Не убоюсь греха

      Тони стукнулся лбом о бревенчатую стену, сполз по ней на пол. Подушечки пальцев противно заскрипели о лакированное дерево. Он уселся голой задницей на пятки, вжался лицом в бревно и тихонько заскулил.       Август ведь хотел его. Хотел! Но сбежал, как самый настоящий трус.       — Гандон! — обиженно воскликнул Тони и со всей силы вдарил кулаками по дереву.       Ещё никогда не случалось такого, чтобы его отвергали, убегая! Бывало, отказывали. Тактично, конечно. Просили остановиться во время процесса. Но вот так! Тони чувствовал себя униженным.       Он ведь был красивым. Страстным. Умел ублажать женщин и мужчин. Более того знал, что Августу — этому предателю — очень нравились его ласки. Утром же тот возбудился. Почему не смог сейчас? Узнал правду о том, чем занимался Тони, и перехотел трахать шлюху?       — Все вы… Все вы одинаковые! — выплюнул Тони, и Карлуша возмущённо каркнул. — Да завали хлебало своё! Ещё твоих комментариев не хватало!       Непомерная злость на весь мир и жалкая обида переполняли Тони. Он бы и рад был заплакать, чтобы высвободить терзающие чувства, но слёз больше не было. Он выплакал их ещё утром, когда понял, что Август испытывал к нему не самые дружеские чувства.       Целоваться с ним тогда было действительно здорово. Тони ощущал, как перехватывало дыхание оттого, с каким трепетом Август прихватывал его губы своими, прикасался к нему руками. Было в девственниках что-то такое… особенное, чему Тони никогда бы не смог подобрать нужного слова. Становиться для них первым человеком в удивительном мире плотских утех всегда было для него очень волнительно.       Неужто он и сам был таким когда-то?       Август учился быстро. Если бы он ходил в школу, то, наверняка, был бы одним из тех отличников, что преуспевают в равной степени как на ИЗО, так и на физике и даже на физ-ре. Он был внимательным, вдумчивым, умел концентрироваться на задаче и прикладывал достаточно усилий, чтобы достичь успеха. Тони гордился им. Особенно ему понравилось, когда Август сел на колени между его разведённых ног и, осмелев, стал ласкать так, что Тони не смог удержаться от довольного мычания. Он никогда не стеснялся звуков, которых издавал, когда становилось особенно хорошо. Скорее его вводила в неловкое положение необходимость наигранно стонать, если клиент попадался совсем уж дубовый. Август же, несмотря на отсутствие опыта, дубовым не был или хотя бы не казался таким.       Тони поймал себя на мысли, что тот прислушивался к нему. Замечал участившееся дыхание, тихое мычание, дрожь и намеренно повторял те действия, которые привели к такой реакции!       «Повезёт же Любаве с ним», — подумал тогда Тони с досадой. Откуда бы этой досаде взяться, если они с Августом являлись всего лишь хорошими друзьями.       Друзья. Да, наверное, Тони мог назвать его своим другом. Август заботился о нём лучше, чем родной брат. Был добр к нему, лечил, утешал, одним своим присутствием даровал покой. Тони бы всё отдал, чтобы Август был его братом вместо Олега, но теперь он понимал, что между ними не было никакой нахрен разницы! И тот, и другой хотели от него одного — его тела. Прикрывались благими намерениями, уверяли, что желают ему самого лучшего, а на деле беспокоились лишь о себе!       Больше всего Тони винил себя не за то, что доверился Августу, а за то, что умудрился получить удовольствие от того, что помогал себя предать. Он беспечно заигрался, позволил себе забыться, и сам в опасном порыве то ли нежной благодарности за его доброту, то ли страстного желания изголодавшегося по сексу тела потянулся к Августу. Будто имел на это хоть какое-то право. Как последняя блядь, он уселся к нему на колени, целовал в губы так, как никогда не целовал того же Олега, и, может, готов был зайти намного дальше, если бы не узнал, что Август испытывал к нему совсем не дружеские чувства.       Может, оно было и к лучшему, что Август его хотел? Тони ведь благодаря этому остановился и не совершил очередной ошибки, за которую бы себя не простил. Конечно, в противном случае он бы мог всё свести в шутку, сказать Августу, что просто решил показать ему, как действовать, если у него с Любавой всё зайдёт дальше поцелуев. Наверняка, Тони бы очень стыдился своего необдуманного поступка после, но всё, к счастью, сложилось по-другому.       Теперь Тони не стыдился. Он был зол и на себя за потерю бдительности, и на Августа за складную ложь. Ведь тот был священником, в Бога верил, жениться собирался, так какого ляда возбудился от поцелуев с мужиком? Строил из себя праведника, а на деле оказался попом из анекдота, нашёл себе мальчика для утех!       Предатель!       Может, именно поэтому Август и согласился на тренировку в поцелуях? Хитро, Тони бы и подумать не мог, что Август был способен на такую подлость. Этот ангел божий, оказывается, умел прикидываться дурачком и играть роль бескорыстного хорошего человека. Получалось… всё, что он делал для Тони, служило способом его приручения? Ведь так? Август намеренно создавал видимость, что ему можно доверять, чтобы потом так же, как Олег, завладеть им.       Тони плохо помнил, как сбежал от него. Пришёл в себя только на берегу реки, рыдающим, сидевшим на коленях у самой кромки воды и упёршимся ладонями в скользкие камни. Сердце в груди заходилось от страха. А что, если бы он не успел вовремя сбежать? Если бы Август не растерялся от того, что его раскрыли раньше времени? Он бы его прямо там оприходовал? Да? Схватил бы покрепче, да Тони и вырваться бы не смог из его огромных ручищ?       Сознание заволокла пелена паники. Тони ополоснул лицо ледяной водой, надеясь, что это поможет успокоиться, однако стало ещё хуже: в памяти всплыло их с Августом ночное купание.       «Я же тогда… голышом… прямо на нём», — пронеслась дрожащая мысль, и Тони со злости ударил руками по воде.       Закурить бы. Может, полегчало бы. Вот только курить тут нечего, а из продолговатых предметов, которые можно взять в рот, только черенок от лопаты да член Августа. О, Август был бы точно не против, чтобы Тони ему «прикурил».       — Блять, — раздражённо выплюнул Тони. Нужно было уйти от реки и от Августа, как можно дальше, чтобы с охладившейся головой придумать, как правильно себя вести в сложившейся ситуации.       Утерев слёзы, он направился к лесу через площадь, надеясь, что там его никто не потревожит, но по дороге столкнулся с Юлей. Завидев его, спешно идущего в сторону церкви, она широко улыбнулась и крикнула:       — Тони! Мне нужно тебе кое-что рассказать.       Тони мысленно выматерился, но остановился. Медленно повернувшись к приблизившейся Юле, он натянул на лицо приветливую улыбку и спросил:       — А ты чего не в трапезной? Отпустили?       — Не, за мукой сказали сходить, — она махнула рукой в сторону амбара, и Тони против воли вздрогнул от не самых приятных воспоминаний, связанных с этим местом. — Если ты сейчас не занят, то можем вместе до туда дойти. Поможешь мне мешок дотащить до трапезной, а то мне лень, — она сложила ладошки в молитвенном жесте и заканючила, — ну пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста.       — Хорошо-хорошо-хорошо, — согласился Тони, закатив глаза. — Пошли. И рассказывай давай, что ты там хотела мне рассказать.       Они двинулись к амбару — Тони размеренным шагом на всё ещё подрагивающих от испуга ногах, а Юлька вприпрыжку, как косуля, ей Богу. Счастливая такая, беззаботная.       — Мы с Костей очень хорошо пообщались в тот раз, когда я ему порши принесла. И сегодня он предложил мне встретиться ночью. Он, конечно, это свиданием не назвал, но ты же понимаешь, что это оно? Я же не ошибаюсь? — Юля вся будто бы светилась изнутри, говоря об этом депрессивном мужике. Тони не смог сдержать грустной усмешки. Бедная девочка. Она, наверное, ещё ни разу не обжигалась, вот и верила в эту выдумку под названием «любовь».       — Сдался тебе этот Костя, — Тони покачал головой, — ты же знаешь, что он от тебя потребует? В школе на уроках биологии проходили?       Юлька от возмущения покрылась пунцовыми пятнами и стукнула Тони по плечу кулачком.       — Он от меня такого не потребует до свадьбы! А если и потребует, то я ему условие выставлю, что до свадьбы к себе не подпущу! И вообще для любви не нужен… секс, — последнее слово она стыдливо прошептала.       — Что ж вы все такие наивные, — Тони тяжело вздохнул и принялся объяснять Юле простые вещи: — Костя — мужчина, ему рано или поздно потребуется секс. Ты этого избежать не сможешь. И это не всегда плохо. Секс может быть приятным процессом. Главное, предохраняйтесь. Правда, я не думаю, что у вас тут есть презики. Может, трава какая-нибудь есть, которую можно использовать в качестве противозачаточного, — добавил задумчиво. — Главное не залетай слишком рано, а то рискуешь умереть во время родов здесь без помощи врачей. Да и с ребёнком уезжать отсюда будет намного тяжелее, чем в одиночку.       — Я тебя об этих советах не просила, — Юля покраснела ещё сильнее, насупилась. — Я даже о таком не думаю. Костя хороший. Он обо мне заботится, и не будет делать ничего, что может создать мне… нам с ним проблемы.       — Конечно, ты знаешь больше меня, — Тони издевательски усмехнулся, — дядя Тони — идиот, он ничего не смыслит в людях, но послушай меня, — он опасно понизил голос, остановившись перед дверьми амбара, — Костя твой предаст тебя. Они всегда предают. И исключений не бывает. Не позволяй себе обманываться. Не совершай моих ошибок.       Юлька стиснула зубы, вздёрнула подбородок и ответила с обиженной интонацией в голосе:       — Просто тебя никто никогда по-настоящему не любил. Поэтому ты вот так и думаешь.       — А у тебя будто опыта в любви больше? Не смеши меня. Я, Юльчонок, на любви этой собаку съел. Кому как не мне говорить, что любви не существует? Это просто реакция мозга, когда ты видишь подходящего человека и хочешь с ним… ну эту самую, дикую любовь, то есть — ебаться. Вот и всё, — припечатал он и зашёл в амбар.       «Курить хочу, пиздец, причём не курева, а весёлой травки», — думал он, когда тащил мешок с мукой в трапезную и глядел себе под ноги. Кроксы приминали сочную зелёную траву и стебли мелких цветов.       Юля, очевидно, расстроенная, что за её «счастье» не порадовались, молча топала рядом. Она больше не проронила ни слова, за что Тони был ей безмерно благодарен: он чувствовал, что был готов сорваться и пуститься в ненужное выяснение отношений, кто из них с Юлькой умнее и матёрее в делах любовных.       Дойдя то трапезной, Тони хотел было оставить мешок у дверей, но Юля — поди в отместку — сказала, что нужно его донести до кухни. Кряхтя, Тони снова водрузил его на плечо и пошёл дальше. Ещё и, как назло, голова стала побаливать. Наверное, от нервов.       Занеся мешок на кухню и поставив его на пол, он громко чихнул от поднявшегося вверх белого пыльного облачка.       «Ох, кокаин», — с досадой подумал Тони.       За то, что он помог Юле, баба Маня вместе с Любавой предложили ему в качестве благодарности съесть горячий жирный блин. Тони отказываться не стал.       Смакуя любимую вкусняшку, он наблюдал за тем, как Любава резала кабачки. Его внезапно осенило: она ведь ещё не знала, что Августу — её будущему мужу — нравились мужчины. Хотя если он был би, то это было бы не так страшно. Но если его привлекали исключительно мужчины? Чёрт, тогда Любаве вообще не повезло.       «Муженёк-то твой по сигареткам, а не по снюсику, — пронеслось в голове у Тони. — Блять, какому нахуй снюсику? Как вообще можно вагину сравнить со снюсом, который кидают под губу… под губы, а бля точно, я понял. Половые губы. Понятно, всё сходится! Бля, а можно ли закинуться снюсом под половую губу? — Тони перевёл взгляд на Юльку, моющую тарелки в бадье при помощи серой тряпицы. — Блять что это такое? Это что вместо губки используется у них? Как же Юля эту в кавычках губку мажет по тарелке. Чёрт, я видел один фильм, где губкой мазали по тарелкам пятого размера, — Тони зажмурился. С мыслями творилась полнейшая ерунда. Почему-то всё, что он видел вокруг, сводилось к всякой непотребщине. — А если случайно совершить опечатку в имени «Юля», то т9 исправляет это на «бля». Была у меня одна старая «Бля», была с ней только одна унылая ебля. Бля, что я несу?».       Он потёр кулаками глаза. Грузно вздохнул.       — Чего без дела прохлаждаешься? — обратилась к нему баба Маня. — Перекусил и марш отседова. Не мешай нам работать. Иди, займись делом.       «Маня как манная каша звучит. Такая же липкая, как конча, — пронеслось у него в голове. — Бля! Тони, хватит сношать всё подряд. Надо валить отсюда, хватит с меня этой вагинальной территории».       Голова разболелась ещё сильнее, пока он стоял возле горячей печи. Виски отдавали тупой болью, Тони жмурился, держась за них, и медленно брёл к дому Кости. Ни о каком лесе он больше и не думал. Хотелось прилечь, отдохнуть. Избавиться от этой боли в конце концов. Скорее бы добраться до кровати, закрыть глаза и погрузиться в сон без сновидений.              Однако мечте было не суждено сбыться. Стоило Тони заснуть, как началась самая настоящая чертовщина. Он оказался на безжизненной поляне, на которой не было ни луны, ни солнца, лишь алое хищное зарево. В руках Тони держал жестяную лейку — такую же, как у Августа. Она была полна воды, как поначалу предположил Тони, но, когда он решил полить из неё сухую чёрную землю, вместо прозрачных струек вниз устремились белые и вязкие. Тони поднёс под них руку, размазал скользкую жидкость между пальцами и с удивлением понял: эта была сперма. Там, где семя проливалось на почву, та набухала, вздымалась буграми, которые прорывались на поверхность с человеческим рёвом и металлическим запахом, ударившим в нос. Тони отшатнулся, выронил лейку, и всё семя вытекло на землю. В следующее мгновение на этом же месте взросли гигантские черные ростки. Они сплетались друг с другом в единое дерево, сочащееся кровью и ревущее от боли. Вместо листьев и плодов на нём вырастали зажжённые факелы и вилы.       То было древо ненависти. Оно рыдало оттого, что появилось на свет, оно жаждало насилия. Оно молило о смерти и несло смерть всему живому. Тони чувствовал его силу, знал, на что оно было способно. Ведь это он вырастил его.       Он посеял семя.       На одной из нижних веток появилась чёрная лиана. Она свесилась низко, сама скрутилась в петлю и осталась одиноко болтаться на слабом ветру, пахнущем кровью. Тони подошёл к ней, ведомый неизведанной силой и ясно осознающий, что петля была приготовлена для него. Он сунул в неё голову, и лиана вздёрнулась вверх. Петля затянулась. Тони схватился за горло, силясь вдохнуть. В последние секунды перед смертью в его голове пронеслась запоздалая мысль:       «Неужели так рано?»       А в следующий миг он ощутил, как воздух снова стал проходить в лёгкие и лиана, передавливающая шею, исчезла. Кто-то вытащил его из петли, крепко удерживая за плечи. Спас, но Тони спасения не желал. Лучше бы дали подохнуть, коль представилась возможность! Он забрыкался, закричал, задёргал руками, ногами, отбиваясь, и, когда услышал чьё-то отборное ругательство, распахнул веки. Перед ним был перепуганный Костя. Он смотрел на Тони широко раскрытыми голубыми глазами, на скуле наливался красно-фиолетовый синяк. Это Тони его так? Кошмар какой.       — Блять, мне страшный сон приснился, — оправдался Тони, всё ещё крепко удерживаемый за плечи. Костя с усилием вдавливал его в кровать, чтобы тот больше не распускал рук.       — Ты сдурел совсем? Зачем меня бьёшь? — ошалело спросил Костя.       «Да тебя и побить мало, педофайл», — мысленно огрызнулся Тони, однако вслух сказал:       — Я не специально, говорю же: сон дурной приснился, — он попытался пошевелиться. — А ну, отпусти меня.       Костя распрямился, отодвинулся, чтобы Тони мог подняться с кровати, потёр ушибленную скулу, поинтересовался:       — А ты чего спишь вообще? Сейчас исповедь будет. Переодевайся давай и иди. Олег скоро тоже придёт переодеваться, постарайся привести себя в порядок до его прихода, — посоветовал он. — У тебя подушка на щеке отпечаталась.       — Да мне просто нездоровилось, — соврал Тони, потирая щёку. — Август, то есть, отец Август отпустил меня отдохнуть. Вот я и спал.       — Понятно, — хмыкнул Костя и направился к сундуку с вещами, стоявшему у двери. Подняв крышку, он забрал оттуда свои белые штаны и рубаху, Тонины белые одежды и бросил их ему через всю комнату. Бросок, к слову, у него был хорошим. Наверное, волейболом занимался, пока жил в городе.       Тони был изнеможён после сна, в котором собственноручно себя убил. Двигать конечностями давалось с трудом, голова пусть и не болела, но ощущалась чугунной. Идти никуда не хотелось. Видеть все эти рожи — тем более. Особенно тошно становилось от мысли, что придётся встретиться с Августом. Меньше всего Тони хотел видеть этого предателя, но не появляться на исповеди тоже было нельзя. Привлекать к себе излишнее внимание было чревато. Он должен был вести себя так же, как всегда, чтобы не вызывать подозрений во избежание лишних трудностей для побега.       Побег. Да, точно. Ради этого и ради последующего спасения Олега стоило взять себя в руки.       