Инотропный

      Хоть доктор и обещал Марии пригласить Джеймса на ужин, но ни на следующий день, ни через два дня этого не произошло. Ливси, отчего-то, долго не мог решиться переступить порог «Адмирала Бэнбоу». Безусловно, сердце доктора трепетало от внезапно нахлынувшей радости, с которой справиться было не так-то просто. Дэвида, буквально, ни на минуту не оставляло чувство головокружительного возбуждения, сладкой истомы, собравшейся вокруг перикарда. Его любимый, наконец-то, приехал, и он сейчас гораздо ближе, чем можно было мечтать. Это ли не счастье?       Вот только все чаще и чаще Ливси одолевали мысли о том, что он скажет юноше, когда останется с ним наедине. Стоит ли ему объясниться, попытаться рассказать, как он скучал и тосковал по своему мальчику? Захочет ли Джеймс услышать его и простить? Из раза в раз, задавая себе эти вопросы, Дэвид приходил к мысли, что он не сможет, не найдет таких слов, которыми мог бы объяснить тот чудовищный поступок, что когда-то совершил на корабле. Он разрушил ту самую связь, которая была между ними: незримую, неосязаемую, интимную. Он отказался принять чувства Джеймса, когда тот был на краю гибели, изрезанный, исполосованный, нуждающийся в нем, как никогда. Чудовище. Он отказал в поцелуе, хотя, это была единственная в его жизни возможность испробовать мягкость этих юношеских губ, слиться с ними, смять, отпечататься на них, единственный способ выразить то, что никогда не будет сказано. Да, он хотел этот поцелуй не меньше Джеймса, но не признался в этом, не дал им обоим ни малейшей возможности кратковременного счастья. Лжец. По прибытии в Англию, он закрылся от дорогого ему человека на целых полгода, взращивая зерна скорби, хотя Джеймс пытался достучаться до него и поговорить с глазу на глаз. Он даже не поинтересовался, что чувствует в это время юноша. Эгоист. Он не остановил Хокинза, когда тот прощался с ним в саду, силясь подавить рвущиеся наружу рыдания. Трус.       Как после всего этого рассказать любимому, что без него жизнь не имеет и малой доли тех красок, которыми она расцветает рядом с ним? Этими губами, которыми он, почти два года назад, выносил приговор их отношениям, как он поведает, что не спал целую вечность в ожидании весточки из Лондона? Этими руками, что старались без надобности не дотрагиваться до полыхающей огнем кожи, укрывающими холодом бинтов расцветающие на плечах раны, как он вложит в чужие ладони кровавые полоски ткани — скорбное напоминание, что не уберег, хоть и обещал? Этими серыми глазами, что всегда отливали стальной уверенностью и, даже, холодом, как он покажет, что в его рухнувшем мире до сих пор ветер разносит пепел сгоревших в одночасье мостов? Оставаться один на один со своими ошибками становилось все мучительнее, и доктор, не выдержав, взял треуголку, накинул плащ и, буквально, взлетел на коня. Он должен увидеть юношу еще раз, иначе, просто сойдет с ума от переполнявших мысли чернильных клякс.       Дорога до трактира заняла около получаса. Спешившись, Ливси нервными движениями пригладил волосы, и, крепко сжав в руках маленький хлыст, направился к двери в корчму. Обстановка почти не изменилась с последнего визита Ливси: деревянные столы и стулья стояли в несколько рядов и соседствовали с дубовыми бочками, наполненными вином, яблоками и соленьями, а в большом камине потрескивал огонь, бросая тусклый свет на несколько посетителей, которые мирно жевали рагу и вели неспешный разговор. Стараясь не портить эту доверительную атмосферу, Дэвид тихо проследовал к стойке с намерением дождаться Джеймса или его матушку. Через несколько минут из-за двери показалась миссис Хокинз, которая несла массивный поднос с отбивными и фирменными пышками. Из разговора доктор узнал, что юноша еще утром ушел за новой порцией лекарственных трав и до сих пор не появлялся. Ледяные уколы беспокойства отрезвили Ливси, и он принялся судорожно думать, с чего стоит начать поиски, потому что с каждой минутой явственнее ощущалась мысль о похищении или, не дай бог, убийстве Джеймса. Предположения были одно хуже другого, и внутренности мужчины сжимались в судорогах. Дэвид решил не терять времени зря и, дав необходимые инструкции миссис Хокинз, вскочил на коня, помчавшись в сторону леса.       В голове набатом стучала кровь, да так сильно, что Ливси не сразу понял, что достиг окраины города, и теперь ему нужно определиться, в какую сторону продвигаться. Подойдя к пролеску, Дэвид мысленно приготовился терпеть трудности, ведь дальше начинались весьма густые заросли дикого шиповника. Не чувствуя физической боли, он пол часа продирался сквозь бурелом, а его дорогая рубашка безвольно свисала клочьями на плечах, обнажая ссадины и порезы. Дэвид отчаянно молил высшие силы, чтобы с его любимым все было хорошо, и ради этого доктор был готов отдать свою жизнь, не задумываясь. Как это странно и глупо: быть готовым на все ради Джеймса, но годами трусливо скрывать свои чувства, отталкивая самого дорогого человека на задворки своей жизни. Внезапно разум доктора осенило некстати всплывшее воспоминание, за которое он ухватился, как за спасательный круг.

