Азавак

Гадкое ощущение налипшей на кожу жирной плёнки, привкус копоти на языке, едкий и химозный, как обугленный целлофан, непонятная обида, застрявшая в глотке, как рыбья кость — всё это волочится за Арчибальдом след в след. Повисает фантомным ощущением грязи. Пачкает мысли. Значит, вот кем бредил щеночек? Косматым мурлом, готовым обменять его, как неисправный винтик. Один выбросил, другой нашёл. На рынке много талантливых художников. Эскизы понтовитых ворот намалюет любой. Вот только вряд ли новый художник будет тратить свой талант и время на попытки выхватить образ кузнеца за работой. Вряд ли будет выстанывать его имя даже на грани свёртывания белка в крови от критично-высокой температуры. Чье бы имя за один градус до смерти прошептал Арчи? Глупый вопрос. Он это слишком хорошо понимает уже сейчас, протискиваясь сквозь утренние пробки, загоняя джип в гараж, за каким-то хуем унося с собой покупку. Понимает это, поднимаясь вверх по лестнице. Понимает это, открывая дверь их спальни. ИХ спальни. Одной на двоих. Было бы охуительно зафиксировать-зацементировать этот момент, вынудить щеночка остаться навсегда. Интересно, купленный за неоправданно большие деньги поводок удержит рыжего, если надеть на него ошейник? Если попробовать? Матвей правда считает, что Арчи не из тех, кто сажает людей на цепь. Разочаровывать рыжего так же страшно, как думать о том, что будет после окончания контракта. Его встретил крик. — Тебя, блядь, где носило, дебила кусок?! Какие ещё покупки в семь утра? Молочка парного на Привозе поискать решил? Или где? Или что? Слабо было вчера вечером предупредить, что съебнешь куда-то ни свет ни заря? Матвей сидит на кровати, свесив одну ногу с края. Она голая и белая, как кусок мрамора. Оживший музейный экспонат дико взбешен. Идеально выточенная мускулистая голень, длинная стопа, бледно-фарфоровые пальцы с коротко остриженными ногтями притягивают взгляд. У Матвея охуенные ноги. Он весь охуенный, особенно когда злится снихуя и так трогательно переживает, пряча расшатанные нервы за привычный уже пиздёж. Почему нельзя повалить его на кровать и стащить совершенно лишние сейчас плавки, накрывая собой, как одеялом? — Купил вот. Нравится? — Говорит Арчи, улыбаясь дебил-дебилом во весь рот, чувствуя, как натягивается кожа, обнажая зубы похлеще, чем на приёме у стоматолога. Чувствуя, как принесенная из проклятой кузницы злость испаряется, плавится и исчезает под токсично-зеленым взглядом. — Че? — удивленно булькает Матвей, и Арчи разворачивает свёрток. Потрошит бумагу, не размениваясь на возню с бечевкой. Вытряхивает на тёмно-синие простыни цепь. А Матвей все смотрит. Смотрит-молчит-таращится. — Какого хуя? Ты где это нашёл? Карабин и петлю-ручку рыжий игнорирует, пробегает взглядом по плетению, явно узнавая. Открывает и закрывает рот. Сжимает челюсти и тыкает закованными в акрил руками в гибкий металл, словно собирается схватить и хлестнуть по замершему у кровати мужчине. Да вот только руки не способны на подобные тонкости. Пластиковые, словно у куклы, с неподвижными пальцами-обрубками. — Я вопрос задал, мудила. Ты где это купил и, главное, нахуя? Сразу на две октавы севшим голосом глухо-грубо-придушенно цедит сквозь зубы. А взгляд при этом почти перепуганный и полный мольбы. Ярко-зелёные, как неразбавленный пигмент окиси хрома, глаза вгрызаются в спокойное лицо Арчибальда, требуя сейчас же сказать, что всё это мерещится, что цепь на кровати, свернувшаяся кольцами, как стальной червь — плод их фантазии, общая галлюцинация. — В кузнице Ставра. Хотел на него посмотреть. Короткие фразы меняют сразу всё. Матвей