Воспитание чувств одинокой вечности

Англия, 1823 год Жёлтые лучи позднего утра ложились тогда яркими бликами на стены, разрезая пространство мастерской с большими окнами. Гипсовые бюсты отбрасывали размытые тени, и масляные краски давали чуть заметные переливы. Аделаида, она же — Дельта, несколько изменившая имя для этого века, перелистывала анатомический атлас для художников, запоминая понравившиеся эскизы. В поместье Одли девушка давно была особенно желанным гостем, которого зовут на разные светские встречи и просто ждут, даже без приглашения. Она оставалась здесь иногда на несколько недель, в радушно предложенной гостевой комнате, соединённой с большой ванной комнатой, в которой чугунная ванна стояла в самом центре, отгороженная ширмой. В тот погожий весенний день Аделаида в длинной юбке глубокого фиолетового цвета и рубашке с кружевной оборкой на груди, что из Лондона отослала Лукреция. — Аделаида, милая, прошу, взгляните свежим взглядом, не слишком ли яркой вышла эта синь? — обратился было к девушке Томас Одли, популярный в своих кругах художник, которому часто заказывали семейные портреты. — Нет, мистер Одли, в самый раз, он очень подходит к цвету глаз леди Сэквилл, — Аделаида чуть отошла, дабы оценить весь масштаб. Женщина на картине — величественного вида, хоть и не особо красива по меркам золотого сечения. При других обстоятельствах, бессмертная ею могла бы и увлечься. — Благодарю, душечка, — Томас чуть усмехнулся, бросив мимолётный взгляд на свою молодую помощницу. Подруга его дочери оказалась, на удивление, необычайно чувствительной к цветам и толковой в художественных делах. Другие особы такого возраста отдают предпочтение музыке или же вышиванию, в чём Аделаида тоже преуспевает. — Завтра я планирую вернуться к «Полудню в лесу», надеюсь, успею закончить к Вашему отбытию. — Не торопитесь, дорогой мистер Одли, я буду приезжать ещё, в любом случае, — Демаре ласково улыбнулась, возвращаясь на своё место, дабы снова увлечься красотой анатомических фигур. — Моя дочь, всё-таки, скоро должна пойти замуж и уехать из родного гнёздышка, и какой Вам резон навещать нас, — его губы надломились подобием грустной улыбки, совсем беззлобной и добродушной, какой владеют только отцы благородного возраста, носящие хорошо уложенные усы. — О, право, Вы не затяните написание картины настолько, — подметила девушка. В зале, где до сего момента звучало фортепиано, чистым голосом которого дышит весь дом, всё стихло. Юная мисс Одли закончила на сегодня с уроком. Через пару минут дверь в мастерскую открылась и в большое помещение вошла выверенным шагом Вита Одли. Лицом она была нежна, как ангел с картин эпохи Ренессанса, и завитки пшеничных волос ловили любой солнечный свет, переливаясь золотом того времени. Нежные, чуть пухлые щеки, цвели здоровьем, губы — свежестью улыбки, а светлые зелёные глаза сверкали искренней, неподдельной жизнерадостностью, кроме тех, конечно, случаев, когда они наполнялись слезами. Случалось это чаще от большого количества чувств, что девичье сердечко трепетно выносит, плакать Вите хотелось под душевные романсы, что часто исполняла дорогая подруга, или при встрече и прощании. Особенно — прощании, ей расставаться сложно с дорогими людьми. Мисс Одли не только искусно играла на фортепиано, она еще прекрасно вышивала, знала правописание и владела языками, а главное, обладала таким добрым, нежным, кротким и великодушным сердцем, что располагала к себе всех, кто только к ней приближался. Аделаида, к собственному великому сожалению, совершенно не имела никакой силы против очарования юной особы. — Папенька, я забираю у Вас Аделаиду на неопределённое количество времени, — с довольной улыбкой Вита, в лёгком белом платье с рюшами, протягивала руку подруге, которую та с большим удовольствием приняла. Хоть Вита и любила проводить время с Аделаидой в небольшой оранжерее, устроенной в поместье, тогда погода позволяла выйти на улицу, миновать сад и отправиться в излюбленное место — под раскидистый старый дуб. Вита постелила в тени выцветшее покрывало и, когда подруга удобно устроилась, уперевшись спиной в жёсткую толстую кору, села рядом. Говорили они всегда много и, кажется, обо всём сразу, Одли просила Аделаиду читать ей вслух стихи на русском