Flashback.
Девятнадцатое июня для Огая обрело истинную значимость только тогда, когда на свет появился его родной внук. В тот день он стоял в дверях личной палаты Кристи и впервые чувствовал себя не к месту, ведь практических акушерских знаний у него не наблюдалось, а помочь всё-таки хоть чем-то, да хотелось. Но паникующего врача тут же выставили за дверь, наказывая ему не мешать и передать роженицу в руки дипломированных специалистов, поэтому Огаю оставалось лишь смущённо топтаться в коридоре. Мори искренне наделся, что его присутствие за дверьми палаты не смутит девушку, но услышав громкие, явно агрессивные, крики за стеной, было не трудно догадаться, что принадлежали они именно Агате, которая сейчас проклинала и Огая, и Фёдора, и всю их мужскую линию за то, какую боль ей приходится испытывать. Тем не менее врачу иногда удавалось перехватить одну из снующих туда сюда мед.сестёр, дабы расспросить о состоянии Кристи, но они все, как одна, лишь качали головами и просили дождаться конца родов, а ещё лучше ретироваться в своё отделение и не мешать другим выполнять свою работу. Вряд ли конечно данными фразами можно было заставить Мори убраться в другой корпус, когда в считанные минуты на свет мог появиться его уже любимый внук. Но всё-таки нашлось кое-что, что требовало его личного присутствия в качестве хирурга. А именно срочный пациент из неотложной скорой помощи, который сейчас намного больше нуждался в умениях Огая орудовать скальпелем, нежели ещё не родившийся ребёнок. Потому мужчине всё же пришлось покинуть данный корпус, с тяжестью осознавая, что он вряд ли успеет застать рождение внука. Спустя несколько часов юная Агата всё же родила. Полностью истощённая и ослабевшая, она попросила только об одном, чтобы родившегося мальчика сразу же отнесли к мед.сёстрам и даже не смели показывать ей лицо новорождённого «чудовища», коим назвала своего сына девушка. Огаю-таки не удалось в тот день впервые увидеть новорождённого из-за сложной операции в хирургическом отделении. Поэтому день своего рождения мальчик провёл в одиночной палате под наблюдением мед.персонала и в тишине холодных больничных стен. Агата отказалась ночевать в одной палате с сыном и, пользуясь преимуществом в виде связей с хирургом, потребовала разделить их с малышом, ссылаясь на своё плохое эмоциональное самочувствие и умалчивая о том, что истинной причиной на самом деле было нежелание видеть своего ребёнка. Акушерки на это только покачали головами, но перечить не стали, подозревая, что у юной девушки что-то неладное с головой из-за её повышенной тревожности и отстранённости от людей, желающих ей помочь. Той ночью Кристи спала плохо, просыпаясь от тихого плача ребёнка, которого приносили ей с просьбой покормить, ведь новорождённых принято выкармливать каждые два часа, и всё больше чувствовала нарастающее отвращение к ребёнку. Во время кормления Агата отворачивалась от него, словно ей было тяжко держать этого мальчика на руках, и продолжала игнорировать его до тех пор, пока сам малыш не наестся и не уснёт. После чего молча передавала дитя обратно женщине с просьбой унести его сейчас же. Агата жалела о том, что оставила мальчика в живых. Изначально она руководствовалась лишь тем, что ей, в срочном порядке, нужно было уехать из Йокогамы как можно дальше и, желательно, залечь на дно. Но прознав о своей беременности девушку обдало холодным пóтом, ведь денег в кармане не хватало даже на автобусный билет, что уж говорить об оплате аборта. В первые минуты она даже задумалась о том, чтобы попробовать убить этого ребёнка или собственноручно вызвать выкидыш, но тут же отбросила эти мысли. Нет, не из-за жалости к малышу, а только из-за того, что этот выкидыш может стать большой преградой в цели покинуть город. И тогда появился Огай. Кристи искренне не понимала почему мужчина так настаивал на рождении этого ребёнка. Но его слова о деньгах перекрыли все внутренние доводы девушки и она всё же дала своё добро, надеясь, что до рождения ребёнка она будет в безопасности. Ей нужно было следовать установленному плану. Выносить беременность, родить ребёнка, забрать деньги и скрыться, поменяв документы, лишь бы её не нашли. Дни в больнице для Агаты проходили в мучительном ожидании и под постоянным напряжением, а некоторые мед.сёстры шептались о том, что девушка выглядит ужасно запуганно и как-то уж слишком резко реагирует на каждый шорох, словно ожидая внезапного нападения или удара. Персонал старался не вдаваться в подробности и единственным, кто интересовался самочувствием Кристи, являлся Огай. Врач потакал всем прихотям девушки. Кивал на её истерики, прописывал успокоительные и снотворное, дабы Агата могла нормально спать без излишнего стресса. Мори готов был даже обеспечить ей и внуку собственное жильё, лишь бы Кристи никуда не уезжала. Но девушка оставалась непреклонной, обещая, что, как только ребёнок появится на свет, она тут же покинет больницу. И вот этот день настал. Прямо на следующий день после родов Агата уже стояла на ногах, ожидая обещанные деньги и не обращая никакое внимание на притупившуюся боль. Ей было неважно, что после родов следовало бы остаться в больнице, как минимум, на ещё одну неделю, дабы не подвергать организм нагрузкам, а ещё лучше, пройти должное обследование, но внутреннее чутьё кричало ей бежать. И лучше она сбежит с ноющей болью, нежели проведёт в этих стенах ещё один лишний час. Огай, что наконец-то освободился, любопытно подошёл ближе к небольшой люльке в палате и наклонился к ней, чтобы разглядеть кучерявого малыша, смешно сжимающего свои ладошки и реагирующего на посторонние звуки. — Ну привет, — усмехается Огай, поднимая светлый свёрток на руки и приветствуя новорождённого. Ребёнок в руках врача смешно сопит носом и в упор смотрит на мужчину перед собой, с трудом распознавая картинки перед глазами. Младенец уже выглядит невероятно серьёзным, словно понимает, что врач перед ним останется единственным родным человеком на ближайшие долгие годы. — Назовём тебя Осаму, — воодушевлённо заявляет врач, покачивая ребёнка и оборачиваясь в сторону собирающей вещи девушки, — Дазай Осаму звучит неплохо, что скажешь, Агата? Агата впопыхах закидывала оставшиеся вещи в дорожную сумку и судорожно вздрогнула, когда мужчина обратился к ней. Огай словно ожидал, что она всё-таки передумает отказываться от сына и, может быть, захочет остаться вместе с ним после его рождения. — Мне без разницы, как его будут звать, — холодно отзывается Кристи, отводя взгляд от ребёнка на руках врача. Надежды Огая на мать своего внука рухнули очень быстро и он остался с маленьким Дазаем наедине, прижимая совсем крошечную новую жизнь к своей груди. Она ушла из жизни сына, даже не успев войти в неё. Агата сбежала из здания клиники, прихватив с собой только сумку и наличные в конверте, отданные Огаем. Кристи не хотела смотреть на Дазая всё это время, только потому что боялась, что он будет похож на него. Она бы точно задушила этого ребёнка, если бы заметила его сходства с Фёдором. Так что теперь это ответственность Мори, как тот того и хотел. А Фёдор пускай сгниёт за решёткой.***
Молодой врач устало опирается всем весом на спинку дивана, громко вздыхая и позволяя себе прикрыть глаза на пару секунд, дабы немного перевести дух и отдохнуть. Ухаживать за годовалым ребёнком оказалось намного сложнее, чем за новорождённым. Если месячный Дазай только и делал, что спал да ел, то годовалый мальчик уже вовсю неумело ходил и доставал до большинства поверхностей, норовясь попробовать множество незнакомых предметов на вкус. Огай каждый день оплачивал няню для внука, пока находился на рабочей смене, но как только она уходила, он сам оказывался под прицелом Осаму, что не унимался даже к вечеру, и часто требовал всё внимание мужчины к себе. Хирург внимательно прислушивается к шорохам и понимает, что в квартире стало уж как-то слишком тихо. Настолько тихо, что даже не слышно копошений Осаму в соседней комнате. И именно это мимолётное осознание заставляет Огая в страхе распахнуть глаза, забыть про усталость и бежать в комнату, где должен был играть его внук. Мальчик нашёлся в той же детской, но не мирно рисующим, как его минутами ранее оставлял мужчина, а с тремя разноцветными карандашами во рту, куда уже был готов запихать и четвёртый карандаш, если бы мужчина не подоспел вовремя. — Стой, Осаму, нет! — Паникует врач, с трудом успевая забрать у ребёнка карандаши, — мы не едим карандаши, хорошо? Малыш хлопает глазами и расстроенно отворачивается