вскакивает, словно у него внутри сгорел предохранитель. Срывается, распрямившись пружиной. Толкает сходу Арчи гипсами в грудь. Орет: — Что ты только что спизданул? Посмотреть? На кого посмотреть, сука? На кого ты хотел лупала свои выпялить? Придурка так хочется обнять. Уже даже не выебать, как минуту назад, а просто прижать к груди поплотнее и дышать теплом прямо с его кожи. В угоду своей обиде за выкинутого на обочину рыжего, в угоду своему привычному, уже неутолимому тактильному голоду. Чтобы сгладить ситуацию, ушедшую куда-то в разряд болезненного сна. Вот только Матвей, скорее всего, вцепится зубами в глотку сразу же и будет терзать, пока не выгрызет ответ или остатки жизни. — На мудака, которого ты в бреду звал. Уебанское у него имя. И сам весь под стать. Я вначале подумал, что тебе в лихорадке Тони Старк мерещится. Но нет. Всё оказалось гораздо интереснее. Ставр уже ищет тебе замену. Добряк, да? Всегда держит слово и за своих горой. Что-то такое я и представлял. У Матвея на лице ахуй и болезненное прозрение. Словно он только что узнал что-то жуткое. Как минимум о массовых убийствах и поедании человеческой печенки во славу Сатане. Точно не о встрече Арчи с его бывшим боссом. Боссом, у которого парень и ноль целых хуй десятых сожалений по поводу ушедшего в неизвестность художника. Талантливых ребят ведь на рынке много. Заменит. Заменит и не почувствует разницы, пока Матвей тут весь на психах и измучился. Пока рыжий — натянутый нерв и агония. — Как ты узнал адрес? — голос у рыжего перепуганный и всё ещё замогильно-глухой. Арчибальд готов получить гипсом по ебалу, но отвечает спокойно, чуть опустив голову, чтобы было удобнее бить в случае чего. — У тебя в квартире визитку его выцепил. Имечко знаешь, хуй спутаешь. Говорить не хочется, но это как неприятная процедура, тупо нужно сделать, пока не стало хуже. — Визитка, значит… Матвей смотрит, морщится, тяжело дышит, не бьет, но и руки не отпускает. То ли собирается с духом, то ли просто спокойнее ему так в боксёрской стойке, только колени бы чуть согнул и один в один. — И как он? — теперь рыжий почти шепчет, и это Арчи доканывает. Док тянется к вскинутым бирюзовым рукам, перехватывает за запястья, притягивает ближе, чтобы уложить себе на удобно широкие плечи и прижать нервного придурка вплотную. Прикосновение кожанки, проклепанной металлом, к голой груди парня точно не самая приятная вещь, но сейчас похуй. Нужно просто держать Матвея. Критически нужно. Чем ближе, тем лучше. — Мудак, — ставит авторитетный диагноз док, запуская пальцы в слипшиеся ото сна багровые волосы. На затылке они короткие, под ладонью как замша, щекочут кожу и заставляют непрерывно гладить, то и дело ероша длинные волосы выше. — Эскизы твои не снял, но уже ищет кого-то другого на работу. Сказал, ты выебнулся на его бойфренда и уволился. Пиздит, как дышит, мудло косматое. Не представляешь, как мне хотелось сломать ему лицо. Урод. Хоть бы поинтересовался, что с тобой. Давно вы… — нужное слово никак не находится. «Вместе» тут точно не подходит. От одной мысли внутри всё переебывает и хуярит притихшей было злостью, — … работали? Хорошо, что Матвей не вырывается. Стоит, вжавшись лбом в его шею, с присвистом дышит. Давит на плечи тяжёлыми руками. Успокаивающе. — Два года. — Шёпотом по коже, болезненно и едва слышно. Арчи эту цифру скорее воспринимает на ощупь. Ставр что-то такое тоже говорил. — Блядь… — он сегодня мастер лаконичных диагнозов и необдуманных слов. — Мне жаль. Правда-истина, хуй поспоришь. Арчибальду на полную катушку жаль. Что не разбил мастеру молота и наковальни его смуглую рожу, что Матвей с