      ***

      — Зачем мы сюда пришли? — тихо спросил юноша, протаптывая дорогу к небольшой лужайке.       — Терпение, Джеймс. — доктор поставил сумку на мягкую траву и принялся ее расстегивать. — Я бы хотел, чтобы ты мне помог в сборе валерианы. Напоминаю, что для настоек нам необходимы только корневища. У нас есть час, а потом поедем к мистеру Смиту для осмотра его супруги.       — Я помню, сэр. — Хокинз достал альбом и сделал несколько карандашных набросков растения, уделяя большое внимание зарисовке соцветий и корневищ. Карандаш легко скользил по поверхности бумаги, оставляя после себя пепельный след, и Ливси невольно залюбовался выверенными движениями художника.       — Издавна корень валерианы использовали в порошках и настойках для уменьшения тревожности, купирования приступов истерии, лечения болезней сердца и желудка. — говорил Ливси медленно, а работал быстро: один за другим корни отправлялись в тканевый мешочек, чтобы потом, для кого-то, превратиться в избавление.       — Сэр, а есть такая трава, которая может излечить от любви? — голубые глаза впились в спину доктора, которая сразу напряглась.       — Любовь — это прекрасное чувство, лучшее из всех, что знал человек. Любящий человек познает ни с чем не сравнимое счастье, а тот, кто живет в отрыве от этого чувства — обречен прозябать. Именно поэтому мать-природа не создала такой травы, такой ягоды, такого цветка, который мог бы заставить разлюбить кого-то. Впрочем, человек сам с успехом лишает себя этих чувств: он лжет, изменяет, предает, и его перестают любить, перестают прощать, перестают ждать.       — Нет, не перестают. — эхом донеслось до ушей, и ладони Ливси бессильно сжали стебель, впитывая ни с чем не сравнимую горечь.