Наскоро переодевшись, Тони направился к площади. Сегодня он должен был сознаться в грехах: таков был уговор с отцом Антонием. А это значило, что все — каждый человек в общине, включая Августа, — узнают о том, кем являлся Тони. В их глазах он, наверняка, станет самым настоящим бесом.       И в глазах Августа, конечно же, тоже.       Тони шёл туда с гордо поднятой головой, прекрасно зная: он живёт последние относительно спокойные минуты в этом Богом забытом месте. После этой исповеди от него отвернутся все. Содомский грех, как говорил Олег, — штука очень неприятная, вызывает отвращение у многих горожан, а у сектантов и подавно. Наверное, от Тони отвернутся и Юлька, и Колька. Ну что ж, рано или поздно это должно было случиться.       Значит, пришло время.       Тони готовился играть, как в последний раз. Он внутренне храбрился, собираясь давать отпор каждому, кто скажет про него что-то плохое.       И вот, исповедь. Поначалу всё действительно шло неплохо.       По крайней мере, ему так казалось.       На деле его игра отдавала наигранностью, а наглость — истеричным отчаянием. Актёр из него вышел сегодня просто ужасный. Тони чувствовал это, видел, как дрянно он парировал смехотворные атаки отца Антония, но ничего поделать с собой не мог. У Тони попросту сорвало тормоза. Он мог продолжать это шоу, пока не упал бы замертво, но стоило ему столкнуться глазами с Августом, как вся напускная бравада вмиг его покинула.       Август смотрел на него так, будто Тони публично испражнялся и говорил, что убивать детей — полезно для здоровья. Выдерживать осуждающие взгляды десятков людей было намного легче, чем разочарованный взгляд Августа. Но с чего бы Тони так переживать из-за этого сукиного сына, предавшего его?       Думать об этом сейчас не было времени. Пора было заканчивать этот балаган. Тони чувствовал, если он пробудет здесь ещё минуту, то разрыдается нахрен.       Вдобавок его стали оскорблять все, кому не лень, а при попытке побега, схватив за руки и за ноги, опрокинули на землю и заставили слушать всё то дерьмо, что на него любезно выливали братья и сестры. Чем дольше Тони находился на этой чёртовой исповеди, тем сильнее начинал сомневаться в себе. Казалось, что каждое слово, пробивало его невидимую кирпичную стену, защищавшую от этого сумасшедшего мракобесия.       Состояние, в которое он погрузился, во время обривания и разговора с отцом Антонием, снова накатывало на него, только в этот раз оно было намного мощнее. Теперь не один человек называл его извращенцем, а десятков пять! Как бы он ни пытался мысленно противостоять им, абстрагироваться, шептать самому себе, что их речи были лживыми — но у него всё равно не получалось оглохнуть. Он слышал каждое оскорбление, слышал молитву, которую читал отец Антоний. Чувствовал, как грубые мужицкие руки удерживали его щиколотки, колени, бедра, локти, запястья, плечи. Перед глазами мелькали скалящиеся бородатые лица. Тони жмурился, силясь не видеть, но их мерзкие ухмылки отпечатались на сетчатке глаз.       Ногу сжали особенно сильно во время очередной попытки вырваться, и Тони взвыл от боли. Он заревел и заорал так громко, как мог. Собственный крик оглушил его. Уши заложило, горло надорвалось до хрипа. Голос сорвался, и Тони смолк. Ему почудилось, что вот так он и умрёт: придавленный к земле шизанутыми фанатиками, яростно сражающийся за право быть собой, бьющийся, как птица в клетке — как Карлуша, протестующий, что его заперли в тесной тюремной камере.       Он уже умирал сегодня единожды — во сне. Сам полез в петлю. Теперь же умирал во второй раз — в реальной жизни, обессилевший и опустошённый от бесплодной борьбы. И в тот момент, когда он испустил последний вздох, раздалось дивное, невероятное пение. Оно лилось сладким мёдом, вытесняя отвратительные людские речи. Тони не мог понять, откуда оно доносилось, и кто именно пел. Разобрать слова тоже не получалось. Но музыка была столь прекрасна, что её содержание не имело никакого значения.       «Неужто если бы Бог и ангелы и вправду существовали, то они бы так же меня оскорбляли за то, что я дарил тепло другим людям, как умел? — размышлял Тони, отрешившись от материального мира. — Нет. Ангелы бы никогда никого не стали оскорблять. На то они и ангелы. Наверное, это они мне поют. Пусть… пусть поют».       Тони слышал их, когда стихли уродливые голоса, выкрикивавшие оскорбления, когда смолк отец Антоний и руки с ногами наконец освободили. Олег резво потащил Тони с площади в дом Августа, а музыка всё звучала. Она прервалась лишь словами Августа, обращёнными не к Олегу, а к Тони:       «Где-нибудь болит? Суставы? Кости?»       Тогда-то Тони и понял, что никакой смерти не было, и что он всё ещё жил — мучился в этом слабом теле, тщетно рвался к свободе и верил, по-настоящему верил, что рано или поздно до неё доберётся.       «Болит?» — подумал Тони с горькой иронией, сидя на столе. Сколько он себя помнил, у него всегда что-нибудь да болело, будь то синяки от отцовских кулаков или же шрамы на сердце от предательства Олега.       Он бы хотел, чтобы его просто оставили в покое. Увезли в город, в родной дом, вернули его таблетки и больше не сажали под замок. Давали бы заниматься любимой работой в клубе и танцами на частных вечеринках. Не то чтобы от этого он мог стать счастливым, скорее его существование можно было бы назвать сносным, а это явно лучше, чем то, что было сейчас.       Однако в покое его оставлять никто не собирался. Август вдруг заговорил, как Олег: выдал бред, подозрительно напоминающий тот, который вечно повторял брат — что-то про избавление от общих бесов, про исправление и обязательно про приложение совместных усилий к этому делу. Тони не желал прикладывать никаких усилий к тому, чтобы ломать себя. Жаль, что ни Олег, ни Август не могли этого понять.       «Лицемерные предатели, — мысленно заключил Тони. — Пытаетесь быть правильными, но я-то знаю, что ни черта у вас не получится!»       Тони смотрел на лицо Августа прямо перед собой, отрешённо разглядывал его орлиный нос, густые черные брови, ресницы, поры с чёрными точками на носу и щеках, сухие обкусанные губы. Коль Август хотел его, то какого черта вёл себя сейчас столь сдержанно? Тони был обессилен, вряд ли бы стал сопротивляться. Но вместо того, чтобы опрокинуть его на стол, сорвать с него штаны, Август нёс сплошную околесицу, совершенно несвязанную с тем, о чём, наверняка, думал. О, Тони был уверен, что Август продолжал думать о произошедшем сегодня утром и по-прежнему жаждал его тела. Так, почему не решался действовать в такой удачный момент?       Ну, ничего. Август хотел похоти — он её получит.       «Так и быть, поддамся тебе, — промелькнуло у Тони в голове, — я в отличие от тебя не трус. Я сделаю всё, что нужно. Я не убоюсь греха».       Его сознание заволокло последним издыханием гнева, конечности наполнились силой, словно у Тони открылось второе дыхание. Он набросился на Августа с одной единственной целью — убедиться, что тот ничем не отличался от прочих похотливых. Ему было плевать на все попытки сопротивления и мольбы остановиться. Он был твёрдо уверен в правильности своих убеждений: Август являлся предателем, намеренно строящим из себя дурачка. И Тони был готов приложить все усилия, чтобы вывести его на чистую воду.       Однако всё пошло совершенно не так, как того ожидал доведённый до крайней степени отчаяния Тони. Август сбежал. Отшатнулся от него, как от разлагающегося заживо, одарил перепуганным до усрачки взглядом и дал дёру.       «У него ведь и член не встал», — запоздало отметил Тони, глядя на хлопнувшую входную дверь.       Нужно было собираться: поднять с пола одежду, натянуть обратно штаны и рубаху и тоже делать отсюда ноги. Наверняка, за ним скоро придут, Август мог рассказать о случившемся кому угодно — теперь веры ему не было.       К сожалению, Тони опомнился слишком поздно. Когда он наскоро оделся, обул кроксы и выскочил на улицу, к дому уже устремилась толпа людей. Понимая, что добром встреча с ней не кончится, Тони рванул, куда глаза глядели. Он бежал, спотыкался, падал, но снова вставал, гонимый ревущими зверолюдьми. Вскакивая на негнущиеся ноги, он продолжал нестись вперёд с такой быстрой скоростью, на которую был способен, но даже этого оказалось мало. Его настигли, схватили, скрутили руки, приложили кулаком по голове, когда он попытался пнуть какого-то косматого мужика ногой. Сквозь тяжёлую пелену тупой боли до него донёсся крик Олега:       — Не сопротивляйся, позволь нам помочь тебе!       Ох, Тони бы ответил ему парой ласковых, если бы мог. После тяжёлого удара силы покинули его, как и желание как-либо сопротивляться. Он с позором сдался, свесил голову. Ноги подкосились, однако рослый мужик, удерживающий его за руки — кажется, то был Михаил, — не позволил ему упасть, вздёрнув вверх за вывернутые локти. Тони взвыл.       Его приволокли в амбар, провели вглубь, где хранились снопы сена. Он не сразу заметил, что прямо перед ними из пола торчали четыре металлических штырька. К ним-то его и привязали за руки и за ноги. Распластавшись по полу в форме звезды, Тони завертел головой, выглядывая людей, что собрались вокруг него. Здесь был и Олег, и отец Антоний, и Август, и Михаил, который занимался затягиванием петли из шершавой верёвки на левой щиколотке.       Отец Антоний подошёл ближе, присел рядом с лицом обездвиженного Тони на корточки, и сказал:       — Сколько лет живу, а с такими бесами впервые сталкиваюсь, — он окинул его задумчивым взглядом, потянулся к рубахе, закатал её до самой груди. Живот у Тони напрягся. Отец Антоний принялся развязывать шнурок на штанах, и Тони в страхе приподнял голову. Взмолился:       — Не надо, пожалуйста. Я больше не буду.       — Все бесы так говорят, — отец Антоний бескомпромиссно стянул с него штаны до колен. Увидев чёрные боксеры с английской надписью «FUCK», закономерно хмыкнул, приподняв бровь, и обратился к Михаилу: — Принеси дощечку для сладострастников.       Тот послушно кивнул и бросился выполнять приказ, направившись в сторону сусеков, завозился там, зашумел чем-то деревянным. Тони не нравилось, какой оборот принимало дело. Неужто его хотели высечь не по спине, а по… Нет, они же не настолько свихнувшиеся фанатики?       Или настолько?       — Что вы будете делать? — взволнованно спросил Тони.       Отец Антоний усмехнулся и потянул с него трусы. Тони выгнулся, будто это могло воспрепятствовать действиям полоумного деда, и боксеры только быстрее поползли к коленям. Ему было не впервой светить своими причиндалами, однако делать это в присутствии данных личностей, он, вот, вообще не горел желанием.       Михаил вернулся с небольшой дощечкой в руках, по бокам у неё были дырочки, к которым крепились верёвки. Отец Антоний, упёршись ладонью в колено, распрямился с кряхтением, забрал у него дощечку, перешагнул через бедро Тони и оказался между его разведённых ног. Как же ему хотелось прикрыться, и словами не передать!       Отец Антоний надавил ступнёй, обутой в кожаную самодельную обувь, на его яйца. Тони задрожал от страха, задышал высоко и часто, взмолился:       — Пожалуйста, не надо.       — Слушай меня внимательно, — до ужаса спокойным голосом начал отец Антоний, и Тони заткнулся. — Это тебе первое и последнее серьёзное предупреждение. Если подобное ещё раз повторится в моей общине, если ты будешь соблазнять отца Августа или кого бы то ни было ещё, я буду разговаривать с тобой по-другому. И епитимии назначать другие. То, что ты должен снести сейчас, и в сравнение не идёт с тем, что тебя может ожидать. Ты же понимаешь меня?       — Понимаю, — пропищал Тони.       — Прекрасно, — отец Антоний холодно улыбнулся, убрал ногу с его промежности, опустил на неё дощечку, привязал к бёдрам, скрывая под ней член и яйца. — Михаил! — подозвал командным тоном. — Десять плетей ему.       Тони почувствовал, как его окатило ледяной волной ужаса. Михаил порол не щадя. После его трёх ударов Тони приходил в себя гораздо дольше, чем после десяти, которые нанёс ему Олег.       — Отче, и мне! Мне тоже нужна епитимия! — вдруг прозвучал слезливый голос Августа. Тони даже голову приподнял, чтобы взглянуть на него и убедиться, что ему не послышалось. Август, весь красный от стыда, плакал, заламывая пальцы, прятал взгляд в пол.       — И тебе, Август, и тебе, — отец Антоний тяжело вздохнул. — Михаил, принеси вторую плеть.       Приготовления к пыткам — иначе это Тони и назвать не мог, — затягивались, отчего становилось только страшнее. Тони уже был готов попросить о том, чтобы его выпороли как можно скорее, однако Михаил ушёл на поиски второй плети, а первую прихватил с собой.       Олег отошёл к сусекам, протянувшимся у стен, сел на закрытую деревянную крышку.       «Скотина», — с обидой подумал Тони. Олег мог ведь вступиться за него, но он даже не пытался его защитить, лишь потворствовал свершению насилия над братом.       Михаил вернулся скоро, передал плеть отцу Антонию. Тот подозвал Августа, попросил снять рубашку и прижаться грудью к столбу. Заковывать его в наручники не стал — знал, что этот идиот сопротивляться не будет. Михаил же тяжёлой поступью подошёл к Тони и, прочитав короткую молитву, размахнулся и хлестанул со всей дури по бёдрам.       Тони сипло завыл, заплакал сухими слезами. Дощечка сдвинулась, однако Михаил не собирался поправлять её, а нанёс второй удар. Стиснув зубы, Тони весь напрягся и бросил все усилия на то, чтобы не дёрнуться. Лишь бы дощечка оставалась на месте и прикрывала всё самое сокровенное. Как же херово отец Антоний привязал её! Будто намеренно хотел, чтобы плеть отбила Тони всё пониже пояса.       Со стороны входа, где высился столб, на котором раньше висел в наручниках Тони во время епитимий, раздался первый удар, но Август не вскрикнул. Более того он не издал ни одного звука до конца наказания. Тони не знал, сколько плетей ему досталось — не до того было. Михаил словно наслаждался мучениями Тони. Он бил с оттяжкой, смакуя крики и стоны. Не было в нём ничего святого.       Мразь. Вот, кем он был.       На второй половине плетей боль стала невыносимой. Тони крутил головой из стороны в сторону, хрипел, напрягал ноги, чтобы лишний раз ими не дёргать. На восьмом ударе он перестал соображать и вместо воплей из его рта стал вырываться безумный смех, а на девятой плети в глазах потемнело.       «Так даже лучше», — только и успел подумать Тони, прежде чем отключиться.       Когда он пришёл в себя, то первое, что ощутил, был холод. Видимо, лежал он здесь давно, потому что пальцы на ногах и руках одубели. Потом добавилась боль, пересекающая бёдра и живот. Тони заставил себя приоткрыть веки: кругом было темно. Только сверху виднелось маленькое круглое окошко, видимо, используемое в качестве вентиляции.       Тони довольно быстро понял, что находился под землёй. Пол был устлан еловыми ветками, отчего лежать на нём в тонких штанах и рубахе было просто невыносимо. Откуда-то воняло ссаньём. С трудом усевшись на колени, Тони на четвереньках стал ощупывать пол и деревянные влажные стены. Обследовав здесь всё вдоль и поперёк, он понял, что никто не оставил ему воды и еды. А после до него дошло, почему здесь так мерзко воняло: туалета тоже не было, и, видимо, прошлые узники ходили в угол или прямо под себя. Память подбросила рассказ Юльки о том, что её как-то держали в подвале и морили голодом. Неужели и с Тони решили поступить так же?       Лестницы, ведущей к люку, он не нашёл. Значит, её спускали сюда сверху. До потолка было высоко, и шанс выбраться на поверхность без посторонней помощи равнялся нулю.       — Ну, ничего, — заговорил Тони сам с собой, дабы унять нарастающую тревогу, — это всяко лучше, чем плети.       Как же он ошибался! Спустя пару часов нахождения в темноте в полном одиночестве, он стал чувствовать, что находился тут не один. Изолированный от внешнего мира мозг играл с ним злые шутки. Тони пытался подавлять иррациональную панику, объяснял себе, что он точно сидит в подвале один — сам ведь всё обшарил, — но, когда до его уха донеслись чавкающие звуки, Тони перепугался и заорал. Звук вышел глухим, надорванным, больным. Голос был сорван ещё во время исповеди и не успел возвратить себе привычное звучание. Оттого становилось намного страшнее: как бы Тони ни кричал, его никто не услышит, и это чавкающее нечто доберётся до него и будет по маленьким кусочкам отгрызать мясо от тела.       Слуховые галлюцинации закончились так же внезапно, как начались, однако Тони ещё долго не мог сдвинуться с места и перестать дёргано оглядываться по сторонам.       Когда дневной свет сменился в вентиляционной трубе темнотой, Тони понял — наступила ночь. Обессиленный от борьбы с собственной дурной головой, он быстро провалился в сон, однако это не принесло облегчения. Ему снились кошмары, содержание которых не удалось запомнить, но финал каждого из них был настолько ужасен, что Тони просыпался со слезами на глазах. Он совсем околел и чувствовал, что начинал заболевать. Нос заложило, глотать из-за сухости в горле с каждым часом становилось всё труднее и труднее. Этот садист Антоний ведь даже одеяла не положил, а подвал или, точнее, земляная тюрьма, была охренеть как глубока. Здесь, наверняка, температура держалась на уровне нуля по Цельсию, а то и ниже.       