от Огая, недоумевая, почему у него забрали такую желанную вещь, как разноцветные карандаши, что по цвету напоминали сладостные конфеты с различными вкусами. Огай аккуратно вытирает карандаши от детских слюней и убирает их в коробку подальше от Осаму, дабы тот точно не смог добраться до них без его помощи. Но стоило мужчине обернуться назад, как ситуация стала ещё хуже. — Нет! Пластилин мы тоже не едим! — Встревоженно прикрикивает Мори, едва успевая выхватить из рук ребёнка теперь уже пластилин, который могла ожидать та же участь, что и цветные карандаши, уже успевшие побывать во рту ребёнка. Дазай неожиданно вздрагивает от резкого крика опекуна и удивлённо смотрит на мужчину, когда как в уголках глаз начинают скапливаться маленькие слезинки. Мальчик не плачет, только смотрит очень внимательно на лицо испугавшегося врача и шмыгает носом, дабы успокоить самого себя. Еле заметные слёзы слегка поблескивают на свету, а сам ребёнок быстро утирает их рукавом своей кофточки, продолжая изучать эмоции на лице своего старика. По словам нанятой для Осаму няни, мальчик был очень активным, но в то же время слишком тихим ребёнком. За ним было трудно уследить из-за любознательности и желания познавать мир через прикосновения. Дазай пролезал во все места, дабы достать то, что ему запрещалось трогать, и детально рассматривал интересующие его предметы. Некоторые даже успевал попробовать на вкус, а после тут же ретировался с места преступления. Но малыш практически никогда не плакал. Он мог только одарить няню или Огая расстроенным взглядом, но ни разу не ронял горьких слёз и не истерил, даже когда ему что-то запрещали. Дазай успокаивал себя сам и не умел реагировать слезами на собственные эмоции как большинство других детей. Только вот редкие истерики также были чреваты тем, что мальчик совсем не говорил. По принятым нормам, о которых, как подобающий взрослый, Огай вычитал в интернете, дети годовалого возраста должны лепетать и пытаться повторять слова, но Осаму продолжал молчать и отвечать на все вопросы кивком головы. Что даже заставило молодого врача начать переживать за недоразвитие внука. До того момента, пока детский невролог не заверил мужчину, что ребёнок очень даже превосходит все показатели развития, а не говорит он только потому, что сам этого не хочет. И вот это уже была проблема посерьёзнее. Мори перепробовал всё, чтобы его внук заговорил. Он водил его в развивающие секции, сидел вечерами напротив ребёнка, умоляя того повторить за ним, и даже показывал обучающие видео для детей, на которые Осаму брезгливо щурился и отворачивался, явно недовольный слишком яркой картинкой и повторяющимися песнями. Вот и сейчас, заметив несколько слезинок в детских глазах, врач осторожно присаживается рядом с малышом и гладит того по голове, незаметно от него откладывая в сторону пластилин. — Я напугал тебя, да? — Виновато спрашивает мужчина, научившись распознавать даже такие невыразительные эмоции своего внука. Дазай будто понимая опекуна, залезает на его коленки, поудобнее устраиваясь на них, и ждёт, когда Огай в полной мере пожалеет его, погладив по голове или выдав желаемый пластилин обратно. Истинный манипулятор. Мори приобнимает ребёнка за плечи, надеясь, что тот простит его за то, что Огай не разрешил съесть такой желанный пластилин, подло забрав его себе и спрятав от любопытных глаз. — Глупый старик, — бубнит под нос ребёнок, чем тут же ошарашивает хирурга своими первыми словами. И не просто словами, а целой фразой. — Осаму, ты заговорил! — Огай поднимает ребёнка со своих колен вверх, удивлённо смотря в лицо мальчика и радуясь, что это наконец-то произошло, — стой, ты назвал меня стариком?! До мужчины не сразу доходит смысл фразы, сказанной внуком, но как только он осознаёт первые слова мальчика, то тут же возмущённо хмурится, явно оскорблённый данной фразой до глубины души. У всех детей значит первые слова это «мама» или «папа», но раз уж Огай ни тем, ни другим не являлся, то надеялся хотя-бы на собственное имя. Ну или на худой конец «дедушка». Но никак не «старик» от годовалого проказника! Малыш в руках хирурга тихо смеётся с такой реакции и тыкает маленьким пальчиком в лоб мужчины, словно намекая тому на то, как долго до того доходило. — Осаму! — По-доброму ругается Мори, не в силах сдержать улыбку, что стал свидетелем первых слов внука, но и старательно пытается быть строгим в воспитательных целях. Правда Осаму не дожидается начала лекций от старика и потому, выпутавшись из чужих рук, убегает из комнаты, напоследок похихикав над мужчиной. И Огай продолжает мягко улыбаться тому в след, понимая, что не может злится на такое лохматое улыбающееся чудо.***
Сегодня в больнице выдался по-истине загруженный день. Число пациентов будто удвоилось в разы, а колючее нервное напряжение переходило от одного врача к другому. Те же, в свою очередь, только и делали, что срывались от накопившегося стресса на бедную практикантку, которая должна была приступить к практике именно в этот злополучный понедельник. — У меня нет времени курировать вас! — Прикрикивает женщина, в срочном порядке перебирая карты пациентов, и параллельно отмахивается рукой от молодой девушки, что сейчас стыдливо смотрит в пол, — обратитесь в пятьсот третий кабинет, больше ничем помочь не могу. Йосано учтиво благодарит паникующую женщину за хотя бы малейшую навигацию по больнице и с тяжестью покидает кабинет старшей мед.сестры. И почему она решила сорваться именно на ничего непонимающей студентке, которая совсем не виновата в неправильно заполненных картах или перепутанных анализах? Наконец Акико находит нужный ей кабинет, предварительно поднявшись на пятый этаж, и с замиранием сердца стучится в дверь хирурга. Рядом с должностью на табличке красуется аккуратное имя врача "Мори Огай" и девушка искренне надеется, что, может быть, здесь её не пошлют из-за сильной занятости в больнице. — Входите, — слышится мужской голос из-за двери и Йосано застенчиво проходит в кабинет хирурга, осматриваясь по сторонам. Обычный кабинет, такой же, как и сотни тысяч тех, что она обошла в надежде на то, что кто-нибудь возьмёт на себя ответственность за обучение студентки. Огай был повёрнут к практикантке спиной и занимался изучением неких записей, разбросанных по столу. Казалось, будто он вовсе не заинтересован в присутствии посторонней девушки в его кабинете. Справа от врача располагался стеклянный стеллаж с ещё бо́льшей кипой бумаг, что мужчина видимо никак не успевал разобрать, а напротив стола находилась кушетка, поставленная будто бы только для виду. Типичный набор не самого богато обставленного кабинета: стопки документации, колбы из под обеззараживающего спирта, запах медикаментов в воздухе и трёхлетний ребёнок на кушетке. Стоп. Ребёнок? Девушка тут же возвращает свой взгляд на мальчика, гордо восседающем на этой самой кушетке для пациентов. Мальчик тем временем с интересом листает пособие по неотложной хирургии, рассматривая небольшие чёрно-белые схемы. Девушка, находясь в небольшом замешательстве, призадумывается о том, что в такое время забыл ребёнок в личном кабинете главного хирурга. Быстро пробежавшись глазами по названию книги в руках мальчика, Йосано успевает поймать себя на мысли, что данное произведение не самое лучшее чтиво для ребёнка, а тем более для такого маленького, но мысль не успевает пойти дальше, как к студентке уже обращается сам хирург. — Вы что-то хотели? — Реагирует Огай на застывшую в дверях незваную гостью. — Эм, да, — неловко начинает Акико, делая шаг вперёд, — меня интересует практика, но никто не хочет брать ответственность за курирование и старшая мед.