и старалась понимать их интуитивно. Аделаида рассказывала о других странах, какие долгие, но увлекательные путешествия на поездах, во время которых можно прочитать так много книг, что на перессказ уйдёт несколько дней. В час, когда солнце выше всего за день, вставало над головами, а воздух становился густыми сливками, Вита устраивала голову на бёдрах подруги так, чтобы смотреть в глаза, и рассуждала о кандидатурах её возможных женихов. Демаре не нравился ни один, совсем не от того, что она могла бы ревновать подругу, нет, ревность была не о ней, но из-за того, что все мальчишки, что увивались за Одли, были не того уровня. Богатство, быть может, и играло тогда немаловажную роль, но семья их, отнюдь, не бедствовала и не нуждалась в выгодной партии. При любом раскладе, Вита — трофейная жена, мужу которой будут завидовать все и беспрекословно. Однажды она могла бы стать матерью, самой чуткой и нежной, какой только может быть достоин ребёнок, но этого никогда уже не случится. До появления в жизни Аделаиды этой девушки, носящей имя первозданного чуда, были бесконечно долгие эпохи, которые приносили больше зла, чем света. Демаре не уделяла достаточно времени самой себе, на осознанность, казалось, не было выделено ничего. Она жила так, как дуют ветра и цветут розы: по велению природы. Вита — резонирующий в глухой тьме камертон, что манит на свой звук, указывает место привала, где всё наконец относительно спокойно. Аделаида хотела узнать, как это — услышать себя и свои желания. Вечерами, после ужина, но ещё до времени сна, семейство собирается в гостиной с роялем, где Демаре и Вита развлекают остальных романсами разного содержания, но обязательно — не фривольного. Такое не подобает юным леди. У Аделаиды голос чистый и богатый на переходы, подкованный временем, и абсолютный слух, чувствующий любой надлом в звуке рояля; она идеально сочеталась с Витой, что брала любую высокую ноту, почти имея возможность подпевать соловьям. Этот дуэт любили все, даже камин, кажется, совсем переставал трескать и фырчать, служанки затихали на лестницах или в дверях, боясь потревожить чужую музыку, а юнец конюх стоял под окном, ожидая, вдруг темновласая подруга Виты выглянет в окно. Та никогда не выглядывала. Когда наступали осенние холода, Аделаида привозила за гостеприимство пуховые платки и шали, большие клубки шерстяной пряжи, кожаные перчатки для всех членов семьи и, исключительно Вите, жемчужные украшения или резные гребешки из кости, и книги на разных языках. На подарки она скупа не была никогда, и всё шло в пользу, ничего не было бесполезным или только модным, Демаре к моде всегда относилась предвзято. Вита любила рассматривать журналы, присматривать себе новые вещицы, но также быстро о них и забывала, всё-таки отдавая предпочтение всему классическому и вечному. Одной зимой, немногой из самых тёплых, какое помнит поместье, когда Аделаида с Витой читали в оранжерее, их потревожила новенькая прехорошенькая служанка, что постоянно спотыкалась о ковры, передала Вите письмо. Ей писал тогда молодой, отчаянно влюблённый, виконт, сын знатного графа, и просил встречи с Витой. Она, в свою очередь, как подобает особенно желанной женщине, водила бедолагу за нос. Над такими страстями Аделаида только тихо смеялась вместе с подругой, наклоняясь к ней ближе. Ирвинг Бэрд приехал в конце зимы, Вита слушала его короткие рассказы, сочинённые когда-то перед сном, играла для него и распевала романсы, пока Аделаида, горделиво восседая в кресле, оценивала возможную партию. Томас и Аврора Одли тогда уже поняли, что их дочь пойдёт за Ирвинга, чем обеспечит очень хороший союз семей. К концу той же весны юная мисс Одли была до невозможного влюблена в такого начитанного, интересного в беседах, да и совсем не дурного собой, молодого человека. Ко всему прочему, он питал такую же нежную любовь к русской литературе, как и Вита, что было ценно для неё. Даже Демаре через какое-то время прониклась приятельскими чувствами к рыжему пареньку с веснушками. Начало июня оказалось прохладным, особенно ночами, когда Аделаида задерживалась в комнате Виты дольше обычного. Они сидели, окружённые мягким жёлтым светом свечей, в распущенных волосах Одли сверкали золотые слёзы. Разговоры велись как можно