Инотропный

             Всю прошлую ночь Джеймс не мог нормально отдохнуть: странные то ли сны, то ли видения посещали пустынный порт его прикорнувшего сознания. Юноша видел, как скакал без седла на вороном жеребце по осеннему полю, а его пальцы ласкали гриву нетерпеливого спутника, который то и дело оглашал своим фырканьем тишину морозного утра. Неожиданно, жеребец остановился рядом с одиноким кустом камелий, и Джеймс, как завороженный, любовался сочными белыми бутонами, что кивали ему, склоняясь, почти до самой земли. Рука юноши робко потянулась к соцветию, как вдруг, одна из камелий упала на землю, сбитая сильнейшим порывом северного ветра. Джеймс еще долго стоял, согнувшись над упавшим бутоном. Юноша не мог понять свои чувства, но ему казалось, что он безутешно скорбел. Скорбел о том, что этот цветок больше никого не порадует своей красотой и невинностью, никто не прижмет его к груди и не подарит любимой. Бутон навсегда останется здесь, белым пятном в толстом слое чернозема и глины, его будут топтать копытами и каблуками туфель, и уже больше никто не дотронется до него подрагивающими от восхищения пальцами. Джеймс видел в этом цветке себя, только вступившего во взрослую жизнь и уже безжалостно преданного и забытого. Снедаемый тоской, едва дыша, он упал на колени перед камелией и заплакал над собой, над тем, что когда-то могло быть "мы". Он накрыл своим телом цветок и безутешно рыдал, почти выл в голос, пытаясь согреть мертвые лепестки. Хокинз не заметил, как дождь сменился первыми хлопьями, и небо окончательно превратилось в сталь. Через мгновение силы покинули юношу, и он совсем обмяк в объятьях пороши. Перед замерзшим кустом остался только скорбящий холм и вороной конь, оглушающий ночь почти человеческими криками.       Когда Джеймс проснулся, он едва смог осознать, кто он и где находится. За окном только начинало светать, а, значит, пора вставать и идти помогать на кухне. С тех пор, как Кьяра родила наследника, сеньору Америго стало сложнее управляться с делами в трактире, и помощь Джеймса была, как нельзя, кстати. Перед уходом, Хокинз успевал прибраться в свободных от посетителей комнатах, помочь с тестом для хлеба и пастушьего пирога, а после учебы он мыл горы посуды, снова убирался в трактире и подметал ту часть улицы, которая примыкала к главному входу. Когда у Джеймса был свободный от медицины день, он, сверх того, выполнял разнообразные поручения сеньора Лоренцо. За эту неоценимую помощь Джеймсу была положена скромная уютная комната на втором этаже и питание несколько раз в день. Хокинз, с малого возраста привыкший помогать матери, даже удивился, насколько здесь, в Лондоне, для него все хорошо сложилось.

