Инотропный

Джеймс с трудом разлепил глаза и пошарил вокруг себя в поисках кружки с водой, но ничего не нашел. В кромешной темноте было трудновато разглядеть хотя бы даже свои руки или понять, проснулся ли ты вообще или это один непрекращающийся кошмар умирающего мозга. Только через несколько минут, заворочавшись на кровати, Джеймс понял, что его левый глаз и левая рука были плотно забинтованы. Потихоньку непонимание сменилось волнением, а затем превратилось в настоящую тревогу: юноша вспомнил все. Ломота в каждом пальце и каждой кости не остановила Хокинза от того, чтобы сорвать с себя повязки и попытаться встать. Дрожащие ноги не слушались хозяина, но тот и не думал ложиться обратно в кровать. Прибинтованная к левому боку рука серьезно ограничивала подвижность Джеймса, а через пару минут возни юноша упал на пол, так и не дойдя до двери. Честно сказать, Хокинз слабо представлял, где он находится и в какой стороне выход. Юноша стиснул зубы и попытался проползти хоть пару футов. Вспотевшие пальцы скользили по гладким доскам, оставляя на древесине отчетливые отпечатки. Живот сводило каждый раз, когда Джеймс пытался подтянуться на дрожащей руке или вдохнуть чуть глубже обычного. Лоб мгновенно покрылся испариной. Глаз более-менее привыкл к темноте, но это никак не помогало от жуткой боли под веками. Сознание уплывало, унося за собой и Джеймса, чтобы убаюкать юношеские тревоги на дне моря. В коридоре послышалось движение. Ладно сделанные металлические набойки усиливали и без того громоподобные шаги непоколебимого морского волка. Джеймс узнает эту поступь в любом состоянии. Только когда дверь отворилась, распластавшийся на полу юноша смог разглядеть носки тех самых ботинок, которые он чистил, будучи юнгой на «Испаньоле». — Ка...капи-тан...— прохрипел Джеймс, силясь встать, чтобы поприветствовать вошедшего. Присутствие в комнате старшего по званию накладывало определенные правила поведения. — Отставить разговоры, юнга, — послышалось сверху. Измотанные темнотой глаза закрывались сами собой. Распластавшееся на полу тело стремительно теряло тепло, а кожа покрылась мурашками. Юноша предпринял еще попытку подняться хотя бы на колени, но не смог и этого. Джеймс определенно ударился бы головой о пол, если бы чужие ладони вовремя не удержали его в вертикальном положении. В два движения Смоллетт взял Джеймса на руки и, ворча, донес до кровати. Вояка не знал, как еще помочь, поэтому заботливо накинул на раненого одеяло. Металлический бортик кружки лег в ослабевшую ладонь и он чувствовался почти таким же тяжелым, как сабля или пушечное ядро. Юноша еще раз убедился, что поднять свободную руку не представлялось возможным. Пальцы ощутили прикосновение чужой мозолистой ладони, которая помогла онемевшей конечности поднести посуду к губам. Повязка не могла впитать столько слез, сколько пролилось в тот момент. Капитан сделал вид, что ничего не замечает. — Ну ты и шороху навел, малец, — присвистнул Александр и впервые на его лице появилась тень улыбки. — Кто тебе разрешал сниматься с якоря? Доктор Бернадотт хлопотал над тобой две недели, а Ливси... — Так он жив?! — охнул юноша и тут же пожалел об этом: растревоженная слишком резкими движениями голова обессиленно упала на пуховые подушки. — Да что с ним будет-то? Он здоров, как бык. Ты бы видел, что он вытворял при Фонтенуа, — нарочито беззаботно отмахнулся капитан. От него не укрылся вздох облегчения, покинувший грудь больного. Кажется, к Джеймсу стало возвращаться тепло. — Мне рассказывали, что он однажды вырезал сам себе пулю из ноги и без посторонней помощи зашил рану. Тогда весь алкоголь уходил на горючее или обработку швов, даже запить было нечем, — добавил капитан задумчиво. — Друг мой, вам наглым образом соврали: у меня за пазухой была припрятана фляжка с наипротивнейшим джином, — от этого голоса у Джеймса снова пересохло во рту. — Я половину вылил на рану, а другую половину выпил залпом, даже не почувствовав вкуса, — Ливси с деланной беззаботностью подошел к кровати и скользнул взглядом по лицу юноши. Джеймс выглядел едва ли лучше мертвеца, но факт, что Хокинз вообще пришел в себя, несказанно радовал Дэвида. — А вот, Джим, и твой разлюбезный доктор. Как я и говорил, скорее жив, чем мертв, — капитан никогда никому не признается, но он был истово рад, что говорил эти слова. — Едва пришел в себя, сразу поселился в твоей каюте. Ни на шаг от тебя не отходит уже неделю, — Ливси сверкнул на капитана глазами, умоляя помолчать. Намек был понят. Крякнув, Александр встал со стула и кашлянул в кулак. — Прошу меня простить, господа, я вынужден удалиться. Трелони отчаянно просит содействия в распитии новой бутылки бренди, — кивнув присутствующим, капитан направился к выходу, но в самый последний момент повернулся к Ливси и проговорил: — Друг мой, проследите, чтобы юнга больше не покидал свою постель, иначе доктор Бернадотт будет иметь нелицеприятный разговор с нами обоими. Когда дверь за капитаном закрылась, Джеймс