Pyros

У Цзяня темнеет в глазах - настолько он зол. Любви он больше не чувствует. Только досаду, обиду. И злость. Она, бывает, застилает ему глаза настолько, что он на мгновение перестает контролировать себя. А вот это уже плохо. Очень сильно плохо. Он прекрасно знал, что когда-то, может через месяцок, а может год-другой его сорвет, поэтому, до того времени решил просто продолжать действовать, как привык - косить под дурачка. Все дерьмо о том, что нужно прекратить просить что-то у того, кто этого не имеет... Знает он, это жестко для обоих, бессмысленно и энергозатратно. Несмотря на это, энергии у него всегда было хоть отбавляй. Но девать ее все равно некуда. Он переполнен ею настолько, что кажется сам себе засвеченным пылающим пятном на обратной стороне век, почти ожогом роговицы. Вот он идет: не человек - гудящее пламя. Сухой хлопок его одежды воспламенится на нем мгновенно, но в первую очередь конечно волосы. Волосы вспыхнут факелом. Будет он кричать? Сколько пройдет времени, когда он умрет от болевого шока? Это не будет красивая смерть, не будет быстрая и безболезненная. Возможно, Цзянь и хотел бы выглядеть как Эвелин Макхейл на своем посмертном фото - безмятежно и чисто, но ведь он вообще не собирается умирать. Не собирается, однако продолжает думать обо всех этих вещах так буднично и привычно. Стоя среди людей в вагоне метро, в очереди к палатке с уличной едой. Оглядывается по сторонам: нет, никто и не заподозрил, что мысленно он только что зажег спичку в своих руках и до его воспламенения осталось... Ничего не осталось. Все его чувства в нем переварились, выкипели до самого дна, скоро начнут гореть его кости. Вся его былая нежность и ласка стали горьким черным нагаром, задымились в нем, заполнили до самой макушки. Смотри - угарный газ стелется у него из глазниц, а изо рта валит чад, как у театрального актера в маске демона из папье-маше. Его чувства некуда было деть, пока они были светлыми, некуда и темными. Возможно скоро он не заметит, как легко станет причинять кому-то боль безо всякой причины. Но пока все, как всегда, без перегибов. Он просто продолжает таскаться на учебу гудящим столбом огня. Сидит в аудитории, поглядывая на черное пятно на потолке ровно над собой, отдергивает руки от синтетических вещей и предметов, - предпочтения - дело такое, - но незаметно поглаживает отшлифованную сотнями студенческих рук деревянную столешницу парты, чувствуя, как ощутимо она пересыхает и растрескивается, нагревается под пальцами. Готовит себе еду на газовой плите, осознавая себя в причине взрывоопасной ситуации: именно из-за него взлетит на воздух полдома. Продолжает перебирать вещи в шкафу матери, чтобы взять для себя еще что-нибудь, вдыхая запах ее духов и удивляясь, почему сполохи не перекидываются с его рук на ткань. В метро Цзянь смотрит в окно. За ним ничего не разобрать - чернота и редкие вспышки, но скорость гипнотизирует и дает кратковременную передышку от самого себя. Поэтому так он и сидит, неловко теснясь с самого краю сиденья, пока кто-то не просит юную гражданочку в его лице уступить дедушке место. Потом, посмотрев на себя, он искренне удивится, как вот это кто-то может спутать с девчонкой. Да и мамин льняной легкий пиджак и блузки не выглядят на нем по-девчачьи или пидорски. Он, конечно, всегда следил за собой, но уже давно что-то пошло не так. Цзянь рефлекторно поднимается на ноги, сшибая стоящих рядом людей резким движением, отмечает, каким рассеянным и невнимательным он стал. Даже странно, что этот момент его совсем не злит. Приглаживая растрепанные, слава богу, хотя бы чистые волосы, он старается выглядеть чуть более дружелюбно и расслабленно, будто бы кому-то есть до этого дело. Украдкой оглядывает себя сверху вниз и смотрится в маленькое зеркальце кушона с санскрином. Печальное, хоть и умилительное зрелище: ветровка застегнута не на ту пуговицу, две других повисли на нитках. Шелковый молочный его шарф длинно тащится по полу вагона и давно