Наутро Михаил вытащил его на поверхность. Тони почти не мог двигаться сам из-за травм и задубевшего тела. Хорошо, что его не заставили тащиться куда-то, а просто бросили на траву рядом с люком. Олег оказался тут как тут: подбежал, перекинул его руку через своё плечо, и помог встать на ноги, но не для того, чтобы увести отсюда прочь, а чтобы помочь держаться в вертикальном положении, пока к нему обращался отец Антоний.       — Ну что, Тони? Понравилось сидеть наедине со своими бесами? — спросил тот с довольной ухмылкой.       Тони отрицательно качнул головой, бесстрашно глядя ему в глаза.       — Крепись, — отец Антоний похлопал его по плечу, — ты только сутки продержался. А предстоит ещё двое.       — Нет! Нет-нет-нет! — зашептал Тони, бешено шевеля губами. — Умоляю вас, я всё понял, только не садите меня туда снова. Пожалуйста. Я грешник, я буду молиться! Я сделаю, что угодно, только не подвал. Там очень холодно и страшно.       Отец Антоний накрыл ладонью его рот, заставляя смолкнуть, и ласково сказал:       — Если беса жалеть, то он только крепче станет. Тебе предстоит тяжёлая борьба. Повторяй за мной. Господи Иисусе Христе, сыне Божий…       Он читал молитву и убирал руку со рта Тони только в те моменты, когда тот должен был вторить его словам. Пока длилось это принуждённое обращение к Богу, Тони смог немного согреться под лучами жаркого августовского солнца. Он ещё никогда так не любил его лучи, никогда не впитывал их всем телом, радуясь его теплу, как первые цветы по весне.       По окончании молитвы его снова бросили в подвал. Тони умолял смилостивиться, клялся, что никогда не повторит своих ошибок, но отец Антоний был глух к его мольбам. Тогда Тони стало понятно: если этот полоумный дед что-то для себя решил, то ни при каких условиях не собирался от этого отступать. Слово его было настолько же твёрдо, насколько и глупо.       Второй день наедине с собой прошёл намного лучше, чем предыдущий. Больше Тони не слышал чавканья и ему не чудилось, что здесь находился кто-то посторонний. Теперь он трясся не от страха, а исключительно от холода. Еловые иглы больно впивались в кожу, если он пытался сменить позу, в которой лежал. Через боль, расползающуюся по бёдрам и животу, он подтягивал колени к груди, силясь согреться, но это нихрена не помогало.       Он то поверхностно дремал, то пробуждался совершенно измотанный. Сил на то, чтобы думать о чём-то, кроме еды, воды и тепла, не было. Однако, помимо этого, вертелось и горькое слово:       «Предатель!».       Только оно помогало ему держаться, даруя надежду на сладкую месть. Он выйдет отсюда, непременно выйдет и тогда… Августу будет несдобровать. Наверное, зря он так много думал о нём, потому что этот сукин сын словно учуял его ненависть и заявился к нему в ночь со второго на третий день. Он пришёл один. Шаги его были не слышны, даже трава не шуршала под осторожными ступнями. Говорил он тихо, прямо в вентиляционную трубу, чтобы слышал только Тони.       — Я принёс тебе тёплые вещи, воду и еду, — сказал Август вместо «Извини, что тебя из-за меня здесь заперли».       — Иди на хуй, — не остался в долгу Тони. Стоило ему услышать этот ненавистный голос, как вмиг он позабыл и о голоде, и о холоде. — Сделай одолжение, придуши себя сам, потому что я до тебя, выблядка, дотянуться не могу.       С поверхности долго не доносилось никаких звуков. Тони уже было подумал, что Август обиделся и ушёл (желательно на хуй, туда ему и дорога), но вдруг тот упрямо проговорил:       — Я всё равно тебе оставлю всё, что принёс.       И медленно, приоткрыл деревянный люк.       — Лови, — шёпотом предупредил он и сбросил вниз тяжёлые бараньи шкуры. Они упали прямо на лицо Тони, несмотря на то, что вытянул руки, дабы их поймать. Еду и воду Август спустил в кульке, привязанному на верёвку.       Гордость и голод Тони вступили в неравное противостояние. С одной стороны, он не хотел принимать ничего от предателя, но с другой — в желудке ничего не было более двух суток. Тони пытался жевать еловые иголки, но закончилось это тем, что его вырвало. Что ему бы сейчас действительно не помешало, так это кусок хлеба и пара глотков воды.       Голод с лёгкостью одержал верх над принципами, и Тони схватил кулёк, не развязал — разорвал дрожащими, непослушными пальцами, открыл стеклянную бутыль и присосался к ней, как телёнок к вымю коровы. Он пил, и ему всё казалось, что жажда не проходила. Осушив больше половины бутыли, он почувствовал тошноту, но не предал этому значения и принялся рвать зубами краюшку хлеба, глотать, не прожёвывая, и желудок скрутило спазмом. Всё, что было выпито и съедено, вышло наружу, прямо на еловые ветви. Тони выматерился с досадой. Август, сидевший у раскрытого люка и прислушивающийся к происходящему в подвале, беспокойно уточнил:       — Тебя вырвало? Да? — вместо ответа он получил очередной громкий рвотный позыв. — Это всё потому, что ты слишком много пытаешься в себя запихнуть. Ешь помаленьку, пей медленно. Я тебе сейчас ещё воды принесу. Ты спрячь всё это под еловым настилом. И шкуры тоже под утро спрячь, чтобы отец Антоний не увидел. Если он увидит, то будет тебя здесь ещё дольше держать, чем три дня. Он может, я зна…       — Зачем? — прервал его Тони.       Август смолк. Непонимающе переспросил:       — Зачем? Это такой способ борьбы с беса…       — Ты не понял, — раздражённо прохрипел Тони. — Зачем ты мне помогаешь? Сначала сдал меня этому ебанутому, позволил истязать, а теперь припёрся с сухпайком. Нахуя? А?       — Не ругайся, пожа…       — Да мне поебать! Не тебя здесь держат, а меня. Отделался парой плетей и будешь теперь мне тут нотации читать?       