      ***

      Вечером, после института, Джеймс снова посетил странную цыганку и раненую девушку. Неловко потоптавшись у входа в шатер, юноша тихо поздоровался, затем прошел внутрь. Стараясь не смотреть в глаза Баваль, студент избавился от камзола и, собравшись с духом, начал осмотр пациентки. Факир, пока, не пришла в себя, и это не обнадеживало, хотя Хокинз, все же, лелеял мысль, что он не погубит невежеством своего первого пациента, а поставит на ноги во что бы то ни стало. Девушка полулежала на подушках, и ее голова была чуть запрокинута назад. Приняв из рук цыганки стакан, Джеймс влил немного воды в рот девушки, а, затем, слегка помассировал горло, чтобы мышцы рефлекторно сократились, и Виктория проглотила жидкость. Сделав так несколько раз, юноша задал Баваль общие вопросы о состоянии пациентки, и, удовлетворенный ответами, решил проверить повязки.       Как только пальцы юноши легли на бинты, он услышал странные звуки снаружи, и через несколько мгновений в шатер ворвался мужчина. Хокинз сразу узнал в нем вчерашнего акробата, который порывался оторвать Джеймсу голову. Сейчас, в тусклом свете масляной лампы, Хокинзу казалось, что лицо мужчины сильно осунулось и приобрело неестественно бледный оттенок. Его карие глаза, напротив, лихорадочно блестели из под вороха черных кудрей. Темная бархатная жилетка облегала атлетичное тело артиста, и юноша, в который раз, оробел, оказавшись в непозволительной близости от чем-то взбешенного мужчины.       — Лекса! — цыганка встала между мужчиной и Джеймсом. Несколько мгновений они смотрели друг на друга, пока цыган не вспылил:       — Мама, почему он снова здесь? Он был здесь вчера, пришел снова. Мы его не звали, пусть уходит домой, или я за себя не ручаюсь! — юношу почти распяли эти дьявольские, безумные глаза. Джеймс решительно не понимал, что он сделал не так и почему Лекса так себя ведет. Баваль угрожающе подняла указательный палец и крикнула прямо в лицо мужчине:       — Он наш гость, сын! Ты должен уважать законы.       — Мне к ней, значит, нельзя, а он ее трогает, видит ее раздетую! Ты! Ты трогал мою невесту? Отвечай, выродок! Молчишь? Я и так все знаю: ты опозорил меня и обесчестил ее! Я убью тебя, клянусь, я этими руками задушу тебя! С дороги! — одно мгновение, и рассвирепевший цыган оттолкнул Баваль, бросившись на ничего не понимающего Хокинза. От первого удара юноша полетел на ту самую скамейку, которая вчера почти сломалась под его напором, и сейчас, лежа на ее обломках, Джеймс четко осознавал, что, возможно его и правда убьют прямо сейчас, если он не попытается защищаться.       — Он лечить Виктория, глупец! — цыганка безуспешно пыталась вразумить своего сына, цеплялась за его бархатную жилетку, исступленно причитая, но Лекса, казалось, больше ничего не слышал, всецело отдавшись акту мести. Грубо оттолкнув мать, акробат схватил Джеймса за грудки и выволок из шатра на небольшую площадку. Грязно ругаясь, Лекса выхватил нож и приставил его к горлу Хокинза, любуясь, как скупые капли крови стекают по серебряной дуге из неглубокой царапины на шее.       Ощутив дыхание противника на своем лице, Джеймс пристально посмотрел в глаза мужчине. Вспомнилось, как несколько лет назад над ним так же нависал Джон Сильвер, сверкая лезвием кортика и беззвучно смеясь. Юноша до сих пор никому не рассказал, что в ту ночь, когда он был привязан к дереву в лагере пиратов, Сильвер приставил лезвие ножа к его шее, блуждая рукой по молодому стройному телу, упиваясь превосходством, а, затем, наигравшись слизал влажные дорожки с лица Джеймса и запечатлел собственнический поцелуй на месте пореза. Если бы пираты не заболели малярией и Сильверу срочно не понадобился бы доктор, то через пару дней Джон, наигравшись всласть, отдал бы еле живого юнгу на потеху своим дружкам. Джеймс мстительно ликовал, узнав, что Окорока повесили почти сразу по прибытии в Англию.       Сейчас же, лежа на влажной земле, Хокинз болезненно ярко осознал, что все это время он был не лучше той тряпичной куклы, которую колотили дубинкой на вчерашнем представлении. Все эти годы он вверял ответственность за себя другим людям. Он похоронил себя за стойкой в трактире, потому что он был нужен матери, для которой так и не стал любимым сыном. Он поехал в опаснейшее многомесячное путешествие, потому что надеялся, что так будет хоть где-то полезен и сможет заслужить любовь того, кто ему годится в отцы. Он позволил Сильверу собой манипулировать из-за какой-то бумажки с признанием, и все привело к многодневному насилию и издевательствам. Он сдался на милость Ливси и смирился с его решением, хоть и не был с ним согласен. Он лежит сейчас в грязи, с прижатым к горлу лезвием, и его жизнь снова в руках другого человека, но не его самого.       От осознания собственной слабости хотелось выть в голос, и юноша яростно стиснул зубы, чтобы, хотя бы, смерть принять мало-мальски достойно. Руки предательски налились свинцом, не в силах подняться ни на дюйм, в то время, как кипящее безумие плавило вены и, не находя выход, сжигало бедное слабое сердце своего владельца. Жажда расправы и ядовитый голос Сильвера в голове сводили с ума почти так же жестоко, как опиатная ломка. Агония продолжалась без малого вечность, когда, внезапно Джеймс почувствовал, что все звуки в голове прекратились, и в одно мгновение из огненного потока ярости его бросило на лед невообразимого спокойствия и собранности. Желание уничтожить обидчика никуда не делось, но теперь успокоившийся разум смог придумать, как сбросить с себя наглеца. Одним движением юноша освободил прижатую корпусом руку, и ткнул пальцем в глаз Лексы. Акробат взвизгнул, и сразу же, отполз на несколько шагов по направлению к шатру. В этот момент, трое подоспевших мужчин взяли цыгана под руки и увели прочь.       — Живой? — с ноткой беспокойства спросил один из них, помогая Хокинзу подняться.       — Живой. — все, что мог вымолвить Джеймс. Руки дрожали от возбуждения, а ноги сковала оторопь. Он что, мгновение назад хотел убить человека?       — Не держи на него обиды. После того, как Виктория пострадала, он совсем с ума сошел. Хотя, Лекса и раньше, ревновал ее к каждому встречному. Не смотри на меня так, я каждый день слушаю их ругань. Кстати, я — Эрик, а тебя как зовут?       — Я — Джеймс. Приятно познакомиться. — Хокинз долго гипнотизировал протянутую ладонь, и наконец, пожал ее. Кажется, Эрик не собирается мстить ему за покалеченного друга. Второго такого глупого поединка юноша бы точно не перенес. Страшно хотелось поесть и сразу лечь спать, отбросив на задворки памяти некстати выплывшие воспоминания.       — Мне Баваль немного про тебя рассказывала. Ты лечишь Викторию, да? Она — очень добрая и смелая девушка, душа компании. Мы все места себе не находим последние дни: эта трагедия стёрла наши улыбки. Спасибо, что занимаешься ей. Извини за Лексу. Несмотря на то, что он преданный и честный, иногда я просто не понимаю, какой бес в него вселяется. Если еще придешь проведать Викторию, заходи в тот красный шатер, видишь, третий справа? Мы с братьями будем рады тебе. Посмотришь, как мы готовим номера, может, тебя чему научим, а то руки совсем тощие. Ну, я пошел, бывай, доктор. — Джеймс снова, уже более уверенно, пожал огромную руку Эрика и вымученно улыбнулся.       — Обязательно зайду к вам. Спасибо, что оттащили его, без вас я бы не справился. До свидания. — двухметровая фигура Эрика скрылась за повозкой, когда слух юноши уловил крики Баваль.       — Джеймс! Джеймс!       — Что случилось миссис Баваль? — Хокинз почти доковылял до шатра, как тут же оказался в объятьях старушки.       — Джеймс, я так радоваться. Ты живой. Твое лицо. Оно болеть? — юноша отрицательно мотнул головой, а цыганка, немного отстранившись, заглянула Джеймсу в глаза и тепло улыбнулась. — Виктория. Она очнуться.