этим обмудком встретился, что сейчас щеночка бьёт дрожь, и это точно не от близости дока, а просто потому, что нервяк и хуевые воспоминания. Потому что злоебучий Ставр рыжему всё ещё дорог, а Арчи — так, неплохая замена, суррогат, удобное плечо, в которое можно ткнуться лбом и думать о ком-то другом, страдая по привычке. — Я правда сагрился на его слепую шлюху. Увидел это уебище в постели Ставра и сорвался. Так что он ни слова не солгал. Всё становится до тошноты непонятно и остро. Словно Арчи вскрыл нарыв, а оттуда вместе с гноем посыпались опарыши. Эта масса жила и извивалась, липла к коже чужой болью, норовила ужалить и заразить, пробраться под кожу. Поселиться там, чтобы расправить прозрачные крылышки где-то внутри Арчибальда, и копошиться, пока он окончательно не сойдёт с ума. Хотя уже и сейчас далеко не слава Богу. — Похуй, знаешь? — признается и невесомо целует растрепанные волосы, шепчет: — Уебан, который личную жизнь с работой смешал, а потом обиделся на реакцию, сам виноват, и в следующий раз я выбью ему зубы, чтобы меньше скалился. Быть искренним с рыжим так просто, словно он всю жизнь был рядом, знает все гнусные тайны и осудить за не самое светлое прошлое попросту не способен. Откуда взялась эта наивная уверенность и чувство сопричастности? Ему тут почти сознаются в чувствах к другому, а Арчи, как дебил, поворачивает голову и опять целует тёплые, слегка влажные волосы, бледное ухо с коллекцией серебряных колец и мелких гвоздиков, висок, на котором под тонкой кожицей дрожит в эпилептическом припадке жилка. Снова шепчет над ним: — Ну тише, тише, щеночек. В мире полно мудаков. Ты не должен из-за них расстраиваться. Всё пройдёт. Это забудется. Набор душеспасительного лепета, не имеющий ничего общего с реальностью. Губы горят, и, кажется, воздух превратился в кислоту. Каждый вдох обугливает трахею до самого дна, травит лёгкие, как металл концентратом солянки. Улыбаться физически больно, но это лучше, чем отражать лицом реальные ощущения оплавленного к хуям нутра. — Пошли, в ванну тебя уложим. Хочешь? Сам спрашивает, а руки уже подхватывают одеревеневшего парня под ягодицы, тянут вверх, отрывая от пола. Рыжий весит дохерища, и в кои-то веки Арчи рад, что убивался в зале до кровавого пота. Матвей виснет на нём шарнирной куклой из мышц и чистой силы. Ложится грудью на плечо, свешивая бесполезные руки за широченную спину дока. Кажется, сейчас со щеночком можно делать всё, что вздумается. Похуй, что рыжий этого Ставра любит. Ведь на руках его сейчас несёт Арчи. И точно не собирается отпускать. Вторая ванная в конце длинного коридора, и открывать её приходится с ноги. Тут всё гораздо навороченнее, чем в той, что возле их спальни. Чёрная керамика, джакузи в углу, душевая кабинка похожа на космическую капсулу. Арчи сам не знает, нахуя всё это купил, просто в момент планирования нового жилья показалось хорошей идеей сделать вторую ванную более современной. Матвея док усаживает на край черной чаши, врубает воду. Только после этого стягивает с себя куртку и стряхивает с ног тяжёлые Гриндерсы. Комната наполняется паром. Вода из сопел шумит и заполняет ванну. — У меня было что-то похожее, — остановившись в шаге от рыжего, говорит док, не решается подойти ближе. Матвей на фоне чёрного мрамора горит, как свежий ожог, проникает через сетчатку до самого мозга. Кажется, теперь под закрытыми веками Арчи будет жить только этот образ. Долговязое тело, ссутуленные широкие плечи, взгляд из-под упавших на лоб огненно-алых прядей. Волосы вьются влажными кольцами и пахнут его шампунем. Матвей пристально смотрит, спрашивает, требуя