***

      Дэвид вышел на поляну, когда солнце клонилось к закату. Джеймс сидел с альбомом в руках и что-то увлеченно рисовал. Приближение доктора так и осталось бы незамеченным, если бы Ливси не прибавил шаг. Остановившись в метре от Хокинза, доктор замер в нерешительности. Все его моральные силы были направлены на то, чтобы отыскать юношу, но о чем говорить с ним, Дэвид так и не придумал.       — Я искал тебя. Матушка волнуется. — голос Ливси выдавал волнение. Джеймс обернулся и слегка улыбнулся собеседнику.       — Видимо, я совсем потерял счет времени. — рука, укладывающая письменные принадлежности в коробочку, на мгновение замерла.— Так вы пришли сюда за мной?       — Да, я искал тебя в трактире, но миссис Хокинз сказала, что не видела тебя с самого утра. — Ливси выглядел растерянным и сбитым с толку: ему, как воздух, был необходим этот мальчик, но отчего, черт возьми, он так и не решился обнять его?       — Что это у вас? Вы ранены? — горячая ладонь легла на предплечья, врачуя всякую боль одними лишь прикосновениями тонких пальцев.       — Ничего страшного, Джим, право слово. Несколько царапин, только и всего. — примирительно заговорил Дэвид, но юноша, будто не услышал его: раскрыв саквояж, Хокинз вытащил оттуда небольшую склянку со спиртом. Влажная ткань обожгла распаханное предплечье, даруя щемящую тоску вперемешку с жаром.       — Снимите рубашку, сэр. Нужно обработать спину.       — Не стоит... Я в полном порядке.       — Вы сами учили меня тщательно осматривать и обрабатывать раны. Сначала я должен увидеть вашу спину, доктор, а потом мне предстоит сделать выводы о характере и степени повреждений. — одеревеневшими пальцами Ливси принялся снимать с себя рубашку. Поднявшийся ветер приятно холодил кожу, оставляя на ней едва ощутимые следы. Несколько минут Хокинз изучал каждую царапину, неодобрительно бурча что-то под нос. Когда с обработкой ран было покончено, юноша задал неожиданный вопрос. — Вы ведь помните наш разговор, да? Именно поэтому вы пришли сюда. Вы ничего не забыли. — не дожидаясь уточнений доктор кивнул, торопливо одеваясь. Свернувшаяся клубком тоска медленно стягивала бедные ребра, да так сильно, что дышать приходилось через раз.       — Нам пора, Джеймс. Матушка ждет. — посадив юношу на коня, Ливси сел спереди и пустил жеребца в галоп. Остаток пути всадники проехали молча, лишь изредка доктор пришпоривал взмыленного коня и ободрительно хлопал его по шее. Прибыв в трактир, доктор хотел было попросить Джеймса о разговоре наедине, но тот, холодно попрощавшись, отправился в свою комнату, сославшись на необходимость тщательной сортировки и обработки растений, которые он набрал сегодня. Один лишь доктор знал, что никаких трав в сумке не было: лишь кое-какие медикаменты, карандаши да альбом для рисования. Осознание, что он снова все испортил, накрыло с головой, и Ливси горько усмехнулся: все, что с ним происходит, он заслужил, и, кроме его самого, винить здесь больше некого. Он снова сделал больно своему мальчику. Он так хотел поговорить с любимым без посторонних глаз, но сам, подстегиваемый страхом неудобных вопросов, торопил юношу с его сборами, хотя, особых причин не было: миссис Хокинз прохладно встретила сына, лишь наказав ему перемыть всю посуду, что скопилась на кухне, а после прибраться в трактире. Казалось, что она давно привыкла к долгому отсутствию юноши и не беспокоится за Джеймса, считая того вполне способным за себя постоять. Потоптавшись немного около стойки, доктор пожелал миссис Хокинз спокойной ночи и, попрощавшись, вышел, скрываясь ото всех за стеной ненастья.              Юноша отвел глаза от окна и устало опустился на стул. Его пальцы нервно подрагивали, отказываясь хоть как-то двигаться. Зачем он вообще начал этот разговор? Было же изначально понятно, что доктор не намерен поднимать тему, которую закрыл много лет назад. Видимо, ему до сих пор противно вспоминать все те моменты, которые он провел с юношей. Тогда почему Ливси так странно смотрел на Хокинза, буквально пожирая его взглядом в поместье Трелони? Неужели чувства все-таки есть? Но тогда почему доктор так отстраненно вел себя с ним, даже не спросив толком про учебу и жизнь в Лондоне? Не найдя ответов, обессиленный и отчаявшийся, Хокинз сомкнул глаза под барабанящий звук капель.