снова устало положил затылок на подушку. Ливси сел на стул рядом с кроватью возлюбленного. Серые глаза мужчины сверкали, предвещая волну морей и грозу налившихся сумерками небес. Юноша закрыл глаз, не находя сил видеть такое негодование на любимом лице. Промокшая от слез повязка жалобно отлипла от лица, когда проворные руки сняли белоснежные бинты с головы, обнажая шрам вокруг левого глаза и настойчиво сдирая присохшую к веку сукровицу. Ливси до конца дней будет благодарить бога за то, что глаз Джеймса удалось спасти. Воистину, доктор Бернадотт — старый друг Дэвида и, по совместительству, его учитель, всегда был аккуратен при врачебных манипуляциях. Когда шов заживет, о нем будет напоминать лишь белесая полоска, начинающаяся над бровью и заходящая слегка на висок и левую щеку. Сломанная рука была также выдернула из плена бинтов. Опухшая, иссеченная шрамами, она покоилась на простынях, не двигаясь и даже не дрожа. Юноша сглотнул, но глаз не открыл. Ему казалось, что сейчас было бесполезно двигаться, говорить и что-то доказывать Ливси. Память услужливо впечатывала под закрытые веки образ чужих рук, отрывающих от себя его собственные. Стало еще горше, хотя куда больше? — Посмотри на меня, — прошептал Ливси в чужие губы. Джеймс переборол себя и открыл глаза. Доктор нависал над пациентом, опираясь на руки по обе стороны от его головы. Стальные всполохи покоились на бездонной глубине зрачков. — Я долго любовался тобой без сознания, так что теперь не смей прятать от меня взгляд. То, что ты провернул с капитаном, могло стоить вам всем жизни. Ты хоть осознаешь, какой опасности подверг себя и весь экипаж? — начал было Дэвид, но осекся. Лазоревые глаза юноши наполнились слезами. Превозмогая боль и онемение, Джеймс поднял правую руку и дотронулся до камзола Ливси. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы безошибочно найти у доктора сердце: оно настолько большое и сильное, настолько всепрощающее и горячее, что едва уживается с легкими в грудной клетке, обвитой жесткими прутьями ребер. Пальцы уловили совсем не размеренный стук, больше похожий на пушечную пальбу или на хаотичные удары стеклянной бутылки с посланием о борт одинокой лодки. Ливси с силой выдохнул, но это не помогло: жар чужих прикосновений ознобил сердце да так сильно, что оно грозило выпрыгнуть прямо в юношеские руки. — Скажи... Скажи, что я просто для тебя друг, ученик, пациент — кто угодно, но не возлюбленный. Поклянись своей честью, что ты меня не любишь и дурак здесь один только я, — исступленно, прошептал раненый, обессиленно сжимая в кулак рубашку на чужой груди. — Я так больше не могу, черт тебя дери, Ливси. Ты мне всю душу вымотал. Куда я еще должен отправиться, что еще должен вытерпеть, чтобы доказать тебе свои чувства? — Ты просишь меня о невозможном, Джеймс, — грустно проговорил Ливси, мысленно расписавшись в собственном бессилии. Рука на его груди заметно ослабла. Джеймс снова прикрыл глаза. — Мне не нужна твоя жалость. Скажи, что я тебе не нужен, и завтра же моего духу здесь не будет, — сурово буркнул Хокинз и попытался, было, отнять ладонь, чтобы та исчезла под скомканным одеялом, но пальцы его были перехвачены и возвращены обратно на чужую грудь. — Но мне действительно жаль, веришь? — загнанно выдохнул доктор, едва удержива себя в руках. Сколько бы он ни мечтал об этом разговоре, ему не приходило в голову подобрать слова, ведь не было никакой надежды, что он вообще состоится. — Мне правда жаль, что я заставил тебя страдать, хотя поклялся защищать твою жизнь до последнего вздоха. Ты мне очень дорог. Сказанное не возымело должного эффекта. Джеймс разочарованно поджал губы, всячески проклиная доктора Бернадотта, капитана Смоллетта и чертова Ливси за то, что они его вытащили из этой передряги и теперь он вынужден снова слушать эту отповедь. Быть отвергнутым во второй раз оказалось еще больнее, чем в первый. Хотелось выть и драть на себе кожу, но ни правая, ни левая руки его не слушались. Зато слушались глаза. Позорные горячие слезы холодили впавшие скулы, придавая юноше еще более болезненный вид. Исчезая в озерах ключиц, они мгновенно впитывались в горячую кожу, неприятно стягивая мышцы своей солью. Губы Ливси дрожали, когда он сцеловывал влагу с чужих щек и оставлял свою на горячих потрескавшихся губах. Прекрасно-печальные синие глаза шокировано распахнулись, будто крылья большой сильной птицы, оторвавшейся от своей стаи. Едва слышный грудной стон вырвался из груди юноши, и Дэвид Ливси — военный врач, герой битвы при Фонтенуа, чуть не умер на месте от одного только вида раскрасневшегося, распластанного под ним возлюбленного. — Я люблю тебя, Джеймс Хокинз, люблю, — возвращал он каждое слово вместе с поцелуем. — Когда ты поправишься и покинешь этот дом, я хочу пойти с тобой. Если только ты разрешишь мне быть рядом. Юноша крепко обнял своего доктора и дал волю слезам. Стоявшие за дверью Смоллетт и Трелони с облегчением выдохнули и осушили свои бокалы.