Азавак

Он просыпался и засыпал. Тонул в каком-то отвратном бреду, как в зыбучих песках. Жар накрывал волнами с головой. Шуршал острыми песчинками, скребся в барабанные перепонки, забивал альвеолы иссушенных легких и с каждым выдохом царапал воспаленную кожу губ. Наваливался барханами горячей сажи, киновари и удушья. Забивал ноздри странным больничным запахом. Лёгкие — гарью и копотью. Голову — жуткими картинами. Самый первый кошмар был настолько ярок и всеобъемлюще отвратителен, что, даже продравшись сквозь него, Матвей все помнил. Снилась доменная печь, в которую его посадили и подожгли. Он бился руками о стальную задвижку. Оплавленный металл налипал на руки, делая их невыносимо тяжёлыми, покрывал, как ужасающие рыцарские перчатки, и въедался до костей. Крик сгорал раньше, чем успевал стать звуком. Сквозь узкую прорезь Матвей видел Ставра. В привычном рабочем фартуке из дубленой кожи на голую грудь. Спокойного и деловитого. Совершенно незаинтересованного происходящим. Мужчина стоял, скрестив на груди руки, и просто смотрел. Смотрел, как Матвей горит заживо. Потом из-за его спины выполз белобрысый змееныш, слепой и стремный. Рыжий вспомнил, что в печь его затолкал именно этот урод. Толкнул в грудь и захлопнул дверку домны. Он кричал и колотился в преграду. Танцевал вместе с пламенем. Все надеялся, что его спасёт любимый. Прекратит агонию. А потом проснулся от прикосновений совершенно другого человека и слепо таращился в родные серо-голубые глаза над собой. Полные заботы, тревоги и паники. Ставр на него никогда так не смотрел. Арчи. Из кошмара Матвея вытащил Арчибальд. Бесячий, странный и непонятно чего от него ждущий бородатый мужик с мокрыми волосами. Который что-то говорил, что-то делал, опять непонятно с чего нервничал. Опять требовал не засыпать, говорить с ним о чем угодно и угрожал, что сдаст в реанимацию, а потом выебет. Или сначала выебет, а потом сдаст? Это что такое привык делать со своими партнёрами бородатый амбал, что после него можно укатить в интенсивку? Или речь о другом? С этими мыслями Матвей опять провалился в сон. Смутно помня комариные укусы уколов на своей коже, холодную воду и прохладный чуткий рот доктора. Сознание, прожаренное и выпаренное до состояния конденсата внутри черепа, костенело, агонизировало и ничего не понимало. В нём намертво отпечатался образ любимого. Недосягаемый и нужный. Желанный. Прекрасный. Болезненный, как сотня свежих переломов. Мозг с настойчивостью мазохиста окунул Матвея в продолжение прерванного кошмара, едва тот провалился в сон достаточно глубоко. Опять кузница. Опять кузнец из бронзы и божественного совершенства. С копной чёрных кудрей, хмурой морщинкой между прорисованных сажей бровей. Матвей знал, что если сможет до него дотянуться, коснуться хотя бы одним пальчиком, все исправится. Они будут вместе. Любимый прозреет и сделает правильный выбор. Поймёт наконец-то. Примет правильное решение, примет его и сделает шаг навстречу. Именно этот шаг их и разделял. Матвей почти совершил его, когда ощущение чужой холодной лапы на животе дёрнуло назад. Лопатки вспыхивают от прикосновения влажной рельефной груди. Затылок ломит от дразнящей ласки едва ощутимых поцелуев. Матвей с ужасом выдыхает и опускает голову, чтобы увидеть, наконец, огненную бездну, отделяющую его от Ставра, на краю которой его крепко держат окольцованные звериными перстнями руки, гладят по животу, словно Матвей и сам тупое больное животное, не соображающее, что творит. Животное, готовое прыгнуть в кипящую смолу и вязкую лаву, лишь бы дотянуться до человека по ту сторону разлома. — Ну вот. Сейчас должно легче стать. Я буду рядом. Прослежу. — Шепчет ему в шею Арчи, гладит и держит. Держит и не отпускает в огненный ад, так призывно раскрывший свою пасть