Пылающая карусель

Сердце, обёрнутое, вывернутой наизнанку, кожей, вертелось внутри грязной тёмной сферы, погружённой в кровавую тьму, паря над алым морем, склонившись перед чёрным солнцем, летая где-то рядом с ржавой каруселью, скрипящей, трещащей по швам, но всё ещё кружащейся; только кататься больше некому. Линии, подобные венам, изгибались вокруг неё, когда как снаружи, вблизи и вдали всё ещё слышны крики; где-то — детские, где-то — мольбы о помощи. Когда-то всё было по-другому, и вместо сферы существовало, не избитое временем, тело, а внутри — душа, так ярко улыбающаяся. Улыбающаяся взаимно, в объятьях чужих лап, согретая мученицей; такой же как и он. Место перестало существовать материально, отныне оно — астрально, а может, выдумано, придумано во сне, и теперь всё так похоже. Иногда он представляет как стоит здесь, а звуки живого-мёртвого моря на миг замолкают, кровь иссушается, тьма растворяется. Теперь это снова дом. Дом, в котором он потерялся в моменте: когда всё началось? Когда закончилось? Иголка в груди… но когда всё вокруг казалось таким… невинным. Невинно детским? Как если бы старик снова стал ребёнком, не знающим забот, но помнящий о травмах, поджидающих в будущем. И лишь картина и звуки ливня снова хватают за душу; боль, переживания, страдания? Теперь это снова грусть, смешанная со слезами, спрятанными под каплями дождя. Деревянный дом с камином внутри. Физическое тепло от огня, внутреннее — от пушистых лап, обнимающих сзади, лежа на таком же мягком коврике. Холодный носик гладит шею, покрытую сухой шерстью. Трещащий звук костра, стреляющий и искрящий заполонил мёртвую атмосферу, выделяясь в холодной морозной тьме, как последний лучик света в конце этого разрушенного тоннеля, став маленьким привалом, прежде чем двигаться. Карий глаз всматривается в безобидное пламя, наблюдая щенка, шагающего в огонь, чтобы оттуда вышел уже фантом пса, лишённый признаков человечности. Но здесь всё немного иначе. Немного тише, немного теплее, не настолько приторно. Такой странный вопрос, словно заданный щеночком: почему одно окно разделяет страшные ужасы и уютную детскую комнату, как если бы это была магия? Но это не магия. Просто ему так хочется обрести тот дом, из которого никогда не выйдет. Буря, мороз, знойный ветер, разъярённая зимняя ночь сегодня станет просто ещё одним днём, подальше от этого… Её лапа гладит выпирающую грудь, тогда как задняя устроилась на бедре. Горячее дыхание в разряженной обстановке заставляло чуть-чуть поднять голову, дабы сделать процесс немного приятнее, успокаивающе, ласковее, чувствуя на себе её вес. И только вой за окном разделил сегодняшнюю ночь с одинёшенькой-костром. Из двух зол, Чейз так и не смог сделать выбор, стоя в чёрно-белом поле, потеряв все цвета радуги в глазах, наблюдая лес, высокую траву и вечно растянутое поле где-то далеко за ним. Куда бы он не пошёл, прошлое будет напоминать об ошибках, а будущее — о том, что произойдёт. И он не готов к этому. До пробуждения оставалось совсем чуть-чуть. Здесь он как во сне: далеко от пугающей реальности. Она либо даёт возможность исправить ошибки здесь, видя тех, кто давно покоится под землёй. Либо надежду, однажды проснувшись и поняв, что все страдания и видения были сном. Но это не сон… Всего лишь место, разукрашенное серым цветом. Кладбище, с одной-единственной могилой, ходящей из стороны в сторону, поднимая взгляд, смотря на мёртвую, исхудавшую ворону со стеклянными глазами, не воспринимая его как живое существо, бросающееся с колючего дерева, расправляя голые костлявые крылья, издавая один единственный крик, олицетворяющий сигнал, что ему пора проснуться. Из двух зол — жить на мёртвом бездушном кладбище или в огненном пепельном лесу — он предпочёл проснуться. Он вспомнил. И теперь воспоминания как топливо — чиркнули спичкой, одев Мать природу в пылающее пламенем платье. Она кричит от боли, а Чейз стоит и наслаждается. Ему так нравится смотреть на то, как ни в чём не повинные люди страдают. Те, кто значил для него всё, теперь остались там же, где и жертвы Мэрии, но всё ещё в его памяти. Он не рассматривает свою ненависть как необоснованную проблему, но ему просто наплевать. Агрессия, презрение, негатив — всё это взаимно. Мы взрослеем, но всё ещё злимся как маленькие дети, и плачем как беззащитные младенцы. Лучший друг в миг становится заклятым врагом, а сирота в мгновенье обретает семью. Нам лишь нужно ступить не туда, и мы пожалеем о наших решениях, желая повернуть время вспять, отдав всё, лишь бы вернуть всё как было. Жаль, что такое только в мечтах пса с чёрствым сердцем.