подробностей. — Какое похожее, Арчи? Щеночек так редко его по имени зовет. Это почти маркер. Этому невозможно не поддаться. Док тянется ближе, садится на бортик ванной рядом, делая вид, что ему крайне интересно наблюдать за наполняющей её водой. — Тоже любил мудака. Ещё в те чудесные времена, когда не подозревал, что можно кого-то одного с собой пола любить. Мы на последнем курсе медфака познакомились. Андрей был… сложным. Оглядываясь назад, я радуюсь, что тогда не додумался переступить с ним черту. Этот урод меня бы окончательно угробил. Он и так нехуево прошёлся по живому. Сейчас уже мне, конечно, похуй. Но тогда я вывез еле-еле. Тебе тоже нужно дать себе время. Это дерьмо утихнет. Притупится. Ты справишься, щеночек. Просто нужно подождать. Они смотрят друг на друга. На Матвее только трусы и горсть медицинской стали в разных интересных местах. Яркое освещение ванной заставляет всё великолепие штанг и колец на белоснежной коже сверкать, словно это минимум платина, максимум — спрессованные звезды. — Расскажи про Андрея, — просит рыжий и снимает трусы. Действие — пиздецки соблазнительное. Пусть даже Матвей все проворачивает без тени скрытого подтекста, легко и просто. Привычно уже. Цепляет резинку окостенелыми пальцами из акрила. Арчи наблюдает, как черная ткань скользит по ногам парня. Внимательно, словно от этого зависит его жизнь: замерев, затаив дыхание, не моргая, искренне надеясь, что не высветил сейчас лицом все свои потаённые мысли и желания. У рыжего ноги модели. На правой до сих пор швы, заклеенные крупными прямоугольниками кератинового пластыря. Вялый член болтается между этих ног, безучастный к жадному взгляду мужчины. Ярко-рыжие завитки волос в паху кажутся такими же мягкими, как волосы на дурной башке Матвея. Конечно, Арчи к ним не прикасался, не проверял. Лезть к Матвею он точно не намерен. Ему подобного никто не позволял. Он сам себе это не позволит в первую очередь. Но смотреть можно. И Арчи смотрит. Наблюдает за тем, как Матвей стряхивает плавки с ног и переступает чёрный бортик, опираясь на его плечо, медленно садится в воду. Док тыкает на панели у своего бедра, выбирая какой-то не особо интенсивный режим. Что там от него хотел рыжий? Историю? — Андрей, он на первом курсе был. Я на последнем. Знаешь, есть такие люди, у которых флер рок-звезды с рождения и задел пополнить «Клуб 24», даже если он ни на чем не играет и не поет? Вот Андрей такой. В лучшем вузе города, патлатый — весь из себя панк. Он очень любил иглы с детства. Поэтому решил стать хирургом. Не стал. Мы познакомились почти сразу же, как он поступил. Андрей был ярким. Уже тогда зарабатывал неплохие бабки татуировками, сам себя обеспечивал, сам решал, что ему делать, а что нет. Матвей сполз в воду так, что она почти касалась подбородка. На оседлавшего бортик джакузи Арчи смотрел из-под полуприкрытых век. — Татуировки, значит? Это он тебя расписал? — Да, — док кивнул, пододвинулся поближе, чтобы погладить притихшего придурка по голове. Кто б подумал, что рыжему нравятся такие истории. Слушает вот, едва дыша. — Начал он с рук. Мы и познакомились благодаря моим лапищам. Андрей в столовке студенческой увидел и приебался к ним, я аж чай на себя чуть не вывернул. А он орал во всю глотку, что уродливее мацалок в жизни не видел. Спрашивал, как я живу с таким и не стремно ли мне ими людей трогать. Их же первыми и забил. Чтобы незаметно было диспропорции. Мужчина поднял руки перед собой тыльной стороной к Матвею, демонстрируя обозначенное уродство. Взгляд у парня в этот миг вспыхнул удивлением на грани недоверия и легкой ебанцы. Рыжий даже привстал, высунувшись