затоптан пассажирами, а холщовую сумку с чужими конспектами, выпечкой и коробками с ужином он все это время держит за одну ручку, выставив на обозрение ее содержимое. Ему вовсе не претит репутация человека "с приветом", но как же быстро его стало затмевать... Оставшийся путь он таращится на свои пальцы, обхватившие поручень железной хваткой, но только через целую остановку наконец концентрируется на обкусанных, содранных до крови заусенцах и облезшем синем лаке на ногтях. Это лак Цзыси. На той неделе он от нечего делать без спросу накрасил им ногти на обеих руках, пока сидел у них в гостях и ненавидел ее, ее брата, свою привязанность и себя. Белая слепая ярость - вот, что представляет собой Цзянь в последнее время, когда не находится в том состоянии и виде, в котором может побороться за звание городского сумасшедшего. Психопатическая улыбка настолько приросла к его лицу, что была даже в тот самый момент, когда он стиснул знакомое плечо под своей ладонью, царапая сквозь рыхлую вязку бежевого свитера, склонился к чужому уху и произнес несколько волшебных слов. - Или ты, или это будет твоя сестра, ты понял? Эти слова, которые он никогда не должен был произносить, до сих пор отдаются зацикленным эхом, как только что сказанные. Тогда-то все и закончилось, выдворив его на новую стадию истязаний. Но он не болен на голову, хоть так и кажется, его совсем не радует притворная забота и преувеличенное, показное внимание к себе. Забота и прикосновения с оглядкой на неминуемую расправу в случае, если он не будет достаточно удовлетворен происходящим. Рад бы, да не получает наслаждения, принуждая быть к себе ближе, имитировать если не влюбленный взгляд, то хотя бы взгляд без затаенного страха. Как не старайся, он не становится счастливее, вытворяя всякую дичь, как один их общий не к ночи упомянутый знакомый. И у Цзяня вертится на языке сразу несколько расхожих выражений насчет того, что завернув за угол, он сталкивается с ним нос к носу. - Давненько не виделись, Цзянь. Цзянь не утруждается ответить на приветствие, только недоуменно смотрит, панически обдумывая самую важную мысль: давно он здесь торчит и наблюдает за ними с Чженси? Ну конечно же да... - Что, совсем хреново тебе? Устал окучивать полудохлую рыбину? Уста-а-ал, бедняжка, - негромко тянет Змей, стекая на скамейку рядом и закидывая локоть на деревянную спинку. А ничего, если он не станет участвовать в разговоре? Ли сам его продолжит, разовьет тему и ответит за него, может быть? А у него нет никакого желания на словесную игру. И оглядывается по сторонам, желая срочно убедиться, видит ли Шэ Ли кто-то еще. Он не удивится если это просто его галлюцинация средь бела дня. Не удивится уже ничему. Но тот замечает его беспокойство, довольно склоняет голову на бок, не сводя пристального взгляда. Сегодняшний ветер донимает И: треплет волосы, забирается подо всю одежду, под недлинный плащ - он тоже, кстати, не его. Сколько усилий сегодня ушло, чтобы одеться и не разбить что-нибудь, не разорвать от злости, что подвернется под руку, не воткнуть в эту руку с размаху ножницы, которыми разрезал пластиковый тюбик, когда не смог вытрясти оттуда ни грамма солнцезащитного крема. Теперь вот ему еще и вести идиотские беседы надо? Да кто б его заставил это делать. Вопреки здравому смыслу он остается молча стоять напротив Змея сидящего на скамейке около выхода из парка, и ему как будто бы даже необязательно изображать хорошее настроение и самочувствие. За такое он премного благодарен ситуации и, неожиданно для себя прерывисто вздохнув, как после многочасовых рыданий, намеревается даже изречь какое-нибудь слово, но не успевает. - А хочешь попробовать живую змею? Пока до Цзяня немыслимо медленно доходит смысл, он успевает скривиться и обдумать все, что имеет сказать о людях, поедающих змей как деликатес, впридачу с их еще бьющимися сердцами. Только с чего Змею предлагать ему такое? Он что, продает туристам экстремально-кулинарные трипы по местным