прямо у ног. Матвей просыпается и засыпает. Что-то бормочет. Натыкается раз за разом на руки и губы лежащего рядом мужчины. Пьёт и отрубается. Опрокидывает на себя стакан воды и отрубается. Чувствует, как его перетаскивают на сухую половину кровати, и отрубается. Опять ебучий градусник. Опять болезненные, пропитанные потом и ломотой в костях сны. И Арчи. Прохладный, удобный, как любимая подушка. Подставляющий плечо под идущую кругом голову. Лезущий пальцами в волосы, влажным полотенцем ко лбу, голосом в сны, губами по коже. Кажется, даже Матвеевы кошмары эта громадина бесит. Потому что они отступают и прекращаются, оставляя рыжего просто спать, непривычно впечатанным в чужой бок, закинув на широкое долговязое тело половину себя, руку и ногу. Голову — лбом под щекочущий бородой подбородок. Удобно. В себя Матвей приходит нехотя, с ощущением того, что проспал неделю. С тяжёлой ладонью на плече, которая неторопливо гладит. Таким привычным и хозяйским движением, словно они тут семь дней из постели не вылезали. Взгляд натыкается на прорисованную татуированными орнаментами шею, темно-русую бороду и айпад, на котором док что-то читает в своих пидорских очочках и с отпечатком полнейшего умиротворения на лице. Матвей приподнимает голову. На него тут же пырят неоново-голубые глаза из-за стеклышек. Попросить его носить эти очки, не снимая, что ли? — Привет, щеночек, — шепчет док. Абсолютно довольная улыбка на лице Арчибальда бесит, сразу же настраивает на сучий лад. Ветеринар-энтузиаст этот устрашающий факт не выкупает. Лыбится себе дальше. Роняет на татуированное брюхо яблочную приблуду и тянется лапой к Матвеевой голове. Пальцы в кольцах. Совсем как во сне. Прикасаются ко лбу, пытаются разгладить хмурую складку между красных бровей Матвея, потом забираются в волосы, прочесывая пятерней аж до затылка. И это приятно. Это неожиданно успокаивает. Когда он успел настолько привыкнуть к этим рукам? Пока бредил? Или бредить Матвей так и не прекратил? Сейчас его всё ещё держит температурный приход? Хотя нет, тогда было адово-хуёво. Сейчас — безмятежно-хорошо. — Как себя чувствуешь? Получше? Почти шестнадцать часов проспал. Матвей косится на зашторенные окна, не поворачивая головы, чтобы не спугнуть руку в своих волосах. На улице темно. Ещё или уже? — Да в порядке вроде. Правда, ссать хочу и курить. — Отвечает и сам не до конца в курсе, почему в фразе ни единого мата и никаких подъёбок. Просто сухая констатация фактов. Почти просьба. Докатился… — Это можно. А потом кормить тебя будем. И смотреть, что там со швами. Они выбираются из кровати. Арчи — в мешковатых шортах. Матвей — в чем мать родила. Хоть бы трусы на него натянул, хрен заботливый! — досадливо думает рыжий с утренней эрекцией наперевес. Прыгать в туалет в обнимку с малознакомым мужиком, на одной ноге и с послевкусием муторных кошмаров — внезапно не наихудшее утро из многих возможных. Даже если утро это наступило ближе к вечеру. А сравнивать рыжему есть с чем. Он мастер устраивать себе пиздец по любому поводу. Сейчас смесь приятного и бесячего щекочет нервы и бодрит. Его дотащили до унитаза и поставили к белому другу передом, к бородатому Арчи задом. Класс! Ситуация крайне нестандартная. Матвей смотрит на свои загипсованные лапы и только сейчас осознает всю патовость положения. Чувствовать, как тяжелый шкаф сзади прижимается шуршащей тканью шорт к ягодицам, охрененно странно. Не то чтобы подобное происходило в первой, но точно не в таких обстоятельствах. Ещё страннее чувствовать руки доктора на колом торчащем члене, направляющие агрегат в нужную сторону. То есть вниз. Хотя увенчанная серебряной бусиной головка стремится прилипнуть к горячей ото сна коже ниже пупка, сочится предэякулятом и пульсирует в такт учащенному пульсу. Ссать