из тёплой воды по пояс. Всё смотрел и смотрел на унизанные перстнями руки. Массивные и квадратные. Ничего уродливого в них никак не находил и не мог понять, о чем речь вообще? А дока все несло. — Он рассказывал про свою первую машинку. Самопальную, сделанную из гитарной струны и моторчика, который Андрей вытащил из старого кассетного плеера. Первую татушку он на себе набил. Кривого и уродливого паука. На голени. Так его и оставил на память. Через два месяца после нашего знакомства у меня умерла мать, и мы с Андреем ушли в отрыв. Бухло, байки, поездки по фестивалям, по его знакомым. Бесконечные вписки и какие-то мутные квартирники. Он почти каждый день по кускам меня забивал всем этим великолепием. Это помогало мне пережить смерть самого близкого человека. И окончательно наплевать на учёбу. В аспирантуру я так и не пошёл. Отчислили за пару месяцев до выпуска. Андрей тоже слился со второго курса. Мы сколотили байкерский клуб и жили как нам хочется. Арчи зачерпнул воды, плеснул на плечо Матвея, который теперь сидел, откинувшись на бортик, уткнувшись затылком в кафель, смотрел на него, не протестуя против поглаживающих прикосновений. Они тут вроде мыться собрались, а не исповедоваться. Получалось что-то среднее. — Уже потом, подуспокоившись, я понял, что надо бы закончить учёбу, но аспирантура меня разъебывала самим своим фактом, так что я поступил на ветфак на третий курс и потихоньку доучился. Я заложил квартиру и купил помещение для клуба. Андрей там бил татушки, мы открыли бар и мастерскую при клубе. Всё было круто. До какого-то определенного момента. А потом он меня кинул. На бабки и просто как друг, с которым мы чуть ли не жили вместе. Документы на все помещения оформлял Андрей. И, как выяснилось, оформлял очень хитро. Когда клуб решил меня выкинуть, Андрей получил все права на собственность. А я — только неподъёмный кредит и чувство опустошения. Ладони сами скользят по горячей гладкой коже. Это так диссонирует с горечью воспоминаний. Матвей, как топлёное масло, лоснится и обжигает, норовя прикипеть к кончикам пальцев, выгрызая нервные волокна. От этого пальцы становятся тоже нервными. Скатываются на рельефную грудь под кромку воды. Гладят и прикасаются. — Хуёво, — признаёт рыжий. — Похуй уже, — в ответ с улыбкой, которую прятать смысла никакого, шепчет док. Матвей полулежит в воде, выложив загипсованные руки на чёрные бортики джакузи. В дрожащей зыби взбитого пузырьками тепла долговязое тело похоже на мираж. Арчи задевает пальцами проколотый сосок, почти обжигаясь о контрастно-холодную штангу, и улыбка затухает, сменяясь совершенно другим выражением. Щеночек опять сползает в воду поглубже, откидывает голову, выгибает шею, расплываясь ярко-красными волосами по керамическому черному глянцу. — Значит, ты сильно дружил с Андрейкой, Андрейка тебя забил татухами, наебал и не выебал. Ты попал в долговую яму и к бандитам на услужение. Вылечил какого-то австрийского маньяка, которому порвали прямую кишку, и заработал себе вольную с выходным пособием. Поучительно, — рыжий мурлычет, иронично улыбается, смотрит на Арчи из-под кровавых, словно ржавое железо, ресниц. — А я вот просто два года ходил и думал, что люблю натурала. Потом он попросил привезти ему домой лекарств от простуды, и оказалось, этот натурал ебет слепого бледного пацана. Совет да любовь. Но мне было бы легче жить, думая и дальше, что мне ничего не светит, потому что Ставр не по парням, а не потому, что лично я ему не по вкусу. Короче, мы сцепились, покрыли друг друга хуями и потом я уехал… Откровенность горчит на языке и щиплет в глотке ядом углекислоты. Хочется