А помнишь, как мы прижимались друг к другу под деревом, целовались под луной…

— Чейз, ты слышишь меня? — пелена в глазах исчезла не сразу, потребовалось моргнуть пару… может, десяток раз. — Что? — солнце светило так ярко, что даже её розовые очи поблёскивали на свету. Когда это имело для него значение. — Может быть, ты обратишь на меня внимание? — вокруг столько красоты, не тронутой человеком, манящей изысканностью. Но рано или поздно сознание включается, а создания вокруг превращают эйфорию в рутину. Уставший взгляд, полный ненависти, не оторвался от травы вокруг, не вернулся к убийце его покоя. — Я думал о своём, Скай, — голова покоилась на передних лапах, тело ушло в сон, а спаниель сидела справа и пыталась хоть как-то сохранять самообладание, находясь в тени с тем, кто заставил её рыдать и трястись по ночам. — И о чём же? — и всё-таки, сквозь глубокий вдох, у неё получилось добиться покоя, лишь бы её напарник был в порядке… на какое-то время. — О цветах… — мечтающие глаза воображали растянувшееся травянистое поле, где он и она лежат, смотря на бескрайнее небо. — Ты ведь тоже заметила, что раньше трава была зеленее, солнце ярче, а крики тише? Скай многое знала об этом большом и стойком овчаре. Как никак, они команда с щенячьих времён. Когда ему больно — больно и ей. Но теперь… когда ему больно — ей приятно. — Чейз… Милый… — многие просто не могут понять, не знают и не могут определиться, в какой момент щенячья любовь обратилось в очередное правило жизни. Они оба это чувствовали. — Мне кажется, ты просто отвлёкся или расстроился, — В одной грудной клетке — любовные терзания, в другой — неопределённость, потерянность, страх и ненависть. — Мир всё такой же… прекрасный, — иронично, что именно это слово она хотела материализовать и растоптать, словно акилегию. — Ты лишь отвёл взгляд, — «когда должен был смотреть только на меня». Даже для него стало неожиданностью поднять голову, повернувшись к ней, посмотрев в её глаза, в которых он видел суку, что когда-то желал и имел. Секунда зависла между ними. Этого было достаточно, чтобы увидеть целую историю в их глазах, прочитать мысли, поделиться эмоциями: от почившей любви, до вспыхнувшего презрения. Само их существование вызывало напряжение у всей команды, ведь то, что он сделал… никто из них этого не ожидал. Как бы они не старались понять его, ему даже неинтересно знать, простили ли они его. — Скай, — его карие глаза, в которых она когда-то тонула, смотрели сквозь душу, но максимальное хладнокровие было взаимно. — что ты ко мне чувствуешь? — Ты знаешь… — спаниэль сморщила морду, опустив её, чувствуя омерзение от самого общения с этим чудовищем и с «самосогласием» ответить на столь личный вопрос. Слишком личный. — что я чувствую. Что я ощущаю, Чейз, — она снова взглянула на него. А он находит это забавным. — Мы любим друг друга, Скай, — забавным то, что самая милая, очаровательная и дорогая девичья душа его жизни, в конце концов, если и думает о своей паре, то лишь точа когти у его тонкой шеи. — Ещё с тех времён, когда были щенками. — Тогда любовь чувствовалась как игрушка, — она вспоминает, как смотрела на него. Сердце грелась, видя его таким счастливым, ответственным, заботливым лидером, ставящим невинную жизнь превыше всего. «Как же это жестоко…» — она не была готова к кульминации. — Лишь повзрослев, я обожглась. — Мы больше не щенки, — его голос чувствуется таким тихим, спокойным, но он как ветер — проходит сквозь щели. Ведь теперь именно так Скай чувствует своё сердце; он схватился в него зубами и разорвал, выплеснув свой гнев и её кровь наружу. — И наша подростковая озабоченность, вместе с нами, выросла в страсть, зависимость и активное удовлетворение по ночам. Ты ведь всё ещё помнишь наш первый акт неподдельный любви? — всё это была ложь для неё. Когда это было правда, и даже их ночь придерживалась правил искренних чувств. Но сейчас… всё это выглядит так натянуто и фальшиво, что её ненависть перестаёт существовать для него. Она ненавидит себя больше, чем любовь и все те сказки про «нет ничего прекраснее любви» и прочее дерьмо. — Почему же ты говоришь так?.. — она не может посмотреть на него, не хватает сил просто взглянуть на его исхудавшее тело, что уж до мёртвых глазищ. — Когда же ты стал таким? — и всё же ей так больно… Не так давно она хотела существовать только с ним, танцуя под дождём. Она хотела от него щенят. Она хотела его. Но… — Ты определённо знаешь, — и