тише, потому что поднимались темы, для которых существовал свой регламент — только за закрытыми дверями и ночью, чтобы Бог — не дай бог, — не слышал. — Меня никогда не целовали по-настоящему… Вдруг я сделаю что-то не так? — у Виты взгляд чуть обеспокоенный, но пытливый. Она смотрела в глаза своей нежной подруги, точно говоря что-то между строк, но не выделяя это нарочно. — Не переживай, в этом нет ничего сложного, — сердце Аделаиды сжалось почти до боли, когда она мягко провела тыльной стороной пальцев по чужой мягкой щеке, и девушка доверчиво прикрывает глаза. — Докажи мне, — в тихом, но твёрдом, голосе Виты — вызов и неподдельный интерес, что будет дальше. Аделаиде вдруг показалось, что из её груди вырвали весь воздух, а из головы — остатки разума. Её лицо было так близко, что стали видны янтарные крапинки в светлых радужках. Момент, когда одна из них подалась вперёд, стёрся ненужным бликом. Обе убеждали самих себя, что это только лишь от любопытства, от большой девичьей любви и чего-нибудь ещё, что разрешено церковью, но правда одна. Губы Виты невесомо скользили по чужим, точно выказывая то, что в поцелуях та смыслила больше, чем говорила о том. Под рёбрами у Демаре горело, особо в том месте, где на её талии сжималась рука без пяти минут замужней девушки, и, как бы всё это не выглядело, она уже не остановилась. Лишь на секунду девушки отстали друг от друга, дабы перевести дыхание, прикрыв глаза и соприкоснувшись лбами. Щёки Виты алели сортовыми розами, как те, что цвели в саду, а нежное сердечко билось первой весенней птичкой. Аделаида боялась поднять взгляд, боялась, что может в секунду спугнуть это наваждение. Вита до неприличия была восхищена чужой нежностью, и уже совсем не хотела бороться с собственными действиями. Она чувствовала вкус гранатового вина на чужих губах, приникая к ним слишком порочно и грешно, совершенно неподобающе для того столетия, но ни на секунду не ощущала тогда, что к ней может приблизиться небесная кара. Однажды Вита, быть может, отмолила бы это, если бы решила для самой себя, что это похоже на движение против Библии. Той ночью Аделаида осталась с ней, позволяя обнимать себя и шептать что-то такое личное, что дозволено только им. — Милая, моя хорошенькая, Аделаида, — Вита ленно зарылась лицом в аромат роз и шафрана, прикрывая глаза. — Моя любовь с тобою будет вечно, — понимая, о чём говорит, тихо звучат слова её в складки чужой ночной сорочки. — Я знаю, ma chérie fille, — Аделаида оставила кроткий поцелуй на высоком лбу, на который сбились светлые пряди. Для неё эти слова — не просто громкое обещание, но реальность. — Засыпай, — она гладила Виту по голове, запуская пальцы в мягкие кудри, и чужое тело расслаблялось в её руках. Демаре думала больше обычного, уже в полной темноте, когда свечи догорели. Она слушала чужое мерное дыхание и, как только первые рассветные лучи коснулись горизонта, ушла в сад, заглянула в конюшню, где случайно напугала конюха своим появлением. Его всегда поражало то, как при появлении этой девицы лошади затихали и учтиво приклоняли голову перед ней. Тем же днём всё снова пошло своим чередом, Вита лишь секундой своего вида давала понять, что об этой ночи она не забудет и далеко после замужества. Лето двадцать четвертого года разгорается к середине июня, Аделаиде приходится уезжать чаще, чем обычно, на встречи с другими творцами. Она возвращалась к Вите, что готовилась к свадьбе: выбирала крой платья, фату, перчатки и жемчуга. Ей условно подготавливали приданое, хоть жених готов был оторвать девушку с руками, да доплатить сполна, никто не изменял традициям. Всей организацией занимались родители обеих сторон, но Вите дали возможность заняться собой под контролем Аделаиды, которая хорошо разбиралась в таких вещах. Две семьи ходили вместе в театры, что Аделаида старалась не пропускать. В антрактах она сплетничала с Витой и другими знакомыми девушками, перед которыми Одли не боялась сверкнуть красивым помолвочным кольцом и поделиться историей о женихе. Ей, как полагается в такого рода обществе, завидовали, кто-то старался это сделать всё-таки менее очевидно, но, что известно, на лице всё было написано. Оперы Демаре всегда утомляли больше всего, даже красивые постановки не спасали ситуацию, и