в чужом присутствии вроде привычная штука. Даже жмущаяся к спине татуированная туша не сильно смущает. У Матвея бывали крайне тактильные любовники, которым пообниматься важнее ебли. Но вот руки. Руки на его члене! И стенобойная эрекция в ответ, которую теперь не получалось списать на утренние поллюции… — Блядь… — шипит сквозь зубы Матвей. То ли о себе, ставя нелестный диагноз за такую вот несвоевременную реакцию на бородатого. То ли Арчибальду, который не стесняется происходящего ни капельки. То ли ситуации в целом. Ведь и правда, стопроцентное блядство — пытаться себя уговорить поссать в компании ветеринара и с его непосредственным участием. — Всё в порядке? Включить воду для настроения? У Матвея на затылке топорщатся багровые волосы, и он чувствует острое желание зарычать на такую вопиющую заботу. Но ссать действительно хочется. Сильно. И мочевой пузырь уговаривает спятившего хозяина отложить расправу и выяснение отношений с Арчи на потом. Ткнувшись затылком в плечо амбала, смирившись со своей участью, Матвей демонстративно расслабляется, прикрыв глаза, слушает бодрое журчание. Охуенно. Ему ещё никогда так старательно не стряхивали. Становится даже немного неловко. — Ты мне подрочить пытаешься или где? — сварливо шипит рыжий, готовый взорваться от наименьшего тычка. Но проклятый звериный доктор молча целует покрытый нервной испариной висок. Трётся кончиком носа о бледную кожу. — Или где… С какого-то хера эти бессмысленные поцелуи в скулу и мочку уха не дают сорваться. Держат на самой кромке от того, чтобы покрыть придурка матом. И от того, чтобы повернуться к Арчи лицом, уложить гипсы на широченные плечи и заткнуть его пасть поцелуем. Оба варианта одинаково неадекватны. — Давай быстро сполоснем тебя и покажу, где тут можно курить. Арчи предлагает. Арчи делает. По знакомому уже сценарию. Затолкать в душ. Быстро смыть мыльную пену, прикасаясь только к верхней половине тела. Вытащить, укутать в халат. На этот раз оранжевый в зеленых крылатых крокодилах. Интересно, где док находит подобную дичь? И зачем? Просто одноцветные халаты оскорбляют его изысканный вкус? Очень захотелось посмотреть, как аляповатая махра будет смотреться на татуированном, но просить продемонстрировать или принять душ вместе Матвей, естественно, не стал. Он, в принципе, заткнулся достаточно надолго. Настолько, что Арчи успешно дотащил его до спальни и принялся одевать всё в том же обоюдном молчании. Одежда на влажное тело натягивалась плохо. Особенно плохо было от того, что натягивал её Арчибальд нарочито неторопливо и с нескрываемым удовольствием. Очень аккуратно. Задерживаясь руками на Матвеевой коже дольше, чем нужно. Опускаясь на колени перед рыжим с мутно-вштыренным взглядом сквозь стеклышки так и не снятых очков. Ставровы глаза выглядели совсем чужими и при этом неожиданно красивыми. Коричневые ресницы — щёткой. Вздернутые уголки с сеткой мимических морщинок-лапок. Арчи улыбался часто. Арчи улыбался сейчас. Пока зачехлял Матвея в чёрные боксеры. Пока осматривал кожу вокруг пластырей и следом натягивал на парня мешковатые спортивки. Майку. Худи. В куклы этот хрен не наигрался в детстве, что ли? Матвей смотрит молча. В пылу своих переживаний забыв даже, что нормальные мальчики в куклы не играют. Нормальные, правильные мальчики, у которых мама проектирует стадионы и папа шотландец. Мальчики, которые не он. Матвей-то в детстве наряжать найденных на мусорках кукол-инвалидов без рук-ног-глаз любил куда больше, чем пиздиться с пацанами. Это потом уже втянулся и понравилось дубасить обидчиков. А чуточку позже еще больше понравилось раздевать других мальчиков. Гораздо-гораздо позже. Совсем мелким Матвей был той ещё размазней. Доверчивой и глупой. Которую ранило всё подряд: нежелание матери обнять