она вздрогнула, ведь знает, что послужило кончиной её лучшего друга. Ей больно, она плакала вместе с другими и даже с ним. Её пытались утешить, но он был единственным, оказавшимся напротив неё: когда все стояли рядом с ней, захлёбывающиеся в слезах, но пытающимися быть сильными ради неё, Чейз стоял там! Он не плакал, не кричал, но смотрел мокрыми кровавыми глазами в её собственные. Слёзы стекали по его обгоревшей морде. И прямо здесь они признаются друг другу: было бы лучше, если бы один из них оказался на её месте. — почему же и когда же я стал таким. …в конце концов, он сам поимел её. — Ты чёртов сукин сын! — эмоциональная тирада между ними закончилась, и началась где-то на поле, что стало для Скай отличнейшей возможностью наконец-то отвести взгляд, выдохнуть и сделать вид, будто ей интересно, что там случилось. Чейзу наплевать, ему лишь забавно смотреть на истеричное поведение этой самочки, так отпечатавшейся в памяти. Но без оправданий: его это разозлило. Что бы там не произошло, овчар не очень доволен тем, что его перебили. В мгновение ока кокер-спаниэль оказалась на открытой местности их базы, что однажды подарила щенкам столько радости, воспоминаний, возможностей для игр и создания новых чудес. Теперь это просто ещё одно место, на котором каждый день происходит что-то другое, иное, не такое радостное. — Расцепите их! — Скай смотрела на то, как лабрадор шоколадного цвета душил и бил об землю американского питдога, рыча с несколькими порезами на морде, параллельно этому второй участник драки пытался одновременно наносить удары в ответ и вырваться из сильной хватки. — Зума, Раббл, прекратите, парни! — подбежавший к горячей точке далматинец лихорадочно метался между ними, пытаясь достучаться до виновников конфликта, в то время как серый бродяга пытался оттащить главного агрессора подальше от кровоточащей морды пита. — Достаточно! — Рокки схватился пастью за ошейник Зумы и отбросил на приличное расстояние, встав между ними, выполняя работу того, кто стоял за хвостиком Скай. — Отойди, Рокки, дай мне прокусить ему шею! — лабрадор пытался пробиться через бродягу, тогда как Маршалл стоял перед Рабблом, робко и расстроенно твердя ему, что это неправильно и они не должны решать конфликт данным образом. — Зума, не делай этого, вам нужно успокоиться, — Скай и Чейз стояли рядом, смотря на сцену с неподдельным интересом: одна была в шоке и тряслась, переживая за своих друзей, а второму просто не терпится узнать, кто кого прикончит первым. — Иди к чёрту, Рокки, и прихвати с собой эту сволочь! — Маршалл, Рокки, что случилось? — спаниелька подбежала к двум единственным друзьям, стоя чуть подальше, лишь бы не попасть под раздачу, оставив овчарку позади себя. — Случилось то, что эта мразь посмела упомянуть хаски! — Зума язвительно указал окровавленным пальцем лапы на Раббла, вытирающим кровь с разбитой губы, сохраняя самообладание с куда большим успехом, чем его, уже бывший, полу-картавый друг. Последнее слово стало для всех небольшой провокацией, пройдя по нервам как неслабый электрический разряд, ускорив их сердцебиение раза так в три. За исключением одного из них. — Я думал, мы забыли об этом, Раббл, — метис медленно повернул голову к строителю, пока все давно уже обратили свои взгляды на основную причину сегодняшней драки. Очередной… — Видимо, не забыли… — медленно, спокойно, но с отдышкой ответил Раббл, краем глаза посмотрев на Чейза, мгновенно потеряв всю уверенность в своих словах, пожалев о том, что вообще решил заговорить об этом. — Мало того, что он вообще подумал об этом, так ещё и обвинил Скай. Воспоминания о том дне и без того были для всех солью на рану в сердце, но затрагивать более личные лица было нарушением их эдакого договора. Питбуль понимал это, но всего лишь хотел ещё раз обдумать: а кто был прав в той ситуации, и во всех конфликтах после. Ведь тот день и так стал полноценной трагедией; казалось, хуже, чем тот трёхдневный террор превратится в пыль, исчезнув даже из памяти… только чтобы потом их жизнь превратилась в ларёк рядом с воротами Ада, в которые вошёл их лучший друг, стоявший не так далеко. — Ладно, вы двое! — метис взял на себя инициативу, поняв, что так просто накал страстей не утихнет, а новая драка вполне вероятно, а потому будет правильнее вбить им двоим в их головы, что на их базе и доме есть только доверие, счастье, семья и любовь к друг другу. — Хватит на сегодня. Что бы там не сказал Раббл, что бы не думал Зума, это не повод для насилия. Мы же не звери. Не