сестра направила к вам. — Специальность? — Уточняет врач, наконец поворачиваясь на стуле к практикантке. — Сестринское дело, — отвечает Йосано и боковым зрением замечает, как мальчик на кушетке закрывает книгу и поднимает на девушку свои большие карие глаза. — Отлично, вы под моим курированием, — мгновенно соглашается хирург и возвращается к документам, рукой указывая на того самого сидящего ребёнка, — его зовут Осаму, присмотри за ним. — Но... — Теряется девушка, явно не ожидающая, что её так просто возьмут под курирование, — как это относится к моей практике? — Умение находить контакт с пациентами, — посмеивается врач, собирая нужные бумаги в папку, и поправляет свой халат на плечах, — мне нужно отлучиться за уточнением информации в другой корпус, так что оставляю Осаму на тебя, если справишься, поставлю отлично за прохождение практики. Акико успевает только согласно кивнуть хирургу, как тот уже быстрым шагом вылетает из кабинета, а девушка остаётся наедине с этим самым ребёнком. Уж больно безответственный поступок для лучшего врача. Но, может быть, сегодня действительно необычный день? Названный Осаму внимательно рассматривает практикантку и молчит, так и не проронив ни единого слова в присутствии незнакомого человека. Йосано бесшумно усаживается на край кушетки рядом с мальчиком и осознаёт, что понятия не имеет о чём с ним разговаривать. Сам ребёнок выглядит достаточно худым, его тонкие руки по-прежнему держат закрытую увесистую энциклопедию, а пальцы нервно сжимают жёсткий корешок, когда как сам малыш делает вид, что увлечён рассматриванием обложки с изображением внутренних органов человека. — Что читаешь? — Акико задаёт первый пришедший в голову вопрос и тут же мысленно ругает себя за столь нелепую попытку начать разговор. Ведь она и так прекрасно видела название книги в руках ребёнка. — Неотложная хирургия, — тихо произносит мальчик, ощущая себя крайне некомфортно в присутствии чужой женщины. — Может почитаем что-то более подходящее твоему возрасту? — Неловко улыбается Йосано, поджимая плечи к шее, и надеется, что ребёнок её правильно поймёт. — Не вижу в твоих руках детских книг, — хмычет Дазай, намекая девушке, что в её руках на данный момент находятся только документы о практике и проекционные задания. — Ты прав, — соглашается Акико, откладывая в сторону ненужную сейчас документацию, — А что, если я сама придумаю для тебя историю? — Можешь попробовать, — решается уступить улыбчивой практиканте Осаму и, следуя её примеру, также откладывает книгу. Йосано молчит ещё некоторое время, вырисовывая в своей голове сюжет для детской сказки, а затем тихим нежным голосом начинает свой рассказ: — Ты слышал сказку о Белоснежке?… И Йосано рассказывает заинтересованному мальчику о девушке, чья кожа белее снега, а румянец алый как кровь. Ведь родилась она на свет проклятым дитём. Как смерть за ней по пятам идёт, как она грехи людей через себя пропускает и не ведает то ли жизнь её истязание, то ли светлое одарение. Рассказывает о злобной мачехе, ненужности собственному отцу, о желанной смерти. Дальше идут гномы, желание расплаты от мачехи и яблоки. Отравленные яблоки, сгубившие наивную девушку. Но заканчивается всё хорошо, с прекрасным принцем и спасением от невзгод. На что Осаму реагирует особенно остро, сочтя такой конец излишне странным. Но сама история мальчику явно пришлась по вкусу. Он, ни разу не перебив Йосано, продолжал внимательно слушать её рассказ до самого конца, иногда смешно выгибая брови на интригующих моментах или хихикая с роста семи гномов. Дазаю, вроде как, сказка понравилась куда больше, чем занудная хирургическая книга. — Ненавижу яблоки, — хмурится мальчик, размышляя о рассказанной истории. — Ну, тогда никакие злые мачехи тебе не страшны, — смеётся Акико, наконец видя перед собой обычного мальчишку, а не робота. — У меня только злобный старик, — заявляет Осаму, припоминая своего опекуна, что получил приставку «злобный» только потому, что не разрешил сегодня идти без шапки. — Я ему не расскажу, — понимающе отвечает Йосано, обещая сохранить маленькую тайну между ними. Девушка ещё какое-то время тихо переговаривается с ребёнком и слушает выводы маленького Дазая, что так серьёзно отнёсся к детской сказке, приводя девушке всё новые и новые аргументы против вымышленной героини. Зачем нужно было брать яблоко из рук незнакомой старухи? И что вообще за принц такой, что побежал спасать первую встречную? А гномов то почему именно семь? — Осаму, ну это же просто сказка, — прыскает от смеха Акико, потрепав мальчика по волосам. — Глупая принцесса, — улыбается ребёнок, болтая ногами. — Зато такие сказки куда интереснее, чем тот справочник, что ты читал, — выдаёт девушка, замечая, как Дазай полностью отвлёкся на её историю, и вовсе позабыл о той огромной книге. — Мне понравилось, — честно признаётся мальчишка, чуть смущённо опуская глаза вниз, — даже несмотря на яблоки и странных принцесс. — Вместо яблок могу предложить кое-что другое, — Йосано тянется одной рукой в карман, как раз вспоминая о завалявшихся клубничных леденцах, — угощайся. — А можно? — Рассматривая разноцветную яркую упаковку в руке девушки, интересуется малыш. — Конечно! — Воодушевляется Акико, суя Осаму сразу несколько штук, искренне надеясь, что сможет угодить вкусу ребёнка. Так они и остаются в кабинете хирурга Мори Огая до самого вечера. Йосано вспоминает о всевозможных известных историях, а Дазай внимательно слушает новую знакомую, параллельно разгрызая клубничные леденцы, что с большой охотой отдала ему студентка. И это должно быть одно из лучших воспоминаний, что Осаму хранит в сердце до сих пор, как и вкус тех самых химозных конфет.***
По больничному коридору грациозно скользит красивая молодая девушка с медицинским халатом на плечах и аккуратной, не вычурной, заколкой бабочкой в чёрный волосах. В руках у неё целая стопка различной документации, начиная от пациентов на выписку и заканчивая очередными результатами анализов для хирургического отделения. Девушка поднимается на привычный четвёртый этаж, поправляя выбившиеся пряди волос, и скрывается в кабинете старшей мед.сестры, пока двое женщин преклонного возраста с интересом наблюдают за ней из своих палат. — Я слышала наша мед.сестра раньше проходила практику у самого Мори-сана, — с восхищением отзывается женщина, делясь слухами с соседкой по палате. — Надо же, ещё и так быстро приступила к работе, — кивает вторая пациентка. — Ну конечно, её же сам Мори-сан и порекомендовал, как одного из лучших кандидатов, — щебечет женщина, что с любопытством интересовалась жизнью больницы, — надо же так повезти, что сразу же после окончания учёбы, получить место в клинике по рекомендациям лучшего врача! — Видимо, Мори-сан счёл её очень талантливой, — задумывается её собеседница, — и Осаму её очень любит. — Что-то этот мальчишка совсем не навещает больных старушек, — посмеивается женщина, припоминая визиты ребёнка, любившего от скуки заглядывать в палаты пациентов и интересоваться их самочувствием. Но разговор пациенток прерывается хлопнувшей дверью кабинета старшей мед.сестры из которого показывается Йосано, но уже с меньшем количеством бумажек в руках. Акико, замечая старушек, вежливо здоровается, желая скорейшего выздоровления, и, убедившись, что всё в порядке, также быстро убегает в сторону кабинета хирурга, уже не расслышав в свою сторону похвалу от этих самых любопытных пациенток. В кабинете хирурга тем временем стоял самый настоящий беспорядок, созданный руками пятилетнего ребёнка, заинтересованно разукрашивающего нарисованную картинку, и руками главного хирурга, что забывал возвращать вещи на свои места, захламляя тем самым рабочий стол всем подряд. Дазай дорисовывает последние штрихи на разноцветных бабочках, что ассоциировались у него с Йосано, и, обведя их по контуру синим карандашом, оценивающе рассматривает получившийся рисунок. Осаму проскальзывает к столу опекуна, бережно держа в руках подарок для мед.сестры, и тыкает пальцем в бок врача, заставляя того повернуться к нему. Огай тихо ойкает и косится в сторону внука, что тут же пихает ему в лицо альбомный лист бумаги, изрисованный пёстрыми бабочками. — Смотри, я нарисовал это для Йосано! — Улыбается ребёнок, демонстрируя врачу рисунок с изображением кривого искусства. — А где мой рисунок, малец? — С усмешкой спрашивает Огай, чуть отодвигая от себя детское творение, дабы получше его рассмотреть. — Ты старый, — выдаёт ребёнок, вновь прижимая дорогой рисунок к своей груди. — Не правда! — Гордость врача вновь задевает собственный внук и Огай чувствует удар по своему самолюбию. Пререкания ребёнка и хирурга затихают при появлении Акико в дверях, что с занятым видом перечитывала заключения в медицинских картах и только сейчас заметила весь тот бардак, стоящий в кабинет. Но не успевает Йосано даже поприветствовать врача, как к ней тихо подкрадывается Осаму, пряча за спиной нечто, похожее на лист бумаги. — Йосано, закрой глаза и дай руку! — посмеивается мальчик, ожидая, когда мед.