кровиночку, отсутствие хоть какого-то отца даже в свидетельстве о рождении, обидные выкрики в спину. Всё-всё его ранило. Всё-всё задевало. Поначалу. Пока не оброс зубами-броней-мышцами, пока не повзрослел и не научился давать сдачи даже за кривой взгляд или слишком сложное хлебало. Только процесс одевания почти опрокинул рыжего вот в это детское состояние беззащитности. Когда ещё хотелось просто объятий. Когда он ещё верил во всякую несуществующую хуйню, вроде Деда Мороза, взаимопонимания и любви не за что-то, а просто так. Впрочем, лезть обниматься к Арчи, который поправлял натянутую на Матвея гигантскую толстовку, было явно лишним. Он и так успел его всего изъелозить руками, пока одевал. А любовь Матвеева сейчас где-то в своей набитой антиквариатом квартире ебет слепого задохлика… — Ты какие куришь? У меня только Честер. Подойдёт? Док первым нарушает молчание. Первым лезет под мышку, перетаскивая часть веса Матвея на свои плечи. Пока они ковыляли в кухню, рыжий пытался вернуться в обычное своё состояние бешеной суки и вытрясти из головы лишнюю ваниль. Получалось так себе. — Пойдет. Я сейчас кактус готов выкурить. Глухой смех в бороду. Арчи явно ничего не напрягало. И это оказалось заразным. На кухню они вплыли уже улыбаясь в две пасти. — Кактусов у меня нет. Так и не завёл зелень после переезда. Но куревом тебя обеспечу. Кофе? Совершенно лишняя информация. Матвей пытается выразить весь свой скепсис по этому поводу бледной рожей. Вот только не особо получается. Или Арчи просто непробиваемый и потуги временного сожителя быть скотиной пропускает мимо внимания. Зато кивок воспринимает правильно. Шуршит у плиты с пузатой медной туркой. Ссыпает в неё чёрный порошок и ещё какую-то бурду, наливает воду. Пахнет пряно, остро и необычно. Кофе Арчи разливает в две малюсенькие чашечки, ставит рядом с ними по стакану воды и оставляет вытяжку включённой. — Давно переехал? — спрашивает вдруг Матвей, даже для себя самого неожиданно. Вот нахуя? Ему же ни капельки не интересно, где там шорохался док до того, как они встретились. Ни капельки не интересно. Не имеет значения. Нихера не меняет. Но когда Арчи закуривает сигарету и подносит её фильтром вперёд, зажав между крупных татуированных пальцев, Матвей в его лицо вглядывается почти с жадностью. Естественно, это только из-за никотинового голода. Совсем ему не интересно знать о сбрендившем тяжеловесе хоть что-то, помимо того, что он придурок, спасающий незнакомцев. — Месяц где-то… — задумчиво выдыхает док, наблюдая за тем, как Матвей тянется к его руке и обхватывает губами фильтр сигареты. — Решил начать всё с чистого листа. Обычно такие фразочки говорят после бурного разрыва или чьей-то смерти. Отличное оправдание бегства. От кого пытался спрятаться вот этот бородатый и брутальный, как яйца ТиРекса, сваренные вкрутую в лаве Везувия? — Охуенно начал, — саркастически скалится рыжий. Делает жадную тяжку и выдыхает в сторону, прогревая губы терпким дымом до приятного онемения. Остро хочется укусить окольцованные пальцы. Провести по ним языком. Просто чтобы опять заставить Арчи замирать и смущаться, пялиться на него, как на второе пришествие. Воспоминание предыдущих посиделок на кухне приятно бодрит. — Да ниче так, вроде бы, — пожимает плечами док, стряхивая пепел в придвинутую поближе керамическую плошку, делает одну короткую затяжку и опять подсовывает сигарету Матвею. А тот смотрит. Вдруг опасно сощурившись, прикидывая, можно ли вот это нервное облизывание фильтра считать дистанцированным поцелуем или всё-таки нет? Прикасается губами к тёплой бумаге, пытаясь почувствовать знакомый вкус сквозь никотиновую горечь. Дышит ядом. Смотрит хвойной зеленью в глаза за стекляшками в тонкой оправе. — И тебя не напрягает? Вот так возиться? Я же даже