маленькие щенки, чтобы обижаться из-за слов. Мы теперь настоящие псы, даже больше, чем друзья. Гордость Райдера, в конце-то концов! — жалко, что сам Рокки уже не очень-то в это верит, раз уж это ему приходится напоминать о дисциплине и субординации за того, кто когда-то являлся олицетворением мужественности, чести и силы. Тот, на кого этот бродяга равнялся. Кстати о нём… — Но, Рокки, Эверест сама виновата. Если бы она… — лабрадор даже не успел пожалеть, подумать трижды, опомниться, или просто осознать то, что сейчас случилось, как уже лежал на земле, находясь в нокдауне. Факт того, что Зума остался в сознание, поразил всех вокруг ещё сильнее, чем сломанная челюсть, пара зубов в сторонке, хлещущая кровь изо рта и затуманенные глаза, которыми пёс, не чувствующий даже лап, водил головой из стороны в стороны, предпринимая любые попытки не то чтобы даже встать, а даже не вырубиться, или просто не закричать от боли в его, вылетевшей из крепления, челюхи. И всё-таки пострадавший смог хоть как-то поднять глаза и взглянуть в глаза истинного агрессора… И ему не понравилось то, что он там увидел. Сказать больше, Зума потерял рассудок, начав скулить. Он плачет, пряча голову под лапами, начиная кричать и просить о пощаде. — Проклятье, Чейз, что ты творишь?! — Рокки закричал, испугавшись не меньше робкой лётчицы, смотревшей на беднягу со слезами и ужасом, задрожав от самого наличия крови в его пасти, начав скулить за компанию. Но лишь посмотрев на овчара, после заданного вопроса, он и вовсе забыл, о чём говорил, а также о драке, потому что зрелище было далеко не из приятных. Это был не Чейз. Это была дикая бешеная собака, разорвавшая намордник, сорвавшаяся с титановой цепи, лишь бы порвать на кусочки её обидчика. Немец громко рычал, оскалив клыки, оголив на лапах когти, чувствуя судорогу в мышцах от перенапряжения. Бродяга лишь по взгляду понял, что овчар больше не смотрел на Зуму, смотря сквозь пустоту, видя перед глазами тот самый огонь, то самое здание, того самого виновника его травмы. Самым грустным являлось то, что это не первое проявление столь печального состояния их падшего друга, одновременно привыкнув и вместе с этим боясь банально встать рядом, лишь бы Чейз снова не начал травлю. Рокки стоял там, он не двигался, лишь глазом посматривая на шокированного Маршалла, смотревшего на своего лучшего друга как на предателя, показавшего внутреннюю форму. Метис столько раз предупреждал своего братишку об угрозе со стороны лидера, но невинная, беззаботная и хрупкая натура пятнистого не позволяла ему отвернуться от брата, просто оставить в стороне. — Чейз, я… — такой же шокированный пит стоял слева от Чейза, боясь попасть под раздачу, пытался объясниться перед ним, но не успел, что стало для него фатальным. И в такое же мгновение Раббл оказался на земле, держась за разбитый нос, хлещущий кровью не меньше кровавой рвоты «коричневого». Но отделался он меньшим ущербом. Может, Чейз не так сильно разозлился на того, кто был на его стороне. Но всё ещё был достаточно злым, чтобы слышать собственное сердцебиение, а остальные слышали утробное рычание. — Это был ваш последний разговор на эту тему, — полицейский пёс приложил ещё больше сил, дабы не закричать, сделав заключение, переведя взгляд на окончательно отрубившегося Зуму, пока Скай осматривала его, плача, пытаясь с ним поговорить, но безуспешно. Единственное полезное, что она могла сделать, это перевернуть его голову мордой к земле, чтобы он не захлебнулся; это была бы ужасно нелепая смерть — сказать лишь одно слово, отправившись в собачий рай. Раббл опустил взгляд, быстро кивнув, лишь бы поскорее остаться забытым в памяти этого пса, убежав подальше, поближе к Маршаллу, чтобы всегда быть готовым к реанимации. Сегодня он отделался разбитым носом, завтра — сломанным. — Твою мать… — Рокки был бессилен. За прошедшее время этот ублюдок совершил слишком много дерьмовых вещей, чтобы так просто отделаться, ходя по базе, только потому что он любимчик выросшего лидера патруля. Но бродяга вырос тоже, во всех смыслах… — Да что ты творишь, Шепард? А Шепард просто смотрит на пятнистого далматинца, чувствуя взаимную обиду: один — предательство, второй — сожаление. Смотрит на дрожащую спаниэльку, поглядывавшую то на лабрадора из заботы, то на него из осуждения и отсутствия принять факт. Маршалл сдался, опустив взгляд, приняв поражение, просто согласившись с тем, что Зуме нужна помощь. А питбуль потерпит — случались вещи и похуже кровоточащего носика, например, раздавленные