почти считала минуты до конца тех действ, но на любые балеты и спектакли она была чуть ли ни первой в очереди. Так коротались свободные времена, особо хорошо такое было в холодные сезоны, когда дома становилось скучно сидеть, а быть на улице — не очень приятно. В сентябре прошла свадьба, на которой Дельта была с, как она представила, старшим братом Руанетом. И скоротечным временем молодую жену Виту Одли-Бэрд увезли из родного дома, откуда она забрала свои любимые книги, бесконечное множество одежд и все украшения, какие были ей дарованы, потому что без них она наотрез отказалась куда-либо переезжать. На прощание Аделаида расцеловала подругу в румяные щёки и пообещала вернуться к ней как можно скорее, но пока она оставила адрес, куда можно отправлять письма. Казалось бы, Виту передали в, определённо, хорошие руки, она в очень выгодном положении и при хороших условиях, и её точно не страшно оставить в семье Ирвинга, который готов сдувать пылинки с новоиспечённой жены, но что-то под сердцем Аделаиды было беспокойно. Она не ревновала, ей это не было совсем свойственно, не переживала за подругу сознательно и, тем более, не видела потаённых мотивов со стороны Бэрдов, но будто шестым чувством улавливала колебания вселенской материи, что источала ровный низкочастотный сигнал тревоги. В один момент Аделаида снова закрутилась в своих кочеваниях, знакомствах и встречах, в бесконечной переписке с Витой, что полюбила писать на французском больше, чем на родном, и тогда она и не заметила, как скоро пролетело больше года с последней встречи с подругой. Одной зимой, аккурат после Рождества, пришло одно из последних писем от Виты. До середины февраля не было ни одной весточки, ни одного ответа или хотя бы «привета» через знакомых. Аделаида навострила тогда было уши и почти встала носом по ветру, чтобы услышать от природы хоть что-то. Ничего не было, и тогда она точно поняла, что-то неладно. Тучи и сплошная серость, кажется, повисли сразу над всей Европой, Демаре скоро вернулась в Лондон, откуда сразу поехала в родовое гнездо Бэрдов. Дорога была беспокойная, и тогда даже лозы залегли глубоко под кости, почти не подавая признаков жизни, и Аделаида в моментах ловила себя на мысли, что забывала, как дышать. Лошади фырчали и шли нога в ногу, взбивая под собой землю. Совершенно чужое поместье встретило холодно. Начал мелко сыпать снег. — Мисс, я при всём желании не имею возможности Вас впустить! — почти истерично вопила запыхавшаяся гувернантка. — У молодой миссис Бэрд чума! — Как чума?! — маленькая женщина была снесена неожиданной гостей. — Быстро скажите, где она! — в ней вскипело разом всё, и всё же и потухло. Она оказалась в один момент в огне и льду, утопленницей и сожжённой живьём ведьмой. Она была всем и ничем. В самой дальней комнате нашлась тогда Вита. Вита, почти оставшаяся без жизни. Её некогда полнокровные щёки впали, обтянула кости бледная кожа, волосы поблекли, стали похожими на мокрый ковыль, а огонёк в глазах совсем замутнел. Её всю покрывали пустулы, которые приносили Вите много боли. Никто не сообщил Аделаиде, и краем сознания она понимала, что всем не до неё. Незнакомка, всего только подруга Виты, гуляющая по миру. Аделаиду, кажется, готовы были похоронить рядом с девушкой, если бы та заразилась. Демаре сидела на коленях у постели Виты, она шептала неразборчивые просьбы и прощания, ждала, когда тусклый чужой взгляд коснётся её. Она просила прощения за то, что оставила и долго не навещала. В сердцах Аделаида кляла Ирвинга за то, что не уследил за любимой женой, дарованной ему самим небом, хоть и понимала головой, что тот не виноват. Большие часы считали минуты. Утро другого дня было ещё более серым, но Аделаиду разбудило чуть ощутимое касание, она даже не заметила, что задремала, и Вита улыбнулась кончиками губ и почти беззвучно произнесла: «ты тут, любовь моя». Жизнь покинула Виту во сне. Благостная смерть, как когда-то говорила её бабушка. С её телом никто не простился, за исключением Дельты, на которую смотрели как на самую настоящую ведьму, не заразившуюся такой болезнью. Она была на похоронах, но не вошла в церковь, где всё было уставлено букетами белых пышных лилий. Все знали, что зарывают пустой гроб, но плакали, будто там кто-то есть.