жопу сам себе подтереть не смогу. И это всё полтора месяца к ряду. Ты же ебу дашь через неделю, Арчи… — Или я свихнусь первее, — думает Матвей, но не озвучивает. Напарываясь на жизнерадостную улыбку, как на волнорез, сливается со своей пассивной агрессией. Через эту железобетонную стену доброжелательности не перемахнуть. Можно только разбиться вдребезги, раздробиться на пену и искры. — Рыжик, я так-то в меде почти-почти доучился. Мы там и утки носили, и запущенные сепсисы промывали. Практика у меня хорошая. И жопа у тебя тоже очень даже. Нормально всё. Мы отлично ладим. Чего бухтишь? — Арчи почти мурчит, не к месту довольный. Матвей не догоняет, издевается этот хрен так тонко или серьёзно все. Не догоняет и тихо бесится. Бесится и в пару тяжек добивает вожделенную сигарету. А потом прижимается губами к тыльной стороне мощной кисти доктора, своеобразно благодаря за помощь. С нажимом целует. Там, где черно-ажурная мандала, загнанная под кожу пучками татуировочных игл. Очень тонко и детально прорисованная. Сейчас Матвея, правда, интересует не талантливая рисовка по телу, а выражение бородатого хлебала напротив. Арчи замирает, с присвистом втягивает полные лёгкие воздуха и смотрит. Этот вмазанный поплывший взгляд, полный потрясения и кайфа, можно пускать по вене. Слизывать с кончиков пушистых ресниц удивление. Вытаскивать из глотки языком застрявшие там беззвучные возгласы, от которых на плотно сомкнутых губах потрясённое онемение и неприкрытый восторг. Зрачки расширены, как у торча. Интересно, у него сейчас встал? Матвей точно бы проверил, если бы руки не были бы искалечены. Если бы не чертовы гипсы. Уложить бы сейчас ладонь на пах этого притихшего здоровяка и с оттягом провести языком по костяшкам, отслеживая реакцию кончиками пальцев сквозь ширинку. Мысль такая же шальная, как и взгляд дока. Сформироваться в активные действия с поправкой на увечья она не успевает. Арчи вдруг громко вскрикивает и шипит. Трясёт рукой, отправляя бычок куда-то в полёт до пустой сверкающей мойки. Матвей дергается и растерянно моргает. Ему почти стыдно. Почти. На пол шишечки. Он даже отводит гляделки, вдруг резко заинтересовавшись лысыми остовами побитых подагрой лип за окном. Их черные скелеты штрихуют панораму города на фоне желтушного фонарного света. Сырой вечер липнет к стеклопакетам, как мокрая свалявшаяся шерсть на боках бродячего чёрного кота. Елозит по окнам хвостами соленого тумана. Смазывает очертания здания в грибных наростах лепнины по ту сторону улицы. Город лихорадит осенью, как чахоткой. Город кашляет смогом, словно туберкулезник ошметками легких. Ранняя ночь — нетопырь. Присосалась к усеянной кристаллами гипсовых домов груди, вонзила клыки тумана в вены-улицы. Пьёт тепло и шумную жизнь приморского мегаполиса. Матвей бы это нарисовал. Акварелью на шероховатой фактурной бумаге. Не прозрачно, не легкими мазками, а насыщенно и зло. Тёмными жирными оттенками, чтобы ветви скрюченных лип на переднем плане аж сияли жженой сажей и умброй, переливались контрастной тьмой, пачкая тонкими капиллярами тьмы индийскую желтую с неаполитанской лимонной. Арчи совсем рядом, шумит водой. Моет руки, стирая с кожи фантомные прикосновения Матвеевых губ вместе с острой ожоговой болью. Укушенные тлеющим окурком пальцы все равно горят. Уши и щеки тоже. Мужчина возвращается за стол и подносит к губам пристально в него вглядывающегося опять молчаливого Матвея чашечку-наперсток. Арчи поит его кофе. Потом водой. Никто не извиняется. Никто не говорит. Никто не запрещает целовать татуированную кожу еще. Но Матвей не уверен, что рискнет опять. Неожиданно причиненная боль оседает чем-то горьким внутри, горит свежими ссадинами и пахнет слишком знакомо. Матвей знает, как ощущаются сигаретные ожоги на коже. О