трупы. И только Рокки стоял ближе всех к нему, автоматом стоя в стойке, выработав её за пару месяцев, в этот раз сражаясь с Чейзом взглядом: страх и неуверенность, поддерживаемая на плечах упорства и ответственности против безразличия. Овчару просто наплевать на то, о чём он думает. Если бы метис хотел, Шепард бы уже был мёртв или раздавлен, но он знает, что полукровка не позволит себе такие вещи из чести, стараясь быть лучшим в глазах не только всей бухты, но и его неродной семьи. Заместитель этим пользуется, в конце концов не очень заботясь о смерти. Жестокой, медленной, мучительной смерти. — Кажется, ты и остальные забыли своё место. Забыли, что мы пережили. Забыли, кого и что мы потеряли. И после всего этого, ты их защищаешь, обвиняя меня? — прохладный взгляд пса сменился куда более серьёзным выражением, в этот раз уже медленно подходя к бродяге, говоря сдержанным голосом, но таким интересующимся тоном; Чейзу тоже интересно, что с ними стало. — Кажется, это ты забыл своё место! — Рокки ткнул в него пальцем лапы, не собираясь терпеть дерьмо с его стороны. — Ты относишься к нам как к дикарям, сломавшим тебе жизнь. Ты обвиняешь нас в своей трагедии, но совершенно не видишь нас со стороны. Мы тоже изменились! Нам тоже плохо от потери. Сколько людей погибло? Сколько детей? Мы видели это своими глазами, а я до сих пор помню этот запах. Но больнее всего мне именно из-за… смерти того, кто был мне одинаково дорог. Но несмотря на это, я пытаюсь двигаться дальше, ведь я не забыл о тех, кто у меня есть… — метис взял паузу, пытаясь разглядеть хоть что-то в его глазах, не найдя ничего, кроме гнили и обиды. И всё равно пытается это сказать. — И среди них был ты! Чейз, я пытаюсь, и мне становится легче. Но если ты не можешь смириться с трагедией, пытаясь… — повышенный тон сменился громким рычащим шёпотом, а расстояние между мордами сократилось. — издеваться над своим лучшим другом… использовать свою пару… в конце концов окончательно забыв, кто ты есть. Ты — наш лидер. Точнее, то, что от него осталось — ничего, — и в этот момент Рокки позабыл о страхе внутри него, снова взглянув в карие глаза, только уже без сомнения в своих намерениях. — Я больше не собираюсь терпеть твои выходки, Шепард. Я не Райдер — я не буду прощать твои ублюдские поступки, только потому что я привязался. И я не сучка Райдера — если мне придётся выбирать между дальним родителем и неродной семьёй — я сделаю правильный выбор. Даже если мне придётся проломить тебе череп. Вокруг тишина. Трава продавливалась под их весом, ветер аккуратно гладил их шёрстку, бриз моря доносился до их ушей, и только немецкая овчарка так и не двинулась, и это так его раздражает. Остальные стояли не так далеко — на асфальте, между башней и огнём. Каждый зритель понял одну вещь как истину, взаимно принятую ими так отчётливо, что даже Раббл и, наполовину пришедший в себя, Зума поняли: лучше бы они заткнулись и грызли глотки «по дружбе». А ещё лучше остались вдалеке, растворившись, существуя как псы-спасатели, чем были бы частью того, кем стали два бывших друга. На смену одной ссоре приходит ещё более драматичная. В случае с этой парой — окровавленная трагедия. — Ну так чего ты ждёшь? — провокация стала обыденностью. Овчар знает: Рокки — его сучка, ведь принципы он не нарушит. «Что бродячая собака знает о принципах?» — Чейз задал себе этот вопрос с издёвкой и с болью в груди. Он знает, что Рокки принципы не нарушит. Также как и он… и это причина, по которой он потерялся. — Я просто не хочу делать это у них на глазах, — его соперник идеально знал о их присутствии, играя на публику, проверяя бродягу на прочность. Дать ему разорвать себя лишь посеет в его команде очередные сомнения касательно его психики и мотивов. Но мотивов у овчара. Он просто находит это забавным: Рокки стал тем, кем когда-то была эта полицейская овчарка. Но вопрос не в том, идеально ли справляется метис с чужими обязанностями. Чейзу интересно: а кем он был не так давно? — Не бойся, полукровка, рано или поздно у тебя появится возможность вскрыть мне глотку. Только помни: чем больше ты меня ненавидишь, тем меньше разницы между мной и тобой, — и он улыбнулся. Этот вшивый пёс стоит на чрезмерно тонком льду, чтобы не отправится в операционную по воле Рокки, и всё равно смотрит на него как на посмешище. Улыбается, говоря как же бродяга уверен, уверенно держится в костюме клоуна, забавляя кареглазого сумасшедшего выродка, не отличающего добра от зла. Хотя стоит отдать ему должное: под его