, заваленного эскизами. Матвей перехватывает инициативу, хозяйничает в его пасти, простукивая холодным шариком пирсы небо и приветливо приоткрытые зубы Арчи. Прикусывает нижнюю губу, скользит по верхней языком и опять проникает поглубже, словно пытается как минимум выебать дока в рот, как максимум — высосать из него душу. И Арчибальда кроет так, что желание опрокинуться на кипы разрисованных листов бумаги, раздвинув ноги в пригласительном радушном жесте портовой шлюхи, кажется логичным и своевременным. Кроет и распидорашивает сходу и всерьёз. Потряхивает от прилива возбуждения. Матвеева нога протискивается между свинцово-тяжёлых негнущихся коленей и, давя бедром на вздувшийся бугор ширинки, не добавляет благоразумия. — Первый раз кто-то так рад моей мазне, — бессердечно разорвав поцелуй, шепчет рыжий блестящими от их смешавшейся слюны губами. — Даже тот смешной галерист из Вены так не перся по этой цветной хуйне. Ты капец странный, Арчи! Ты в курсе? Говорить сложно. Прижавшись лбом ко лбу, дыша, как астматик после марафона по угольной шахте, вглядываясь в дьявольскую зелень зрачков, где сейчас нет отраженного пламени, но есть что-то куда более важное и прекрасное. Матвей улыбается. Улыбается ему глазами-губами-всем собой. И от этого рёбра распирает, словно Арчи схватил пневмоторакс радужной эссенцией, словно розовая пузырящаяся жидкость с одинаковым натиском плющит лёгкие и взламывает бычью широченную грудину. Вот-вот просочится наружу. Восторгом-обожанием-нежным перламутром. — Кто бы говорил! Ты мне продал ебаный шедевр за обещание отдать тебе твой же байк, который я и так бы отдал. Вот так ему нравится больше. Когда щеночек опять позволяет себя целовать, и сам вылизывает в ответ, со всей собачьей радостью. Идеально. И при этом Арчи остался в его устах Арчи, а не «твариной» или «придурком». — Пф! — демонстративно пренебрежительно фыркает рыжий. — Пока суть да дело, ты ещё десять договоров придумаешь. Арчи, я просек твою фишку. Ты дрочишь на обещания! Хочется сказать, что дрочит он теперь исключительно на Матвея. Но рыжая погань и так, поди, в курсе. Реакция очевидна и утыкается в его бедро. Реакцию эту они оба игнорируют, словно стоит обратить на нее внимание, и мир рухнет. — Ну, не то чтобы… — уклончиво тянет док и опять прикасается совсем близко к губам. Так легко и ненавязчиво. Просто закрепить успех. Показать, что ему это нравится. Обозначить намерения засасывать пиздливое солнышко при любой удобной возможности, раз уж в их договор ебля не входит. Тогда хоть это. — Ну да, ну да! — закатывает малахитовые гляделки Матвей. И отстраняется. Отходит к мольбертам, чтобы зажать между гипсов свой автопортрет и вручить его Арчи вместо себя настоящего. — Давай, песий дохтур. Объясню тебе, как паковать полотна. А потом пособираем по дому моё приданое. А то кое у кого слишком большая жопа, и я задолбался тонуть в твоих плавках. Хочется прижать к себе поближе и картину, и автора. Арчи счастливо зубоскалит в бороду и согласно кивает. Его сейчас можно уговорить на что угодно. — Для человека, который трижды переспросил, не входит ли ебля в наш договор, ты слишком часто задумываешься о моей заднице, детка. Оказывается, сыпать двусмысленными намёками в присутствии парня, на которого у тебя стоит — весело. Особенно, когда этот парень в ответ слишком уж наигранно негодует. — Да ничего подобного, не о жопе твоей я думаю, а о трусах! Многозначительно играть бровями в ответ на подобное утверждение — тоже забавно. — Значит, ты думаешь не о моей заднице, а в целом о трусах? Отлично. Я запомнил, щеночек. Матвей фыркает и сваливает. То ли не желая продолжать скользкую тему, то ли здраво оценивая риски перевести их странные отношения на новый уровень прямо здесь и сейчас. Потому что у Арчи внутри всё скручивает пульсирующим ворохом не пойми чего от одного взгляда на рыжую погань. И этот голод точно отражается в глазах. Приходится тащиться следом и под его команды заворачивать холст в бурую бумагу и пупырчатый целлофан, вязать это всё бечевкой, заталкивать в огромный бумажный пакет со смешным лого. Зелёный глаз в окружении изломанных красных стрелочек, словно лучи-зигзаги, окружающие всевидящее око. Они забивают рюкзак нужными вещами. Потрошат полочки в ванной. Чёрные стены и зеркальный потолок заставляют Арчи криво улыбаться. Почему-то кажется, в такой локации положено снимать порно, а не мыться. Но, возможно, тут всё дело в неопавшем до конца стояке. Смотреть на Матвея почти физически больно. Так и тянет вернуть всё к понравившейся константе. Когда вплотную, губы в губы и развязная, восхитительно-талантливая псина давит на чувствительные места без тени гуманности и сострадания. Мысли переключаются, только когда Арчи цепляет с комода в спальне визитку. На фоне ажурных завитков выкованных с маниакальной скрупулёзностью лоз плюща — оттиск в виде золотого клинка и странное имя: Ставр. Художественная ковка под заказ. Номер телефона, адрес, фамилия, отчество. Всё это не имеет значения. Но вот имя царапает неприятным воспоминанием. Матвей грезил этим Ставром в температурном бреду. Визиток на комоде целая стопка. Видно, Матвей их притащил с запасом. Чтобы раздавать знакомым? Или просто так сильно понравились? Они теперь в спальне. И это место на удивление уютное, хотя маленькая узкая комнатка не располагает к подобным изыскам. Но тут светло, и кровать у стены в скандинавском стиле кажется даже с виду удобной. Шкафчики из Икеи. Маленький белый столик у окна. У стен надёжно упакованные холсты, опирающиеся друг на друга. Арчи хочется разорвать слои бумаги и целлофана, чтобы увидеть, что на них. И разорвать вот этого неизвестного с уебищным именем Ставр, кем бы он там ни был. Просто чтобы… Он перестал сниться Матвею? Клиника. Арчибальд проводит пятерней по лицу, прогоняя неуместные эмоции. И прячет визитку в карман, сам не понимая, зачем. Просто чтобы осталась напоминанием: он пока про своего подранка не знает почти ничего. Давний принцип — ничего не выпытывать — шепчет оставить всё как есть. Вот только собственное беспочвенное бешенство почти не оставляет надежды на подобный расклад. Они заканчивают сборы, обесточивают квартиру и запирают ее. Весь обратный путь Матвей молчит. С заднего сиденья на них смотрит единственным глазом пакет с упакованной картиной.