сестра выполнит просьбу. Акико послушно следует указаниям ребёнка, прикрывает веки и выставляет одну, свободную от документов, руку вперед, дабы после почувствовать, как в неё вкладывают что-то невесомое. — Открывай! — И Йосано открывает глаза, наконец в полной мере рассматривая перед собой старательно нарисованный детский рисунок. — Осаму, это ты специально для меня нарисовал? — охает от восхищения девушка, замечая чуть неровные линии и хаотичные штрихи карандаша. — Потому что у тебя заколка в виде бабочки, — указывает мальчик на заколку девушки в волосах, — и я подумал, что они тебе понравятся. — Спасибо, это чудесный подарок, — улыбается Акико, чуть приседая и приобнимая ребёнка за плечи в знак благодарности, на что Осаму только больше радуется, что смог угодить девушке. Огай со стороны лишь наблюдает за трогательной картиной издалека и подмечает для себя, что решение устроить Йосано в клинику было действительно верным. Уже ближе к вечеру, когда Йосано забирает Осаму перекусить вместе с ней на первом этаже, а Огай заканчивает со всеми бумагами, мужчина наконец-то замечает бардак, оставленный ребёнком на кушетке для пациентов. Мори поднимается с тяжёлым вздохом со своего места, разминая затёкшую поясницу, и подходит к излюбленному месту Осаму в этом кабинете, дабы немного там прибраться. Мужчина складывает разбросанные маркеры, надевая на них правильные колпачки, и собирает разрисованные альбомные листы в стопку, дабы аккуратно сложить на полку. Но тут его взгляд останавливается на одном из бесчисленных рисунков, который выбивается из общей кучи тем, что на нём виднеются очертания каких-то светлых силуэтов, нежели изображения больших чёрных монстров, что намного чаще присутствовали в рисунках Дазая. Этот же рисунок отличался тем, что на нём был изображён врач со скальпелем в руках, размахивающим им по сторонам. Рядом с ним также находился нарисованный маленький ребёнок, видимо сам Осаму, в кругу разнотипных медицинских растворов. А чуть поодаль можно было заметить женщину с заметной выведенной улыбкой на лице и обязательно бабочкой заколкой в волосах. И совсем в углу, маленькими буквами и размашистым почерком, было написано «Семья». Точнее «Симья». Но даже с опечаткой можно было догадаться, что именно хотел написать ребёнок. Огай ещё несколько минут рассматривает рисунок и тепло расплывается в улыбке, чувствуя легкое пощипывания в районе глаз, и быстро стирает не выступившие слёзы, дабы не расплакаться над детским рисунком. Этот рисунок он оставляет себе, складывая его отдельно в нижний ящик своего стола. Такие рисунки для него дороже всех дорогостоящих подарков.***
Школьный ранец отлетает в сторону, а из него тут же высыпаются различные учебные принадлежности вкупе с тетрадями и учебниками, что неряшливой кучей падают на пол. Листы тетрадей беспощадно мнутся, а на титульном листе неровно приписано «Дазай Осаму». И этот самый Дазай Осаму стоит в дверях привычного хирургического кабинета, прожигая взглядом врача, который забыл забрать его из школы в первый учебный день. Осаму стоял на крыльце начальной школы и с надеждой осматривал школьную территорию в поисках высокого черноволосого мужчины, что, вообще-то, обещал прийти за ним и обязательно расспросить про новые впечатления от учебной жизни. Мальчик усердно ждал, сидя на лестнице, и прижимал к себе рюкзак, наблюдая как другие родители забирают его одноклассников с широкими улыбками и поцелуями в щёки. Дети уходят вместе с мамами и папами за руку, эмоционально рассказывая им о прошедшем дне, а взрослые, в свою очередь, послушно кивают и обещают в такой значимый день порадовать своих чад сладким сюрпризом. А Дазай сидит где-то в стороне всеобщего гогота и переключает своё внимание на трещины в асфальте, лишь бы не чувствовать себя брошенным и забытым. Несколько раз Осаму пытался узнать о своих родителях у Огая, но тот всегда отвечал очень уклончиво, выдавая что-то в духе: «Они в очень длительной командировке!» или «Твои родители находятся там, где совсем нет способов связаться, но они очень сильно тебя любят!». Ложь. Дазай знал, что это ложь. У него с детства не было этих самых «родителей», а Огай просто не в силах был сообщить правду ребёнку. Осаму догадался сам, принял и тихо смирился, постепенно переставая задавать вопросы, и стал избегать тем, что касались его родителей, хоть и где-то в глубине души надеялся, что когда-нибудь увидит их. Но ему оставалось только сидеть на лестнице и отсчитывать время до того, как его должен забрать опекун. Должен ведь, да? Спустя пол часа за ним так никто и не приходит. Когда на крыльце уже никого не остаётся, а по школьным коридорам маячит уставшая уборщица, что грустно посматривает из окна на единственного оставшегося ребёнка, Осаму понимает, что за ним никто не придёт. Дазай медленно поднимается, закидывает на плечи рюкзак, и, отряхнув школьную форму, удаляется в сторону знакомой больницы, зная, что наверняка обнаружит своего старика именно там. До клиники было минут десять пешком, она располагалась даже ближе, чем собственный дом мальчика. Мори постарался выбрать школу рядом с местом работы, чтобы в случае чего забирать внука с уроков, но в первый же учебный день совсем забылся. Дазай дошёл до больницы относительно быстро, его, как обычно, пропустила охрана, прекрасно зная чей это внук, а несколько мед.сестёр даже поприветствовали ребёнка, делая акцент на том, как он вырос и как мальчику идёт школьная форма. Йосано он, к сожалению, не нашёл, видимо та сейчас была в другом корпусе. Зато нашёл излюбленный кабинет опекуна, который был погружён в работу и совершенно не обращал внимания на настенные часы. И стоило Осаму очень громким способом обратить на себя внимание, посредством раскидывания учебников по кабинету, как хирург тут же оторвался от своей работы, испуганно вздрагивая и удивлённо смотря на ребёнка. — Осаму? Ты почему здесь? — Интересуется врач, свято веря, что мальчик ещё должен быть на уроках. — Потому что занятия кончились два часа назад, — обиженно отвечает школьник из-за неоправданных ожиданий и не выполненного обещания мужчины. Мори охает и наконец обращает внимание на часы, чья стрелка уже перевалила за два часа дня, доказывая правдивость слов ребёнка. — Прости, я ведь обещал забрать тебя, — вздыхает врач, понимая, что очень сильно виноват перед Осаму, — почему ты не поднялся в класс и не попросил учителя позвонить мне? Мальчик на это только молчаливо опускает голову вниз и топчется на месте, не собираясь так легко сообщать опекуну настоящую причину. Врач встаёт со своего места и учтиво ждёт, когда мальчик решится рассказать, параллельно собирая разбросанные в углу вещи и складывая их обратно в ранец. Когда ответ так и не последовал, Огай подходит к ребёнку, присаживаясь перед ним на корточки, и внимательно заглядывает в глаза, желая услышать от него ответ. — Осаму? — Зовёт по имени мужчина, положив одну ладонь на плечо мальчика, пытаясь добиться его расположения. — Мне там не нравится, — понуро проговаривает Осаму, нехотя выдавая ответ врачу. — В школе? — Уточняет мужчина и, получив от ребёнка слабый кивок, дополняет, — почему? — У всех есть мамы и папы в моём классе, — проговаривает Дазай, припоминая любящих родителей, встречающих своих детей после школы, — а у меня нет… — А у тебя есть такой крутой опекун в виде меня, — пытается подбодрить ребёнка врач, виновато улыбаясь, — не каждый может похвастаться, что у него опекун хирург! — Тупой старик, — ворчит Осаму, не разделяя общей радости врача, — в чём смысл иметь опекуна хирурга, если он не может забрать меня? — Ну хочешь я заберу тебя завтра? — Пытается выпутаться из ситуации Мори, не представляя как ещё загладить вину перед внуком. Осаму подозрительно косится на хирурга, но через пару минут всё-таки соглашается, принимая предложение опекуна и сообщая тому, что если тот вновь забудется, Дазай пожалуется на него Йосано. Тогда врачу точно несдобровать. И Огай принимает детские условия, давая клятву, что обязательно придёт за ним в школу, исключив любые опоздания на пять или более минут. И Мори даже почти сдержал своё обещание перед внуком. Почти, потому что опоздал не на пять минут, а на целых тридцать из-за срочного пациента из неотложки. Но всё же пришёл, пусть Дазаю и вновь пришлось ожидать его на лестнице, но домой он уже шёл за руку со своим опекуном, а не один.***