неофициальным руководством ещё не погибло ни одного ребёнка. Но бродячая или дикая собака — разницы нет — все животные одинаково предсказуемые. Особенно те, что так заботятся о близких своих. Если Рокки так печётся о своей семье, ему придётся пустить достаточно крови, чтобы доказать это. Даже если это сделает его монстром; и тогда другой монстр положит ему лапу на плечо, снова став для него братом. — Знай своё место, Шепард!.. И Рокки ушёл, озвучив своё последнее слово, оставив виновника, колющего сердце, торжества позади, не в силах смотреть на остальных, направляясь к ним. Он лучше Чейза знал, как они привязаны к своему, всё ещё, другу. И он не до конца понимает: осталось ли в нём что-то к нему? Уважение за годы проявления его качеств, риски, боль, кровь, что он пускал за жителей этой бухты, тратя всё, что он имеет, что другие были счастливы? Симпатия за его доброту и заботу к слабым и взаимная любовь к тем, кому дорог уже он? Привязанность… Пожалуй, худшее проявление эмоций, ведь это единственная причина, по которой бродяга так и не заставил его кричать или плакать от боли. Рокки банально не может причинить ему боль, ведь Чейз действительно ослабел морально и физически, пережив худшее; причинять ему боль со его стороны будет равнозначно опуститься до уровня овчара… и тогда его слова окажутся правдой. Чейз по настоящему провинился, заслуживая наказания, но заслуживает ли он запредельной боли? Ведь душа и так уже на пределе. Стоит ли издеваться над живым полу трупом? Он мог бы оставить его в покое, но его действия по отношению к Маршаллу и Скай вынуждают Рокки действовать. Сказав достаточно, бродяга продолжает слышать в свою и их стороны те вещи, готовые услышать от кого угодно, но только не от него. Семья треснула. Самый большой кусочек отделился от остальных, а остальные — такие маленькие, но такие сплочённые. И теперь Рокки разрывается: принять ответственность за всех и Чейза, готовый стать новым лидером, храня честь перед бывшим братом… или принять решение: травмировать овчарку достаточно сильно, чтобы в последствие даже Райдер нашёл хотя бы одну причину усыпить бродягу… Чейз больше не будет мучиться, Райдер найдёт нового лучшего друга, патруль двинется дальше, а он будет спать спокойно. Всё закончилось? Или только началось? Очередной день, а негативная атмосфера превратилась в утренний будильник, потому что щенок, что когда-то будил их по утром, отныне спит под деревом где-то в мыслях своих. Хотя сейчас он больше смотрит на открытое море, как могло бы показаться случайном прохожему, заприметив стандартную ссору лучших друзей. Если бы всё было так очевидно… И только Маршалл понимал, куда смотрел его лучший друг; это должно было рассмешить каждого в радиусе базы, а овчар так и вовсе умереть от смеха. Но далматинцу было не до смеха. Мысль о предательстве не покидала его месяц, всё ещё мучая, пережив недавнее расставание, уже не в силах понять, где он и кто он в этом мире. — Это был последний раз, мудила, — Рокки зашёл внутрь базы, провожая остальных, наблюдая как Раббл удосужился отнести лабрадора в медицинский пункт на попечение их любимого Робо-пса. «Здорово, когда есть ещё две пары лап, да?» — сказал однажды Маршалл. Так позитивно и с огоньком. Только Рокки и пятнистый уже не смогут вспомнить, когда кто-то из них говорил что-либо с душой и улыбкой. А после сегодняшнего и жить не хочется. Опять… — Какая же он сволочь… — самка, будучи маленьким щеночком значила для молодого немца многое. Время изменило их. Если Маршалл стал улыбаться реже, то Скай стала вставать раком перед Чейзом чаще. — Эта «сволочь» — твоя пара, Скай, — Рокки подметил факт: он издевается над ней, избивает, видит всё это и всё ещё с ним встречается? Заботится, ласкает, держится рядом, позабыв о Маршалле? Парне, чьё сердце чище алмаза, живёт с ней на одной точке с её детства, давно став ей братом, а она вдали от всех, отвергая близких ей, отказываясь от помощи? Бродяга был единственным, кто хоть чуть-чуть пытался понять её психологический акт привязанности к насильнику. Привязанность — хуже любви. — Ты не понимаешь, Рокки! — спаниэль развернулась к нему, повысив голос от злости от непонимания с их стороны, и вместе с этим от презрения к себе, смотря в зеркало, видя тупую суку, не понимающую, что с ней или просто уставшую, живя каждый день так, как это должно быть. — То, что между мной и Чейзом, это совершенно другое. Это… сложнее и больше, чем простые отношения. Я понимаю вас, в особенности тебя, но мы давно не щенки. Всё