ресторанам? Так он не выглядит туристом... А... Оу. Был бы вечер, глаза Шэ Ли наверное хитро мерцали бы, как звезды из-за туч во время шторма. Он лениво убирает пряди волос с лица, ветер бросает их обратно к приоткрытым в легкой улыбке пухлым губам, точно желает подпалить их кончики от стремительно сгорающей сигареты. На его черные джинсы летят искры и падает пепел. "Только не сейчас, только не сейчас", - заклинает И, переставая дышать, чтобы не давать кислорода мозгу с неуемным воображением. Не начинать видеть маленький огонек, игриво и проворно перепрыгивающий на пряди цвета холодного серебра, чтобы навсегда согреть их, поцеловать совершенно точно никем нецелованные ресницы. Ласково, страстно, до смерти. Он бы не хотел видеть красивое лицо Шэ Ли обгоревшим, нет. Пожалуйста, только не сейчас. - Это ты предлагаешь мне себя трахнуть? - просто отличный день - Цзяню очень смешно. - Вот так за здрастье? Это так теперь можно, что ли? - Да по-разному можно... - Змей говорит тихо, но кажется что в самое ухо, задевая теплым выдохом. На контрасте с напряжением даже в самых тупых простейших разговорах с Чженси, Цзяня с непривычки придавливает словно мягкой подушкой. - Просто ты все пропустил, пока пытался раскачать покойничка. Давай, соглашайся. Так попросту. И даже не с чем сравнить легкость этих слов. Он не помнит когда ему было по-настоящему смешно, как сейчас. Не помнит он также и селфхарма за собой, ни одного случая. Но сегодня это точно был он. Кажется, теперь у него есть новый способ отвлечься. Поэтому, спасибо, что повеселил, но ему очень не терпится пойти домой, у него кое-какие дела. Сплевывая алую пену зубной пасты в раковину, его попускало, трясло от какого-то незнакомого удовлетворения. Он наконец смог сделать вдох на полные легкие. Обливаясь слезами, мог бы продолжать так еще и еще - надавливать на зубную щетку с такой силой, чтобы раздирать десны в кровь. Остановиться в тот миг было невозможно, неприемлемо, все равно что перестать двигать рукой на самой грани оргазма. Кстати, когда он испытывал возбуждение и дрочил, не может вспомнить тоже. - Ну так что? - У меня нет настроения шутить. Разговаривать тоже. Цзянь провожает взглядом безопасный теперь окурок, брошенный в урну. Завязывает наконец пояс плаща, завязывает волосы, не заботясь аккуратностью. - А я и не шучу, - Змей кладет левую щиколотку на правое колено, вздыхает с той же блуждающей улыбкой. Не напрягает его ровным счетом ничего. - Ясно, не шутишь. Мне пора, приятно было... - действительно, блять, без шуток, приятно. - Много дел, м? - Дохуя просто, - ему хочется искренне попросить: не надо. На слово, на фразу больше - и Цзяню будет сложнее развернуться и уйти. - Дай угадаю. Дело первой важности - задрачивать на мертвечинку? Нравится, когда тебя боятся и мысленно желают смерти? - Не твое дело, - отсекает И, но его тут же озаряет следующим. - Да ты никак о себе? Это ж у тебя наверное вставало на чужую боль? А может на свою? Вот она, вот та стадия, когда не доведя до логической точки, разойтись просто так не представляется возможным. - Хорошая идея, кстати. Давай проверим, - проигнорировав выпад, продолжает бормотать Ли. - Еще со школы наблюдаю за твоим некрофильством, знаешь. - Только скажи еще что-нибудь... - И делает шаг в его сторону, сам не зная, что предпринял бы, дойди их взаимодействие до рукоприкладства. - Присядь, - Змей кивает на свободное место рядом с собой. - Не усложняй Цзянь, господи, скажи "да". - Да. - Вот молодец. - Все? Я пошел? - А тебе разрешение нужно? Такое тебя заводит? Интересно... Я запомню, - Ли изображает задумчивость, трогая кончиком пальца свои губы, покачивает ногой на колене. Цзянь думает, что сейчас уебет ему по голове сумкой, в ней как раз лежат несколько тяжелых книг, потому что Цзянь очень сильно разочарован собой. Он как чайка схватил то, что кинули, проглотил и даже не подавился. Ему должно быть стыдно. Но он совсем не чувствует груза вины. Ему так хорошо сейчас.