Сдвиг по фазе

Сложнее всего, конечно, было не раскрывать тайны, не разгадывать загадки и ребусы, не распутывать сложнейшие дела. Нет, с этим все было максимально просто: азарт командной работы, дразнящее ощущение, что ответ вот-вот приплывет в руки, досада после промаха или ошибки и утроенное желание найти решение — это как раз было тем, что держало их на плаву. Прекрасная раскрываемость, минимальное число дел, в которых их отдел разводил руками или качал головой, уважение среди коллег, даже зависть среди них же, облегчение в глазах спасенных — вот что помогало им ощущать себя кем-то, кто имеет значение, кем-то, кто и в самом деле делает что-то важное и нужное. Хуже было с теми, для кого они не успели. Любое дело начиналось с жертвы. В их случае — с нескольких жертв. И можно было прочесть сотню лекций о профилактике, и можно было вещать с экранов о том, как важно наблюдать за собой и за теми, кто рядом, чтобы избежать беды. Работать с потенциальными преступниками, развивать общество и заниматься еще тысячей утопичных вещей в таком вот духе, суровая правда диктовала свои условия: сначала кто-то погибал, страшно и жестоко, до рези в сердце преждевременно, и только потом начиналось расследование. Зачастую, лишь собрав мозаику из жертв, они могли понять преступника, проникнуться его духом, сообразить, куда он пойдет и что будет делать в следующий раз, — и здесь невозможно было изменить хоть что-нибудь. Впрочем, и вторая ситуация их… нет, не устраивала, но они были готовы отнестись к ней, как к неизбежному злу. Можно сесть в уголке и долго плакать о том, что в мире ежесекундно гибнут брошенные собачки и кошки, а можно взять одну из них к себе домой, или кинуть десятку ближайшему приюту — и это в любом случае будет лучше, чем ничего. За плечами у каждого из них было два кладбища: одно — наполненное теми, кого не удалось спасти, кто стал первой, второй, третьей, необходимой для раскрытия жертвой, или же теми, кто пострадал от рук еще не выявленного маньяка. Ты ловишь одного, а десять ходит рядом с тобой и заглядывает в твои окна, предвкушая новое убийство, и — и наполненное неизвестными жертвами кладбище было невообразимо велико, но напротив него располагалось второе. И как раз в нем, призрачном и невесомом, находились те, кто жертвами не стал. Да, порой оно становилось слишком слабым утешением, да, его размеры нельзя было представить себе человеку, но оно было, оно помогало раз за разом просыпаться по утрам, заливать в себя еще несколько литров кофе и сидеть за документами, копать архивы, опрашивать свидетелей и думать, думать, думать. Только оно и спасало в те непростые времена, когда в мыслях билось приговором: «я понимаю преступника». «Я понимаю преступника» — звучало сильно и очень опасно. Ему не раз и не два доводилось наблюдать растерянность на лицах своих людей, когда они настолько вживались в роль, что чувствовали жажду крови, что видели перед собой потенциальную жертву и тратили драгоценное время на то, чтобы выйти из модуса. Замечал он и взгляды полицейских, коллег из других отделов, свидетелей и даже несостоявшихся жертв. «Если вы настолько хорошо понимаете преступника, если способны влезть в его шкуру и даже дальше, то чем вы отличаетесь от тех, кого ловите?» Но и последствия, неотвратимые побочные эффекты работы профайлеров не так сильно убивали сознание. Нет, самый роковой удар наносили те, кто предавал свое дело. Продавал, поддавался, действовал назло — те, кто рушили часы, дни и месяцы кропотливой работы, кто обесценивал судьбы жертв, лишая их даже права на возмездие, кто плевал в лицо родным и близким. День выдался неудачным — еще более неудачным, чем обычно, а это уже о многом говорило. Бракоразводный процесс, наконец, завершился. У них с Хейли не было друг к другу никаких претензий, кроме личных, так и оставшихся между ними, но бюрократия — штука страшная. Давным-давно уже опустел дом, наладился график встреч с сыном, ледяная постель в те редкие ночи, когда он засыпал дома, почти не терзала сердце раскрошенным стеклом — а документы пришли вот только-только, на прошлой неделе и все еще лежали на углу стола нераспечатанным немым укором. Он бы справился с этим, как справлялся со всем остальным. Ушел бы в работу еще глубже, вложился в своих людей, как старался это делать каждый день, каждую секунду. Но как раз накануне Морган притащил ему смешную до слез статистику о том, сколько пойманных ими — даже ими! — преступников в итоге при невыясненных обстоятельствах гибнут в своих камерах, а затем находятся где-нибудь еще за излюбленным занятием. Сколько получают снисхождение присяжных, скольким удается обмануть их и перетянуть на свою сторону. Подкупы, запугивания, слезливые душещипательные истории. Теряются улики, теряются свидетели, теряются камеры наблюдения на пути следования конвоя — так много всего может произойти до того, как Фемида слепо поднимет свой меч, и так горько наблюдать за тем, как в топку отправляется все то, чем ты жил до этого мгновения. На самом деле, речь