это… можно понять, лишь оказавшись на моём месте. И я должна сама решить эту проблему. Её не решить насилием в твоём случае. Не решить заботой или добротой в случае Маршалла. Я даже не спрашивала совета у Райдера, потому что это моё. Это моя проблема. Глубоко внутри. Я разрываюсь между вами… но Чейз — единственный, кто меня понимает, — это звучало как предательство. После всей заботы от далматинца, защиты от бродяги, моральной поддержки питбуля и лабрадора, она выбирает сторону того, кому на неё абсолютно наплевать, считая лишь влагалищем для полового удовлетворения. Раббл и Зума были слишком отречёнными от всей это компашки психически нестандартных собак, а потому особо не разгуливались на тему отношений главной пары патруля. Маршалл считал Скай банально влюблённой в Чейза лишь из-за девичьего характера в силу привлекательности овчара; он был банально лучшим из них по всем параметрам. Но Рокки, сглатывая тяжёлый, застрявший в горле, комок, предполагает лишь одно: травма. Они не обычные животные. И поэтому их психология такая сложная, непредсказуемая. Чем сложнее механизм, тем больший ущерб будет нанесён ей в случае травматизма. Это причина, почему Чейз знает, за какие нитки дёргать каждого из них, засовывая уже три пальца в лоно Скай. — Это из-за неё?.. — дыхание перехватило так, словно ошейник сейчас сломает ему шею. Всё, что касается того дня, должно быть уничтожено, похоронено. Всё, что угодно, но только не это. Спаниэль так идеально разделяла его чувства, будто они никогда и не были разными; как брат и сестра, нашедшие, ради чего жить. — Может и да, может и нет, — а может, всё сразу. Пара осталась одна, даже не заметив отсутствие далматинца, вышедшего на улице с понятной для них причиной. А причина была в огромном сердце, больше чем звёзды, меньше, чем солнце. Он знает, как это звучит со стороны, но предательство было взаимно. А неприятно им по собственным причинам: Маршаллу — от принятого им решения, обратившееся катализатором; Чейзу — от бессилия: из всех, кто окружал и знал его, только хозяин поддерживал своего друга. И то… это была его обязанность: всегда заботиться о своих животных как о детях, как если бы Чейз всё ещё был маленьким щеночком. — Что тебе нужно? — Шепард не двигался, замерев как статуя, сидя под этим излюбленным деревом. А вот Маршалл дрогнул, подойдя сзади с волнением, не желая беспокоить парня, взглянувшего в глаза Рокки. — Я-я… просто хотел поговорить с тобой, — о чём говорить? О сломанной челюсти лабрадора и его шерсти, ставшее ещё темнее от его же крови? Об очередной конфронтации этих двух безбашенных псах, романтика которых превратилась в страсть, полную насилия? Или о том, сколько это будет продолжаться? Сколько ещё Чейз будет видеть огонь в чёрной пустоте? — Нам больше не о чем с тобой говорить. Ты сделал свой выбор, — и не пройдёт и дня, как Марш сожалеет об этом, ведь сам не знает, о чём и думать. Кого он спас, а кого обрёк на гибель… Смотря на мир сейчас, далматинец хочет вернуться назад и всё исправить, но понимает, что это не тот выбор, который все видят одинаково не сложным. Сложность не между двух, а в том, кто будет страдать больше: он и они или его лучший друг. — Я знаю… И всё же мне не хочется на протяжение нескольких месяцев видеть тебя таким, Чейз. Сколько времени прошло, а я даже не могу вспомнить, когда ты смеялся в последний раз. Я понимаю твою язву в сердце, ведь я, как и все мы, были там. И мы видели это, чувствовали, переживали, — и даже запах так и не выветрился из его ноздрей; будоражит сознание… — Подумай обо мне! Разве я похож на большого и крепкого пса, готового пробежать по полю боя, лишь бы закинуть взрывчатку в танк, слыша крики и видя кровь на траве?! Я хочу забыть этот день, Чейз. Но ещё больше я хочу, чтобы наши с тобой друзья и Райдер забыли об этой катастрофе. Если не жители нашей Бухты, то хотя бы мы. Мы ведь семья, Чейз. Неужели оно так и будет: я забуду твою улыбку, а ты забудешь наше детство? — Маршаллу должно быть грустно. Хотя и овчар находит смешным его бОльшую заботу к псам, нежели людям, потерявшим детей. И это собака, в душе оставшаяся щенком? — В том-то и дело, что наше детство осталось в прошлом. Ты и я — одна большая захватывающая история, которой остальные могут только завидовать, — и наконец он обернулся к нему, оставшись на месте. И он так и не улыбнулся. Хуже: он определённо был зол. — Но всё-таки она — история, а история — эхо прошлого. И что изменилось за эти месяцы? Что происходит сейчас? А что случится