Август молчал, очевидно, не зная, что сказать, а Тони не собирался больше ничего добавлять. Он уже всё сказал, хватит с него общения с этими шизиками. Карлуша — и тот разумнее будет.       — Прости, — вдруг пробормотал Август, и Тони, начавший было заворачиваться в овечьи шкуры, замер. — Прости, что я тебя не уберёг. Это я во всём виноват.       — Что ты сказал? — Тони переспросил, ошарашенный. Такого поворота событий он точно не ожидал. Август, конечно, отличался умением думать, если сравнивать его с большинством других сектантов, но после недавних событий Тони с разочарованием поставил на нём жирный крест и пообещал себе, что больше никому среди этой шайки-лейки доверять не будет.       — Я прошу у тебя прощения, — повторил Август. — Я виноват, что воспользовался тобой. Тогда, когда мы целовались, я позволил моим бесам одолеть меня. Я бы никогда не посмел осквернить тебя. Что бы ты ни совершал там, в городе, со сколькими бы не прелюбодельничал, я бы всё равно не посмел тебя осквернить.       Тони слушал его внимательно и с каждым услышанным словом открывал рот всё сильнее, пока в конце концов не заржал, как гиена.       — Ах-ха-ха-х, Август, ну умора. Ты вообще в курсе, что у тебя просто встал на мужчину, и в этом никакие бесы не виноваты? Это типа нормально, когда встаёт на кого-то. Скорее стоит переживать, если не встаёт.       — Нет! Это ненормально! — Август стукнул кулаком по земле. — Желать мужчину — это грех. Я с юности так грешил, никому не говорил об этом, боялся. Зато теперь не боюсь. Я грешник. И наши с тобой бесы просто сошлись на схожих грехах и решили утащить нас двоих в ад. Понимаешь?       Тони, наконец закутавшийся в овечьи шкуры и подоткнувший их под себя со всех сторон, истерично фыркнул:       — Бля, Август, как же они тебе мозги промыли. Даже жалко тебя.       Кажется, настал тот момент, когда они окончательно перестали друг друга понимать. Конечно, это должно было произойти рано или поздно, и Тони зря надеялся, что Августа получилось бы переманить на свою сторону. Но ведь ранее он действительно видел, как тот начинал сомневаться в ереси, которую ему втирал отец Антоний, и слышал критику в адрес святого ебарока!       Что же случилось теперь? Что так повлияло на Августа? Поцелуй? Или осознание, что его тело способно возбуждаться? Ха, ещё бы он не возбудился! Тони был чертовски хорош собой.       — Не надо меня жалеть, — воспротивился Август, — я справлюсь. И никогда не причиню тебе вреда.       — Думаешь, вставший хуй может причинить мне вред? Не смеши меня.       — А почему ты тогда сбежал? — Август порывисто улёгся на землю, свесил голову вниз. — Ты же был напуган! Я помню, как ты смотрел на меня, когда понял, что я… что у меня… — он пыжился, силясь обличить в слова то, что произошло с его телом, но так и не смог. — Ты понял. Не заставляй меня это произносить.       — Что произносить? «Встал хер»? Не смеши мои подковы, Август. Здесь никто не будет стыдить за мат. Только я буду за излишнее кокетство.       — Ладно, можешь это и так называть, — тяжело вздохнув, согласился Август. — Ты, наверное, и говоришь такими ядовитыми словами… потому что у тебя кровь ядовитая.       Тони потребовалось несколько секунд, чтобы осмыслить услышанное и после переспросить:       — Что ты сказал?       — То и сказал, что из-за своей ядовитой крови ты ядом постоянно и плещешься. Бесы тебе её травят.       — Да никто мне её не травит! — не выдержал Тони. — Я просто ВИЧ положительный.       — Кто?       — ВИЧ у меня! — зашипел Тони. — Болезнь такая, кровная.       — Никогда про неё не слышал, — растерянно пробормотал Август.       — Конечно, ты про неё не слышал, в своей-то глухомани, — не унимался Тони. Яд из него сегодня действительно лился особенно сильно, только вот виной тому был не ВИЧ, а один болван, решивший его навестить.       — А что это? Как она проявляется, эта… ВИЧ? — поинтересовался Август.       — Лишает тебя иммунитета… — Тони поспешил исправиться, — ну, защита организма такая! Можешь в итоге умереть от любой занозы в пальце… а ещё от простуды! Я себе уже всю задницу отморозил в этой яме, между прочим, — добавил с упрёком.       — А откуда ВИЧ берётся? — задумчиво уточнил Август.       — Легко и просто, Август, мальчик мой, через мужеложство! — язвительно ответил Тони и плюнул в дальний угол подвала — туда, куда ходил отлить.       Ненадолго повисла немая пауза.       — Тони, а вот… тогда, когда… — Август запинался и всё никак не мог подобрать нужных слов, — за что тебя наказали, вот за тот поступок, после исповеди, ты тогда… мог меня заразить?       Тони умолк. Он постеснялся ему что-либо сказать. До него вдруг начало доходить…       — Да. Ты мог меня заразить, — прервал Август ход его мыслей. — Я не понял, Тони, ты меня хотел убить?       — Нет-нет, что ты! Ни в коем случае! Чтоб не заразить для этого есть защита! — оправдывался Тони, чувствуя, как воздух в груди разрядился.       — Какая защита? Ты молитву что ли прочитал перед этим? Ничего не понимаю.       — Нет, оно не так делается, — Тони тараторил всё быстрее. — Там совсем другая защита. Там таблетки пить надо или резинку на х… н-надевать.       — Таблетки? Резинку?       — Ну да, — ляпнул Тони.       — А они у тебя были? — спросил Август с укором.       Тони понизил голос почти что до шёпота:       — Нет.       Он явственно ощутил, как ему прилетела увесистая невидимая оплеуха, от которой он оглох до свиста. Конечно, до свиста, ведь этот удар выбил из головы все извилины. Осталась только ниточка между ушами, которая бренчала одно трагическое осознание.       — Август, — с набегающими слезами позвал он — Август! Август, ты там?       Хлопнувший люк стал достаточно красноречивым ответом.