***

Париж, 1986 год —… и после всего, Аделаида развернула свою лошадь и умчалась в самую снежную пучину, — она быстро смахнула слезу, побежавшую по румяной щеке. Дельта рассказывала Мелани историю девушек на картине, что висит в её спальне. У Гальяно и Лазара полным ходом идёт работа над дебютным альбомом, для которого большую часть текстов написал Бастьен, но не без участия подруги. Сейчас же, простуженная Мелани, в своей новой квартире, лежит в объятиях подруги, и слушает истории перед сном. Мелани очень тронуло то, с какой любовной нежностью Дельта рассказывала о невинном поцелуе девушек, который, кажется, всё-таки имел не обозначенный подтекст. — Куда? — интересуется Мелани, она даже не сомневается, что историю этой Аделаиды подруга знает до нынешнего времени. — К китайским мудрецам, она хотела, чтобы ей помогли вернуть душевное равновесие, — Демаре усмехнулась себе под нос и подумала, что однажды расскажет и о том, как носила на себе большие корзины с персиками в гору, а потом готовила из них джем и консервировала под контролем наставника. — Аделаида была очень умна и прозорлива. Картину я искала уже после того, как узнала всю эту историю. — Иногда мне кажется, что ты будто жила во всех своих чужих историях — настолько ты их бережно хранишь в голове, — Мелани устраивается так, чтобы посмотреть подруге в глаза. На какую-то долю секунды Дельта даже зависает в пространстве и времени, отчего девушка рядом чуть улыбается, будто, действительно, её уличила. Стрела ещё никогда не пролетала настолько близко к голове Демаре. — Всё-таки, после всех и вся останутся только истории, пересказанные другими людьми, — бессмертная ведёт плечом. — И лучше делать это как можно подробнее. — Я полностью с тобой согласна, — Гальяно зевает, прикрывая рот тыльной стороной руки, и Дельта думает, что ей нужно оставить девушку отсыпаться и выздоравливать. — Когда-то я услышала, что женщины пишут словами картины, и ты, действительно, так делаешь. — Ты тоже, моя дорогая, это даровано далеко даже не всем женщинам, — Дельта садится на кровати и справляется о том, нудно ли что-нибудь принести Мелани, на что та отрицательно качает головой. — Тогда я пойду, тебе нужно отдохнуть, чтобы на неделе вернуться к любимому занятию. Любимому, да? — она легко толкает собеседницу, растянувшуюся кошкой, в бедро и усмехается. — Самому любимому и самому правильному, какое я могла выбрать, — соглашается Гальяно. На прощание, как уже повелось, Дельта целует её в лоб и обещает на днях навестить. Все слёзы и сожаления по Вите были уже пережиты, оставлены под раскидистым дубом. Давно уже нет того дуба и тех садов, где Дельта проводила время со своей нежной подругой. Жемчуга и золото почти все давно распродали, и перешили платья. Демаре забрала себе гребень из кости, конечно, картину и сохранила часть писем от Виты. Поначалу она не хотела вообще ничего, да и возвращаться из Китая в принципе, просто потому, что там, на горе, ей было очень комфортно. Позже семья её оттуда вытащила и помогла снова влиться в людской кровопоток, который заряжает Дельту сильнее всего. В какой-то момент такие истории из прошлого становятся будто, правда, чужими. Дельта знает, что это было с ней, но через время всё немного затирается, забывается и, возможно, подсознательно меняется. Так становится проще жить, и закапывание пустого гроба кажется Дельте красивой аналогией.