завтра? Я поражён, ведь узнал необычное: дружба не проверяется временем, но закаляется слезами и болью внутри нас. Когда тебе было плохо, я всегда был рядом. Также как и ты… Это правда. У Маршалла случались акты грусти, одиночества и обиды перед всем патрулём за свою глупость, неуклюжесть и незрелость. Ужаснее тот факт, что не раз что щенки или даже люди получали ранения из-за косяков, совершаемых псом, являющийся грозой, что потушит огонь, спасая жертв от мучительной боли. И он спас… одного из них. И Чейз хочет ему напомнить, вбив в его голову, кого он засунул в кандалы, окунув чужую, чужую голову в лаву. — Но что ты сделал для меня, Маршалл? — и он двинулся к нему, перестав стоять и смотреть, держась подальше от беспомощности, каким себя чувствовал пожарный в это мгновение. Скованный страхом и облитый холодной водой в мороз — так он себя чувствовал, наблюдая мокрую пелену из слёз в глазах; Маршалл не плачет из-за страха, но грустит из-за брата, которого он… потерял? Или теряет в данную секунду, не видя слёз уже в его глазах? А там только немыслимая комбинация ярости… и усталости. — Говорил, как много я значу для тебя? Стоял за моей спиной, пользуясь тем, что я прикрою тебя как и всегда? Живя каждый день как будто бы ничего и не было, ты продолжаешь видеть небо над собой. Но только я начал постепенно осознавать, что не все люди делятся на хороших и плохих. Но в чём я точно убедился, так это в том, что от всегда счастливого и радостного придурка пользы чуть больше, чем от обугленного трупа! — морда далматинца склонилась перед ним, а чужой голос повысился, уже не пытаясь вести себя по циничному. Но Чейзу просто хочется, чтобы эта шавка вернулась к Рокки, ведь он такой справедливый… — Чтож… По крайней мере, я всегда хранил верность тому, кого любил, — Маршаллу больше не смешно, и даже не больно. Просто хочется сказать ему в лицо причину, почему даже самое яркое солнышко из-за кого-то затухает. Он пытался, но между ними снова трещина. — Ха... Ого, Маршалл, — но кому точно было смешно, так это тому, кто своими глазами наблюдал сцену, в которой лучший друг между своим и чужим счастьем делает выбор, словно ничто в этом мире не волновало его больше, чем взаимность. И Чейз прикладывает все усилия, просто чтобы не сдохнуть от смеха, воспринимаю весь этот разговор как выступление, а мир вокруг — всего лишь люди в этом маленьком цирке. — Я и не знал, что ты такой уёбок, — правда есть правда, ведь именно это должны говорить лучшие друзья, храня верность, так ведь? — Проваливай отсюда, пока и я тебя не лишил рассудка, — он улыбнулся снова. Спустя столько времени, друг детства Маршалла искренне улыбнулся ему прямо в морду, исполнив его мечту: снова улыбнуться, как и миллион раз до этого. Каждая шутка и Чейз улыбается. Какая ирония: чтобы овчар снова сверкнул улыбкой, надо было просто напомнить обо всём херовом, что эти двое сделали друг для друга, — включая её смерть — пока сама судьба, на пару с миром, мастурбировали, глядя на это шоу аморальных уродов. — Мне просто хотелось вернуть тебя… — даже спустя десятки лет трупы всё ещё гниют под землёй, их не вернуть, ошибки возможно исправить только в будущем, но смерть — явление вечное. Мёртвых не вернуть, но можно создать что-то новое, или сохранить старое. — В конце концов… мне тоже, — жалко, что дружба кончается, когда кончается детство. Только с кем он разговаривал? Маршалл давно ушёл, растворившись перед ним, словно это был призрак. А Чейз просто снова смотрит в пустоту, внутри которой мелькает что-то посмертно интересное. Шепард оттолкнул всех, кто о нём заботился, чтобы хранить верность и память о тех, кого он любил. Но они все мертвы, проходя мимо него, даже не замечая. Чувство вины? Боль, постукивания по затылку, что не проходят уже пару месяцев, медленно сводят с ума сумасшедшего. Чейз улыбается в лицо смерти, а сам смотрит в зеркало, не видя ничего живого. Может, он ослеп? Настолько яркий огонь лишил его зрения, обжог рассудок, сжёг любимых, заставил поперхнуться человеческим пеплом; свежий запах человечины и собачатины забился в дырявых лёгких и кровавых ноздрях. Но сейчас этого нет. Вокруг трава, над ним дуб, а там, вдалеке, летит маленькая птичка. Тишина… Ничего этого нет. Но прямо сейчас Чейз, из всей мóчи, вдыхает запах природы, проводя носом по коре дерева. Он всё ещё помнит это… Он всё ещё слышит их… Он всё ещё чувствует её. Ты часто держишься за сердце, опускаешь взгляд, медленно закрываешь глаза. Однажды заснув, проснёшься ли ты снова?