Мужчина достаёт старый потрёпанный альбом с самой верхней полки массивного стеллажа и стряхивает с поверхности небольшой слой пыли. Огай ни разу не показывал Осаму как выглядит его родной отец, стараясь избегать тем, связанных с родными родителями мальчика, дабы ненароком не травмировать хрупкую детскую психику. Но Осаму уже восемь и, наверное, пришло время рассказать ему правду хотя бы об отце, чтобы впоследствии это не стало для него слишком сильным шоком. Только врач даже не подозревал, что его внук уже давно догадывался о том, кем являются его родители. — Это твой отец, — рассказывает Мори, тыкая пальцем в потрёпанную фотографию в альбоме, — вы очень похожи. На фотографии в самом углу с трудом можно было разглядеть сутулого угрюмого подростка с ярко торчащими скулами и длинной отросшей чёрной чёлкой, прикрывающей тяжёлый взгляд. Фёдор на этой фотографии больше походил на Огая, нежели на сына, но сам Мори был уверен в обратном, ведь характер у этих двоих был буквально идентичен. Осаму рассматривает изображение чуть ближе и морщится от вида родного отца, что выглядел крайне нелепо в растянутой широкой кофте и в таких же, видимо, домашних штанах. Черные волосы доставали до подбородка и изогнуто вились на самых концах, прикрывая худую бледную шею. Казалось, словно на фотографии изображён живой мертвец, а не обычный подросток. — Не похожи, — хмурится мальчик, качая головой в разные стороны и отодвигая от себя фотографию. Дазаю противно от фотографии, а вкупе с рассказом Огая, ещё и тошно от осознания, кем является его отец. Если бы родители Осаму погибли в катастрофе или уехали далеко заграницу, оставив его на старика, то мальчишка бы, возможно, даже принял бы это. Но сейчас на фотографии он видит сломанного человека, что упал до убийства, сел за это в тюрьму и породил своё продолжение в виде Осаму, которому теперь предстояло разгребать всё свалившееся дерьмо, оставшееся в наследство от папаши. Ребёнок не хочет видеть даже малейшее сходство с этим чудовищем и если в детстве он грезил мыслями о том, что когда-нибудь встретиться с родными родителями, то сейчас, отодвигая от себя альбом, чувство мерзости засело где-то посередине горла. Тогда уже глубоко за полночь, когда альбом был убран обратно на самую дальнюю полку, а Огай мирно спал в своей комнате, Осаму не мог сомкнуть и глаз. Мысли вились подобно нитям и запутывались в огромный клубок, что ребёнок с трудом пытался распутать самостоятельно. Не выдержав давления собственного сознания и не собираясь мириться с удушающей фразой: «Вы похожи», Дазай проник в ванную с кухонными ножницами в руках. Тогда он самолично обрезал себе половину отросших волос тупыми ножницами, стоя напротив зеркала в темноте и наблюдая, как на пол сыпятся каштановые пряди, что пару минут назад обрамляли лицо. Ему было отвратительно смотреть на себя в отражении, потому что в памяти тут же всплывал силуэт на фото, а черты лица, подчёркнутые той же чёлкой, выдавали в нём отпрыска этого самого преступника. Дазаю пришлось хаотично обрезать всё больше волос, лишь бы убрать минимальные сходства с тем человеком, которого он ненавидел до глубины своей детской души. И когда уже его копна волос превратилась в безобразное нечто, больше похожее на неряшливое птичье гнездо, он наконец успокоился, откладывая ножницы в сторону. Торчащие во все стороны кудри теперь еле прикрывали лоб, а пряди на висках висели ободранными кусками разной длинны по сторонам. Похоже, он даже задел ухо, пока в отчаянии беспорядочно состригал волосы, и пару капель крови упало на край белой раковины. — Мы не похожи…***
— То есть, как Йосано уходит? — Растеряно спрашивает ребёнок, роняя клубничные леденцы из рук. Детское сердце тотчас разрывается от стискивающей боли внутри, будто падая куда-то вниз, а сам Дазай смотрит на опекуна неверующими глазами, словно надеясь, что тот пошутил и прямо сейчас рассмеётся. Ну же, скажи, что это была шутка. Но Огай этого не говорит, даже не отрывается от своего стола, чтобы посмотреть на внука, как будто сообщает тому будничную новость, а не уход самой важной женщины в его жизни. И Осаму впервые почувствовал, что значит предательство. — У неё скоро появится дочь, так что ей будет тяжело совмещать работу и семью, — поясняет врач, совершенно не замечающий, как у мальчика перед глазами рушится весь выстроенный оберегаемый мир. — А как же я?… — Едва произносит Дазай, устремляя стеклянный взгляд в пол и рассматривая изогнутые линии паркета, дабы слиться сейчас с обстановкой и не слышать дальнейших слов мужчины. — Осаму, она ведь не может всегда быть рядом, — качает головой Мори, наконец замечая не реагирующего мальчика, и пытается выдавить из себя "что-то", похожее на поддержку, — Йосано вернётся, когда посчитает нужным. — Она даже не попрощалась... — "поддержка" Огая явно не помогла. — Ей тяжело в таком положении, — сочувственно тянет врач, припоминая жуткие боли в пояснице у женщины, что иногда с трудом выходила на работу, — точно! Она попросила меня передать тебе пирожные. "Что-то" внутри Дазая надламывается, разбивается и осыпается в виде миллионов осколков, впиваясь ими под кожу до мучительных ран. Осаму больно, так больно, что он готов задохнуться. Поставленные перед ним пирожные кажутся чем-то фальшивым, будто прощальный подарок или слабая попытка извиниться. Мальчишка даже не смотрит на них, лишь разворачивается и уходит из кабинета, молча прикрывая за собой дверь. Огай на такое поведение ребёнка только пожимает плечами, решив, что, скорее всего, мальчик хочет побыть один. Осаму тихо спускается на первый этаж, где практический не бывает пациентов, и смотрит пустыми глазами перед собой. Мимо него мельтешат другие мед.сёстры и врачи, некоторые даже окликают его, но он не слышит никого, в ушах словно заложило, а ноги сами ведут его вперёд, к самому выходу из больницы. И вот когда уже удаётся зайти за угол огромного здания, туда, куда обычно все врачи выбегают на быстрый перекур. Дазай чувствует, как у него подкашивают коленки, и он рукой хватается за бетонную стену, пытаясь устоять. Из глаз тут же брызгают слёзы, а вторая рука сжимает кофту в районе сердца. Потому что слишком больно, слишком плохо, слишком пусто. Йосано ушла. Неизвестно насколько и даже не удостоила с ним попрощаться. Больше не будет разнообразных сказок от девушки, не будет её смеха с тёплой улыбкой, не будет чаепитий с теми самыми клубничными конфетами и тем более не будет ласковой руки, проводящей по его голове с нежным: «Осаму» - на устах. На Дазая словно тяжёлым грузом падает осознание, что он всё это время был никем в её жизни, обычным странным ребёнком из больницы. И все счастливые воспоминания будто разом окрашиваются в серый цвет. Осаму присаживается на корточки в этом самом углу, обнимая себя руками за колени, и тихо плачет, не в силах сдержать те эмоции, что выходят из него огромным цунами. Он был предан дважды. Матерью, что бросила его в руки Огая, и Йосано, чьё тепло согревало брошенного ребёнка. Теперь он вновь не нужен, выкинут и забыт, как старая игрушка. Дазай ощущает, как липкое чувство злости на этот мир переплетается с чувством отчаяния, создавая большой эмоциональный комок внутри него. Благодаря чему слёзы по щекам бегут всё быстрее, а руки слишком крепко сжимают колени, начиная побаливать. Он был ей никем. Но для него она была матерью.***
Свой десятилетний юбилей Дазай встретил в кругу пачек чипсов и оставленной Огаем книгой по сердечно-сосудистой хирургии. Не то, чтобы у них дома не было обычных романов или классической литературы, но среди всех экземпляров подросток чаще выбирал именно медицинскую литературу, которую, благодаря проведённому в больнице детстве, считал вполне интересной. Дазай старательно вникал в детали, запоминал наиболее интересующие вещи и уже к десяти годам мог разобрать заключения хирурга в картах пациентов. Только вот Осаму никак не хотел проводить день рождение как один из множества других обычных дней. Потому что, помимо Йосано, про его день рождения никто и не вспомнил. Даже вспоминать о нём-то было некому. За исключением, разве что, отца за решёткой, матери в бегах и опекуна, находящегося сейчас на сутках в больнице. Последний, кстати, мог и найти время, чтобы набрать номер единственного внука и выдавить из себя несколько слов поздравлений. Но в свой юбилей Дазай получил быстрое: «С Днём Рождения, Осаму!» по телефону от Акико и последующее от неё: «Ох, прости, Кёка залезла на стул, я перезвоню!». Ну, ему, в принципе, и этого было достаточно. Потому что у Йосано теперь была годовалая дочь, а Осаму остался где-то позади. Для женщины он теперь был обычным знакомым ребёнком из больницы, не несущим в себе ни родственных связей, ни ценности в жизни мед.