него когда-то тушили бычки по малолетке. Воспоминание жжется на внутренней стороне бёдер, кусает за вдруг напряжённые мышцы и злит. Пользуясь паузой, Арчи тянет за руку, ставит на ноги, отводит притихшего рыжего в гостиную с огромным диваном и не менее огромной плазмой. Тут почти пусто и необжито. У стены чёрные полки-стеллажи. На противоположной — такой же чёрный портал экрана. Усаживая Матвея на разделительной границе, которую тут изображает диван, док чешет затылок обожженной рукой. — Посмотри пока что-то. Я пойду завтрак подогрею. Врубает на телеке какой-то галдеж и уходит, оставляя Матвея наедине с пляшущими цветными картинками на экране и муторным ощущением внутри. А вчера Арчи готовил при нём. И не ссылал в гостиную смотреть… Что он, кстати, смотрит? Мультик? Нарисованный кролик портит жизнь обстоятельному поросенку. Тот смешно краснеет, иногда взрывается или становится плоским. Спасает кролика от охотников. Сюжет до рыжего никак не доходит, он просто отупело таращится на это действо. Матвею не привыкать чувствовать себя мудаком и придурком. Это его привычная ниша, знакомая роль, сознательный выбор. Но в этот раз всё как-то по-другому. Ему не нравится и настойчиво хочется переиграть. Зализать сигаретный ожог на чужих пальцах. Попросить прощения? С ума сойти! Когда Арчи заходит в гостиную с подносом, рыжий почти готов извиняться. Но натыкается взглядом на пиалу чего-то очень странного и проглатывает все слова, едва не подавившись языком до кучи. — Эт че? — спрашивает-булькает, когда глубокая тарелка с ложкой и нарезанным ржаным хлебом в плетёной корзинке оказывается на столике и своим видом смущает ещё больше. Потому что выглядит варево так, словно Арчи увлеченно-весело, не покладая рук, дрочил все это время за стенкой. А потом присыпал всё, что получилось, сверху нарезанной петрушечкой и принёс своему пациенту. — Суп-пюре из брокколи, — док усаживается рядом, берёт в руки пиалу и болтает эту белесую бурду ложкой. — Я малеха нервничал, пока ты в полуотключке валялся и приготовил то, что привык готовить в такой ситуации. Последний пациент жрал только его. Приходилось варить и скармливать чертов суп, пока эта тварь не пошла на поправку. Видите ли, мама готовила именно этот суп, когда герр Айхенвальд болел в детстве. То ещё дерьмо. Не понимаю, как таким кормили ребёнка, и что фрау Луизе сделал обычный куриный супчик? Но оно полезно! И усваивается легко. Попробуй! На вкус лучше, чем на вид. Матвей как под гипнозом, тянется к первой ложке белесой жижи, слушая рассказ своей бородатой сиделки. И давится воздухом на последних фразах. Вместо знакомства с новым блюдом начинает кашлять, пуча на Арчибальда слезящиеся глаза. — Херр кто? Твой последний? Ты же ветеринар, Арчи. Чего я о тебе, блядь, ещё не знаю? Ты что, сюда из Австрии переехал? Какая фрау Луиза? Что ты несёшь? Мужчина напротив досадливо поджимает губы, получив поток вопросов в лоб. Видимо, уже жалеет о своей откровенности. Что-то обдумывает секунду, а потом опять берётся за выпущенную ложку. Зачерпывает и подносит к недовольно сжатым губам Матвея. — По порядку. Я рассказываю, ты жрёшь. Прекращаешь жрать, я прекращаю рассказывать. Ясно? — испытующий взгляд плавил лицо Матвея до тех пор, пока тот не кивнул. Стоило утвердительно качнуть башкой, и в рот рыжему воткнулась первая ложка супа. Хлеб пихать прямо в зубы Арчи не стал, просто поднёс к губам и буравил своими неожиданно хмурыми гляделками, пока пациент не откусил. Очки док где-то потерял, и Матвей пялился в бусые глаза, пытаясь найти определение этому оттенку на самой границе темно-голубого и серого. Как осмий — решил он, залипая на холодный металлический отсвет радужки. — Ну, вот и договорились, — тоже кивает Арчи и басит дальше уже монотонно и