идет о единичных случаях, просто за столько лет единицы успели сложиться в десятки, а уже они — тяжелым грузом придавливали голову к земле. Возникала крамольная мысль: вот ради этого я потерял любимую женщину, вот ради этого процентов на девяносто пропустил время, пока мой ребенок учился держать голову, улыбаться, ползать, ходить и говорить, вот ради этого я каждый день надеваю бронежилет, вовсе не уверенный, что выстрел не придется в голову. Ради того, чтобы один жадный дурак, или трусливый карьерист, или чересчур чувствительная домохозяйка жирным шрифтом перечеркнула очередное дело. Когда утешения нет нигде, когда каждая из сфер жизни превращается в хрупкое полотно, ползущее на лоскуты под осторожным прикосновением, достаточно крохотного камушка, чтобы с вершины сошла лавина, погребая под себя все на свете. И роль камешка, вряд ли осознанно, на этот раз сыграл обычный преступник — серийный убийца и маньяк. Или необычный — но тут уж как посмотреть. Они все пытались разобраться с Потрошителем и его тайнами. Разгадка витала в воздухе, но каждый раз издевательски ускользала от них. Появились новые жертвы, появились новые данные, почерк менялся, вызывая лишь больше вопросов, и профайлеры постепенно подходили к точке кипения. Они могли знать о гневе, агрессии, ярости практически все и уметь направлять их в позитивное, созидательное русло, но подходить к ним в таком состоянии, доставать вопросами, опускать двусмысленные шутки и поддевать все же не стоило. Увы, начальству сия несложная мудрость была недоступна, а потому его почти перед самым концом рабочего дня вызвали к себе. — Недопустимо так марать честь ФБР, — разорялась Штраус, и чем невозмутимее становилось лицо ее подчиненного, тем сильнее она разорялась. — Мне подано уже несколько запросов из смежных отделов, все желают знать, собирается ли ФБР предпринять хоть что-то в отношении этого преступника. Я рассчитывала, что после недавних новостей вы все-таки откроете глаза и возьметесь за свою работу, но вас, похоже, куда сильнее интересуют старые тайны и закрытые дела многолетней давности. Если мы нуждались в анализе уже расследованных дел, мы создали бы именно такое подразделение, в котором сидело бы несколько книжных червяков и копались в архивах! Но такой отдел до сих пор не создан, и догадываетесь почему? Потому что он никому не нужен. — Убийства происходят прямо сейчас, — спокойно парировал он, титаническим усилием удерживая мимические мышцы и тон голоса. Упреки в бездействии — последнее, что было нужно ему и его команде. — Почерк сходен, и мы не сомневаемся в своих предположениях. Потрошитель очень опасен, он не остановится, он будет убивать все дальше и дальше, и он должен быть остановлен. Именно поэтому все силы отдела направлены на составление его файла. — Потрошитель? — по интонации Штраус он понял, что ошибся, и ошибся критически. — Вот вам потрошитель: пять трупов растерзанных до неузнаваемости всего за один вечер. Несчастных юношей опознавали по клочкам одежды и личным вещам — а ведь они не были какими-то там бродягами, и их родители желают возмездия. Полиция сбивается с ног, ей срочно нужен файл на преступника, с экранов мы говорим о том, что ситуация под контролем, а на деле я вижу что? Я вижу, что вы даже и не думали приступать к этому делу, полностью погрузились в свои домыслы. Я редко вмешиваюсь в работу твоего отдела, но на этот раз воспользуюсь этим правом: вы должны заняться настоящим делом, пока у более высокого начальства не возникли сомнения в вашей целесообразности. Ты понимаешь, о чем я говорю? — Прекрасно понимаю, — он пожал плечами: краем сознания он признавал за собой ошибку, но проблема скрывалась именно в том, что эта ошибка была не упущением, а целенаправленным действием. — Тогда выполняйте, и уже завтра вечером я хочу услышать о первых результатах. Штраус протянула ему тонкую папку, и он взял ее так, как взял в свое время конверт с заявлением Хейли на развод: бережно, осторожно, почти с нескрываемой досадой и едким разочарованием. Штраус кивнула ему на выход: дескать, разговор закончен, и он неторопливо вышел из ее кабинета, мягко прикрыл за собой дверь и почти улыбнулся, когда на глаза ему попались наполненные любопытством лица задержавшихся коллег. — Сворачиваемся! — коротко приказал он, когда вернулся в кабинет для совместной работы и наткнулся на вопросительные взгляды своих ребят. — Прошу прощения, сворачиваемся в том самом смысле, о котором мы все сейчас подумали? — Рид нервно дернул головой и слабо улыбнулся. Ну что ж, было бы странно, если бы он промолчал. — В том, — кивнул он, крутанул доску, скрывая от всех разработки по Потрошителю, и на чистое полотно прикрепил одну-единственную фотографию: смутный силуэт невысокого крепко сбитого парня, что смогли зафиксировать камеры в тот день, когда они нашли преступника, за которым довольно долго охотились, привязанным к стулу в его собственном доме, подвергнутым пыткам, мертвым. Самая большая проблема крылась в том, что файл Штраус был ему без надобности.