сестры. И он даже, в какой-то степени, научился с этим мириться. Акико, кстати, так и не перезвонила. К вечеру чипсы и книга сменились леденцами и просмотром криминалистики по телевизору. Вкупе с разрывающимся от смс телефоном, где классный руководитель Дазая гневно строчил ему тирады о том, что пацану пора прекращать прогуливать уроки, мальчишка даже вспомнил, что совсем недавно собирался совет по поводу его исключения из школы. На который он не явился. Какая жалость. Вообще-то, у него сегодня День Рождения, а Куникида-сан со своими уроками и школой может подождать. Впрочем, к телефону Дазай так и не притронулся, так как, кроме восклицательных сообщений учителя математики, на него более ничего не приходило. А Огай продолжал молчать. Внимание парня вновь переключилось на сводку новостей о новых преступлениях, замеченных в Йокогаме, и Осаму тут же скривился в лице. Дазай ненавидел таких людей, смотрел на предположительные фотороботы на экране и чувствовал, как внутри разгоралась злость. Новости пестрили заголовками о давней преступной организации «Крысы Мёртвого Дома». Вот уж и правда крысы, раз на протяжении стольких лет продолжают терроризировать город назло полиции. Дазай наверное даже и не вспомнит, когда эта группировка впервые начала действовать. Зачем же он тогда продолжал смотреть их? Мальчишка сам не мог понять почему каждый раз так пристально останавливал внимание на криминальных передачах, зачем читал статьи о преступниках в интернете и отчего не мог пройти мимо объявлений о розыске, развешанных по всему городу. Скорее всего, он боялся, что увидит его лицо. От того и, сжав зубы, следил за преступной стороной Йокогамы, надеясь, что надоедливые мысли об отце лишь очередная паранойя и тот вряд ли когда-нибудь выйдет за пределы решётки. А если и выйдет, то вероятнее всего, тут же вернётся. Ближе к ночи, когда до конца юбилея оставалось пару часов, раздался скрежет ключей во входной двери и в квартиру наконец-то явился тот, поздравление от кого мальчишка ждал больше всего. Уставший после суток хирург медленно дошёл до кухни, благословляя всех богов, что муторная смена наконец-то закончилась и он может прилечь на кровать, дабы попытаться нормально выспаться. На кухню тем временем незаметно проскальзывает именинник и с ожиданием посматривает на опекуна, до последнего надеясь хоть на какое-то поздравление. — Осаму, мне звонил твой классный руководитель, — произносит мужчина, начиная ту тему, на которую Дазай хотел говорить меньше всего, — почему ты не появлялся на занятиях весь месяц? Дазай смотрит поистине разочарованно, мотает головой и глубоко вздыхает, понимая, что большего от этого старика можно было и не ожидать. — Потому что Куникида-сан своим криком выбивает все умные мысли из моей головы, — хмыкает Осаму в ответ. — А эти умные мысли там есть? — Парирует Огай, хмуря темные брови. — Я хотя бы не забываю важные даты, — роняет Дазай, надеясь, что намёк дойдёт до старика и тот всё же поздравит его как подобает, пока не закончился день рождения. — Держи, — мужчина передаёт ребёнку небольшой крафтовый пакет, что до этого был спрятан за спиной, и хитро усмехается, — я не забыл. — Это что? — Хмыкает мальчик, получая в руки классический пакет с чуть увесистым содержимым. — С днём рождения, Осаму, — поздравляет внука врач, замечая его опешивший взгляд. — То есть, с учителем математики поболтать у тебя время было, а поздравить меня не было? — Всё-таки высказывает свою обиду мальчик, но подарок прижимает к себе, действительно радуясь, что получил его от Огая. — Я хотел лично, — мужчина виновато улыбается и переводит взгляд на наручные часы, сверяясь со временем на них, и улыбка мигом пропадает с его губ, — чёрт, уже двадцатое число, я не успел. — Будем считать, что ещё девятнадцатое, — кидает ребёнок и убегает из кухни, чтобы быстрее распаковать подаренную коробочку, что он уже успел разглядеть на дне пакета. Внутри пакета оказывается со вкусом упакованный, приятного качества галстук-боло с бирюзовым камнем по центру. Повертев в руках аккуратное изделие, можно было заметить выгравированное тонкой золотой росписью название известного бренда по производству официальных костюмов и мужских аксессуаров, что на самом деле ничего не говорило Дазаю. Не самый подходящий подарок для десятилетнего, но, на удивление, Осаму даже не захотелось как-то подколоть опекуна по поводу старомодного подарка, ведь аксессуар действительно выглядел дорого и подбирался именно для мальчишки, а значит Огай всё же постарался угодить. Мог ведь подарить набор справочников или, того хуже, что-то вычурное и безвкусное. Что вообще дарят десятилетним? Чего бы сам Дазай хотел получить в подарок? Но рассматривая вблизи матовый камень на галстуке, Осаму с неохотой признаёт, что данный подарок смог удовлетворить его придирчивую натуру и он даже оставит этот галстук себе. Пусть и до лучших времён, всё же сейчас его таскать как-то не хотелось. Поэтому подарок Огая был надёжно убран в шкаф с расчётом когда-нибудь, может быть через пару лет, надеть его на радость старику. Непонятно правда, когда Дазай захочет сделать что-то на радость старику, но когда-нибудь этот день ведь настанет, не правда ли?***
Одиннадцатилетний мальчишка сидит на деревянной скамейке и, сгорбившись в спине, рассматривает грязные ботинки на ногах. Он совсем не обращает внимание на то, что время на улице уже достаточно позднее, судя по зажёгшимся фонарным столбам, и ему, как несовершеннолетнему ребёнку, следует находится дома. Со стороны Дазай сейчас напоминает больше сиротливого оборванца, нежели приличного мальчика. Штанина на левой ноге слегка порвана, видимо от быстрого бега, ткань на коленках нещадно стёрта, рукава закатаны по локоть, а сама рубашка в безобразных пятнах от грязи. Но Дазаю плевать. Плевать до тех пор, пока он одной рукой в кармане сжимает приличные денежные купюры. Именно таким его находит Огай. Понурым и сгорбившимся. Осаму прислушивается к каждому шороху и когда слышит возле себя чужие шаги, то резко вздрагивает, оборачиваясь через плечо. Секунды хватает на то, чтобы разглядеть в появившемся мужчине своего опекуна и расслабленно выдохнуть. Осаму вовсе не переживал за то, что мальчишки, которых он обыграл в дворовых играх, разыщут его в столь отдалённом месте, но некая доля сомнений в нём всё же присутствовала. Однако, появление Огая полностью развевает любое волнение, и пацан пристально наблюдает за присаживающимся рядом с ним врачом. — Ты обманом забрал чужие деньги? — Слишком спокойным тоном произносит Мори, будто данный проступок меньшее зло, что мог выкинуть мальчишка. — Не обманом, а хитрым планом, — бубнит Дазай, понимая, что его всё же раскрыли. — Это одно и то же, Осаму, — тянет Огай, слегка задерживая взгляд на засунутых в карманы руках ребёнка, и вздыхает, зная, что нет смысла читать хулигану нотации, — разве я не даю тебе карманных? — Мне просто нравится выигрывать, — проясняет ребёнок, — деньги лишь дополнительный бонус к победе. — И в какую игру ты втянул своих одноклассников? — Интересуется мужчина. — О! — Улыбается мальчик, тут же приободряясь и разворачиваясь корпусом к опекуну, — я выиграл во всех партиях в камень-ножницы-бумага! — Значит прилично собрал, да? — Посмеивается над вдохновлённым ребёнком Огай, — как же тебе это удалось? — Я читал соперников по напряжению в руках, а ещё по взгляду и длине пауз, — делится своим способом Дазай, перечисляя собственные методы на пальцах, — помимо этого, внушал их подсознанию выбор при помощи малозаметных движений. — Вот как, — соглашается со стратегией Огай, беря во внимание умственные способности ребёнка. — А теперь, раз уж ты меня нашёл…— устало зевает Осаму, поднимаясь со скамейки, и складывает руки за шеей, — пошли домой, старик. Мори задумчиво всматривается в затылок идущего спереди Дазая и думает лишь о том, что этот мальчишка в действительности сын своего отца. Выдающийся ум, работающие алгоритмы и страсть к азарту. Эти двое словно любили ходить по тонкому краю, испытывая самих себя на прочность в выполнении поставленных задач, не обращая внимания насколько сложны или невыполнимы они были. И, наверное, не Огаю судить об этом, если он сам имеет эти черты в себе. Проклятая мужская линия их рода, не иначе. Или как ещё объяснить эти особенности, выдающие в них родственников? Одинаковый склад ума, хладнокровность в расчётах и безразличие к другим. Только если Огай ещё как-то старался корректировать эти черты, то Фёдор и Дазай принимали их с особой охотой, используя в своих целях. Но присматриваясь к внуку, врач замечает и кое-что ещё, не похожее ни на него, ни на отца мальчишки. А именно лёгкую беззаботность в движениях, игривые искры в глазах, при упоминании чего-то интересующего именно его, и вьющиеся волосы, так ярко выделяющиеся на фоне чёрных прямых волос Огая и Фёдора. То, что досталось Дазаю от Агаты и то, что мог увидеть в нём только Мори, ведь являлся единственным, кто хоть как-то помнил образ девушки. Осаму всё время, в тайне от опекуна, пусть даже этот самый опекун и всё знал, старался быть непохожим на своих родителей. Он менял манеру поведения, резал ножницами длинные завитки, и отрицал всех демонов внутри. Но от этого только сильнее становился похожим на них. Некая злобная шутка судьбы. Мальчик так старательно менялся, не замечая за собой, как становился тем, кем боялся стать.***