размеренно. — Что ты там первым спрашивал? Херр кто? Герр Айхенвальд. Он австриец и сам доктор. Хирург-травматолог. В своей отрасли то ещё светило. И знатный обмудок по жизни. Мой последний подпольный пациент в старом городе. Он был боссом человека, на которого я работал. Не знаешь ты обо мне очень многого. Как и я о тебе. Нормальный вроде расклад на второй день знакомства. Матвей саркастически хмыкает, зажевывая очередную порцию супа хлебом, и не спешит брать следующую. И док замолкает, верный своим словам. Рассказывать что-то, пока рыжий отлынивает от кормёжки этот верзила принципиальный не будет. Становится предельно ясно, когда Матвей специально пару мгновений просто пялится на еду и ждёт. В тишине. — Переехал я не из Австрии, естественно, — продолжает Арчи, стоило только пациенту опять взять в рот ложку жидкой пюрешки из брокколи, альпийских сливок и голландского соуса. Док даже называет город. Кормит не торопясь и со знанием дела. Точно, не впервой, — констатирует Матвей со странным ревнивым чувством где-то на подкорке. Думать о том, сколько таких же подранков прошло через руки Арчи, неожиданно неприятно. Словно в его спасении должно было таиться что-то особенное и личное, а не банальная привычка. — Я не только ветеринар. В своё время мед почти закончил. Слился за месяц до начала аспирантуры. Потом пошел на ветеринара учиться. Уже когда клинику свою открыл, мне устроили очень обширную практику с хомо сапиенсами. Нелегальную. В основном огнестрел, тяжкие телесные, колото-резаные. Переломы тоже в ассортименте. Так что, несмотря на отсутствие лицензии и диплома, поверь, Рыжик, ты в надежных руках. Я за последние годы насмотрелся на всякое. Последний случай был вообще из ряда вон. В некотором роде из-за него я и не захотел тебя отпускать на вольные хлеба, херить мою работу и искать приключения на непоседливую задницу. Суп почти ополовинен. Матвей раздражен, но еще не настолько, чтобы перестать задавать вопросы. — Что за случай? Расскажи про этого Бухенвальда! — не просит даже, требует и мружит глаза в злые прорези токсичной зелени с багровой каймой ресниц. — Айхенвальд. Айварс Айхенвальд, — спокойно-спокойно поправляет док и продолжает скармливать белесую бурду по ложке. — Мой последний пациент, и первая жертва изнасилования, с которой работал. Я, если ты не догадался, подпольным врачом был. Трудился на кое-каких не совсем законопослушных людей. Этот мужик, Айварс, у них был большой шишкой. Не вникал особо в подробности. Меня не касалось ничего, кроме притащенных раненых. А Айварс ко мне попал… — Матвею не нравится имя этого хера и то, как меняется открытое, чуть что, давящее лыбу лицо Арчибальда при воспоминании о нем. Вся история начинает резко не нравиться, но рыжий слушает. Даже жрёт всё так же безропотно, хотя вкуса уже почти не ощущает. — Я привык видеть у себя на столе избитых мужиков и вытаскивать из них всякое. Дробь, пули, обломки ножей, даже щепки и камни. Штопать, ставить на ноги. Рутина. Но с этим Айхенвальдом обошлись пиздецки жёстко. То ли по кругу пустили, то ли один кто-то сильно на чердак больной так постарался. Пришлось накладывать швы внутри и снаружи. Лечить закрытую черепно-мозговую. Множественные ушибы, порезы, ожоги. А как только он смог ходить, взял и сбежал из клиники. Хорошо, что я в повязку чип примотал. Как чувствовал! Думал, правда, он побежит искать насильников, тех, кто это с ним сделал… Но нет. Наш большой босс понёсся отлавливать зашуганного скрипача-альбиноса. Дома у этого бедолаги и застукал своего беглого пациента. Бедный пацан от него шарахался и орал. Я застал их как раз в разгар выяснения отношений. И знаешь… От информации становится муторно и неожиданно спокойнее. Матвей не особо понимает почему, но перестает изображать хлебалом Клинта