выкашлять её и сплюнуть. Вот только Арчи вместо этого натужно сглатывает и наклоняется над водой, чтобы заглянуть в лицо Матвея. Жадно и испытующе. Любуясь капельками влаги на ангельски-белой коже. — Прямо ко мне под колёса, — заканчивает мысль Арчибальд и теперь уже вполне намеренно прокручивает между пальцами проколотый сосок. Самое тупое занятие в мире — разговор о большой неразделённой любви к другому. Андрея док успел и разлюбить, и возненавидеть, даже ненависть эту пережить и отринуть, остался только смутный оттиск сожаления и гроздь неприятных воспоминаний. А вот для рыжего всё ещё живо и болезненно. Это не выветрится, как неприятный запах, стоит открыть окно. Оно въелось в кости и кожу. Оно будет отравлять щеночка, пока тот сам не решит ампутировать ненужное чувство. Если решит. — Точно. И теперь приходится отдуваться за то, что вывернул руль. И улыбка у него надтреснутая, больная, перетянута на одну сторону, как кривой стежок, запирающий внутри все скрытое и недозволенное, нездоровое. Это улыбка — печать. Под ней точно прячутся бесы. — Хорошо, что вывернул. Я счастлив, что ты в порядке. Всё могло закончиться хуево, щеночек. Странно, что мысль о перемолотом тяжёлым джипом байке и его наезднике не преследовала Арчи в кошмарах. Наверное, сознание оказалось переполнено новым: образами Матвея и их бесконечным беседами-прикосновениями-поцелуями. За этой драгоценной, сотканной из бисера, жемчуга и яшмы глухой завесой не проглядывало ничего. Ни потускневший образ Андрея, ни собственные страхи. Матвей — оглушительный. Он контузит, вырубает вестибулярный аппарат, и землю под ногами уже не ощущаешь, остаётся только его дыхание сквозь приоткрытые губы и плеск воды, когда парень опять приподнимается, беспокойный тянется вверх к зависшему на краю овальной огромной ванны мужчине. Рыжий его целует только в двух случаях. Когда они ссорятся и когда хочет прекратить разговор. Арчибальд никогда не думал, что можно для этого использовать соприкосновение губ. Не думал, что будет с застрявшим на уровне гланд сердцем ждать, пока его поцелует другой мужчина. Именно этот мужчина. Красивый, порочный и чокнутый. С кольцами в ушах, с клацающей по зубам бусиной в языке. С прекрасной привычкой укладывать загипсованные руки на его плечи и давить, позволяя себя ощущать на полную. Теперь руки Матвея — Ракка — средоточие святых даров, реликвия уровня вселенской святыни. Арчи не видел ничего прекраснее этих рук. От одной мысли о длинных утончённых пальцах дрожит что-то зыбкое и гиперчувствительное под диафрагмой. Его собственная внутренняя сеть камертонов, настроенных на одного единственного человека. А рыжему даже знать не нужно, как много власти в его переломанных руках. Он перекладывает бирюзовые обрубки с борта джакузи на шею Арчибальда, тянет мужчину к себе, целуя на удивление нежно. У них редко выходит так. Чтобы никто никого не жрал и не шипел в коротких промежутках между бесноватой пляской языков. Матвей втягивает в рот нижнюю губу Арчи и елозит по ней пирсой, словно старается нарисовать что-то на чувствительной кожице. Хорошо, что у Арчи длинные руки и сам он вымахал здоровой каланчой. Успевает дотянуться до противоположного борта, опереться на него, нависая над окутанным водой, обнажённым и желанным. Вторую руку док так и оставил на груди Матвея. Чтобы гладить, сминать и прикасаться к узелкам бледных сосков. А Матвей целует его лениво, с позолотой, готовой вот-вот оплавиться нежности. Толкает между на всё согласных податливых губ язык, привычно уже постукивает по верхним зубам бусиной изнутри. Выдыхает липким жаром прямо в рот.