— Осаму, посмотри на меня! — Хрипло кричит Огай, держа бледного подростка на руках, и не даёт тому закрыть глаза, потряхивая мальчика за плечи и пытаясь привести его в сознание. Подросток никак не реагирует на крик мужчины, безвольной куклой покоясь в руках врача, а его глаза беспощадно наливаются тяжелым свинцом, норовясь вот-вот закрыться. Рядом с его телом безбожно валяется обрывок прочной верёвки, что некоторое время так кстати удерживала его шею в своих тисках. А теперь была испорчена и не пригодна для использования с подачи так не вовремя появившегося Огая. И очень жаль, Дазай ведь так старался найти верёвку покрепче. — Смотри на меня, понял?! — Вновь произносит Огай, пальцами надавливая на истощённые щёки мальчишки, — не закрывай глаза, пока скорая не приехала! Дазай вынуждено смотрит на обеспокоенного врача перед собой. Горло ребёнка нещадно надорвано плотным плетением верёвки, что голосовые связки точно придётся восстанавливать ещё долго, а тело не может пошевелиться из-за не поступающей какое-то время крови. Края ногтей криво надломлены из-за судорог и рефлексов, что пытались ухватиться за что-нибудь, когда тело тряпкой повисло на одной лишь верёвке, выворачивая мышцы наизнанку и забивая мозг пеленой. На самой шее красуется кровавый безобразный след, усыпанный гематомами, и даже капилляры в глазах ребёнка были лопнуты, расползаясь красным орнаментом по всей поверхности глаз вплоть до зрачка. Но Огай успел. Снял его с верёвки, перерезав её на несколько частей из-за сильной паники, и сейчас держал в своих руках родного внука, который почти что задохнулся, повешенным на самодельной петле. — Осаму! Смотри мне в глаза! — Уже трижды повторяет Мори, хлопая мальчика по щеке, дабы тот не смел терять сознание до приезда скорой помощи. Дазай впервые беспрекословно слушается, не перечит, только смотрит кроваво чёрным взглядом на своего старика и тяжело осознаёт происходящее. Когда-то Огай держал так новорождённого маленького мальчика, а теперь держит умирающего двенадцатилетнего ребёнка, умоляя того не закрывать глаза. А в руках этого самого подростка куски разорванной фотографии, что служила единственным напоминанием в доме, кем являлся его отец. И, может быть, от её уничтожения Дазаю даже чуточку легче. И совсем не важно, что в доме сейчас стоит до ужаса громкий грохот посторонних людей, прибывших на скорой. Осаму не слышит ничего, кроме пульсирующих вен и настойчивого крика опекуна с просьбой смотреть ему в глаза. Он всё же успевает напоследок криво улыбнуться Огаю перед тем, как полностью отрубиться в руках врачей, почувствовав некое облегчающее чувство внутри.***
В полицейском участке до ужаса холодно и неуютно. Осенний ветер дует из приоткрытого окна, мужчины в форме устало снуют туда сюда, то и дело выбегая на перекур, а Дазай вынужден сейчас сидеть на неудобной скамейке и трясти ногами, чтобы хоть как-то согреться. Его-то они на перекур не выпустят. А очень бы хотелось. Ещё Осаму искренне недоумевает, почему находится в этом месте, если не совершал никаких преступлений. Ну подумаешь гулял ночью, являясь несовершеннолетним, за это ведь не отвозят в участок? Ну и что, что он забрался на запрещённую часть порта, где находились важные торговые судна, разве это тянет на что-то серьёзное? Ну да, он совсем немного поломал замок на воротах, что был государственной собственностью, но разве этого хватит, чтобы завести на него дело? Видимо хватило, раз мальчишка сейчас, замерзая на деревянной лавке, терпеливо ждёт приезда своего опекуна, которого в срочном порядке вызвали с ночной смены. Пригрозив тем, что если он не явится, то у Огая вполне вероятно могут забрать родительские права, а тринадцатилетнего Осаму отправить в дет.дом, к таким же отбросам, как и он сам. Подросток вновь поёживается от сквозняка и кутается в свободную толстовку, чувствуя, как холод пробирает до кончиков пальцев, а тепла кофты не хватает даже для того, чтобы согреть хотя-бы ладони. Дазай проклинает надоедливых полицейских, долго ехавшего Огая и чёртов сквозняк. Да закройте уже эту форточку в самом деле! — Твой стук зубов из коридора слышно, — доносится чей-то смешок сверху, а на плечи Дазая падает прогретая тёмная куртка, что мигом согревает ребёнка. Осаму недоверчиво осматривает светлый воротник на куртке, а затем переводит взгляд на того, кому она, видимо, принадлежала. Перед мальчиком предстаёт довольно молодой парень, которому, на первый взгляд, было не больше двадцати пяти. — Ты же Дазай, верно? — Будто для галочки интересуется парень, усаживаясь рядом с ребёнком, при этом держа между зубов леденец. — В протоколе вычитал? — Хмыкает Осаму, разговаривая с парнем на равных и не чувствуя с ним сильной разницы в возрасте. Хотя старших, а уж тем более в полицейском участке, стоило бы уважать. — Скорее, узнал из рассказов Йосано, — поясняет в ответ полицейский, упоминая до боли знакомое имя. Дазай переключает внимание на чужую куртку на своих плечах и наконец вчитывается в вшитое на ткани имя: «Рампо Эдогава». Чуть нахмурившись, Осаму вспоминает, как Огай пару раз упоминал в разговоре жениха Йосано, проронив, что тот является следователем. Но Осаму закинул эту информацию куда подальше, слишком погружённый в то время в апатию из-за ухода женщины. — Так ты значит её муж, — с неким раздражением роняет Дазай, желая скинуть одолженную куртку, но из-за подрагивающих от холода пальцев вынужден терпеливо мириться с данной ситуацией, — тот, из-за кого Йосано ушла из больницы, — ядовито мычит мальчишка, явно испытывая нечто схожее с чувством ревности. — И этот «кто-то» сейчас работает над тем, чтобы тебя отпустили сегодня домой и не вносили в твоё личное дело статью о мелком разбое, — непосредственно отвечает Рампо, изрядно постаравшийся, дабы дело подростка перешло в его руки. — Не сдалось мне это от тебя, — небрежно роняет Дазай, чувствуя, как гордость внутри говорит отказаться от любой помощи, а здравое подсознание кричит о том, что было бы неплохо не загреметь в тринадцать лет по какой-нибудь статье. Собрался рекорд папаши побить, а, Дазай? — Мне тоже не сдалось отмывать репутацию всяких неблагодарных сопляков, — ухмыляется Эдогава, крутя конфету в руке, — но Йосано больно сильно о тебе печётся. — Мы не виделись уже три года, — зачем-то озвучивает свои мысли вслух мальчишка, чуть усмиряя презрение к детективу при упоминании девушки. — Она часто о тебе рассказывает, — проговаривает детектив, заметив стушевавшегося Осаму, — думаю, она вернётся в ближайшее время на работу. Более ответа от Дазая не следует, он только молча кивает и обдумывает слова Эдогавы о возможном возвращении женщины. Смогут ли они восстановить прежнюю связь? Станет ли Йосано вновь проводить время с ним в выдавшееся на работе свободное время? Или всё станет гораздо хуже? Может, она вообще будет обмениваться с подростком только дежурными фразами, а Дазай каждый раз умирать внутри от невозможности выговориться хоть кому-то. Или же Осаму просто не сможет больше довериться женщине, даже если она попытается стать к нему ближе, как и раньше. Ужасно сложно и невыносимо от осознания того, что как раньше точно не будет. А ещё страшно, ведь настоящий исход не может просчитать даже он сам. — Старший лейтенант юстиции Эдогава, разрешите доложить? — Обращается сотрудник к развалившемуся на скамейке следователю. — Что такое, Масуро? — Лениво тянет Рампо, доставая изо рта практически съеденный леденец. — Мори Огай прибыл, ожидает вас в кабинете, — докладывает поступившую информацию сотрудник. — Понял, — кивает в ответ Рампо и обращается уже к подвисшему на лавке Дазаю, — Пошли, будешь отдуваться перед своим стариком. В самом кабинете детектива Огай выглядел жутко вымотанным, ведь его вырвали в самый разгар работы, сообщив о незаконном проникновении несовершеннолетнего ребёнка на закрытую государственную территорию порта. А этот самый виновник данной ситуации невинно хлопает глазами и улыбается