Иствуда перед решающим выстрелом и молча жрёт свой суп. Ждёт окончания сказочки. — Всякое в своей жизни видел. Но мужик, которому я чью-то сперму из разреза в брюшине вычищал и жопу штопал, оправдывающийся перед похожим на эльфа пареньком за то, что оставил его на всю ночь одного не по собственной воле, это немного… — Арчи замолчал, подыскивая нужные слова. — Заставляет задуматься и переосмыслить некоторые вещи. Эти двое были максимально не похожи на всё, что принято представлять при упоминании гейства. Даже музыкант-альбинос не казался женственным. Просто нереально красивым. И очень испуганным. Когда кто-то любит, это всегда заметно со стороны. Я такой одержимости в жизни не встречал. Айхенвальду было плевать на собственное состояние и мои попытки утащить его обратно в клинику. Вообще на всё поебать. Наверное, даже на своих насильников. Устрашающее зрелище. Не думал, что можно быть настолько погруженным в чувства к кому-то. Тем более к мужчине. Вот тогда я и задумался о том, с хуя ли не испытывал никаких эмоций к своим бабам. И почему ебать их иногда было почти лениво. Вспомнил пару эпизодов из юности. Проанализировал всё. Ну а потом ты полез сосаться окровавленный и в полном невменозе, окончательно всё ставя на свои места. Арчи зачерпнул остатки жижи. Досадливо поджал губы. — О, супчик закончился. Матвей проглотил последнюю ложку. Молча. Отвернулся к слепому окну, в чёрной плёнке которого отражались двое на распухшем кожаными подушками и округлыми подлокотниками диване. Бледное красногривое уебище и добрый доктор, осознавший в себе гея, решивший поставить замечательный эксперимент на подвернувшемся под руку открытом пидоре. Становилось понятно, почему ебля не входит в их контракт. И почему док такой сдержанный. Матвей — просто тренировочное пособие. Болванка вроде резиновой куклы, на которой не страшно учиться, что, куда и как. Решать нравится — не нравится. А внимание и забота — это так, остатки наработанных рефлексов. Арчи привык выхаживать всяких травмированных обмудков. Одним больше, одним меньше. — Охуенная история. Тронут до слез, — говорит Матвей под незатейливый мотивчик Лунни Тьюнз, обращаясь к их отражениям в окне. — И ты не боишься, что я теперь сдам тебя ментам? Найду этого Айхенвальда и начну шантажировать? Просто всём распизжу? Где-то рядом звенит ложка по пустой тарелке и скрипит диван, с которого встают сто двадцать килограммов мышц, костей и расписной кожи. — На ментов у тебя аллергия. Айварс закрыл свою клинику и выехал из страны. Хер найдешь. А пиздеть о подобном без доказательств — тупо. Да и не похож ты на любителя трепаться, Рыжик. Скажем так, я тебе доверяю. Кстати, если интересно, скрипач этот моего пациента послал, попросил оставить в покое и выехал из страны первым. Кажется, одержимость герра Айхенвальда была односторонней и талантливого мальчика-интеллигента больше пугала, чем внушала позитивные чувства. Кажется, он хотел своё будущее с концертами, достижениями и без преследующего хмурого мужика. Кажется, любовь редко заканчивается чем-то хорошим. По крайней мере, я такого еще ни разу не видел. Арчи уходит, оставляя Матвея пялиться в окно. Диснеевский цветной вихрь на экране рыжего бесит до зубовного скрежета. Но он не может вырубить. И не может прекратить прокручивать в голове стремный разговор. Лучше бы ничего не спрашивал. Ему нравилось чувствовать на себе тёплые руки в кольцах и обманываться, что в этом есть что-то личное. Что-то особенное. Что-то, что не попытка поощрить свою проснувшуюся «не такую» ориентацию. Наверное, это логично. Матвей — пиздец. Не стоило ожидать, что это правило даст сбой и с ним случится что-то хорошее. Быть манекеном для исследования чьих-то пристрастий — это самое то. В его духе. Всё встало на свои места.