врачу. Словно это не он был замечен охранником и сдан в полицейский участок, а просто проходил мимо порта, схваченный по ошибке. Рампо на другой стороне стола, вальяжно откинувшись в кресле, изредка кидал взгляды на самого Дазая, нежели на Мори, с которым косвенно был знаком благодаря всё той же Йосано. Словно с появлением Акико в жизни детектива, врач и непутёвый ребёнок шли в комплекте с ней, делая их чуть ли не свалившимися на голову «родственниками». Пару минут Огай тихо отчитывает Дазая за потрепанные нервы и его желание искать приключения. А всё остальное время уставший врач и посмеивающийся над ситуацией детектив решают, что делать с буйным подростком и как минимизировать наказание. Мужчина ссылается на трудное детство Дазая в связи судьбы сироты, аргументируя это тем, что бедный мальчик от несчастья случайно ступил на скользкую дорожку. На что Осаму возмущается тем, с каких это пор, в сценарии Огая, он бедный мальчик и зачем, в связи с названным «несчастьем», влезать тогда на территорию порта. На что Рампо качает головой и говорит, что даже факт неимения родителей у ребёнка, не освободит того от ответственности. За всё время переговоров Осаму успевает несколько раз вновь поймать на себе изучающий взгляд детектива, а на пятый раз даже показать тому язык, тут же получив выговор от Огая за валяние дурака в серьёзной ситуации. Тем не менее, Эдогаву данный поступок никак не смутил. Он продолжил изредка рассматривать поведение подростка, посмеиваясь над какими-то своими мыслями, надеясь не забыть потом рассказать об этом Йосано. Она, всё-таки, будет волноваться. Уже глубокой ночью Рампо отпускает врача и мальчишку, оставшись в своём кабинете для решения навалившейся проблемы, и напоследок обещает Огаю минимально смягчить наказание хотя-бы до штрафа. Но штраф в такой ситуации будет куда лучше, чем привлечение к данному делу опеки или, того хуже, судебных разбирательств. Уже сидя в машине Мори может немного успокоить нервы, но вот гудящая голова продолжает слегка побаливать, напоминая о пережитом стрессе в полицейском участке, сотрудники которого наверное уже запомнили его лицо и не удивляются его появлениям в этом месте. Сначала таскался с Фёдором, а теперь с Дазаем. Ну просто высшее благословение. — Ты должен быть благодарен Рампо за то, что он замнёт твой проступок, — серьёзно произносит врач, обращаясь к сидящему на переднем сидении Осаму. — Да что этот Рампо из себя вообще строит, — закатывает глаза подросток, — он пилил меня взглядом всё это время и смеялся, кем он себя возомнил? — В отличии от тебя, ему есть кем себя строить, — хмуро выдаёт Огай, сворачивая на дорогу, ведущую к дому, — он в свои годы старший детектив, что помогает твоей непоседливой заднице, — комментирует врач, — а смотрел он так, потому что он тоже сирота. — Он то? — Недоверчиво переспрашивает мальчишка. — Рампо приёмный сын моего старого знакомого, — рассказывает мужчина, что видимо был знаком с этим парнем ещё до появления Йосано, — его родители погибли в аварии, и мой друг, Фукудзава, взял над ним опеку. — Фукудзава? Этот тот, кто вёл дело того ублюдка? — Уточняет Дазай, особенно лестно упоминая дело своего отца. — Осаму, этот ублюдок твой отец, — огрызается врач на подростка, но всё же продолжает, — да, изначально Фукудзава вёл дело Фёдора параллельно с Верленом, но то преступление было невозможно замять или хотя бы смягчить. — Надо было утяжелить, — бубнит Дазай, — хотя, он сам неплохо справляется, раз ему продолжают удваивать срок. — Так или иначе, Рампо когда-то тоже был на твоём месте, — меняет тему врач, — но это не помешало ему вырасти в талантливого следователя и занять место Фукудзавы, возможно, вы бы даже были похожи, не будь ты такой занозой. — Я не был бы занозой, если бы меня воспитывал Фукудзава, а не ты, — в ответ парирует Дазай. — Резонно, — соглашается мужчина, заворачивая на парковку около дома, — но смею предположить, что Рампо взялся за твоё дело не только по просьбе Йосано. — Намекаешь на то, что он вспомнил себя и решил направить меня на путь истинный? — Кривится от сказанных слов мальчишка. — Скажи ему хотя-бы обычное «спасибо» для начала, — хмыкает Огай, — а там уже и до истинного пути недалеко.***
— Стоять, — строго окликает Огай, подцепляя пальцами шиворот чужой рубашки и не давая ни единой попытки для побега, — почему мне звонят из школы и говорят, что ты подрался с сыном Верлена? Пойманный подросток искренне не понимает, что он должен на это ответить. То, что ему до ужаса понравилось смотреть на красное от злости лицо Накахары, подливая при этом масла в огонь своими комментариями? Или то, что когда по его рёбрам проезжается чужой ботинок, заставляет Осаму почувствовать себя живым? А может быть озвучить то, что только в драке ему дозволено находится так близко к однокласснику, что даже чужое горячее дыхание мимолётно отпечатывается на собственной покрасневшей коже? Чуя раздражал настолько сильно, насколько заставлял хотеть его до скрипа челюсти. Поэтому случившейся драки было не миновать, но, чёрта с два, Дазай расскажет приставучему старику об этом прямо сейчас. — Я тут потерпевший вообще-то! — Возмущается Осаму, но тут же сдавленно шипит из-за раны на губе, — он первый полез на меня с кулаками. — Он полез на тебя, потому что ты не умеешь держать язык за зубами, — обречённо изрекает врач, наконец отпустив мальчишку, и скептично оглядывает его многочисленные кровоподтёки на коже, не скрытой бинтами, — дождись меня на диване, я обработаю ссадины. Осаму устало падает на диван в гостиной, распластавшись тяжёлой тушкой по его поверхности, и слегка вздрагивает от боли в боку, куда удар рыжего пришёлся особенно сильно. Вспоминая красноватое надутое лицо одноклассника, Дазай позволяет себе тихо усмехнуться своим мыслям и слегка прикрыть глаза, немного расслабляясь. — Его побили, а он сидит улыбается, — бурчит врач, ставя перед внуком больших размеров аптечку, и достаёт из неё спирт, смачивая им медицинскую вату. — Жаль только, что не добили, — остроумно шутит Осаму, но тут же громко вскрикивает, когда Огай, без сожаления, льёт ему на ссадину спирт прямо из бутылька в ответ на «остроумное» заявление, — старик! — Будешь свои шутки травить и я тебя в этом спирте искупаю, — отчеканивает мужчина, но всё же сжалившись над внуком, аккуратно прикасается к другим ранам уже именно ваткой, дабы обработать их и стереть запёкшуюся кровь с содранной кожи. Дазай на это лукаво улыбается, надумывая выдать уже что-нибудь на тему утопления в медицинском спирте или предположить вслух сколько потребуется глотнуть спирта, чтобы вызвать летальный исход, но врач прерывает все его гениальные мысли своим голосом. — Осаму, сын Верлена из состоятельной семьи, его отец адвокат, не ввязывайся ни во что, пожалуйста, — устало просит Огай, уже наклеивая поверх ран специальные пластыри. — А то что? — Кривит губы Дазай, с детства не любящий запретов, — его папочка меня арестует за приставания к драгоценному сыночку? — Просто не лезь, — хмурится мужчина, наконец заканчивая с обработкой ссадин, — потому что куда бы ты не сунулся - это всегда заканчивается плачевно. — Боишься, что я тоже за решётку присяду? — Ядовито ухмыляется Осаму, ради веселья подначивая опекуна, — так сказать, войду в тюремное наследие двух подонков. И лучше бы Дазай молчал, потому что у Мори терпение не такое железное, как у Йосано. Поэтому Огай не церемонится с мальчишкой и хорошенько бьёт его по затылку, благодаря чему подросток от сильного удара наклоняется вперёд и чуть ли не падает с дивана прямо носом в пол. — Неудивительно, что тебе сегодня прилетело от сына Верлена, — хмыкает Огай, складывая руки в карманы халата. — Какой врач станет калечить пациентов… — по-детски надувает губы Дазай, держась руками за пульсирующий от удара затылок. — Рука сама потянулась, — с лёгкостью отзывается Мори, слегка посмеиваясь над ноющим подростком, — давай поднимайся, пациент, на тебе ещё уборка сегодня. — Старик! Какая ещё уборка?! — Тут же оживляется Осаму, ошарашено смотря в спину опекуна, — я бедный, больной и пострадавший, мне нужен постельный режим. — В следующий раз я попрошу этого Чую отпинать тебя посильнее, — со вздохом отвечает мужчина, чувствуя, как от этого непоседливого ребёнка начинает вновь болеть голова. — Думаешь стоит опробовать смерть в драке? — Ещё больше воодушевляется Дазай, кидая данный вопрос удаляющемуся на кухню Огаю. — Ещё одно слово, Дазай, и я заставлю тебя пересказывать мне три тома остеологии! — Лучше убей! — Дазай!